Про любовь

- - - - - - -



Скажи-ка, ветер, ты откуда такой забавный и не злой,
такой правдивый и опрятный, и неожиданный такой!?

Признаюсь, долго мнился О'дин и свист твой на его мече.
И мнилась Родина, свобода и локон русый на плече,

который трогаешь и гладишь, щекочешь челкой по лицу
и этим взгляд её отводишь, чтоб не досталась наглецу.

Тот взгляд, который молвит в душу без лживой набожности строк.
Ты кто такой! Взрываешь уши, а я ведь не спустил курок…

Принёс с собой уловку лета, надёжный, тёплый, мягкий фарт –
добычу для души ответной. Но сделай шаг, прошу, назад!

Иначе превратятся в крылья ладони, сжатые в кулак.
Такое с нами уже было. Нам свет – не свет и мрак – не мрак.

И мне ли было не запомнить твоё дыхание и стать…
И в сердце взять, чтоб не устало секретный адрес повторять.

- - - - - - -



Думаю о тебе. В моих мыслях мы такие маленькие и такие смешные.
Крутится Круговерть, и времена года в обратном порядке протягивают тебе дары.
Я же – перетягиваю шнуры, и борта моей лодки, словно древняя Кагосима,
ещё не знают, что в будущем, близком будущем, будут с морем объединены.

Банально рассвет перельётся в закат. Полоса отделит Землю от ночного неба.
Звёзды рассмеются и утянут в свою далёкую кутерьму, где тебя не было,
где меня не было столько,
что дежурная моя настойка из виолончельной струны, не по годам горька и терпка.
Время по-детски спит на морском берегу и сопит бесшабашным школьником.

Под закатом прилив. Бриз проводит крылом по водной глазури.
Свет Луны отражается морем, а метрах в ста от морской воды
со скалы летит водопад. Там все наши следы, джунгли, песок, всё с натуры.
В брызгах падающей струи лунная радуга неподвижно удерживает свои круги…

Память тобой саднит. Цветёт неземными цветами.
Берег, про'клятый манускрипт, – бред галюциногенной морали в семи томах.
Ночь усаживает на колени, держит книгу в руках. Сны проникают.
Вижу берег, ладью, поветренную* тебя, с улыбкой смакующую свой любимый, дикий, выживший на скале виноград, тихо сходящую с ума. И схожу с ума сам.


* воздушную

- - - - - - -



Представляешь, Господь, у меня
два полушария, двое лёгких и две души!
И ещё много чего по два.
Нет! Подожди! Не спускай собак, не спеши,
я родился с одной, и догадывался о ней едва.

Назидали попы': – Смотри!
– трясся в небо согбенный перст, –
на себя за тебя возложили крест!, садись
на колени, крестись, молись! Что? Нет мест?
Так найди их! Слепец! Эгоист!

Я молился, Господь, каждый день.
Вне шаблонов искал для тебя слова.
До сих пор не могу понять, прости,
хоть дана голова, и мозги даны,
как понять тебя, как ты строишь свои пути.

Из себя изгонял тоску, потому что она – мост,
не к тебе, а к чему-то во мне, внутри,
что меня дополнять должно.
И к тебе вопрошал: – Что?
Но уверен был, что смолчишь.

Но однажды, входя во мрак,
не во мрак отворилась дверь.
И нести мне теперь свой крест,
нежно глядя в глаза тебе

через призму любимых глаз.
Мне тревожно, и мне тепло.
На две трети собрался пазл,
на две трети внутри панно,
и блестит золотая ваза.

Я, как прежде, тебе молюсь,
верю в радугу и исход,
и хулы на семью боюсь,
но скажи мне, за что, Господь!
окунаешь в Любовь свою?

Я, когда не молюсь, не прост,
и на крылья святой судьбы
прихвативший меня Потос*
напоил из своей лозы.

У меня теперь две души
и двойной межреберный крест.
Измеряю на свой аршин
я любовь, Пресвятой Отец!

Испусти на меня собак.
Не бери меня под арест.
Не жалею, что вышло так:
биться в пламени двух сердец!



