- - - - - - -



Златогривая роща. Златострастная осень!
Ворожба на ветрах. Карт краплёных дожди.
Синей взвесью дрожит след от лета – полоска,
и звучит ей во вслед выдох дня: "Подожди!"

Благородная сень истекает ручьями.
Пробираются в землю, струятся рекой.
Клён трясёт головой, загребает корнями
растворённый в воде молодой чернозём.

Дождь прошёл хорошо. Из под корня я вылез
в ком из прелой листвы, залетел под мосток.
Снёс поток ледяной, и болтается рыльце.
На второй голове индевеет сосок.

Ком распался в ручье, как когда-то былое.
Кто грызёт и ползёт, тому незачем плыть.
К камню брюхом прилип и сверлю головою
вертикальный проход – нулевой лабиринт.

Догрызу этот слой. Мне немного осталось.
Грунт плотнее над чревом подземной реки.
Под землёю ни зги, ни тепла, ни привала.
Нерв продольный с лихвой заменяет мозги.

Где-то там, наверху, ожидают коренья.
Молочай в Ежевице* краснее крови!
Сладкий запах земли под родной деревенькой.
Багровеет по осени гриб-боровик.

Мне б быстрее ползти до границ глинозёма
вдоль прикладов, костей, гильз, глазниц и штыков;
вдоль копыт и подков. Вот и запах знакомый:
Дуся, спьяну, в хлеву разлила молоко.

Промерзает земля. Бег слепой на поверхность.
Струйкой камни с песком проникают в живот.
До зимы не успеть. Груды тел повсеместно.
Вдоль костей пробираться втройне тяжело.

Мне осталось чуть-чуть. Вот знакомая глина
и знакомый, до хмели, лесной чернозём.
Ствол фундамента, вот он!, идущий к камину,
провалившийся пол и подстенок гнилой.

Выбиваюсь из сил, а земелька всё туже,
стали хрупкими нити и ветви корней.
Застывают движения… Больше не нужен
из бордовых корней горько-сладкий елей…



* деревня в Смоленской области. Население – 28 жителей. В годы Великой Отечественной войны деревня была местом ожесточённых боёв и была оккупирована гитлеровскими войсками в октябре 1941 года. Была освобождена 27 августа 1943 года.

- - - - - - -




Помнишь, говорили о доверии?
Оно – сияющая передо мной дверь.
Убрал камни, откинул брёвна,
вырубил вокруг неё лес.
На двери' цифры твоего дня рождения.
Смотрю в календарь, но их там нет.
Через год-два они снова есть…

Твоя "дверь" – мой щит. Вера в меня – меч.
Ветер шумит и поёт промеж плеч.
Заблудись в моих снах и в моих запятых,
прорасти в них судьбой.
Миллионы свечей зажглись
между мной и тобой.


Я сейчас отвожу удар,
занесённый косой нам под дых.


Время, сдержи лошадей.
Дай до гланд дотянуться твоих, Зверь!
Это будет последний блиц,
разрывающий цепь верениц
под шагами хромой судьбы,
восстающих стеной
между мной и тобой.

__ Д.И. __

- - - -- - -



– Требую немедленного уклонения!
…– Требую немедленного уклонения!
"Заткнись, машина, что, руки ко'ротки!?!"
– Управление не работает, пароли отозваны;
мы на большой скорости,
разобьёмся об эту Вселенную!
"Вот же придурок, – мы вне времени;
вне космической мельницы.
Подогрей лучше турку, приятель,
и выключи уже пельменницу…"

Среди звёзд и песка нет прекрасней зрелища
разноцветной пульсирующей пепельницы.

– Мы знакомы?, – Я Пустота, –
Я безвременна, Я беременна,
изометрия, предыстория;
Я здесь, Я везде и нигде; твой космический перелёт –
пятый уровень сложности, но их шесть.
Как попал ты сюда кожистый, по'лостный?
Плевра времени девственна, пройти
сквозь неё нет возможности.

"ИИ, закрой экран с крестницей,
пусть крестится, включи "Rammstein"".

- - - - - - -

…– Уклонения не требуется...
"Выключи "Rammstein"!,
повестку движения… Что это ещё за блин!?"
– На радаре центр Вселенной.
Мы во времени. Шестая световая.
Тридцать минут до столкновения.

"…Где мескалин?.."

- - - - - - -



Приложу образ на лик твой.
И потекут по лицу блики,
уничтожая сущности улик,
уже не счесть которым имена.

Что принесли, то выпили до дна.
Гримальди заметает пылью –
пришельцы технологиями пилят
бутылки из под нашего вина.

И на моём лице ты прочитай
упавший многократно лунный зайчик.
Для нас с тобой он точно обозначил
пути к перилам лунного моста.


Гримальди – кратер на юго-западе видимой части Луны

- - - - - - -




О чём ты думаешь? Во всём права!
И мне ли быть одетым на Плющихе;
мой белый стих развенчан не был лихом;
накрыта облаком шальная голова.

Пчела звенит и вкручена в сезон.
Жизнь так пестра, что взгляд болит от цвета.
На радужке след чёрно-жёлтой ленты,
змеёй слетевшей с давних похорон.

И если сможешь, ты меня прости
за клинч внимания и за мой взгляд упрямый;
за то, что прогораю я напалмом
на ровном месте твоего пути.

- - - - - - -



Клетка мозга сказала подружке:
– Ты не помнишь, куда делась кружка?
Почему без неё я пьянею?
– Ты опять мне несёшь ахинею, –
говорила подружка подружке, –
ты не помнишь?, – здесь дело не в кружке,
и мы это с тобой обсуждали,
в лобной части сбоит целый ганглий.
… или слышит он, или видит, или просто
раздумья находят.., это, блин, вызывает тревогу,
потому что с тобой – я, подруга;
мне не нужно такого неду'га.
За сердечным смотрю биоритмом,
опьянею, и будет кирдык нам!

Разошлись. Но сердечные ритмы
превышают стандарт и лимиты.
И вторая, серьёзная клетка,
запускает резервный пакет бит…
Но их глушат. Играет симфония.
Мозг всецело захвачен агонией.
Сердце стонет, извилины движутся.
Это бунт! Ну а где же полиция?!
Всё, конец! Участилось дыхание…

Но Бог мудр, и его Мироздание.
Просто – мысль.
Все резервные копии
аккуратно разложены в памяти.
Но пьянеет от клада сознание
и нещадно сбоит протоколами.

- - - - - - -

Две подружки сдались
и пьют кружками;
заедают глюкозой
и сушками.

- - - - - - -



У кота – скукота и протяжное "мяу".
Поманю, позову и поглажу опять.
Пять минут тишина. Не имею я права
взаперти десять лет так мурыжить кота!

Зашипел; "в масле сыр". Шерсть сияет от лоска.
В плошках нет недостатка для вкусной еды.
Дом в игрушках, пестрит. Дочка мяско привозит
эксклюзивного свойства – не копчёный балык!

