Конфетти

Господь талантом скупо метит,
Из тысяч выделив одну.
Средь поэтесс красавиц встретить,
Как в полдень разглядеть луну.

Судьба фасадом повернулась,
И мне на редкость повезло –
Подправив возраста сутулость,
Удачным выпала числом.

Как в реверс запустили ролик,
Сместилась вновь земная ось,
Когда в скучище сайта «ОТКЛИК» -
Мне вдруг услышать довелось.

К тому же к ОТКЛИКу в придачу
Нам дан прекрасный его шеф.
При ней ведь каждый из нас мачо
В кругу таких прекрасных дев!

Мне трудно выразить стихами
Признаний благодарных рой,
Любовь, восторг. Чудесной маме
Расти, цвести и … быть собой!

Привычен зуд весенних обострений.
А тут к тому же
Возник синдром последних воскресений –
Я занедужил.

Судьба взбрыкнула на излете срока,
Сказав мне: «Рок лих!»,
И маску сняв оскала рока,
Послала «ОткЛик».

Безмерно рад свалившейся удаче –
Скриплю покуда.
Ведь расхотелось жить на даче,
Вдали от Клуба.

Влечет
В стихи закованное слово.
Подобно чаду,
Родив сей Клуб, им правит Королева
Два года кряду.

Я здесь нашел своей душе обитель:
Искусство – сила!
Благодарю тебя, Руководитель!
Виват, Людмила!

Сотворяя стрижку,
Осень сквер обрила.
Лунную коврижку
Облачко прикрыло.
Желтизной чуть брезжит
Свет далёких ламп.
Мистицизмом тешит
Готики эстамп.

Через гладь асфальта
Лес чернеет крепом.
Он, лишившись скальпа,
В облике нелепом
Царства Берендея
После саранчи.
И в испуге: - Где я?! –
Чревоглас кричит.


Лунный серп прорезал
В облаках окошко,
И завыл облезлый
Страж ночи – бульдожка.
По аллее сквера
Учащаю шаг.
Дышит в спину скверна,
След мой топчет страх.

Только стукнет сорок пять -
пересортица.
Место лучше не терять -
безработица.
Профсоюз тебе не сват
и парткомы кончены.
Коль не мат ещё, так пат -
сгинешь на обочине.

Пенсиона злой удел.
Руки в дело просятся,
но остался не у дел -
безработица.
Раз уж ты не академик,
то без сожаления
мимо жизни, мимо денег -
в поселение.

Людям всё наобещали,
но как водится
почему-то обнищали -
безработица.
Возмущайся хоть до гланд,
жри одни пельмени.
Есть у нас один гарант,
так ему до фени.

Актёришки, фигляры мы
на жизненных подмостках.
Недугом недоростков -
всю жизнь тщеславием больны.

Сценарий писан всем один,
рисован под копирку.
За куклу, за квартирку
от детских ясель до седин

Рабы мы суеты сует,
сжигающей нас страсти.
Нет в нашей жизни счастья,
раз есть у них, у нас же нет.

За чин, за вымпел, за значок
мы лезем вон из кожи.
За степень даже можем
простить сопернику плевок.

Заветы, якобы, блюдя,
утрёмся, всё прощая,
не ощущая края,
тщеславия и фарта для.

Наступило ночное затишье.
Апельсиновый свет фонарей
тонет в белой курчавости вишен,
в снежном пухе седых тополей.

Во дворе автокемпинг уснувший
отражает мерцание звёзд.
Лунный серп, как от флюса распухший.
"Мерс" под ним. Я - без сна и тверёз.

Всюду майское буйство природы,
пахнет клейкий берёзовый лист.
Я сижу и жую бутерброды -
вызов ждёт "командирский" таксист.

Три часа за рулём покемарю
и вперёд - там клиент-пассажир.
среди VIPов встречаются твари,
но молчу - я таксист, "командир".

Ныне
индифферентности недостаёт
в нашей жизни истрёпанных нервов.
Постоянно воюем мы,
как Дон Кихот,
против мельниц,
во здравие стерхов.

С напускным безразличием
нам бы взирать
на дерьмо,
в коем мы по колени.
Нет, нас мельничный скрип раздражает.
Опять
мы воюем в безудержном рвение.

Что за чёртова натура?!
Притащиться в гости в ночь!
Или эта муза - дура,
или тщится мне помочь?

До чего ж навязчив сервис ,
хоть снотворное глотай!
Предлагает в Лондон бЕз виз,
дескать, там поэтам рай.

Там Шекспир – такие страсти!
Байрон там – любовь и бунт.
Что ни шаг, по-русски «Здрасте».
Строчка каждая за фунт!

Пива там – нажрись от пуза –
через дом, пожалте, паб..
Стоп! Не то мне шепчешь, муза.
Мне сегодня не до баб.

Мне бы сладко спать ночами,
без биг бенов, пикадиль.
Лучше б мне, как всем, в Майами –
океан, стихи и штиль.

Тому, кто мерзко лает
и зло, подобно псу,
мой возраст поминает,
ну, как бельмо в глазу.

Жизнь склочна и капризна,
всё валит на Судьбу.
То Мендельсон, то тризна,
то в яслях, то в гробу.

И никаких гарантий,
срок службы - невдомёк.
То пьёшь Хенесси, Кьянти,
и вдруг твой срок истёк.

Тебя, "друг", зависть гложет.
Тонка у жизни нить.
Проси - Господь поможет
хоть столько же прожить.

Я многого добился
и жизнь прожил не зря.
А ты бы помолился,
о милости прося.

Прожил в любви, в достатке,
немало повидал.
Проси, на зависть падкий,
чтоб Бог не покарал.

Тебя вот жаба душит,
и злость в душе, и смрад.
Она глухого глуше,
она - твой сущий ад.