* брат Эрота, в свите Афродиты несёт виноградную лозу

- - - - - - -



Было семнадцать шансов.
Был и последний шанс.
Листья кружились вальсом,
не провожая нас

в тьму-таракань-дорогу,
длящуюся всю жизнь.
Я не искал подмогу
в изысках. Канониз-

ировалась в слова
жидкая киноварь.

Вы не желали слышать,
что зашумел камыш,
что разбивает крыши,
если затронешь лишь

тенью случайной мысли
о неземных правах.
Не называл Вас лишней,
и рассыпалась в прах

вся приходская утварь.
Прах превращался в Тварь!

Мысли о Вас рядились
золотом и в коней,
а на коней садились
призраки Ахиней *.

Было семнадцать шансов.
Был и последний шанс.
Тварь раздала авансы,
ром превращая в квас.


* ахинея
- произошло от Athenaeum (лат.) -- Афине (преподносить богине иносказательную мудрость);
- achenia (греч.) недостаток, нужда, нехватка ума;
- от "хина" (China) китайская грамота (сложна и не понятна);
- нечто сложное, не воспринимающееся без напряжения сознания, чепуха (полная ахинея)

- - - - - - -



Дверь приоткрытого балкона с косым отсветом солнца.
Колышет ветер теней узоры – посылка гостя.
Пришёл и нашептал в небрежном дуновенье,
в движении крылатом и взмахе занавески,
историю имён.
К проброшенной сквозь время, к забытой древней фреске
припал, дыхание забрал и вышел вон.

Тома страниц с захваченных горнилом лестниц
вспорхнули (те, что с крыльями), что нет, полезли,
как тараканы, вниз, по сходням.
Корабль неизбежно тонет. История на полках в трюме.
Её зовут, кричат. Она беспечна. Она балласт, закрывший течи,
доска, помосты, ванты, парус; стихия, лоно.

Слова ложатся в ниши, слова из ниш взмывают к ветру.
Корабль, полыхая, тонет, всплывает вновь и ищет берег.
Ночь не пугается рассвета. Звезда блестит у врат Эдема,
сады шумят, и их не поглощает время.
Но мест для иноверцев нет в краю святом.
Тому, кто уповал и пал в цветы,
улитки нежно лижут сердце
шершавым языком.

- - - - - - -

Придуманный неоднократно голос с ветрами заодно.
Колосьев танец под ночной Луной
доносит запах нивы. Неправильный пароль и код, увы,
неотвратимы. Я сам чужой. Спасения от бури не сыскать.
Врата в сады заведомо неотворимы. Сдаются нервы,
некого наверх свистать. Но сердце ничего не хочет знать
и глупо продолжает верить.

- - - - - - -



Подскажите мне – как, и я стану сильнее.
Прут стальной захвачу, обовью им кулак.
И того, кто правее, обниму одной левой,
одной правой рискну – и пойму, что никак.

Я упрямый силач и ломаю гриф штанги
просто так, когда мысль принимает стихи.
Мне куплет от сохи Бог доверил для сказки,
чтобы память не съела себя от тоски.

Раскручу на цепи и закину за плечи
надоевший гудками океанский паром.
Прогоняю тайфун, тихо дую на свечи,
чтоб тебя не будил разразившийся шторм.

- - - - - - -



Сигарой затянусь, отдам тебе в затяжку.
Клубится сладкий дым, играет аромат,
и ветер в волосах; искрит на солнце пряжка,
и не пугают волны залива Катама *.

Ты затянись поглубже, и стань такой же чайкой,
гавайские сигары безумно хороши!
"United States, прощай!" – скажи ему на тайском,
а мне скажи по-русски: "Ты, парень, не взыщи –

я буду реять галсом, затем висеть недвижно,
часами вспоминая твой взгляд издалека.
И брызги будут нежить; быть может ты услышишь:
"Теперь я тоже чайка, мне ль помнить берега…""

Гавайская нирвана… Московские бетонки...
Зима накрыла белым ледок на колее.
Машину лихо сносит под бой часовни звонкий.
Рукой подать – до чайки; до печки – двадцать лье **.



* Залив на востоке США
** Лье – французская мера длины, 1/25 градуса земного меридиана, 4.16 версты

- - - - - -



Свет и сила, и песни громкие
неизменны. Грош ломанный
тоннами выкован
и лежит в цветах.
В тёмном ночном куполе
поют ангелы знакомым голосом.
Демоны шепчутся по времени,
не по времени, вне времени.