Поиграть и поспать, и залезть на колени…
Разодрать половик, съесть запретный цветок…
Пить "хрустальный поток", завораживать ленью,
из полезного сделать дырявым носок…

Вновь ведёт на балкон и лежит там часами;
и подумалось: "Всё же, а может быть зря..,
может быть на недельку пустить на гулянку…"
Но ведь жалко любимку, не выживет, Тварь!

- - - - - - -



"… Лошадь сказала, взглянув на верблюда:
"Какая гигантская лошадь-ублюдок".

Верблюд же вскричал: "Да лошадь разве ты?!
Ты просто-напросто – верблюд недоразвитый".

И знал лишь бог седобородый,
что это – животные разной породы…"


Владимир Маяковский


______________

Купели ждут, в них ты отведаешь сполна
через края струящуюся нежность
во времени, размерностью в безбрежность,
в которой тают смыслы и слова.

Ты посмотрел, но не был отражён
в зеркальном дне, однако, был хорошим
памфлет себе,
и узнаваем был до дрожи
тупой, тщеславный, невоспитанный мажор.

В руках кувшин с елеем мудреца.
Отпей – за автора; второй тост за улыбку.
Пусть тонут в амфоре с правами на ошибку
разрывы смысла в откровениях глупца.

И не заставит ждать себя отчёт.
Ты будешь краток, педантичен, точен,
пускай не лезвие, но слог отточен,
строка изящная в мусс времени войдёт.

- - - - - - -

Когда густая настоится тишина
вне степеней записанных историй,
случайным отзвуком присвистнет "скорый".
Попытка сил не будет лишена.

И в этой пытке ты найдёшь слова,
обнимешь ангельски-родную душу.
Поэтом вывернешь себя наружу;
твоя – нетронутой останется свеча.

Подпишешься. Красивый каллиграф.
Туманной дымкой выдохнут купели.
Омыть и отразить они успели.
Теперь ты мастер, и тебе уже пора…

- - - - - - -



Чай в стакане; проверенный сюжет,
бальзам для нейронов мозга.
Блуд контекста, весёлый немой подтекст.
По разрывам офсетных строчек
ищу для себя рецепт.
Хочу верить, что всё – не "воздух".

Нос в чернилах, руки опять в клею.
Криптограммы; сложный решаю ребус.
Из кусочков клею, по памяти создаю
ритм волны, с ним иду на берег,
бризом дышу, узнаю' волну;
сотую из её версий.

Струны не знают пальцев. Немой аккорд.
В глазах вечереет оттенок карий.
Сахар, ещё… точно знаю итог.
Фото в дыры затёр, и к нагрудному своему карману
рот прижимаю виртуальный твой,
чтобы бури не вызвать вой,
чтобы бурю не выкрал вор.
Но вор выкрал и заходит на лист словами.

Время – грозный бесшумный страж.
Не моими столкнёт руками
в ночь несущийся экипаж.
На дороге, где бог-Рутина –
камни, ямы и колея;
полднем светлым, неумолимо,
безнадёжна и влюблена,
верит преданно, что любима
беспросветно, душа моя.



*патетика – утончённая (художественная / стилистическая) форма пафоса.

- - - - - - -



Солнце зашло, село вспять...
Небо клубит надвигаясь: Жуть.
В поле один, и уже не шучу.
Что осталось мне – на себя пенять.

Пригрожу-ка буре мечом судьбы!
Но его, вырывая, уносит шквал.
Кувыркаясь, трофеи летят на свал –
боевые стратегии здесь слабы.

- - - - - - -

На земле полигоны; шумят цветы –
это буря поила своих врагов.
Белый флаг на исходе таких боёв:
с кем живу, кем дышу, кем горжусь…

Родная, конечно – ты!

- - - - - - -



В некотором роде, в некотором царстве
слева шел по борту, плыл российский паспорт.
Думали – утонет, думали, что сгинет.
А по океану прыгали дельфины.

Прыгали, играли не осознавая,
что у документа миссия такая –
пропитавшись на'сквозь, размягчив страницы,
на волнах качаться, подражая птице.

На пароме дядя шарил по карманам;
дядя, сидя в яхте, плакал, горько плакал.
Дядя на Гавайях, загорев отменно,
в трансфер собираясь, вздрогнул непременно.

Море по колено, на плечах медузы.
Что же это, братцы!, братцы карапузы!
Вышел я из моря, вышел на полметра.
Лёгким не до ветра, в голове измена.

- - - - - - -

Рыба откусила целых пол страницы.
Дата, пол и имя не проговорится.
Съела прямо с краской, с фото, съела номер.
…Ветер дунул бризом, ветер дунул штормом…

Голова проснулась в ласковой подушке.
Рыбка в глубь метнулась, и её подружки.
Солнце и Египет, камни и кораллы.
Ветра, Моря, Утра – Мало, Мало, Мало!

- - - - - - -



Кто сегодня юрист?
Однозначен, конечно, ответ.
… крылья спёр;
на скамье подсудимых, и мне
дан приказ говорить.
Но зачем? Ведь присяжных здесь нет.
А мой крест…
он, как был, так и виснет на мне.

Но… безудержен слог...
Оправданьем полны ли уста?
– Ссудный День, мой юрист,
я виновен, чуть-чуть не проспал;
и ещё, беспощадный и милый судья,
белокрылая сталь
до сих пор у меня на плечах.

И команда: "Всем встать!"
Я встаю во клети во весь рост.
Клинья перьев гремят, разрезают защитный асбест.
Стража, бросив ключи, побежала с насиженных мест.

– Мой судья, ты беги, или сгинешь в ревущем огне.
И ты, пятясь, роняешь незрелый ранет (их здесь лес…):

– Не виновен!, – летит мне в башку анапест.

- - - - - - -



Я снова слышу, как двойной язык
изыскивает речь из двух наречий.
Дрожит дыхание и тушит свечи.
Рука на ощупь зажигает их.

Единство звуков, смыслов и корней
однажды встретило пародию на землю.
Опало, выжило и стало хлебным,
залив дождём, взрыхлив и обогрев.

- - - - - - -

Под пеплом запад и в развалинах восток.
Стоит стена на подожжённой пашне.
Не слышно стонов и победных маршей,
и дронов, вкрученных в последний завиток.

Стена упала. Новая заря
крылатой бестией летит с востока
в кленовый Рай, чтобы ладонью Бога
накрыть измученный и измождённый сад.

- - - - - - -



– Всё повторится, не так ли?, – вопрос, – иль
срокам грядущим анафема
грозит, не грозит? – продолжает допрос
копытно-крылатая братия.

И точно не зная, конечно, ответ –
что будет, но зная вчерашнее,
и харкая кровью: – "Анафемы нет!", –
сквозь кашель, – "Есть суть – настоящее!

