Стихами память кровоточит

Врезано в память мою только прошлое.
В прошлом остались «сейчас» и «потом».
В памяти много плохого, хорошего,
Что-то зарублено в ней долотом.

Выкинуть что-то, забыть не мешало бы,
Чтоб не зудело в груди и не жгло,
Чтоб по ночам мне не слышались жалобы
На причинённые горечь и зло.

Но не спасёт бичевание пошлое,
Пола бодание собственным лбом.
Врезано в память мою только прошлое
И не осталось «сейчас» и «потом».

Неприглядная бурость газонов,
оголённых берёз парад.
Ремонтируют гнёзда вороны.
Это в роще сегодня март.

Словно в ярости солнышко светит
и на детской площадке гвалт.
Старики на аллеях и дети.
Праздный люд развлекает март.

Вдруг нежданно снежком задождило,
дождь заснежил. Народ не рад.
С потемневших аллей будто смыло
майский день – лихорадит март.

Март не терпит зимы попытки
нас и время вернуть назад.
Ей пора собирать пожитки –
восседает на троне март.

На женщин смотрел с интересом я, грешен.
Хотелось бы чтоб, как из сада Эдемского:
побольше чтоб было у женщины женского -
любви, домовитости, тела, конечно.
........................................

И мною играли, и сам поиграл
на ломберном столике счастья.
И куш доставался, случался провал,
и солнце сменялось ненастьем.

Пусть всё это было полвека назад,
но живо в душе, как рублёвская фреска.
За многие годы подпорчен фасад
и весь экстерьер без бывалого блеска.

Но было, всё было! Быльём поросло,
сокрыто десятком слоёв штукатурки.
Бывало не раз - нарывался на зло.
Искал я удачу, играя с ней в жмурки.

Возвращаться, известно, плохая примета,
только к ней у меня нет почтенья.
С нашей встречи проходит которое лето,
но я жду твоего возвращенья.

Столько лет, столько зим! Память, нудно тревожа,
кровоточит оставленным шрамом.
Знать, у памяти слишком изнежена кожа
или просто влечение к драмам.

Ну и как бы то ни было, факты упрямы.
Грузят память быльём незаросшим.
Поминальными здесь начадило свечами,
чтобы помнилось лучшее в прошлом.

Он спас меня в тяжёлую годину,
когда своей я жизни подводил итог.
Подставив смерти собственные грудь и спину,
последствий не учтя, коллега мне помог.

До дней своих конца мне помнить друга.
Он пред Архангелом мне сделал протеже,
и вырвал из объятий смертного недуга,
хоть чёрный ангел был настороже.

С тех пор прошёл десяток лет с лихвою.
Пять лет назад мой друг покинул этот свет.
Болея за других, он жертвовал собою
и сам к виску приставил пистолет.

Последний пациент - его батяня.
Сын упросил, душа отца вернулась в плоть.
На этом кончился лимит благодеяний -
призвал к престолу своему Господь.

Судьба ладонь разрисовала.
Штрих-код пожизненной анкеты
сулил мне степень, эполеты,
большое сердце …, жизни мало.

Промчалось с той поры лет тридцать,
как разглядела хиромантка,
предельный срок, для жизни планку,
и этот год не мог забыться.

За тридцать лет все оправдалось:
друзей тепло, врагов коварство,
восторг побед, утрат мытарства.
Но сколько жизни мне осталось?!

Настал тот год,
когда обещан мой черед.

Копни поглубже бабушки и деда -
там сущий мрак.
Предтечий сонм мне лишь верхушкой ведом -
сложилось так.

В истории не наследили предки -
не до неё.
Не ели моцареллу и креветки -
ведь не "графьё".

Коль вышел я из тьмы и ниоткуда,
замкнётся круг.
И память обо мне жива, покуда
живёт мой внук.

Частенько бывает в осенних летах,
зароешься в дебри архивного хлама,
пытаешься вспомнить упрямо
про то, что давно уже прах.

А память всё также занудно зудит,
из прошлого требует жёваной пищи,
во всём оправдания ищет
другим нанесённых обид.

Грызёт, от души покаяния ждёт.
Мне с памятью этой ни миру, ни сладу.
Опять я стираю помаду
с щеки и шепчу: "Идиот".

Давно уже нет от помады следов,
и вспомнить о годах тех даже не чаял,
ведь жар поцелуев растаял.
Признаться, забыть не готов.