Под Богом изобилие.
Встали астры ковром.
Застыли хоботы
ветров скошенных.
Стоят, призванные, на якоре
от пришествия до потопа.
Не сорваться с крючка идиллиям.
Здесь не жарко, не холодно.
Увивается спесь всесильная,
и спивается молодость.

Ручьями журчат террариумы.
Тихим голосом поют лотосы.
Божьи твари лежат парами.
Боб пробился и лезет волосом,
достигая высот невиданных.
Опадают на землю гранулы,
раскрываются, как фолликулы;
расползается сныть гадами,
во все стороны,
и ползёт к яблоням.

Мы любовью с тобой ушатаны.
Стебли вьются, и нас за талии
увлекают, и за запястья.
Нам кувшинки во след кивают,
и кивают на ветках пасти,
называя меня воздухом,
называя тебя радостью.
Мы не слышим, не видим их,
и не чувствуем,
что сжирают нас.

- - - - - - -
"...Что в имени тебе моём?.."

А.С. Пушкин


Что в имени тебе моём,
когда лелеет злобно-нежно
твой рай, что ад свой, дьявол грешный;

когда во взгляд его заблудший
падёшь до дна, то Он – идущий,
в собой обугленных лесах,
целует крест, хоть дьявол сам!?

Что в имени тебе моём,
когда вокруг зудят свирели,
и соловьёв безумных трели

сорвавшись вдруг, напомнят вой.
И брызнув в них святой водой
напустит тишину колдунья,
чтоб в снег упасть, на шубки куньи..?

А мне что в имени твоём,
когда срываясь под откосы
хриплю и кашляю норд-остом,

когда по оползням сверх меры,
когда орут вокруг химеры
от ран друг друга, и отстрел
их – ставка вне всех дел!?

- - - - - - -



По небу образы
немыми слайдами.
Луча коснись,
из вечности расскажут
куда спешат,
где насмерть бьются ангелы
о створ окна,
распахнутого настежь.

Асфальтно-пористо
дороги скрошатся,
морской песок
на заповеди ляжет.
Всё это после,
а сегодня, прошены,
гостят, пьют мёд
божественные стражи.

Немного ясности,
чуть-чуть терпения,
и удивиться –
времени вопросы:
слетит к губам, прильнёт
и там останется
фантом из слов,
без срока и без спроса.

- - - - - - -



Ты ее убеди, что она не вода
в брызгах капли, летящих с упругой груди,
что следы не ее у тебя на пути,
где не хочет расти трын трава-мурава.

Ей совсем не нужны обходные леса
и заоблачных высей неистовый свет.
И поверь, ей не нужен беззвучный ответ,
что блестит отраженьем, ее же, в глазах.

Потому как сама далеко не во вне,
потому как она – это все, что вокруг;
в cлове "жизнь" и в движении трепетных рук,
в дне сошедшем на лист и пропавшем в огне.

Это память. Но помнит, опять же, она.
Убеждать заставляет себя – произвол!
Отрицает себя, истекая теплом.
Оправдания ищет, себе же, в вине.

- - - - - - -



Сколько же у нас обличий!
Уличить ни единого шанса
ни у сленга, ни у приличий.
Ни мелодии в нас, ни танца.
Безымянным посланцам
взгляд ложится на плечи.
Не пугаясь на вскриках,
пресекая по встречной,
презираем улики,
неотснятая вечность.
Кто же мы, самозванцы?

Говорящий не с нами
и тебе неуютен –
пьяный гомон обеден
на престоле прелюдий.
Обусловленных в слово,
отцелованных в люди,
обесцененных волей
чувств никто не осудит.

Но, ты будешь к полудню.
А я буду намедни.
Под распахнутой грудью
неподспудно последний
пробудившийся ветер,
оперившись, в ладонях
вдруг зевнёт и поймёт,
что он не посторонний.

- - - - - - -



Сегодня стотысячная годовщина
каменных истуканов далёкого острова Пасхи.
Некий переселенец, заметив стиль изваяний,
подумал, что тоже сможет своё предъявить Богам…
…обкуренный или спьяну, не помню, но я заметил
на берегу площадку, принёс к ней песок и глину.