А я душою молод,
жизнь созидаю сам.
Испытываю голод
ко всем её делам.

Щедра десница Божья,
и в ней твоя душа.
Позволит, может, тоже
жить, жизнью дорожа.

Покину этот берег вскоре,
избавлюсь от заморских чар
и смою в Средиземном море
турецкий блиц-загар.

Спасибо, добрая соседка
за твой прожаренный приют.
Когда б на темечке не кепка,
случился бы капут.

За сорок в номере-каюте,
на пляже аж за пятьдесят.
Живут же в пекле этом люди
и даже пьют, едят!

А тут и стол тебе про-шведски,
вина и водки сколько хошь.
Набраться можно не по-детски,
не заплатив ни грош.

И как обидно, в глотку даже
не лезет рюмка коньячка.
Плюс сорок часовым на страже -
не выпьешь с кондачка.

Ну а на пляже кажут доблесть,
идя на ханжество войной,
под жарким солнцем бабы топлес
милуются с волной.

Когда не питый, не женатый
вскипел за сорок организм,
бегу, лечу под дождь прохладный
согреть патриотизм.

В полёте сам с собой по свойски
болтаю будто с бодуна:
"Не нужен берег нам турецкий,
жарища не нужна".

Нам без грехов житьё однообразно,
служенью инока сродни -
клади поклоны ежедневно, ежечасно.
Господь, от святости спаси!
Каких же только нет соблазнов,
мостящих в ад дорогу для души.
Их много всяких - жутких и прекрасных.
Итог один - грешим.
Грешим, неважно в мыслях или телом.
Грешим тщеславием своим,
деянием жестоким, неумелым,
несущим горести другим.

Греши, но только не другим во вред,
чужая жизнь грехам твоим - табу.
Предателям прощений нет
и подлецам гореть в аду.

Я частенько сюда прихожу любоваться «Сапсаном».
С тихой завистью вижу стремительной жизни полёт.
От полёта вдохну полной грудью былого дурмана,
что с годами себя позабыть не даёт.

Я сюда прихожу, чтобы в памяти встретиться с прошлым.
Будоражат её вдаль влекущие стуки колёс.
Только путами лет, словно мерин дремучий стреножен,
будто в этот июль я корнями пророс.

Провожает «Сапсан» чуть заметными взмахами веток
мой наперсник — столетний, с откосом сцепившийся клён.
Не в пример старикам он могуч, с шевелюрой и крепок.
«Сапсану» совсем не завидует он.

Что ему суетня, постоянные страсти людские,
неустанная гонка за призрачным светом любви?
Может, клён, ты и прав, но отчасти — ведь люди другие:
побегут, полетят — только их позови.

Я опять у железной дороги сижу на откосе.
На свиданье пришёл к нереальной туманной мечте.
Прошумевший «Сапсан» память прошлого ветром уносит
и надежды фантом на вагонном стекле.

Прогремел, укатил, скрылся в мареве знойном июля.
Торопись. Ждёт и гонит тебя за мечтой пассажир.
Промелькнул, как пустынный мираж, как нежданная пуля,
и исчез, в параллельный отправился мир.

Засыпан сайт февральским стихопадом,
сугробы терриконами словес. -
Воздвиг нерукотворные преграды
Февраль-поэт, неведомый окрест.

Мы словно в ледяных оковах Касли.
В плену снегов волнуется народ.
В осадках разных по-уши завязли
Некстати нам таджиков стал уход.

Припёрло вдруг набить свои утробы.
Пробиться к магазину нелегко –
Тропа ведёт по траверсу сугробов.
Идём, держа поэзии древко.

Называют их средним звеном –
Медсестер в медицинской цепочке.
Пациенты с особым теплом
Называют их: сестры, сестренки и дочки.
Ворожит светлоокая фея,
Инъекцирует твердой рукой,
В то же время по-бабьи жалея
Старых, хворых, умытых слезой.
Вереницу больных из палат
Процедурная тянет, как манна,
Потирая исколотый зад,
Они шепчут: - Спасибо, Оксана!

Раем кажется ад,
Когда ангелом рядом Оксана.

Не хватит мне ямба в четыре стопы,
хотелось бы выбрать анапест.

Увидел впервые. Он сразу на "ты",
свои, мол. Но это покамест
свой в доску. Глаза его маслом скользят.
Встречались подобного типа.
Прозрачны они, как глаза дошколят.
Правдивость в них - чистая липа.

Зрачки не способны секунды стоять.
Они - блудники и скитальцы
не спрячут свою плутовскую печать,
и взгляд, как скрещенные пальцы.
А я с ним расстаться спешу поскорей,
ведь я не хитер, не лукавист.

Нет, здесь не годятся ни ямб, ни хорей.
Так пусть амфибрахий здесь, но не анапест.

Что-то дышится мне трудновато.
Не настиг ли коварный ковид?
За грехи наступает расплата.
Сам Господь, знать, за мною следит!

От Его неусыпного ока
Не укрыться – умерь свою прыть!
И в пределах Им данного срока
Будешь маску на лике носить.

Вот Господь и пугнул для острастки –
Положительный выдал мазок.
И теперь не хожу я без маски,
За неделю усвоив урок.

Утопия песчаных дюн -
"Весенний холм"
средь спекшихся песков.
Оазис этот очень юн,
коль возраст мерить жизнью городов.
Оправой - Бау-хауза формат
венчает площадь Дизанхов.
Сам город юн,
вокруг же тьма веков,
песок под жгучим солнцем - ад.

И потому, что молод он,
а, может, потому,
что русским стал на треть,
посланцев северных сторон
влечет своим желанием согреть
и вековой мечтою перемен ...
Жара. До вечера затих
уставший город.
Слышен Григ,
а дальше, там
Рахманинов, Шопен.
В широтах укороченных теней
звучат аккорды широты своей.