Когда-то жизнь порожистой рекой
неслась, бурля гремучим водопадом.
Неведом был минутный ей покой,
всегда, везде одно лишь надо, надо.

Успеть сюда, не опоздать туда,
а там не задержаться сверх минуты.
На берегах мелькали города -
как сляпанные на бегу этюды.

В толкучке жизнь проходит, второпях.
И всё летим стремглав, вчера всё нужно.
И вдруг on-stop, и замер мир, зачах.
А время ускоряется натужно.

И смотришь на него со стороны,
на чуждый мир взираешь отрешённо.
Вокруг народ мелькает - пацаны!
И мир в ограде, с вышкой, словно зона.

Бьются о скалы волна за волной,
чаек пронзительный крик.
С морем тогда повстречался впервой,
первый написан был стих.

С давней поры той вдыхаю дурман,
жжёт поэтический зуд.
Море штормит, стонет катамаран.
Курс его на Моонзунд.

Дизелем чрево надсадно ревёт,
волны мотает на винт.
А за кормой, словно крошенный лёд,
пенистый стелется бинт.

В памяти детской бушует залив,
архипелаг сквозь туман,
однообразный мотора мотив,
катамаран-ветеран.

Балтики стал я поклонником верным,
ей и обязан стихом своим первым.

Я есть такой, какой я есть.
Чужды мне блеф и мимикрия.
и просто не даётся лесть.
Жить не умею, как другие.

Признаться, был плохим отцом
И никуда не годным мужем.
Стране служил, не стал дельцом.
Вопрос повис: кому я нужен?

И даже в собственных стихах
Не сформулировать ответа.
Была наука, ныне прах
и плюс подобие поэта.

На переломном рубеже
совсем не весело мне стало.
Немало прожито уже,
но жаль, что сделано так мало

В стихах мы мысль сплетаем вязью строчек,
А смысл всегда запрятан между строк …

Забвеньем смят и выброшен листок,
Печалью память наша кровоточит.

Фрагменты жизни вспоминаем снова,
Расставив их в логический черед.
Судьба коварна, как весенний лед,
Как из контекста вырванное слово.

Года бегут и исчезают в прошлом,
Оставив в нас едва заметный след.
Восстановив по памяти портрет,
Прошедшее мы видим в свете ложном.

Портреты эти в розоватой дымке.
Кто был любим, тот незабвенным стал.
Почти как беспорочный идеал
Он предстает нам в мысленной картинке.

Картинки тонут в омуте склероза,
Их поглощает мрак небытия.
В тот мрак скользит забвения ладья
По водам Стикса, в мир анабиоза.

А этот лик светлее среди прочих.
Струит он взглядом нежность и любовь.
И лишь его ты вечно славословь …

Стихами память наша кровоточит.

Остался в прожитом перрон
Без взмахов рук и провожаний,
Печальный шлейф воспоминаний
Влачит обшарпанный вагон.
И нет стремлений к новизне,
Нет жажды новых впечатлений.
Мотив безрадостно-осенний
Звучит на рельсовой струне.
И словно дробью кастаньет
Путей разъездная плетенка
На миг заглушит плач ребенка
И в храпе спевшийся дуэт.
Плывет всхолмленная равнина,
Вразброс грильяжины коров
И одинокость хуторов,
Как неизбывная кручина.
Не прячет поредевший лес
Избушек сгнившие хламиды,
Бегут радищевские виды
И нет потемкинских чудес.

Внезапно через толщу туч,
В кленовых листьях пламенея,
Осенних красок не жалея,
Залил всю землю яркий луч.
Как в сказке, только наяву
Встряхнулись рыжие березы,
Непросыхающие слезы
Устлали бисером траву.

Не ищу я себе оправданий
и вины в том твоей не ищу.
Смысла нет в процедуре исканий,
кто задул нашей дружбы свечу.

Нет тепла от свечи, свет не ярок
и горения короток срок.
Догоревший в ладонях огарок
на прощанье оставил ожог.

Он сумел-таки походя ранить.
Хоть и маленький, всё же стервец.
Угасая, оставил на память
чуть заметный от дружбы рубец.

Пожирает словарный запас
Тот дракон, что зовется склерозом,
Но я против бессмысленных фраз
И привычен к критическим грозам.