А то, что до сроков...", –... в пятак, по рогам,
по почкам, ногою по задницам,
– Берите, мать вашу!, и прячь под халат!,
чтоб было потом на что праздновать.

И правое чуть подтянувши крыло,
направился к окнам распахнутым
из опер-палат прямо в адово дно,
в руках передёрнув "калашников".

- - - - - - -



Премного песен и довольно прозы.
Премного далей и дорог под небом.
Лианы, пальмы... Но дороже верба
и нежность почек на упругих лозах.

Сойдутся дни опять на воскресенье.
И календарь вновь возвестит – тринадцать.
И как же, ты скажи, не улыбаться
судьбе игривой и её везенью!?

Ромашек море и цветенье лилий.
Прощает вазы напускного лоска
твой взгляд, любимый, что пощад не просит
у расстояний и объятий сильных.

Шутливо время – день любой назначит
ко всем началам, к буйному цветенью.
Просветит солнце всё, что было тенью,
и вскроет шансы на его подачах.

- - - - - - -



В ночных дебрях бродят дикие звери.
Проверяю: пищаль, в ножнах: ножик, кастет;
пика, лук, стрелы, яд из плесени,
острые щитки на коленях.
Мне бы только пройти, тенью.
Нет доверия.

Волна ласкова, набегает медленно и мерно.
Проверяю: запасной штопаный парус, колотые вёсла,
надувной кранец,
трюм задраен, вязь парусов на реях
(хотя, пока что, совсем не ветрено).
Мне бы только до гавани доползти, тенью.
Нет доверия.

Солнце ровно светит в проём двери.
Но что-то всё время не так с этим Солнцем.
То погаснет внезапно, то пальнёт солнечным ветром,
то критично сместит центр массы
(под ногами взрываются недра).
Улететь бы от него куда подальше...
Нет доверия.

- - - - - - -



Aprior-ен ты, – сказала солнечная корона, –
прогорит день мой, и корни выглянут из твоей земли.
Зимы-весны-осени им – воды, а крона,
вензель – коричневые следы не сбросит.
И это злит. И злится на июль пиит.

Ярит день. Корчится канитель отсрочек.
Дождь нужен (!) неоколоченной груше, как муж. Слушай,
как плавятся и текут груши из жёлтых своих сорочек.
Как "жжжжж" пчёл натруженный кружит и вьюжит листву.
А июль – композитор жары, не вострит на дожди уши.

Водоросль – предок груши. Живет в воде. Дружит
с хвостами аквариумных рыб. Слышит тех – в
высыхающей луже, что бьются хвостами за жизнь.
Живут же (думают аквариумные рыбы) лучше нас.
– Лучше! Грядёт ливень! А стеклянный удел – ветх.

- - - - - - -



Не узнать: поправимо ли;
не сгрудить в груди до пределов сжатия.
Залпом пью, но не мне оставлено.
Губы вяжутся зрелой мятою.

Душно.
Скажешь, вдруг: – Ведь так странно всё,
и легко, и светло не по времени.
– Осмотрись, постой; осмотрись, – прошу.
Не измерен путь и поветрия.

Ты осмотришься и поймёшь, что прав, –
что нелёгкая принесла гостей,
и слегка подзабыв устав
встанешь утром уже моей.

- - - - - - -



Прав июнь, прав июль.
Этог пух – след, отпечаток крыл.

В нём, как лепестковая суть
перо прорастает в алтын.
Здесь правитель одежд
права уступил зеркалам.
Бесполезны шелка,
и брезент так же прочен, как дым,
как туман, или лучше сказать – облака.

Кто объят, и крыло опустив
на замахе взметнёт листки,
листья, скорей – лепестки,
прав сто раз. И на новом его пути
ожидает, блестит мзда,
улыбая хмельной лик.

И июнь, и июль –
на крыло, и в нагую суть...
Сдуть нельзя с уст
ключи заповедных слов.

- - - - - - -



Лило'сь дорогой солнце, другой, за горизонтом.
И долго угасала упрямая заря.
А в небе, высоко, в пост-штормовом, холодном,
родился вихрь странный, взял тучи за края.

Рванул их на себя на полуразвороте.
Заколесилась, вдруг, шальная круговерть.
И спицами сверкая от юга до востока,
открылась в преисподнюю, дугой вогнувшись, дверь.

Упала тишина. На всё. Молчали птицы.
Лучи зарниц мерцанием увещевали путь.
И можно было слышать храп лошадей возницы,
и видеть, как из глаз выскальзывала ртуть.

Но ты не там, ты здесь, турист, творец, искатель,
на светлой стороне, где шансы есть достичь
долин, высот, морей... Достигнув, ты не плачешь,
а мрёшь от чувства счастья, зажатого в горсти.

- - - - - - -



Держусь, держу себя "в руках", в который раз,
чтобы унять последствия от чтива строк твоих.
Но вновь моё наследие чертой в папирус матерный,
гримасой нежно-вежливой звучит опять убийственно,
калечит слух и магию под точный выстрел в кречета,
и божьим лицедействует.

Я продал душу Дьяволу. Он принял с отвращением
и высыпал мне золота.
Не святостью знамения, ни криками юродивых,
не памятным крещением, ни Славной песней Родине,
ничем не отодрать её от ко'гтистого молота –
вцепилась в жилы Дьявола и захлебнулась с голода.

Бес робким поведением склонил свою рогатину.
Душнит*, воняет падалью, но припадает к савану.
Из "крови люциферовой" дожди рождают свастики.
Гротеск** с вином повадился: в тягучем сне видение
кусается повадками, смеётся, лжёт и дразнится,
и плещет кровь помазанных, на плащаницу рваную.

Душа назад не просится. Отчуждена и продана.
Иссохшее исчадие не стонет и не корчится.
Пергаментными крыльями касаясь дуновения,
поводит, словно обморок, застывший, провидения.
Душа висит, как опухоль, черна; и ночь безлунная
не требует: ни похоти, ни боли, ни сочувствия;
ни милостей, ни почестей, лишь блёкло светит звёздами
на мёртвую юродивость сухого лицемерия:
величия порочности.

Быть может души с крыльями для умерщвленья созданы
заблудших небожителей?
Не совладать молитвами. Слова косыми розгами
являются с палитрами любви.
И в красноречия любвиобильной подати,
как жертвы исцеления, летят; и рвутся порохом
на лицах лицемерия.

И невдомёк мне, косному, зачем строка ругается
на лживую безоблачность;
зачем рука касается крапивы жгучей волоса.
Наверно это ангелы слетаются и молятся
за то, что просыпается в груди, и возрождается.