При трепетном свечей сияньи,
Под звон фужеров, блеск зеркал
Таинство бракосочетанья
Скрепляет «Бирюзовый» зал.

Среди полсотни очевидцев
Скрепляет в кольцах золотых,
В двух экземплярах, чтоб храниться
В сердцах бессрочно молодых.

Скрепляет в громогласных «горько!»,
Предупреждая наперед,
Что в жизни-то, увы, не только
Одно лишь сладкое их ждет.

Скрепляет маршем Мендельсона –
Здесь нужен абсолютный слух,
Чтоб сохранилась верность тона
И фальшь не зазвучала вдруг
…
На долгой жизненной дороге
Приобрести и сохранить
Так много нужно! Но в итоге
Нужней всего одно – любить!

Когда же ты, старость, подкралась,
Войдя в одночасье и враз?
Умелой рукой расписалась
Штрихами морщинок у глаз.

Слегка поубавила прыти,
Скривив молодецкую стать,
Жемчужного люрекса нити
Вплела в поредевшую прядь.

И чтоб доживать интересней,
Составила фирменный, свой
Букет благородных болезней –
Подагру, склероз, геморрой.

В душе накопилась усталость
Слезливою памятью дат.
Когда же ты, старость, подкралась,
Одетой в вечерний закат?

Почему я на фото значительно старше,
чем кажусь сам себе?
Аппарат на меня тиражирует шаржи
в непонятной злобе.

Кое-кто говорит, что не фотогеничен,
не въезжаю в формат
и для фотопортретов не вышел обличьем.
Сам во всём виноват.

Я и так, я и сяк, вылезаю из кожи -
чем не Ален Делон?
Аппарат же опять строит мерзкую рожу -
виноват, дескать, фон.

Мне сгодилась бы Эйфеля башня для фона,
можно и Нотр-Дам.
И тогда я не взял бы в подмётки Делона,
вкупе с ним и Ван Дамм.

- Аппарат ни при чём, что валить на железку, -
говорит мне молва.
И потом продолжает совсем по-простецки:
- Если рожа крива.

Я вам поведаю сейчас,
ручаясь в достоверности.
про позабытый бренд "Донбасс",
еще советской древности.

Одними он забыт, другим неведом.
Еще бы - столько лет минуло.
А я доволен этим брендом
и горд, как самоваром Тула.

О холодильнике ведется разговор.
Ему за сорок, но морозит до сих пор.

Исправно службу он несет
без отдыха все сорок лет,
продукты превращая в лед.
Такого качества уж нет!
Имеет он, увы, порок врожденный:
в своем рабочем промежутке
он тарахтит, как оглашенный,
кончая тряской, дрожью жуткой.

Подвинчивал, подкладывал, слегка стучал,
но он по-прежнему мучительно кончал.

Морально устарел потом -
и имидж уж не тот - старо,
и недостаточен объем.
Короче, в зад ему перо.
И он поехал послужить на дачу.
До гайки, до болта разобран,
чтоб поместиться в мою "тачку",
как соколом общипан ворон.

Сосед-умелец дал напутственный совет:
- В утиль. С твоей разборкой в сборке
смысла нет.

Я не умелец, не мастак.
Сложил, свинтил - излишков нет.
Включил. О, Господи! Все так:
гудит, трясется. Много лет.
Жить рядом с ним, как жить на автотрассе.
Привык уже, но он стал злее.
Здесь пусть грохочет на террасе ...
Вдруг в голову пришла идея:

А если этот темперамент приложить
к борьбе со злом, что мне давно
мешает жить?

А что мешает нам? - кроты.
Копают, роют, все в делах.
Ведут тоннельные ходы.
Газон в проплешинах-прыщах.
Ничем их одолеть не удается -
капканы, химия - все пусто.
Земля вздымается и рвется,
буграми покрываясь густо.

Дает совет мой многоопытный сосед:
- Воткни вертушки и кротов
в помине нет.

Но мне сомнителен совет.
Эффект вертушек невелик,
коль вон в засаде мой сосед
застыл, как памятник, стоит,
кротов с лопатой карауля,
затих и дышит еле-еле.
Великовозрастный сынуля
из шланга воду льет в "тоннели".

Вибрация. Нет, в этом все же что-то есть -
когда трясет, готов я на стену залезть.

А ну-ка, старый друг "Донбасс",
тряхни, тебе не привыкать.
Землей смени полы террас -
там ждет тебя кротовья рать.
Буравит землю тряскою и звуком
и днем и ночью у газона,
он долбит грызунам науку:
газон - сейсмическая зона.

"Донбасс" и дальше к совместительству готов.
Кого б найти? - во всем поселке нет кротов.

Что-то дышится мне трудновато.
Не настиг ли коварный ковид?
За грехи наступает расплата.
Сам Господь, знать, за мною следит!

От Его неусыпного ока
Не укрыться – умерь свою прыть!
И в пределах Им данного срока
Будешь маску на лике носить.

Вот Господь и пугнул для острастки –
Положительный выдал мазок.
И теперь не хожу я без маски,
За неделю усвоив урок.

Когда же ты, старость, подкралась,
Войдя в одночасье и враз?
Умелой рукой расписалась
Штрихами морщинок у глаз.

Слегка поубавила прыти,
Скривив молодецкую стать,
Жемчужного люрекса нити
Вплела в поредевшую прядь.

И чтоб доживать интересней,
Составила фирменный, свой
Букет благородных болезней –
Подагру, склероз, геморрой.

В душе накопилась усталость
Слезливою памятью дат.
Когда же ты, старость, подкралась,
Одетой в вечерний закат?

В поликлинику мне обращаться - пустое.
Я толкую врачу, дескать, мне не здоровится.
А в ответ же, как правило, слышу такое:
- Вы здоровы, у Вас это всё возрастное,
и виновна во всём непогодица.