В этом мире зеркальных кривизн
Я живу лишь одной ностальгией
И пишу, что диктует мне жизнь,
Хотя чаще пишу вопреки ей.

Мои мысли, излитые в стих
(верю, что карандаш мне послушен) –
Небольшой биографии штрих
И одна из немногих отдушин.

Растратил жизнь на песни и на щедрость.
Любовь народа искупал добром.
Его девиз - стране и другу верность,
не тлеть, а ярким полыхать костром.

Он прожил жизнь без дрязг и без скандалов,
талантливый артист и гражданин.
Он был всегда и вдруг его не стало.
Потеря велика, такой один.

Под бренчание гитары,
под осипший баритон
вспоминаю дворик старый
и на брёвнах патефон.

Из заезженного диска
ритм с шипением — фокстрот,
а она настолько близко.
что как кляп засунут в рот.

Белокурые кудряшки
загоняют нос в экстаз.
В блузку белую в обтяжку
поневоле скошен глаз.

Пронизало словно током.
даже боязно вздохнуть,
чтоб не тронуть ненароком
недотроги этой грудь.

Все девчонки — просто чудо!
Из миров пришли каких?
Из Галактики? Откуда
занесло на Землю их?.
............
Вспоминаю этот танец,
пацана в пятнадцать лет.
С той поры облез весь глянец
и простыл пришелиц след.

Под бренчание гитары,
под осипший баритон
вспоминаю дворик старый
и на брёвнах патефон.

Из заезженного диска
ритм с шипением — фокстрот,
а она настолько близко.
что как кляп засунут в рот.

Белокурые кудряшки
загоняют нос в экстаз.
В блузку белую в обтяжку
поневоле скошен глаз.

Пронизало словно током.
даже боязно вздохнуть,
чтоб не тронуть ненароком
недотроги этой грудь.

Все девчонки — просто чудо!
Из миров пришли каких?
Из Галактики? Откуда
занесло на Землю их?.
............
Вспоминаю этот танец,
пацана в пятнадцать лет.
С той поры облез весь глянец
и простыл пришелиц след.

Под бренчание гитары,
под осипший баритон
вспоминаю дворик старый
и на брёвнах патефон.

Из заезженного диска
ритм с шипением — фокстрот,
а она настолько близко.
что как кляп засунут в рот.

Белокурые кудряшки
загоняют нос в экстаз.
В блузку белую в обтяжку
поневоле скошен глаз.

Пронизало словно током.
даже боязно вздохнуть,
чтоб не тронуть ненароком
недотроги этой грудь.

Все девчонки — просто чудо!
Из миров пришли каких?
Из Галактики? Откуда
занесло на Землю их?.
............
Вспоминаю этот танец,
пацана в пятнадцать лет.
С той поры облез весь глянец
и простыл пришелиц след.

Под бомбёжки попасть не пришлось –
Отсиделся в подвалах, в метро.
Узелки с провиантом «на товсь»,
Марш-бросок в подземелий нутро.

«Парк культуры». На рельсах настил.
Дети с мамами, бабушки – сонм!
«Крымский» мост безуспешно бомбил
В этот час фриц над нашим «жильём».

Не попал в цель «прославленный асс».
Бросил бомбу в «Гребчиху с веслом»*.
Значит, нам повезло в этот раз,
А кому-то и не повезло.


* Крупная статуя у входа в Парк культуры и отдыха им. Горького.

Тогда был двадцать первый век,
Июль, а день десятый.
Уж шесть десятков лет забег
По жизни – святый,
Местами клятый.

Да, жить – не поле перейти.
Ухабов тьма, ловушек.
Бывают разные пути:
Одни получше,
Другие хуже.

Вдвоём седьмой десяток лет!
Всю жизнь шагаем рядом.
Выходит, Господа завет,
Чтоб жить нам ладом,
Единым взглядом.

С рожденья было суждено
Тереться нам бок о бок.
В Покровско-Стрешнево свело.
Амур был ловок,
И я не робок.

В далёком Самборе завет
Оформлен «одруженьем».
И вот уж шесть десятков лет
Одним мгновеньем,
Как дуновенье,
Судьбы веление.

Памяти Валерия Харламова в день его 75-летия

Зал беснуется ревом трибун,
Стонет лед в поножовщине лезвий.
Он на цель устремлен, как тайфун,
В море свиста и в шквале приветствий.