* ругает что-либо, возмущается
** карикатурное смешение противоположностей;
контрастное сочетание фантастики и реальности

- - - - - - -



Много слов, а нужно три.
Три – не больше и не меньше.
Где заснули глухари
под глагол трёхскладный, вещий,
где не им бы, лешим, спать –
токовать да песни слушать,
осушив свои уста,
скоро ляжет спать кукушка.
Продираясь сквозь леса,
лбом сбивая с ели шишки
(лишь бы только не отстать)
– Ты, кукушка, быстро слишком,
слишком быстро брось вестать!
Но и спать ложиться лишне.
Жаль, тебя мне не достать,
как метели спелой вишни…

- - - - - - -



По дороге прокатилось Солнце.
Гул, шипение, протуберанцы, жар;
под откос; и засияло снова
в царствие своём – на небесах.

Ничего, как будто не случилось.
"Шарик" был, но больше его нет.
Зазевалось, Солнце, проглотило
сотворение, людей и интернет.

Посмотрев из глубины светила,
как лучи увещевают Путь,
чувствую в раскрытых крыльях силу
и вдыхаю испарившуюся ртуть...

- - - - - - -

Спит и видит сны Великий Мастер.
Бьётся жизнь и коллапсируют миры.

Я "проснулся" и ворочаюсь в кровати
с мыслями: – Когда "проснёшься" ты?

- - - - - - -



Если жизнь представлять, как фобию
с невозможностью амнезий,
сразу ясно: не безнадёжен я,
и не кажется мне пустым
управлять в себе сложным знанием,
узаконивая зачёт!

– Слышу пульс и шаги избранника.
Задвоились мои, вот-чёрт!

…мне не снятся глаза, фотографии,
не мерещится голос: нельзя!
На издержки больного приятия
есть табу, но по ним скользя,
исключительно, строю выводы
по исходникам бытия.

– Мать-судьба, дай мне выстоять,
не касаясь воды и огня!

Различая в улыбках проводы
дорогих светлячков-мелочей,
сразу легче туманить доводы
в пользу демонов и врачей.

– До краёв, как всегда, абстракция
позитивной структуры дня
с не убитой, не смятой грацией,
с неумелой тоской тебя!

- - - - - - -



Птица ли? Обезумевший ли
вепрь? – желтеют глаза в сумерках,
в окологородской черте.

Остановленный вдох.
…силуэт проявился на лобовом стекле,
откликнулся внутри стук:
тук-тук, тук-тук,
именем раскололся во рту,
не хватило малости – в звук.

Талому не запомнится дню –
под совой подломился сук.
Покачнулась крылом, и вдруг,
разметав с ветвей снег, вокруг,
захлебнулась, заухала, упорхнула вдаль:
отпустила глаза сонная пелена.

Долгим эхом от ветки в голове хруст.
На губах шоколадный мусс.
Вкус иронии не простой.
С улыбкой полу-живой
жмётся ночь к полотну,
вписываясь в кривизну.

- - - - - - -



Ты уже не можешь давать имена
дням, городам, датам.
Ты молитвами их сыта сполна.
В сумочке про запас вата,

дабы заткнуть проходы своих ушей
и, проблевавшись ядом,
заорать на стан назойливых миражей,
понедельно скулящих рядом:

– Безысходно зашли в тупик...
– Мы не рады таким срокам...

Предлагаю аперитив,
но мне это "выходит боком":
ты сегодня совсем пьяна,
и с небесным огнём в ссоре;

Мегалунная ты моя.., Луна!
– Ты моя!, – океан вторит.

Пробежит по следам волна
в сотый раз, а потом – в первый.
До Луны – золотой канат,
а на дне якорёк медный.

- - - - - - -



"…– Какую боль причинили тебе?
– Ту, которую не причинил мне ты…"

Фраза из игры "Prince of Persia 2008"




– Напиши мне про погоду, про дожди и солнце.
В этом может быть загвоздка, но сегодня просинь
все нюансы сводит к точкам, по которым мостик
чётким курсом входит в космос: от Земли, и к звёздам!

На мостке перила златы, в хрусталях – иридий.
– Расскажи мне про печали, про гряду событий
по которой нёсся ветер, и в края избитый
растворился в звёздном море; чем ты дышишь, Рыба?

Ты ведь чувствуешь – в пространство пробралась комета.
На ребро все разом встали на столах монеты,
в рыбьем царстве на орбитах зацвели приметы,
в канцеляриях все шепчут о Кончине Света.

… линзу вдоль всего пролёта по проезжей части,
Ренессанс, печать Барокко, львов с разверстой пастью
разъедает звёздный ветер королевской властью.
Загадал я, распадаясь, королеве счастье!

- - - - - - -



Никогда бы и не подумал, что вода и земля – близнецы.
Только б небом творимый сумрак не стебался ко мне под уздцы,
не клубился, кичлив и вежлив, распуская на небыль быль,
понимающий все и бежев, и в глаза не пускал мне пыль.

Обращаюсь к нему по форме – на изустье кладу устав.
Тени бросились напролом, вне, разлетелись пол сотней стай.
И зависла, как на орбите под дугой ломовая прыть
запряжённых вчера событий, перед заревом слова "быть".

- - - - - - -



– Доктор, можно вопрос?

– Да, но я тороплюсь. Только один. Давай быстрее.

– Это точно Оно..?!

– Конечно, какие сомнения!
В аптечке, кстати, всё закончилось: маски, нашатырь, обезболивающие, спирт, гормональные, пустырник, брошюры по ложной лояльности; дефибриллятор разрядился …

– Но ведь это уже в который раз..?

– Второй вопрос, детка.
Пока! До встречи!

- - - - - - -



Погода, видно, давит на виски,
и пульс ладоням не сдаётся на поруки.
Там, в голове, отчётливые звуки –
пера скользящий шорох о листки.

Передо мною кипами опять.
Но я не в силах в них вписать и слова.
Мои слова... Их войско не готово,
чтоб слов твоих достойно встретить рать.

И знаю, ждёшь, полки задвинув в тыл.
Последний мост уже тобою занят.
Он будет, бой. И снова мирным станет
полёт пера над тишиной могил.

- - - - - - -



Несёт меня, я точно знаю, уносит и не возвратит.
Простая истина, простая…
На монитор слетел москит.
Сидит и думает, что красный – это качели и еда.
Но думает он так напрасно. Пока не грянут холода,
рябина не нальётся краской.

Но терпкость цепко вяжет сны, и древний проникает голод.
Ошибка, друг – это не солод, не пижма, рута, или сныть.
Две капли ледяной росы… и начинается погибель.
Зажатый косностью язык всё, что не кровь, возненавидел,
и к голоду давно привык.

В росе изящно тонет пиксель. В них тычет комариный нос.
Ладонь руки летит за мыслью, вразнос…
Но не убий! – гласит закон и лжёт сквозь сеть своих пристрастий.
.. согнал, и в сны рябинки ясной
привычно набираю: – Здравствуй!
Любви тебе, тепла и счастья!, изысканный оригинал!

- - - - - - -



Вечереет. И я понял, что сейчас не здесь,
не дома, хотя кот сопит и лапой
то и дело пятку тронет,
мявкнет в своём сне.