Мне супруга твердит: - У тебя паранойя.
Что ты, старый, на мамочек вечно таращишься?
Впрочем, что с тебя взять, объясненье простое:
как у всех мужиков, помечтать - возрастное.
Ты не мамам, а деткам в колясочках нравишься.

Может, возраст почтенный во многом виною.
Наше время настало недужить и каяться.
Ну а жизнь наша мчится теперь стороною.
Что поделать, коль это у нас возрастное?
Наплевать ей, что это кому-то не нравится.

От жажды умираю у ручья.
Исток его – химкомбината лоно.
Не до питья. А чья вина? – Ничья.
А, может, чуточку Вийона.

Глаза слезит мне сероводород.
Я нос зажал и затаил дыханье.
Мосточка нет, подобен смерти брод.
И всё поэту в наказанье.

Едва сдержав негодованья стон,
В сердцах Вийону выпалил: - Иди ты!
Я проштудирую тебя, Вийон, …
Но лишь в костюме химзащиты.

Песня горна туманом пуховым,
Будто вестник прощанья и слёз,
Растворилась в багрянце ольховом,
В нежном вздохе косичек берез.

И вуаль паутинок стеклянных
Вторит дятлу из звонких кустов.
Словно отзвук торжеств барабанных,
Словно отблеск угасших костров.

Близость скорой и долгой разлуки
Приглушила ребячий галдеж.
У похмелья не сладостны муки,
Как ни весел угарный кутеж.

Отошли безрассудства лихие,
Отболели, как детская корь,
И останется лишь ностальгия
По безумству предутренних зорь,

По рукам, от желаний дрожащих,
И по взглядам взывающих глаз,
О любви откровенно молящих
Среди пьяных двусмысленных фраз.

Бесшабашные песни допеты,
Замер звук дребезжащей струны.
Синеватый дымок сигареты
Растворился в сиянье луны.

Преклонный возраст не помеха
ни для стихов, ни для любви.
Влюбиться что ли мне для смеха,
петь серенады до зари?

А что потом? Вопрос по делу.
И на него ответ мой прост:
- В стихи завёрнутое тело
друзья потащат на погост.

Между Новым и Старым Годом
появился на свет Иисус.
Потому полюбился народу
двухнедельный искус.

Православные люди строго
сохраняют обычай веков.
А заветы, нам данные Богом,
только для простаков.

Двухнедельное сплошь гулянье!
Две недели запой - тост на тост.
Ни к чему нам звезды ожиданье,
не в помеху нам пост.

На долгой житейской дороге
Не много размечено дат,
Которыми вехи-итоги
Этап за этапом столбят.

Ну, скажем, родился тогда-то,
На школу сменил детский сад,
Вот паспорт, вот зрелости дата,
Когда был вручен аттестат.

А зрелость не в бланках с гербами,
И мало «свалить» сопромат,
Чтоб детство ушло и за нами
Начался отсчет новых дат.

Отсчет начинаем с мгновенья,
Когда две далеких судьбы
Сливаются с благословенья
Всевышнего дара – любви.

Промчатся полвека мгновеньем,
Согретым любовью детей.
Мы в «Праге» шампанское вспеним
За ваш золотой юбилей,
За то, чтоб в любви и согласье
Вы жили не хуже других,
За ваше здоровье, за счастье,
За долгую жизнь молодых!

Лоб в лоб.
В мгновенье пролетает год,
а может жизнь
впечаталась в мгновенье.
Все. Невозможно отступленье –
погибнет
кто, не выдержав, свернет.
Рев рвет
ушные перепонки. Взгляд
в меня нацелен –
тоже ожидает.
Мгновенье в микромире тает,
и метры в микрокосмосе горят.
Свернуть!
Уйти!
А после хоть потоп.
Нет, встречный пусть
сворачивает в дрожи.
Мне даже жизни честь дороже.
Я не сверну, а ты уйдешь …
Лоб в лоб!

Одиночество

Вечер.
Февраль.
Метели...
Холод,
печаль,
озноб
В белой
со мной
постели, —
Словно
я лёг
в сугроб.

(Г. Шамрай, литклуб "ОТКЛИК")


П а р о д и я

Ночь, улица, фонарь, аптека.
Одиночество пика достигло.
Виновата во всем ипотека –
На нее не купить даже Иглу.

Метелит морозом по коже,
Горит вдохновением лоб.
Стихами выстелив ложе,
В ознобе зароюсь в сугроб.

Опять гроза! Опять ненастье!
И звон посуды за стеной.
Все перебили. Только счастье
их дом обходит стороной.

При встречах милые улыбки,
рука в руке и лучезарный взгляд.
Как голубки с рождественской открытки,
как пара ласковых котят.

Потом я слышу воркованье –
проникновенный баритон.
Очередное расставанье,
и, как всегда, учтивый тон:

«При расставании грущу.
Я провожу Вас до порога,
а дальше с лестницы спущу –
не обижайтесь, ради Бога».

Как сладок этот миг!
Его очарованье,
Померкшее сознанье,
Когда весь мир … Что мир?!
– все мирозданье,
Ты с милой делишь на двоих!

Прекрасен и страшен
Экстазом ураганным
И взрывом долгожданным,
Сияньем молний!
Лежа пред экраном,
Слились в едином вопле:
- ГО-О-ОЛ!!!