И вгоняя в неистовый раж,
Клюшек треск сотрясает планету.
В память врезан Валерин вираж
Финну, чеху и прочему шведу.

И канадцы запомнят финты,
Непосильные «звездам» отпетым.
Профи, стиснув беззубые рты,
Клюшкой били его, как кастетом.

Пусть площадок ущербный метраж,
Пусть трибун фанатизм без просвету,
Только круче Валерин вираж
Чтоб заткнуть свистобратию эту.

Наводя на голкиперов страх,
Зал скандирует: -Шайбу, Валера!
Проблистала в хоккейных боях
Легендарной кометой карьера.

И не спишешь легенду в тираж,
И за хвост не удержишь комету.
В память врезан Валерин вираж,
Черной рамкой, прильнувшей к портрету.

Резко линию жизни скрестил
С серой лентой шоссе глупый случай.
Зал минутой молчанья застыл,
Мир прощается с тем, кто был лучший.

И судьбы роковой карандаш
Эпикризом закончил анкету.
Заложил он последний вираж,
Из которого выхода нету.

Растратил жизнь на песни и на щедрость.
Любовь народа искупал добром.
Его девиз - стране и другу верность,
не тлеть, а ярким полыхать костром.

Он прожил жизнь без дрязг и без скандалов,
талантливый артист и гражданин.
Он был всегда и вдруг его не стало.
Потеря велика, такой один.

Рождённый в год недоброй памяти,
наветов, ложных покаяний.
Грозит расстрел вам или просто сядете –
узнал лишь из хрущёвских показаний.
Как много он привнёс в моё сознание:
Про торфоперегнойные горшочки,
О матери Кузьмы напоминание,
о Крыме (тут уж он дошёл до точки!).
Узнали мы про хлопья кукурузные,
Про опиум абстрактного искусства,
Пастернака стишочки безыскусные.
Без этих знаний было очень грустно.

Остались бы невеждами по-прежнему.
Остались. И за то спасибо Брежневу!

На женщин смотрел с интересом я, грешен.
Хотелось бы чтоб, как из сада Эдемского:
побольше чтоб было у женщины женского -
любви, домовитости, тела, конечно.
........................................
И мною играли, и сам поиграл
на ломберном столике счастья.
И куш доставался, случался провал,
и солнце сменялось ненастьем.

Пусть всё это было полвека назад,
но живо в душе, как рублёвская фреска.
За многие годы подпорчен фасад
и весь экстерьер без бывалого блеска.

Но было, всё было! Быльём поросло,
сокрыто десятком слоёв штукатурки.
Бывало не раз - нарывался на зло.
Искал я удачу, играя с ней в жмурки.

Воспоминаниями душу растравил.
Десятки лет прошли, но не забылось.
По глупости своей – пусть молод был –
я божью заслужил немилость.

В рутине не на столь уж важных дел
на утро отложил визит в больницу.
Я с матерью проститься не успел
и не пришёл на исповедь виниться.

Я мамы старше. Времечко летит,
но боль душевную оно не лечит.
А мама сына, думаю, простит.
Не долго ждать до нашей личной встречи.

Признания любви привычны в виртуале,
И ревность входит в правила игры.
Поэту, знать, нужны любовных аномалий
Пылающие с искрами костры.

Эрзац страстей, синтетика пустых признаний
И силикон надуманных чудес.
Играет, как фанат, с свирепостью кабаньей.
В ребро ему опять вселился бес.

Игра идёт и все довольны, всё в ажуре.
Ведь на кону фальшивый капитал.
Игре конец — они и брови не нахмурят.
В конце концов никто не проиграл.

Возвращаться, известно, плохая примета,
только к ней у меня нет почтенья.
С нашей встречи проходит которое лето,
но я жду твоего возвращенья.

Столько лет, столько зим! Память, нудно тревожа,
кровоточит оставленным шрамом.
Знать, у памяти слишком изнежена кожа
или просто влечение к драмам.

Ну и как бы то ни было, факты упрямы.
Грузят память быльём незаросшим.
Поминальными здесь начадило свечами,
чтобы помнилось лучшее в прошлом.

Он спас меня в тяжёлую годину,
когда своей я жизни подводил итог.
Подставив смерти собственные грудь и спину,
последствий не учтя, коллега мне помог.