У меня – не по весне,
у меня не по полесью,
и не спесь диктует песню.
Тонут в речке поплавки.
Выросли в сомов мальки,
дно хвосты закрыли взвесью.

Как твои дела?, колись!
Рамы в окнах скоро треснут?
Жёлтые флажки развесит
осень скоро на панно;
скромно хвоя с огоньком
зашипит в моём камине.
Как ты там, в своей рутине,
лед опять пророс в балкон?

Я сервизы расставляю и мурлычу твою песню.
Вспоминаю, как гуляет вьюга редким перелеском.
Скоро в тёплые полы утекут мои финансы,
это, знаешь, пол беды…
Ты – приверженец фаянса! –
там все деньги из казны.
О'труби в амбарах с лета;
оливье и винегреты, апельсины, конфетти;
ломятся от яств паллеты, вьются даты и приметы.
Посох натирает Дед, речь готовит президент.

Я же – помню твои клинья в серединные пути!
Лучший повод не найти для заутреней молитвы.
…как же мне легко идти по твоим хрустальным плитам,
как же весело скользить к ледяным мостам с буллитов…

Вечереет. Друг мой милый, что во мне за бес?
Может быть литруха пива
махом груз с души свалила
в створ льняных колец…

Может быть теперь так лучше –
в раструбах зимы
собирать себя до кучи,
по себе звонить.

- - - - - - -



Какое в этих горах интересное эхо!
Грустишь – оно отдаётся смехом.
Смеёшься – потоками ниспадает дождь.
Скажешь правду, услышишь в ответ: – "Ложь!"

Значит буду лгать и зябнуть,
и молчать, зная, что раздастся гром.
Ком глотать и забывать даты,
и на камни разбирать дом.

- - - - - - -



Не до сумрака, не до осени.
Быть бы живу, да в дни счастливые!
Выйдут с косами, выйдут с вилами,
глядя искоса, пьяня голосом…

Толку нет в траве, в ней не спрятаться.
Пол версты бежать вязом лыковых...
Вот же дернул черт сказать: – Милая,
я на чай пришёл, я не свататься.

Ну да ладно же, будь что сбудется.
Закачу-ка я рукава белые.
Мы с тобой ведь такие смелые!
Как в полынь, в твои косы русые!

- - - - - - -



"… Содрогнулся дракон и снова
устремил на пришельца взор,
смерть борола в нем силу слова,
незнакомую до сих пор.
Смерть, надежный его союзник,
наплывала издалека,
как меха исполинской кузни,
раздувались его бока…"

Николай Гумилёв "Дракон"



Змея от земли – небольшая тварь.
Тихо ползёт к двери.
Гад знает, чувствует, где его рай.
Блестит, ожидает, верит.

Голос пустыни и ветра в нём.
Гибкость броска – тоже.
Низким аккордом гортанное "О-мм"
в раструбах сброшенной кожи.

Знает факир – не сильна дуда.
Льются, качаются звуки.
Но кобра, сгибаясь туда-сюда,
шипит и ползёт в руки.

Не зная зачем, раскрывает пасть,
где саблями гнутся зубы.
Счастливая.
Мне же не ведом яд…
А нужно, хотя бы кубик*!


* один миллилитр

- - - - - - -



Пяту сведёт на дождь. Пусть странно, но терпимо.
И если бы дождей суть плавила смолу,
слетела б тетива, и пущенная сила,
не в значимость пяты, проблем не принесла.

И, впрочем, нет беды в простреленном колене.
Не всем ведь направлением заведует сам Бог.
Колено и пяту конечно же заменят,
и будет всё равно на что тянуть сапог.

Сегодня в аккурат печать легла другая.
Лук звонкий свой напев весь передал стреле.
И чтоб наверняка, летит за первой – стая,
и выбранная цель пульсирует в руке.

Весенний оборот и летняя перина,
осенний вихрь листвы, захваченный с дождём,
замрут и затрещат в студёной дали зимней
и лопнут на ладони под ветреным крылом.

Но хватит и мгновений, в которых сжата память.
Врезаются осколки, вскипают и шипят.
С локтей стекает пена и падает словами,
и на земле страницы по ветру шелестят.

Поднимутся цветы на плодородных нивах,
и белыми коврами застелет всё вокруг.
И отгуляют ливни, цветам подарят силу.
Ослепнет древний демон, лук выпустит из рук.

- - - - - - -



Воланчик застрял в ракетке –
это такая смешная и глупая шутка.
– Всевышний, ты почему не натянул сетку туже?
И голова торчит из жилетки, и из головы торчат уши…

Тётя Груша сушит сегодня санки.
Лёд растаял и превратился в лужи.
Дочь полюбила вчера панка,
а сегодня он стал ей мужем.

Хочется улететь с облаками,
вернуться с рюкзаком молний.
Не стучать по столу кулаками,
а сжечь всё дотла, до бетона.

Дураку ведь закон не писан,
а устав формализма – гордость!
Антипатией движет принцип,
и оружие её – строгость.

- - - - - - -

Мне приснились сегодня ночью
у дочери на глазах слёзы;
дубов из земли корчи
и стеклянные во льду розы;

ледяная в горах стремнина
под усталостью от истерик
и искусственная плотина,
пена доводов, ник измены;

я иду средь дубов могучих,
и хрустит под ногами жёлудь.
Волк со мною, из стаи лучший,
семенит и блюёт дёгтем.

- - - - - - -

… ну конечно, сменю тему,
сеть порву и раскрою руки.
Стану милым, смешным мемом,
лишь бы дочке жилось уютно,

лишь бы милая не грустила,
взгляд искрился и был лукавым,
и приму этот странный выбор,
её выбор, как свой, плавно…

- - - - - - -



Всплеск имени, явление зари в моменте.
Портрет на беглом утреннем холсте.
С постели дня пушинки-элементы
приглашены, почти взлетев,
на вальс, на варьете
в пустивший корни мозг;
на летний карнавал,

где листья лип, и лепестки в одном потоке,
и день на полу-выдохе, на полный вдох
листвой до альвеол, до лёгочного дна заполнен.
Апрель и Май билеты выдают на вход;
ростовщики,
на выход не имеют документов.
Подбитый ветром стог
летит, с пол оборота, в лето.

Помилуйте, он ведь простой прохожий.
Вокруг кружит такая кутерьма!
И стал он сам на кутерьму похожий.
(Мозг на мгновение сошёл с ума)
Соломины летят к воде,
но реки утопают сами
в доселе непредвиденной жаре,
и не спасаются лесами.

Здесь ветер Царь и Бог, здесь летняя его стихия.
В земле трещит зуб брошенной сохи.
Ветрам решать – поля или пустыни
раскинутся по пастбищам сухим.
Лазурь искрится волшебством,
крыло поёт под небесами,
где пращур-время, не тайком –
открыто строит свои сани.