Вторя В.Высоцкому

Я всю жизнь обитал на Таганке,
Кореш чаще всего в Текстилях,
И, частенько бывало, с гулянки
Возвращался домой «на бровях».
После смены приходишь взапревший
И с устатку пригубишь чуток.
Сразу кореша вспомнишь: - Сердешный!
Он ведь тоже сейчас одинок.
Прихватив подкрепленье к початой,
И к трамваю – то в рысь, то в намет …
Так и жили единой зарплатой:
Он с аванса, а я под расчет.
Мы друг друга всегда уважали.
Есть что вспомнить – не то, что сейчас.
Ну, со встречи сперва подымали,
За друзей, как всегда, пару раз.
А потом вспомним Маньку с Крестьянки:
Вот огонь! Вот страстей-то поток!
За нее опрокинем по банке
И в конце разольем посошок.
Я души в своем друге не чаю,
Ног не чую, но знаю вперед,
Что довериться можно трамваю –
До подъезда меня довезет.
А в трамвае к тебе с пониманьем,
Нет досмотра и теплый прием,
Нет кондукторов с их подаяньем.
Красота! Век бы ездил на нем!
Но от умных не вижу покою,
Подмывает их делать прогресс:
Пробурили метро под землею
И заветный трамвайчик исчез.
Изметрили московское чрево.
Даже раньше – в эпоху карет
На дорожку хлебнут для сугрева,
А теперь не пройдешь турникет.
Вот и маешься полный сомненья:
Завязать? Перед другом грешно.
Не могу совершить преступленье –
В Текстили доберусь и пешком.
Осень 1979 г.

Мой «мерин»-старик, изменившись в «лице»,
Ободран, как в рубище нищий,
Страдает на Третьем злосчастном кольце
С огромною лужей под днищем.
Из «вен» хлещет масло, тосол и бензин,
Капот – не узнаешь штамповку.
Усатый, пальцатый сухумский грузин
Брезгливо сует мне страховку.

Оценщик – не промах и очень не глуп,
Подкормлен, обласкан госстрахом,
Пощупал, попробовал бампер на зуб,
В три раза надул одним махом.
Госстрах от него отставать не хотел –
Урезал для выплаты сумму.
Ну, тоже в три раза – настолько сумел,
Чтоб не было лишнего шуму.
За то, что мой «мерин» в преклонных годах,
Пробег на три круга исхожен.
Ну, вобщем, остался я тут «на бобах»,
И счастлив, что сам хоть не должен.

Читаю инструкцию, коей творят
Оценщики суд и расправу.
Они не со зла ведь, а кушать хотят
И жить веселей на халяву.
Нашел я в инструкции пунктов пяток,
Где «лепят горбатых» клиенту.
Иду я к оценщику: - Слушай, браток!
А он посылает … ну, в энту.
Тогда обращаюсь в контору «Госстрах»,
Толкую, что так, мол, и эдак.
Там тоже советуют следовать НАХ
И в суд подавать напоследок.

Ну что ж, согласился принять их совет.
Судебную тяжбу затеял.
Не просто судиться, коль опыта нет,
Но влезть в эту драчку сумел я.
По пунктам претензии все разложил.
К примеру скажу вам такое:
Конечно, мой «мерин», увы, старожил,
Но, значит, на нем все родное.
Так что ж мне запчасти из Чайны суют?
Считать обучили нас в школе.
Они подешевле штамповку куют,
У «Мерса» же втрое поболе.

Так все популярно судье рассказал,
Но вроде как зря беспокоил –
Я вижу по смурым судейским глазам,
Что он это дело не понял.
И начал грузить то одним, то другим.
Таскаю за справкою справку.
Короче, прошло пару лет, пару зим,
И запер судья свою лавку.
Госстрах этот, видно, судейских достал,
Впустую судье заговаривал зубы.
Вердикт зимним громом для нас прозвучал:
Мне выплатить более Исковой суммы!

Да здравствует наш российский суд,
Самый справедливый суд в мире!

Господь талантом скупо метит,
Из тысяч выделив одну.
Средь поэтесс красавиц встретить,
Как в полдень разглядеть луну.

Судьба фасадом повернулась,
И мне на редкость повезло –
Подправив возраста сутулость,
Удачным выпала числом.

Как в реверс запустили ролик,
Сместилась вновь земная ось,
Когда в скучище сайта «ОТКЛИК» -
Мне вдруг услышать довелось.

К тому же к ОТКЛИКу в придачу
Нам дан прекрасный его шеф.
При ней ведь каждый из нас мачо
В кругу таких прекрасных дев!

Мне трудно выразить стихами
Признаний благодарных рой,
Любовь, восторг. Чудесной маме
Расти, цвести и … быть собой!

Нам без грехов житьё однообразно,
служенью инока сродни -
клади поклоны ежедневно, ежечасно.
Господь, от святости спаси!
Каких же только нет соблазнов,
мостящих в ад дорогу для души.
Их много всяких - жутких и прекрасных.
Итог один - грешим.
Грешим, неважно в мыслях или телом.
Грешим тщеславием своим,
деянием жестоким, неумелым,
несущим горести другим.

Греши, но только не другим во вред,
чужая жизнь грехам твоим - табу.
Предателям прощений нет
и подлецам гореть в аду.

Я вам поведаю сейчас,
ручаясь в достоверности.
про позабытый бренд "Донбасс",
еще советской древности.
Одними он забыт, другим неведом.
Еще бы - столько лет минуло.
А я доволен этим брендом
и горд, как самоваром Тула.

О холодильнике ведется разговор.
Ему за сорок, но морозит до сих пор.

Исправно службу он несет
без отдыха все сорок лет,
продукты превращая в лед.
Такого качества уж нет!
Имеет он, увы, порок врожденный:
в своем рабочем промежутке
он тарахтит, как оглашенный,
кончая тряской, дрожью жуткой.

Подвинчивал, подкладывал, слегка стучал,
но он по-прежнему мучительно кончал.

Морально устарел потом -
и имидж уж не тот - старо,
и недостаточен объем.
Короче, в зад ему перо.
И он поехал послужить на дачу.
До гайки, до болта разобран,
чтоб поместиться в мою "тачку",
как соколом общипан ворон.