До дней своих конца мне помнить друга.
Он пред Архангелом мне сделал протеже,
и вырвал из объятий смертного недуга,
хоть чёрный ангел был настороже.

С тех пор прошёл десяток лет с лихвою.
Пять лет назад мой друг покинул этот свет.
Болея за других, он жертвовал собою
и сам к виску приставил пистолет.

Последний пациент - его батяня.
Сын упросил, душа отца вернулась в плоть.
На этом кончился лимит благодеяний -
призвал к престолу своему Господь.

Судьба ладонь разрисовала.
Штрих-код пожизненной анкеты
сулил мне степень, эполеты,
большое сердце …, жизни мало.

Промчалось с той поры лет тридцать,
как разглядела хиромантка,
предельный срок, для жизни планку,
и этот год не мог забыться.

За тридцать лет все оправдалось:
друзей тепло, врагов коварство,
восторг побед, утрат мытарства.
Но сколько жизни мне осталось?!

Настал тот год,
когда обещан мой черед.

Врезано в память мою только прошлое.
В прошлом остались «сейчас» и «потом».
В памяти много плохого, хорошего,
Что-то зарублено в ней долотом.

Выкинуть что-то, забыть не мешало бы,
Чтоб не зудело в груди и не жгло,
Чтоб по ночам мне не слышались жалобы
На причинённые горечь и зло.

Но не спасёт бичевание пошлое,
Пола бодание собственным лбом.
Врезано в память мою только прошлое
И не осталось «сейчас» и «потом».

Копни поглубже бабушки и деда -
там сущий мрак.
Предтечий сонм мне лишь верхушкой ведом -
сложилось так.

В истории не наследили предки -
не до неё.
Не ели моцареллу и креветки -
ведь не "графьё".

Коль вышел я из тьмы и ниоткуда,
замкнётся круг.
И память обо мне жива, покуда
живёт мой внук.

Частенько бывает в осенних летах,
зароешься в дебри архивного хлама,
пытаешься вспомнить упрямо
про то, что давно уже прах.

А память всё также занудно зудит,
из прошлого требует жёваной пищи,
во всём оправдания ищет
другим нанесённых обид.

Грызёт, от души покаяния ждёт.
Мне с памятью этой ни миру, ни сладу.
Опять я стираю помаду
с щеки и шепчу: "Идиот".

Давно уже нет от помады следов,
и вспомнить о годах тех даже не чаял,
ведь жар поцелуев растаял.
Признаться, забыть не готов.

Частенько бывает в осенних летах,
зароешься в дебри архивного хлама,
пытаешься вспомнить упрямо
про то, что давно уже прах.

А память всё также занудно зудит,
из прошлого требует жёваной пищи,
во всём оправдания ищет
другим нанесённых обид.

Грызёт, от души покаяния ждёт.
Мне с памятью этой ни миру, ни сладу.
Опять я стираю помаду
с щеки и шепчу: "Идиот".

Давно уже нет от помады следов,
и вспомнить о годах тех даже не чаял,
ведь жар поцелуев растаял.
Признаться, забыть не готов.

Когда-то жизнь порожистой рекой
неслась, бурля гремучим водопадом.
Неведом был минутный ей покой,
всегда, везде одно лишь надо, надо.

Успеть сюда, не опоздать туда,
а там не задержаться сверх минуты.
На берегах мелькали города -
как сляпанные на бегу этюды.

В толкучке жизнь проходит, второпях.
И всё летим стремглав, вчера всё нужно.
И вдруг on-stop, и замер мир, зачах.
А время ускоряется натужно.

И смотришь на него со стороны,
на чуждый мир взираешь отрешённо.
Вокруг народ мелькает - пацаны!
И мир в ограде, с вышкой, словно зона.

Бьются о скалы волна за волной,
чаек пронзительный крик.
С морем тогда повстречался впервой,
первый написан был стих.

С давней поры той вдыхаю дурман,
жжёт поэтический зуд.
Море штормит, стонет катамаран.
Курс его на Моонзунд.

Дизелем чрево надсадно ревёт,
волны мотает на винт.
А за кормой, словно крошенный лёд,
пенистый стелется бинт.

В памяти детской бушует залив,
архипелаг сквозь туман,
однообразный мотора мотив,
катамаран-ветеран.

Балтики стал я поклонником верным,
ей и обязан стихом своим первым.