За караваном караван, или сплошной бредут грядою…
Распределит все облака, потреплет их своей рукой,
Пройдут весёлые дожди, проникнут, оживят, омоют,
трава полезет, жизнь – смотри! – Да ни гроша она не стоит!
Иголки прячет каждый стог.
Те, что развеяны, не прячут.
Возьми их, Ветер, как итог,
вонзи в глаз времени на сдачу!

- - - - - - -

Нам мотивации лихие – с природой слиться, знать – с руки,
неявно: спал, потом проснулся, побрился, завязал шнурки...

- - - - - - -



Клону можно сказать: "Иди".
И он сделает шаг вперёд.
Клону можно сказать: "Лети".
Клон откланяется, и полёт

станет символом злобы дня,
светом в смуте рутин, возни.
Я создал его для себя.
Клон создал себе визави.

Друг прекрасен, умён, красив,
эксклюзивен, доступен, прост.
И мне видно со стороны,
что хрустальный вознёсся мост,

что цветами пророс пустырь
на окраине злобы дня.
Но извольте! Мосты мои!
И моя это пустота!

Строк сверкающих хищный рой
и пробитый мой миокард…
Ты – машина, червяк, изгой,
ты всего меня обокрал!

Улыбнулась судьба двойнику,
друг от друга они без ума.
– Где-то кнопка была в боку…
Но уже подошли шторма,

и уносится шлюпка вдаль.
В мыслях бьют о причал слова.
Успеваю лишь прокричать:
– Не моя это судьба!

- - - - - - -

Космос свой ускоряет бег.
То, что с краю, несётся вглубь.
Через два миллиона лет
на Титане меня найдут.

Клацнет таймер, начнёт считать.
Корпус дрогнет, скривит уста.
Будет дёргаться и икать
на другом языке софта.

- - - - - - -



Август не наступит.

Осень восторженно красуется в брызгах восходящей звезды.

– Слышишь, – это он к осени на "ты", –
Только не надо злой потайной грусти, сборов и суеты.

Ветренно, зыбко, шквалово – не прошло.

Крошево вьётся у лап. Безнадёжен в веках облысевший сфинкс:

– Милая, как же тебе идёт шёлк!
И песок, и жара, и увязшие в этой жаре, и песке, следы!

- - - - - - -



Не тронет снег, ненастья не коснутся!
(Свечой гекзаметр оплавить не берусь).
В безбрежье стоп дельфины пронесутся,
строку внезапностью наполнят. Пусть

цунами пенится, пройдя виток межзвёздный,
заходит на прибрежный городок.
Спи, город. В улицы твои прольётся,
пребудет и к утру сойдёт,
украв название твоё, поток.

Из смутных лет упрямый, вечный кормчий…
В глубинах слов светлеет метагрусть:
под водами смеялись этой ночью
берёзы, разодетые в листву.

Не тронет снег, ненастье не коснётся
подводных парков, улиц и домов.
Вода пребудет, а к утру вернётся
в запруду вещих, тихих, важных слов...

- - - - - - -



Сегодня лето, лист упал к ногам.
Зелёный он, но всё-таки крылатый.
До осени ещё бы дошагать,
а матери – дождаться бы солдата.

Из бересты приснилась колыбель
и тень креста, упавшая к порогу.
Уносит в летопись холодную постель,
дом, мужа, материнскую тревогу.

Что с околота * – в сито и в амбар.
Что снилось лучшее, о том уже не вспомнить.
Судьба на шансы может быть щедра.
И пусть их набирается сверх нормы!

Звезда горит – и Свет, и Благодать.
Сгущаясь ночью, утром тают тени.
Совсем не бремя – сито подлатать,
а ночью опустить его… во время.


* способ молотьбы для отбора лучших семян

- - - - - - -



Фарфоровая кукла без лица, без одежды,
без имени; из еще не выдуманной,
но уже списанной команды отличившийся игрок;
отсвистевший не вовремя затяжной свисток;
дождь, не начавшийся в безоблачности безбрежной…

Крошится глянец, ширится скол.
Вертит плечами время.
Оно – заявленный кем-то срок.
Вкус времени – карамельный.
Тает и предлагает глоток
жадности непомерной.

Следует солнцу вставать послушно, бережно, нежно.
Рассвело, и ползёт по губам колючий солнечный леший.
На извилинах влажный плющ – дыхание не заметит,
как дружно лучи пройдут к шее, к груди, поцелуют плечи.
И сердцу обман-тоску предложит, отчасти, утро,
когда побегут по сну весёлые птичьи сутры.

Фарфоровые глаза, лоб, руки,
фарфоровую слезу и долгие её перестуки
в отброшенной длинной тени
тайных и тихих молитв
вобрал солнечный монолит,
и взял себя на поруки.

- - - - - - -



Я купил себе бонсай в прошлом воплощении.
Кем там был, поди узнай … – тайна сотворения.
А тебе купил цветы, кажется – хорошие.
Но приснилось мне во сне, что от них ты морщилась.

Здесь у нас сейчас весна, кот орёт без продыха.
В воздухе клубит пыльца; на мне кепка модная.
Две недели вспоминал (грозы были с ливнями),
как тебя я называл… точно ведь, по имени.

Ветер сносит лепестки, розовое крошево.
Сердце трётся о ростки нежного, хорошего.
Мысли все зашли в тупик, из созвучий кашица.
Может быть другой язык!? Нет, кажись по-нашему…

Разнесло все лепестки лето за околицей.
Долгосрочный груз тоски мне за что-то сторицей.
Бесполезны словари, сон в обед и логика.
Шанс один: начать искать в редких аналогиях.

Ты ведь где-то родила'сь, дай хотя бы весточку
на созвучие в цветах, речке или веточке…
Вроде бы поймал волну, да опять всё около;
выть осталось на луну, превратиться в сокола,

и искать, искать в стихах, рея над контентами,
сказку о плохих цветах, но с банзай*-моментами.

- - - - - - -

На страницах худа нет, любят цвет и дарят;
утопиться что ли мне в Сырдарье стихами…



* яп. бандза'й (десять тысяч лет), пожелание здоровья и долголетия

- - - - - - -

1.

Покуда боги заняты обычными делами, и добродетель в мире не в чести',
пустеющий Олимп с его сиянием, ареной, облаками, взяв разрешение,
используют другие, и правила возводят здесь свои.

Чтоб славить Господа: Отца и Сына, и Святого Духа,
не просто: сесть, и Литургию отыграть, отпеть,
в процессе не опочивать! Нужна здесь целая наука:
теорию создать, и практикум создать,
чтоб громче, чище разливались звуки.

С утра пройдут священные бои с победой до обеда.
Низвергнув оземь ангелов негодных, своих или чужих,
Архангел Михаил, собрав оставшихся, устало возвращается на небо.
В сиянии и торжестве размеренно вспарив,
высокий занимает трон и объясняет способ
крылатой братии, как следует мелодии творить:

– Чтобы не допустить, по случаю, метаморфозы
и славно тексты спеть Великому Отцу,
сначала нужно всем понюхать розы,
очистить голос каждому певцу;
и, так как арендованный Олимп довольно дорог,
(крылатые побряцывают латами немея)
то, окупая часть обремененья,
спеть нужно для начала гимны Гименею.
Все партитуры Клио разложила на пюпитры.
Юпитер правит словом выбранной молитвы.