Сосед-умелец дал напутственный совет:
- В утиль. С твоей разборкой в сборке
смысла нет.

Я не умелец, не мастак.
Сложил, свинтил - излишков нет.
Включил. О, Господи! Все так:
гудит, трясется. Много лет.
Жить рядом с ним, как жить на автотрассе.
Привык уже, но он стал злее.
Здесь пусть грохочет на террасе ...
Вдруг в голову пришла идея:

А если этот темперамент приложить
к борьбе со злом, что мне давно
мешает жить?

А что мешает нам? - кроты.
Копают, роют, все в делах.
Ведут тоннельные ходы.
Газон в проплешинах-прыщах.
Ничем их одолеть не удается -
капканы, химия - все пусто.
Земля вздымается и рвется,
буграми покрываясь густо.

Дает совет мой многоопытный сосед:
- Воткни вертушки и кротов
в помине нет.

Но мне сомнителен совет.
Эффект вертушек невелик,
коль вон в засаде мой сосед
застыл, как памятник, стоит,
кротов с лопатой карауля,
затих и дышит еле-еле.
Великовозрастный сынуля
из шланга воду льет в "тоннели".

Вибрация. Нет, в этом все же что-то есть -
когда трясет, готов я на стену залезть.

А ну-ка, старый друг "Донбасс",
тряхни, тебе не привыкать.
Землей смени полы террас -
там ждет тебя кротовья рать.
Буравит землю тряскою и звуком
и днем и ночью у газона,
он долбит грызунам науку:
газон - сейсмическая зона.

"Донбасс" и дальше к совместительству готов.
Кого б найти? - во всем поселке нет кротов.

В оборот взяла Судьба -
просто жуткий случай!
Мне наука: не болтай,
что такой везучий.

Не повадно было чтоб,
повернулась задом,
дескать, за хвастливый трёп
получай награду.

И поехало-пошло,
скрежет - зубы в крошку.
Жизнь мне стала не мила,
хоть в удавку бОшку.

Ты, Судьба, не доводи,
ведь в итоге кукиш.
В той петле и ты со мной
тоже дух испустишь.

Янки еще не покаялись
за Хиросиму и Нагасаки -
экспериментом,
без риска расправились
с сотнями тысяч без драки.
С сотнями тысяч детей, стариков,
женщин - людей беззащитных.
Будут прокляты янки во веки веков
за атомный гриб,
за невинно убитых.
Не раскаялись янки в содеянном.
С океаном сравнимы грехи.
В упоении самонадеянном
расходятся тех преступлений круги.
И опять без возмездия страха,
под прикрытием лживых тирад
"свободу" несут вместе с кровью Ираку,
демократии бомбами учат Белград.
Мировая война не стучала им в дверь.
В надежной броне океанской защиты
в счет Европы жирели почти без потерь
и стригли купоны с арены корриды.
Жирели и мощь набирали.
Жируют
и мощью и силой нахраписто прут.
Как жить
и молиться на доллар диктуют.
Взбрыкнули?! -
вершат показательный суд.
Все ближе и ближе возмездия час.
Гигантской волной наступает лавина.
Океанский ваш щит
не спасет в этот раз,
он разверзнет вам бездну пучины.
Останется память недолгих,
но мерзких годов,
память сгинувшей эры.
Останется цепь
голых скал-островов -
архипелаг Кордильеры.

Вокруг бурлило, клокотало –
Зал ожидания вокзала.
По гланды времени хватало
На двор, на спорт – все было мало.
Светало.

Влекла неведомая сила,
По миру щепкою носила.
Она любила, разлюбила.
Светило солнышко. Дождило.
Знобило.

Жизнь бесконечною казалась,
Но вдруг: -Привет! Я – Ваша старость».
Недолюбилось, недомечталось,
Недожилось всего лишь малость.
Смеркалось.

Бредет
израненный кабан.
Он победил,
но дорогой ценой.
Сочится кровь
из рваных ран,
глаза закрыты
красной пеленой.

Качает дюжину пудов.
Он слеп,
без глаз,
с трудом к земле припав,
копнет ее
остатками клыков –
найти бы корешки
лечебных трав!

Он не остыл.
Не кончен бой.
Крушить врагов,
сбивать их и колоть!
Земля гудит,
смешались визг и вой,
трещала
раздираемая плоть.

Вот промах.
Лязг зубов.
Упал.
Мелькают пасти пенные волков,
их рык,
зубов ощеренных оскал
и месиво
кровавых потрохов.

Он не остыл,
но сил уж нет,
до логова добраться
не судьба.
Шакалы вдалеке
идут след в след.
И вместо злости
слышится мольба.
-------------------

Как изваяние,
не дрогнет,
застывшим глазом,
не моргнув, глядя,
гриф ждет,
покуда жертва сдохнет,
за нею
пристально следя.

Называют их средним звеном –
Медсестер в медицинской цепочке.
Пациенты с особым теплом
Называют их: сестры, сестренки и дочки.
Ворожит светлоокая фея,
Инъекцирует твердой рукой,
В то же время по-бабьи жалея
Старых, хворых, умытых слезой.
Вереницу больных из палат
Процедурная тянет, как манна,
Потирая исколотый зад,
Они шепчут: - Спасибо, Оксана!

Раем кажется ад,
Когда ангелом рядом Оксана.

От жажды умираю у ручья.
Исток его – химкомбината лоно.
Не до питья. А чья вина? – Ничья.
А, может, чуточку Вийона.

Глаза слезит мне сероводород.
Я нос зажал и затаил дыханье.
Мосточка нет, подобен смерти брод.
И всё поэту в наказанье.

Едва сдержав негодованья стон,
В сердцах Вийону выпалил: - Иди ты!
Я проштудирую тебя, Вийон, …
Но лишь в костюме химзащиты.