Я есть такой, какой я есть.
Чужды мне блеф и мимикрия.
и просто не даётся лесть.
Жить не умею, как другие.

Признаться, был плохим отцом
И никуда не годным мужем.
Стране служил, не стал дельцом.
Вопрос повис: кому я нужен?

И даже в собственных стихах
Не сформулировать ответа.
Была наука, ныне прах
и плюс подобие поэта.

На переломном рубеже
совсем не весело мне стало.
Немало прожито уже,
но жаль, что сделано так мало

Каким бы ты ни был святошей,
память свою ковырни.
Там груз непосильною ношей
совесть больная хранит.

Не верится, что покаянье
с совести смоет пятно,
ведь память - грехам воздаянье,
нет ни "прошло", ни "давно".

Не вырвать страницы из жизни,
"рукописи не горят",
а мысли секирой нависли,
грешную душу казнят.

Я вымолю, может, прощенье.
Здесь уже поздно, а жаль!
Сведёт в мире Том проведенье -
ляжет душа на алтарь.

Известна всем зловредная привычка
копаться в прожитых годах,
листая жизни альманах,
мусоля за страничкою страничку.

И в чём же цель таких самокопаний?
Она у каждого своя.
И вот в завалах бытия
кто ищет радостных воспоминаний,

другой находит тёмные страницы,
где память - болевой синдром.
Её не вычеркнуть пером.
Там совесть выступает как истица.

Не верю, покаянье не поможет
при жизни замолить грехи.
Мы перед памятью наги.
Она с годами судит только строже.

Слух пустили как-то раз,
Что в продмаг «Находку»
(это лету только час)
завезли селедку.
Как и все
икру мечу,
Расшибаюсь в доску
И в счет отпуска лечу
Делать продразверстку.
Спутник мой не даст соврать:
У торговой точки
Тьма любителей пожрать,
Как селедок в бочке.
Всех клеймят,
а номера
Пишут где угодно.
Бедолаги у костра
Греются повзводно.
Я, как принято, сую
В ближней подворотне
В лапу писарю – стою
В первой полусотне.
По толпе пошла молва
И терзает жалом,
Мол, селедка уплыла
По другим каналам.
Дескать, для сирот-детей
Разошлась по блату …
Для реакции моей
Не хватило мату.
Ну, народ вогнали в раж!
Он в одно мгновенье
Взял продмаг на абордаж
И застыл в смятенье.
И чего тут только нет?!-
Ничего нет, кстати.
На подстилке из газет
Килечка в томате.
Все Программы костеря
От души и хлестко, …

Боком вышла для меня
Эта продразверстка.

Как стайер, жизнь на издыханье
Бежит по финишной прямой,
Тревожит рой воспоминаний,
Как ностальгический запой.
От надоевшего мотива
В душе тоска и дребедень,
Хочу уйти от негатива,
Но он преследует как тень.

Мысли впиваются словно вампир,
Срочно скрываюсь во внутренний мир.
Там ожидает волнующий миг –
Память рождает пронзительный стих.
Каждый этапу подводит итог:
Надо бы лучше, но лучше не смог.

Отбор и конкурс, кастинг, тендер
Играют запросто судьбой.
Ты можешь быть Остап-ибн-Бендер,
А можешь Бабою Ягой.
И от того, что рейтинг низкий,
Генеалогией убог,
Три года с правом переписки
Я «исполнял священный долг».

Беззвездное небо, тулуп, ПэПэШа.
Время замерзло, идет не спеша.
Как в самоволку, припрятав мундир,
Я убегаю во внутренний мир.
Здесь разбираю шотландский гамбит,
И срок присужденный быстрее летит.

Шесть лет я в ВУЗовской вечерке,
Как каторжанин в кандалах.
Жизнь вся размечена в зачетке
Без поражения в правах.
Прошел все «университеты»,
Познал науку наизмор,
Но отделять от мух котлеты
Не научился до сих пор.

Снова по минному полю иду,
Душу терзаю в любовном бреду.
Словно вином разбавляя чифир,
Я ускользаю в свой внутренний мир.
Там забываю о тяжести лет,
Только и в нем уже мира-то нет.

Прошлое –
достояние памяти.
В нем складирована наша жизнь.
По прошествии лет, может, взгляните
сквозь хрусталь многолетия призм.