- - - - - - -

… сидят, с литаврами, святыми бубенцами,
раздули щёки трубачи-басы. Все ноты и слова,
проверочные партии зазубрены на память.

Внимает строгий Михаил, и движется крыло,
как только слышит фальшь.
И солнце у подножия Олимпа в этот миг сгорает ярче,
и блещут молнии, и гром гремит из облачного нимба.

И только крылья выкажут движенье, давление меняется и градиент
становится настолько сильным, что невозможно с инструментом усидеть.
Сложив крыла за спину, согнувшись – бесполезно.
Но если обхватить прикованный подсвечник,
аура забрезжит, и надежда с верой против ветра сдержат.

Всё нужно начинать сначала, усесться поудобней,
виновника проблемы взглядом осадить, расправив крылья;
вдохнуть розария чудесный аромат,
relax на несколько секунд – смотреть на небо,
которое за Облаком Предвечности завесою синеет,
настроиться, протяжно мантру в мыслях вторить перед действом:
"Пою тебе бог Гименей!"

Вопросы не стоят "зачем" и "почему". Раз надо, значит надо.
Проявлен долг: благославлять Триаду! И все стараются,
над струнами порхают рукава; сопрано и альты божественно слились на "е"…
…тринадцатая арфа на одном и том же месте сбилась с такта,
гармонию разрушил инструмент.

- - - - - - - -

Вселенское молчание течёт по ядерным часам.
Натянуто и чувствует предел,
и ждёт, когда хорал прольётся с Неба.
Не принято без музыки сушить века:
калить в пустынях воздух, в пекле отжигать пески;
вить странной жизни волоски
по пальцам дремлющей Пандоры.
В печатях, росписях, узорах и в ящике –
загадка; витает предвкушенье приговора.
Густые пряди золотых волос сбегают, льются,
чтобы таять, в скрижалях тайны утопать…

Тоски сутана – неизбежность.
Нерасторопные надежды
одни останутся на дне.
Среди бесчинства и страданий
их не окажется нигде.

- - - - - - -

– Дружище! Ты погибнешь
завтра в одночасье!
Будь счастлив, друг, держи скорей удачу!
Хоть арфа не твоя наука, расслабь израненные руки.
Держись! Иначе Михаил
казнит копьём тебя наотмашь,
заменит ангелом другим.

Со всех сторон летят подковы,
и ангел за тринадцатою арфой
по пояс в них сидит.
Ведь каждый у себя хранит частичку благоденства.
Все знают – в битвах нужно верить,
а веру, как известно, укрепляет клевер;
чугунная основа наделяет счастьем
беспрецедентно: если рухнет – снова.


В хорале каждый – побратим.
Вокруг несчастного восстал крылатый веер,
и каждый – клевер свой снимал с груди.

И снова начался, сносящий души ветер.


2.

К пустыне добирался на попутках весёлый путник.
Брёл в вещем сне по золотым пескам;
и первые барханы ранним утром
в Грааль словесной камасутры
он складывал, не пестуя мораль.

Взошло светило. Лопнуло в зените.
Пришли в движение пески.
Вдруг слышится: – Воды! Спасите!
Левее: ткань и человек убитый.
Дневник в руке, раскрыт, полузасыпан.

Здесь захоронен караван.
Верблюды превратились в прах, и кони.
Над кладбищем стоит дурман
от ужаса, гнилья и вони.
Спекались заживо.
Неистово тошнит;
повсюду тлен, предсмертие и кома.

Мираж закончился.
Но марево парит.
Пустыня говорит словами,
чужими. Живёт, передвигается, чудит
и издевается над жертвами своими.

- - - - - - -

…не чудится, заметен вдалеке,
колышется и тонет в знойной дымке
сардо'б*. На зависть сомелье
бокал, изысканный по форме,
без ножки, установленный на горло.

Источники воды в пустыне:
Райские Сады.
Невысыхающий колодец – святыня!
Но воду можно не найти,
и стать, как всё вокруг – песчинкой.

Томится в древнем погребе живая тень
(в священных книгах две легенды).
Внутри подмостки, роспись круглых стен.
Затёрты надписи: "Здесь, стоя на коленях,
не пить, молиться и терпеть.

Когда дыханье замрёт,
густая тень падёт на стены,
и ангел для тебя споёт
куплет из древней колыбельной;
и позабудешь навсегда
себя, живущего, былого.
Как бред, в жару и в холода
ты будешь повторять три слова,
и будешь с ним един, тогда".

Ладонью зачерпнул воды
и выпил. В сказку не поверил.
Мурлыча въедливый мотив,
достал из рюкзака штатив,
еду, блокнот, и сверил время…

Луч проходил наискосок через отверстие гумбаза.
В овале света стал контрастным
неве'ль** под номером тринадцать.
Привстав удобно на колени, в блокноте делая пометки,
в пол оборота обернулся на звук, как будто бы, капели.
На развороте машинально дыхание на миг прервалось.
Просвет закрылся. В полумраке колодец древний оказался.

- - - - - - -

Терзалась, ёрзала внутри,
металась чья-то суть под сердцем.
Искала выход, прорезь, дверцу,
чтобы сбежать из темноты;
и в сумраке пустынной ниши
воды слегка касались крылья;
– …my baby… – резкий вдох.., и выдох,
ответный шёпот: – …тише, тише…


3.

Сияет солнце над Парнасом. В саду дельфийском слышен смех.
Из облаков табун пегасов в окно закрытое влетел.
По стёклам топчутся, в лоб дышат; перо выводит всё смелей:
"В саду среди цветущих вишен на свадьбе пляшет Гименей!"



* хранилище питьевой воды в пустынных районах
** финикийская арфа

- - - - - - -



От темна до темна, от свечи до свечи
набегает волна, ей не нужно причин.
Ей не нужно искать направление сил,
и не важно – жара или дождь моросит.

Где открылись пути среди месива строк,
в её след протекли сто хрустальных проток.
Закольцованы в море. Ворони'тся Гольфстрим;
неотъемлем и дорог захвативший мейнстрим.

- - - - - - -



Не торопись, постой, не уходи. Не улетай.
Я заново не так тебе ответил. И это – так.
Но это – сторона монеты. И знаешь ли,
до шулера мне, как до вражеской планеты.
В монете не одна мерцает сторона.
Ведь ты всё видишь, видишь, как приветлив.
А знаешь почему? Хочу представить ветренность в берете.
Не представляю, просто не могу...
Мне мнится каждодневный бой, где мы с тобой
плечом к плечу стоим у речки за горой.
Ты меч доверила мне свой,
и тем же я тебе плачу,
вверяя сердце палачу.