Разговор о Тель-Авиве

Утопия песчаных дюн -
"Весенний холм"
средь спекшихся песков.
Оазис этот очень юн,
коль возраст мерить жизнью городов.
Оправой - Бау-хауза формат
венчает площадь Дизанхов.
Сам город юн,
вокруг же тьма веков,
песок под жгучим солнцем - ад.

И потому, что молод он,
а, может, потому,
что русским стал на треть,
посланцев северных сторон
влечет своим желанием согреть
и вековой мечтою перемен ...
Жара. До вечера затих
уставший город.
Слышен Григ,
а дальше, там
Рахманинов, Шопен.
В широтах укороченных теней
звучат аккорды широты моей.

При трепетном свечей сияньи,
Под звон фужеров, блеск зеркал
Таинство бракосочетанья
Скрепляет «Бирюзовый» зал.

Среди полсотни очевидцев
Скрепляет в кольцах золотых,
В двух экземплярах, чтоб храниться
В сердцах бессрочно молодых.

Скрепляет в громогласных «горько!»,
Предупреждая наперед,
Что в жизни-то, увы, не только
Одно лишь сладкое их ждет.

Скрепляет маршем Мендельсона –
Здесь нужен абсолютный слух,
Чтоб сохранилась верность тона
И фальшь не зазвучала вдруг
…
На долгой жизненной дороге
Приобрести и сохранить
Так много нужно! Но в итоге
Нужней всего одно – любить!

Почему я на фото значительно старше,
чем кажусь сам себе?
Аппарат на меня тиражирует шаржи
в непонятной злобе.

Кое-кто говорит, что не фотогеничен,
не въезжаю в формат
и для фотопортретов не вышел обличьем.
Сам во всём виноват.

Я и так, я и сяк, вылезаю из кожи -
чем не Ален Делон?
Аппарат же опять строит мерзкую рожу -
виноват, дескать, фон.

Мне сгодилась бы Эйфеля башня для фона,
можно и Нотр-Дам.
И тогда я не взял бы в подмётки Делона,
вкупе с ним и Ван Дамм.

- Аппарат ни при чём, что валить на железку, -
говорит мне молва.
И потом продолжает совсем по-простецки:
- Если рожа крива.

Песня горна туманом пуховым,
Будто вестник прощанья и слёз,
Растворилась в багрянце ольховом,
В нежном вздохе косичек берез.

И вуаль паутинок стеклянных
Вторит дятлу из звонких кустов.
Словно отзвук торжеств барабанных,
Словно отблеск угасших костров.

Близость скорой и долгой разлуки
Приглушила ребячий галдеж.
У похмелья не сладостны муки,
Как ни весел угарный кутеж.

Отошли безрассудства лихие,
Отболели, как детская корь,
И останется лишь ностальгия
По безумству предутренних зорь,

По рукам, от желаний дрожащих,
И по взглядам взывающих глаз,
О любви откровенно молящих
Среди пьяных двусмысленных фраз.

Бесшабашные песни допеты,
Замер звук дребезжащей струны.
Синеватый дымок сигареты
Растворился в сиянье луны.

Угрюмое море в Паланге,
И ветер – пронырливый вьюн
Песком засыпает делянки
Плетнями закованных дюн.
Прибой, закурчавив барашки,
Рассыплется тысячью струй,
Подарит песку-промокашке
В янтарных следах поцелуй.
Душой отдыхая в ненастье,
Влюбленный в осеннюю хмарь,
Бреду, словно в поисках счастья,
Искать поцелуи-янтарь.
Соленые брызги прибоя
Щекочут, как слезный потек,
Туманят глаза пеленою.
Внезапно сверкнул огонек!
Держу на раскрытой ладони
До боли знакомый сюжет:
Стрелой ярко-красные кони
Несутся на солнечный свет.
Слились, как в Сикстинской мадонне,
Экспрессия, нежность, укор.
Держу на раскрытой ладони
И с трепетом жду приговор.
Ты знал, янтарек, ярость бури,
Тоску изумрудных глубин
И негу безбрежной лазури,
А я – просто нудный кретин.
Уперся болезненным рогом,
Излился обидой в стихах.
Послушай чуть-чуть, ради бога,
Как я задыхаюсь в сетях.

Строфа за строфой монотонно
Лились словно слезы из глаз.
Внезапно янтарь потрясенно
Теряет мажорный окрас.
Достоин руки Рафаэля
Нежданно возникший портрет –
Тяжелые слезы похмелья,
Раскаяньем смят силуэт.

Я смолк, обнаружив подобье
С душой, истончившейся в нить.
Просить у больного здоровье –
Свербящую рану солить.
Бесплодны слова утешенья,
Смешна утешителя роль,
И только минуты забвенья
Снимают гнетущую боль.

Лобовая атака
Лоб в лоб.
В мгновенье пролетает год,
а может жизнь
впечаталась в мгновенье.
Все. Невозможно отступленье –
погибнет
кто, не выдержав, свернет.
Рев рвет
ушные перепонки. Взгляд
в меня нацелен –
тоже ожидает.
Мгновенье в микромире тает,
и метры в микрокосмосе горят.
Свернуть!
Уйти!
А после хоть потоп.
Нет, встречный пусть
сворачивает в дрожи.
Мне даже жизни честь дороже.
Я не сверну, а ты уйдешь …
Лоб в лоб!

Земляки вы, горожане,
воробьи и вороньё,
москвичи и парижане,
домом Мценск вам и Нью-Йорк.

Не для вас полей просторы,
не для вас лесов озон,
не нужны моря и горы,
журавлиный пелетон.

Вы привыкли к гаму, шуму,
к смогу труб и автострад,
к толчее на рынках, к ГУМу.
Городской по сердцу ад.