Хмурится
память часто в бессилии
от невнятно означенных лет.
Не случилось в них штурма Бастилии
да и Курской дуги тоже нет.

Помнятся
те лишь годы с отметиной,
что оставили в сердце рубец,
те, что бурею в жизни размеренной
рвали в клочья безбрачья венец.

В памяти,
даже если старательно
ты пытаешься их позабыть,
жизнь встряхнули они обывателя,
враз дилемму решив «быть – не быть».

Жизнь на замкнутой в эллипс дорожке
завершает свой финишный круг.
На дистанции ставит Недуг,
как барьеры, здоровью подножки.

Сколько взято барьеров? Несчётно.
Сколько раз падал в яму с водой.
И меня увлекая с собой,
Жизнь бежит стипль-чезу подобно.

Пожирает словарный запас
Тот дракон, что зовется склерозом,
Но я против бессмысленных фраз
И привычен к критическим грозам.

В этом мире зеркальных кривизн
Я живу лишь одной ностальгией
И пишу, что диктует мне жизнь,
Хотя чаще пишу вопреки ей.

Мои мысли, излитые в стих
(верю, что карандаш мне послушен) –
Небольшой биографии штрих
И одна из немногих отдушин.

С жиру мир пошел ва-банк,
Роет себе яму –
Вот вам вместо масла танк,
Вместо щей – Программу.
В магазине, между тем,
Опустел прилавок.
Нет жратвы и нет проблем
И не стало давок.
Знают бабы что почем,
А то выли дуры,
Что от сумок не в подъем
Портятся фигуры.
Вот теперь трусцой весь день
При пустой кошелке.
Стали легкие, как тень,
Злые, словно волки.
По стране
повальный шмон,
За вином
до драки.
В ход пошел одеколон,
Политура, лаки.
Мчит Россия под уклон.
Пьянство и разруха.
Стынет в жилах самогон
И подводит брюхо.

Я стихами разбавляю прозу жизни,
рифмой ретушь навожу на бытие.
Только часто стих от боли жалко взвизгнет,
словно в сердце вдруг вонзилось острие.

Что же смутною тревогой душу гложет?
Виноват в чём? Что-то памятью ослаб.
Видно, жизнь моя в который раз итожит
завершившийся очередной этап.

Монотонно прогудел он, как в тоннеле
быстротечное мелькание колонн.
Незаметной чередой прошелестели
годы - листья, покидающие клён.

Жизнь замерла на стадии ненастной.
Я стал страницы прошлого листать,
писать стихи и в шахматы играть,
Чтоб скоротать ее остаток праздный.

Минувшее пульсирует стихами,
Собою часто заменяя сон.
Оно, как храма колокольный звон,
Растаяло, но все же оно с нами.

Жизнь предстает размеченной на клетки
Присущих шахматной игре дилемм:
Играть ли в стиле ветреной кокетки,
Избрать ли стиль позиционных схем.

Не все в актив положишь, как в копилку.
Бывало ведь, что несказанно рад,
Найдя ходы в форсированный пат,
Иль вдруг конем устраивая вилку.

Глядишь порой на прошлого изнанку,
Не ведая причины, как баран …
За черных я в защите Каро-Канн,
А белыми играю «итальянку».

Жить приятно средь умных и добрых людей,
Что пустым славословьем не бряцают.
Только слухи о смерти моей
Были ложью и дезинформацией.

Без присмотра оставить я вас не могу.
Вот вернулся спасённым, намоленным.
В поэтическом снова кругу
Я конём завертелся зашоренным.

И опять я плету паутину стихов.
Мой уход Бог признал преждевременным.
Я морально давно был готов
Согласиться с Всевышнего мнением.

Живу пассажиром я
поезда с дальним маршрутом.
Багаж мой
легко разместился в одном рюкзаке.
Мой мир прозябает со мною
в вагончике утлом,
и все полустанки,
как точки в истлевшей строке.

А жизнь проплывала лениво
в начале маршрута –
ведь поезд считает на ощупь
плетенку путей.
И время идет не спеша,
словно в сутки минута,
а сутки ползут,
будто в них
тридцать месячных дней.

Вот вырвался поезд
из плена вокзальной толкучки.
Остались платформы
и сеть тупиков позади.
Ребенок в окошко
просяще высовывал ручки
и время молил:
«Ну, скорее, скорее иди!».