Стотонная явлена форма из твёрдой земли древних предков
в заброшенный дикий остров, единственный в океане.
Идея Святой Магдалины трепещет в застывшем камне.
Условность живых сечений и плавная ритмика жеста –
попытка связать воедино задуманные компромиссы.
С Божественным связь? Насмешка в обличии жёстком и метком?

Древний творец – гений. Смотрю в застывшее спокойствие истуканов.
Их лица просты, узнаваемы, вечны. Носы не выдают разниц.
В глазницах сумрачный праздник отсутствия тождества взгляда.
Откуда же во мне – страждать, в исчадии временного гнуса,
откуда неспособность благодарно принять участь
булыжника, застрявшего в пасти высохшего вулкана?

- - - - - - -

Сирены уплыли молча. Ответы таит пучина.
Бесшумно упали камни, с которых вспорхнула Феникс.
Урчит на развалах, пыхтит и кряхтит бульдозер,
бредёт по скале упрямо.
Сегодня, напившись в хламину, на сглаженном постаменте
я сочиню прозу воскреснувшей птице Феникс,
пепел собрав крыльев.

Деревья говорят. Нет, томно сосут,
прорастая глубже. А ветви, а листья...
Дай им ветер гуттаперчевой простоты!

Лист сирени помню, наколотый на свой корешок
и спущенный в облака огромной непроходимой лужи.
И не было бы более подходящего случая,
не прогуляй мы тогда с ней тот и другой урок.

Памяти хватило на триста простуженных городов.
Дежавю не разыщет далёкую пристань
даже в ста граммах классического бордо.

Непокой. И листва шелестит в мозгу.
Сладко бьётся в руках корневища горячее вымя.
Сто вопросов – "откуда" и "почему" имя...
твоё имя, я тогда мелом вычертил у лужи на берегу?

Подвержен, знанью вопреки
и безнадёжен вопреки сомненьям,
как на цветы садятся мотыльки,
(и как садились все их поколенья)
губами к ощущению руки.

Губам твоим, влекущим взмахи крыл,
не помнить ссуд в преддвериях судилищ.
А мне, в сознании, по капелькам росы,
к следам пыльцы, осевшей вместе с пылью,
безвестный кто-то прилагает сны.

И в этой квинтэссенции из лжи
того, что предначертано сегодня,
несу в себе твои я миражи,
и память, гуттаперчевая сводня,
пари сулит тобою мне на жизнь.

Как будто обновлён.
Как будто. Но зачем..?
Три тысячи иот
мгновением в свече

сгорели и, как днём,
пятно на калаче
пролитым молоком
искрится, как ручей.

И молоко течёт –
щедрот даёт кувшин.
А калачу – почёт.
Был взят не за гроши.

Укутан был в парчу.
И горевала мышь,
а лунный серп-молчун
вниз скатывался с крыш,

чтоб чуя аромат,
кусать и мякиш мять.
До самого утра
светить, не уставать.

На блюде окаём
почти что в молоке.
Горою-кораблём,
как памятник, в руке

пропитанный ломоть.
И жив, и мягок он.
И жадно лунный рот
Луна суёт в окно.

"Зима всегда приходит в платье белом"



Из дней серебряных не хлынет пустота.
Из дней горячих, эх, бы выйти живу!
Три щепки уцелели от плота,
и сносит их в лазоревую ниву.

И ветер да поможет им найти,
пусть с опозданием, животворящий омут.
За бризом часто наступает штиль,
а после – меланхолия, до комы.

Но как бы ни было, бродячее вино
смешается однажды с лунным соком.
И капля побежит на полотно,
в котором ветер с океаном соткан.

Только б не разбудить птиц, летящих из дома на юг!
Им неведом сейчас разворот и свист ветра в петле.
Оттянув влажный плуг от рубцов терпеливой земли
я смотрю, как красив, напоследок прощающих, круг.

В изголовье присесть и в пыльцу растереть сон-траву.
Занавесить окно от бушующих в небе зарниц.
Пожелать: – В лёгкий путь! – стайкам трепетным нежных ресниц.
И не верить в свой сон, распустившийся, вдруг, наяву.