Вы всеядны и привычны
к человеческой еде.
Мне, друзья, вы симпатичней
сизарей ... да и людей.

Ночное море, здравствуй,
Прости, пожалуйста, меня
И, если можешь, не злорадствуй,
Что беспросветные три дня,
Укрывшись дымными клубами,
Смотрел на волны сквозь бокал,
Не воздух Балтики вдыхал,
Объятый винными парами.
Я вновь с тобою, тезка.
Как ты, встревожен и угрюм.
Стегает ветер зло и хлестко
И замирает среди дюн.
Взбивая пенные обмылки,
Вздыхает море тяжело,
Волною мрака залило
На небе светлые прожилки.

Не хватит мне ямба в четыре стопы,
хотелось бы выбрать анапест.

Увидел впервые. Он сразу на "ты",
свои, мол. Но это покамест
свой в доску. Глаза его маслом скользят.
Встречались подобного типа.
Прозрачны они, как глаза дошколят.
Правдивость в них - чистая липа.

Зрачки не способны секунды стоять.
Они - блудники и скитальцы
не спрячут свою плутовскую печать,
и взгляд, как скрещенные пальцы.
А я с ним расстаться спешу поскорей,
ведь я не хитер, не лукавист.

Нет, здесь не годятся ни ямб, ни хорей.
Так пусть амфибрахий здесь, но не анапест.

Монолог попугая, глядящего в окно.

Завлекают лазурью высОты.
В небо взвиться бы гордым орлом!
До чего же летать мне охота
Остальным попугаям назло.
Но…

Но зачем же мне быть вольной птицей,
На базаре воруя зерно?
Чтобы снова в окно это биться,
На кормушку смотря сквозь стекло?
Нет …

Не хочу я скитаться по веткам.
Высота мне чужой каравай.
Мы в России привычные к клеткам.
Не орел я, друзья, - попугай.

Я в миттельшпиле побывал ферзём,
А в эндшпиле – непроходною пешкой.
Что было полыхающим костром,
Чадящей тлеет головешкой.

Жизнь так и шла слоёным пирогом:
То со щитом, размахивая саблей,
То на щите, израненный врагом,
Я наступал на те же грабли.

С рождения заложенный финал
Вдруг скорым матом явственно забрезжил.
Всевышнему, конечно, проиграл.
Сыграл я блиц, как будто бы и не жил.

Грехи аукнулись, как бумеранг.
К концу идёт на короля охота.
Диктует каждый шаг его цугцванг.
К тому ж в условиях цейтнота.

На чёрно-белой клетчатой доске
Вся партия представилась пробежкой.
Чадит костёр, и в пепельной тоске
Жизнь дотлевает головешкой.

На долгой житейской дороге
Не много размечено дат,
Которыми вехи-итоги
Этап за этапом столбят.

Ну, скажем, родился тогда-то,
На школу сменил детский сад,
Вот паспорт, вот зрелости дата,
Когда был вручен аттестат.

А зрелость не в бланках с гербами,
И мало «свалить» сопромат,
Чтоб детство ушло и за нами
Начался отсчет новых дат.

Отсчет начинаем с мгновенья,
Когда две далеких судьбы
Сливаются с благословенья
Всевышнего дара – любви.

Промчатся полвека мгновеньем,
Согретым любовью детей.
Мы в «Праге» шампанское вспеним
За ваш золотой юбилей,
За то, чтоб в любви и согласье
Вы жили не хуже других,
За ваше здоровье, за счастье,
За долгую жизнь молодых!

Счастливых и ненастных дней
не счесть на жизненной дороге.
Какой из них других "самей"
и, значит, памятней в итоге?

Какой из них оставил след,
счастливый след из "самых-самых"?
Такой, как, скажем, солнца свет
в кромешной тьме бездонной ямы.

Задачка эта не проста,
счастливых в жизни дней не мало.
Кому же честь сию воздам?
Пожалуй, "самый" день - начало.

Родился, получил шлепок,
и наконец-то полной грудью
вздохнуть и завопить я смог:
"Я к вам пришёл! Привет вам, люди!"

Односторонен жизни путь
назад дороги нет, понятно.
И маму зря просить вернуть
тот час: "Роди меня обратно".

А жаль, что не вернуть тот час,
тот день божественного счастья!
Даётся он один лишь раз:
"Я к вам пришёл, родные, здрасте!".

В зябкой зыбкости дождь моросит.
Ночь гнетёт распутицей снов.
Полустёртой луны петит
сквозь вуаль облаков
снова душу мою бередит.

Подставляя дождинкам лицо,
восполняю слёз дефицит.
По небритой щеке резцом
память след бороздит,
поминает обидным словцом.

Блеск предательский капли дождя
выдаёт душевную боль.
Дождь по мокрой щеке скользя,
разъедает, как соль.
Жжёт солёная память меня!

Когда же ты, старость, подкралась,
Войдя в одночасье и враз?
Умелой рукой расписалась
Штрихами морщинок у глаз.

Слегка поубавила прыти,
Скривив молодецкую стать,
Жемчужного люрекса нити
Вплела в поредевшую прядь.

И чтоб доживать интересней,
Составила фирменный, свой
Букет благородных болезней –
Подагру, склероз, геморрой.

В душе накопилась усталость
Слезливою памятью дат.
Когда же ты, старость, подкралась,
Одетой в вечерний закат?

Стремительны, на бреющем полёте
подобны смелым росчеркам пера,
Умелы, безошибочны расчёты -
в пример пилотам и строймастерам.

Остались ласточки в далёком детстве
и сакли их под козырьками крыш.
Вдруг череда столь беспощадных бедствий,
что даже целый род не сохранишь.

Ушли в небытие. Кто помнит хвост рогаткой
и крыльев остросабельный размах?
Исчезли вдруг, сыграв как будто в прятки,
мелодию сложив на проводах.