Мальчишки на великах
спорят о скорости с нами,
девчонки приветливо
машут ладошками вслед.
Ребенок на мир
удивленными смотрит глазами
и радостно
доброе
жизни лепечет в ответ.

Состав пожирает
бескрайней вселенной просторы,
в азарте погони
во всю убыстряя свой бег.
К заводам теперь
пассажиров прикованы взоры
и к бизнесу,
к стройкам,
к карьере – своей и коллег.

А время? Что время!
Оно зазвенело монетой.
Идет незаметно,
ссыпая валюту в карман.
Сосед, закрываясь
от яркого света газетой,
вдыхает с отравой свинца
этой жизни обман.

Конечная точка маршрута
все ближе и ближе,
и спутников меньше
осталось в вагоне моем.
Но скорость растет,
и время мелькает, но тише,
все тише, спокойнее
в мире бурливом живем.

А жизнь проплывает за окнами
пестрым ландшафтом –
лачуги да бурость
не тронутых плугом полей.
Вагончик скрипит,
весь обшарпан, замызган, расшатан
на множестве стрелок,
разъездов
и стыков колей.

В стихах мы мысль сплетаем вязью строчек,
А смысл всегда запрятан между строк …

Забвеньем смят и выброшен листок,
Печалью память наша кровоточит.

Фрагменты жизни вспоминаем снова,
Расставив их в логический черед.
Судьба коварна, как весенний лед,
Как из контекста вырванное слово.

Года бегут и исчезают в прошлом,
Оставив в нас едва заметный след.
Восстановив по памяти портрет,
Прошедшее мы видим в свете ложном.

Портреты эти в розоватой дымке.
Кто был любим, тот незабвенным стал.
Почти как беспорочный идеал
Он предстает нам в мысленной картинке.

Картинки тонут в омуте склероза,
Их поглощает мрак небытия.
В тот мрак скользит забвения ладья
По водам Стикса, в мир анабиоза.

А этот лик светлее среди прочих.
Струит он взглядом нежность и любовь.
И лишь его ты вечно славословь …

Стихами память наша кровоточит.

Остался в прожитом перрон
Без взмахов рук и провожаний,
Печальный шлейф воспоминаний
Влачит обшарпанный вагон.
И нет стремлений к новизне,
Нет жажды новых впечатлений.
Мотив безрадостно-осенний
Звучит на рельсовой струне.
И словно дробью кастаньет
Путей разъездная плетенка
На миг заглушит плач ребенка
И в храпе спевшийся дуэт.
Плывет всхолмленная равнина,
Вразброс грильяжины коров
И одинокость хуторов,
Как неизбывная кручина.
Не прячет поредевший лес
Избушек сгнившие хламиды,
Бегут радищевские виды
И нет потемкинских чудес.

Внезапно через толщу туч,
В кленовых листьях пламенея,
Осенних красок не жалея,
Залил всю землю яркий луч.
Как в сказке, только наяву
Встряхнулись рыжие березы,
Непросыхающие слезы
Устлали бисером траву.

Под капельницей лёжа,
я жизнь свою итожу.
Даст Бог, не жизнь, быть может,
А лишь её этап.
Изношенную память
пытаю, зная сам ведь,
что в ней такая наледь,
ну как у снежных баб.

С трудом я вспоминаю,
когда архив листаю,
что нет конца и краю
чреде житейских драм.
Изрезан и исколот.
Хотя давно не молод,
ценней мне всяких золот
тепло лучистых дам.

Привязанный к штативу,
плюю на перспективу,
гоню я в хвост и в гриву,
кричу недугам: - Стоп!
Ведь рядышком медички,
курносые сестрички
хлопочут будто птички.
А косы ниже поп!!!

Кризис среднего возраста пройден давно,
И «нетленная» память бессильна.
Будто кадры мелькают немого кино –
чёрно-белого с титрами фильма.

Трудно что-то прочесть в чехарде быстрых строк –
Принцип здесь двадцать пятого кадра.
Долго мучился я, разобрать еле смог,
что осталось в ней - абракадабра.

Понял я, что бессмысленно память терзать,
Коль она заодно с амнезией.
А беспамятность это, друзья, благодать.
Жизнь становится просто стихией.

Ничего не планирую я наперёд.
А зачем? Всё равно позабуду.
Чем горжусь? Тем, что я ветеран-рифмоплёт.
Вот закончу стишок и … забуду.