Улетай и вернись. По утру обернись в яркий свет.
Неулыбчивый рай зашумит перебором стихий.
Сладко, милая, спи, вспоминая улыбку в пути,
где уже отключён перед входом в тоннель турникет.

Отпиши пару строк в невесомой тиши.
Вот тебе карандаш, и мелки, и скрижаль.
Напиши от души, инструментов не жаль
и пространства не жаль, всё теперь за гроши.

Лёгкий почерк руке, гласу радужный слог.
Вот свеча и мольберт, вот ступень к небесам.
С первым лёгким штрихом зазвучат голоса.
Так однажды воспет был твой шаг на порог.

Ты поймёшь смысл строки. Он нисколько не нов.
Подставная игра в не смешных атташе.
Но заказан уже мой фуршет от "Roshen"
из проросших в тиши, заблудившихся слов.

Стынет полдень в миноре дня.
День как день, и опять без спроса
кориолисом из-за плетня...
Тени, спрыгнув, глазеют косо –
как сквозит золотистый свет,
льется лен по рукам, белесый,
на не найденный мной ответ
к молчаливым твоим вопросам.

По соседству с дорогой лун
не сдержать стаю Псов Гончих,
как не выдержать страшный гул
сотворения – слов зодчих.
Но опять пеленает день,
принимает из рук ночи
новорожденную мою тень
и кладет на плетень
меж прочих.

Не правдиво сегодня сказать: – Утро, здравствуй!
Не оттого, что иначе нельзя. Нельзя страстно.
Натянул на глаза быт и его же заткнул за пояс.
И за пояс заткнул плакат: "Мы – Rolls-Royce!"

Знаешь, я давно женат на памяти о нас.
О тех нас, которые сами спасли себя.
Они жмут пядь дяде Васе.
Вася бы разом всех спас, но вовсю квасил.

Для сегодня правдиво пойти ва-банк.
И следы свои дать нюхнуть крысам.
Крысы прыснут в ответ: – "Дурак...",
и пыль с дорог смахнут хвостом лысым.

...да не букой висит зенит! И в осторожный шаг
уже занесённый зверем
песок вплавлен, а растаявшая шуга
водопадами летит к двери...

Над зенитом неслось – "Здравствуй!"
А к ногам упало – "Прости-прощай".
И вышагивает по буквам страстно
озверевший и дикий Май.

Зима и вечер. Голову задрав,
тону в бездонной снежной глубине.
Румянцем щёки. Колется слегка
незрелый минус. Где-то рядом,

с мыслью наравне,

почти не слышно, тихо в белизну,
на оркестровых фантазирует гобой.
И на снежинки, отходящие ко сну,
садятся ноты. А зима...

на каждый вдох, пропитанный тобой.

... И будет, что вспомнить:
улыбки, разгадки,
смешные картинки,
пещерные замки.
Падение волн,
"три рынды" в тумане,
и качку, и бури
в бездонном стакане.

Красивое небо,
милые руки,
конфеты на завтрак,
на ужин прогулки.
Горячие дюны,
раскопки и ветер,
и наши находки..,
как взрослые дети
без грабель и кирок
копались в пустынях.
Но найдено имя,
и лира, и крылья!
И есть, что беречь,
ограждая от правды.

Хорошая новость –
раскрылась лаванда.
Сиреневым цветом
покрылась планета,
и дарит тепло
ароматное лето.

- - - - - - -

Вдруг вспомнятся вспышкой
улыбка и голос.
И буду тогда я достаточно взрослым.
Пойду кочевать по изрытым пустыням
в надежде найти драгоценное имя.



Фото из интернета. Спасибо автору!

Будто тебя терять, навсегда, навечно –
повестка в иное время, где хлеб не тестовый,
где сны не из лени.
Будто тебя терять мне всего важнее,
вспоминать реже, и не знать прежде.

Помаркой исправленной в прошлое назидать,
воро'тистое, пронзившее полдень зимний,
пощёчиной жаркой вернувшее к жизни.
Будто тебя терять мне всего за даром,
с дырой в кармане, гривенник золотой.

В Медуницу схожу на мельницу,
где родиться почётно, где в лучах месяца
с лестницы до воды рукой подать.
Тесен воздух, а ночь – крестница,
и не важно всё, и – благодать...



На картинке – Медуница,
символ единства противоположностей