История одна: река здесь не имеет дна.
Гора с аршин, и я – бесстрашный Аладдин
здесь, слава Богу, не один.

Пусть льются сквозь меня пески
желаний, времени, тоски.
На связках сетки в решете
стоят дежурные портье.
У каждого нашитый патч
с текстурой: "Срочно нужен врач!"

Доносит ветер голоса. Гуляет ветер в волосах.
Прошли насквозь мои бои, и меч свистел,
и Аладдин без сердца взял, и не погиб.

Палач мой, ты меня прости, я всех твоих врагов убил.
Твой меч не по моей руке. Возьми, останусь налегке
с рекой, с песками, и с портье.

- - - - - - -



Ну, что у нас на блюде: житейский опыт,
дюжина дорог, уроков; стремнина, разноцветный парус,
утопленный до утреннего бриза;

надкушенное яблоко с сюрпризом?
Кому ж не знать, что нет и не бывает сексуальней
высоких каблуков, колгот, браслетов на лодыжке.

Сподвижник, книжник, литератор..,
смешной художник медленной строки;
носки в горошек, святые мысли рядом с кучей крошек…

я становлюсь всё строже, к себе; к тебе уже не так;
и ничего меня не гложет, ни ужин в одиночку, ни бардак.
Скучаю? – Может быть. За просто так.

Помилуй, Господи, – я не люблю окрошку!
И не могу смотреть, как тёща ест её без ложки.
И не было бы жертвы больше, тяжелей, дороже..,

За просто так в конце не ставлю точку.
Мне завтра фильтр привезут, включу Infiniti моторчик,
рванут турбины, забасит музон. Мозг всё затрёт,

и сон сегодняшний, и бред мой полуношный,
и радугу, и светлые тона. Однажды, может быть, поймёшь –
какая это роскошь: не знать, не чувствовать, не вспоминать!

- - - - - - -



Природа сегодня вся в сером, разнылась.
Люди на дачах, кураж и нет пробок.
Какой-то там праздник. А мне показалось,
что всё здесь накрыто больной поволокой.

Ведь кто-то намеренно трогает лица,
мышцы подвластны неведомой воле.
В волнах фантомов является призрак
спеси, довольства, причастности, боли.

Тысячи лиц повторяют движенье.
Чёткая связь в коллективном сознанье.
Вот дирижёр провоцирует отжим –
сто миллионов страдают и плачут.

- - - - - - - -

Всё, как обычно, проснулся, умылся.
Связь от руки Вездесущей не явна.
В зеркале лик незнакомый явился
чистый, скуластый, спокойный, упрямый.

Мысли послушны, память – машина.
Доступы к целям, задачи – понятны.
… что-то сбоит, и опознан, с поличным!,
вирус, нарушивший строгий порядок.

Небо опять всё затянуто серым.
Будто других не бывает оттенков.
Серый баланс деградирует в белый,
губы согнулись в гримасе улыбки.

Ноги идут, чётко движутся руки.
Матрица Мира из нитей и формул.
Вирус не рушит, берёт на поруки
внешнюю связь; заменяет проформы

на ощущения странных подсказок:
в запахе кофе, в движениях ветра,
в строгости букв и коротких рассказов,
данность в которых не требует меры.

Шифры диктуют: на северном складе
полки пусты, а к ячейке сто пятой
душа не лежит.
Там лежит программатор
для сброса ключей к путам беглой Души.

- - - - - - - -

Смотрит скуластый, спокойный, умытый
в зеркало – внутрь, в строку и на кофе…
и слышит:

– Код на параграф " "Голодный" и "Cытый" "
в юзерской теме, в разделе "Для профи".

- - - - - - -



– Отпустите меня, не держите меня,
и не трогайте алую мякоть!
Мои путы гремят, вихри ярко горят,
и рычанье в груди плотоядно.

Всех, таких же, как я, погубила заря,
а кто выжил, накрыла пучина.
Кровь течёт по жердям, застывает смола
и чернеет на ваших лучинах.

Берегите глаза; ваша суть и слеза
отшипят на последнем кострище.
Хватит силы огня, чтобы ужас объял
и с ангаров сорвало все крыши.

- - - - - - -

Догорала заря. Новый день не настал.
В поднебесье светило дымится.
Я молился, и в молниях вскрылся портал,
где мой Феникс опять станет птицей.

- - - - - - -



Я сегодня добился успеха,
и не знаю, что завтра с ним делать.
Что-то, вдруг, ветерок на дрезине
поутих и сменил направленье.
Замелькали столбы и деревья
всё привычней, в обратном порядке.
И опять предо мной те же вишни,
те же грядки, и та же деревня.

Может быть, вспоминаются руки,
взгляд лучистый, халат до колена;
этот воздух родной, или песня;
ну, а может быть – это ветер
теребит отголоски и шрамы
от разбитых голов и тарелок,
как кидалась в бильярдной шарами…
Было страшно, и лица белели.
Кий ломала элитный партнёрский
о святую рабочую руку.
Я, конечно, бросал тренировки,
объяснял, что нет в этом проступка.

- - - - - - -

Пост-скандал, пьяный бред и тропинка
сквозь кусты, цветники по району.
Жеребьёвка, зал дымом пропитан.
Здесь я свой, и я не Казанова!

Кий из граба, мелок и перчатка,
И цветной лабиринт на поляне.
Здесь проиграно всё в честных схватках:
от штанов до ковра и дивана.

Но охваченный злостью и целью,
я Фортуну не брал на поруки.
Пропитались насквозь синим мелом
мотивации, деньги и руки.

- - - - - - -

Ну и вот! – на турнире в Канаде
восемь партий сложил я в финале.
Триста тысяч рабочих окладов
на сукно предо мною упали.

А я слышу родимое сердце,
как оно далеко, не терпимо;
что свободно и больше не верит.
И не смотрит в You Tub-е турниры.


стих восстановлен

- - - - - - -



Мне снилось однажды: Фемиду, под мессу,
прокаченный Фатум пронзает столбами
в глазницы и в сердце.
Роняя клинок, громыхая весами, не ведая страха,
сама не спасаясь, кричит: – Ты свободен!
и валится на бок…

- - - - - - -

Добился успеха. Сверкает корона.
Покорное счастье. Кивает мне ворон –
гортанное "Здрасти!" хрипит из утробы;
косит чёрным глазом; не гадит у трона.
Бураны свободы мне лижут запястья.

Раскатный восход величаво рисует
в полотнищах меры безмерную радость.
И это та малость в садах Гесиода,
где бо'льший кураж – под ногами Атланта
внести тройку яблок в бурлящее пламя
из пасти дракона.

- - - - - - -

Насытился купол, и дрогнули хмари.
На кухне посуда проходит анализ,
и ложки, и вилки блестят на тарелке,
стерильной по нашим, по ангельским меркам.
И соус красив, и рис под парами…
под дождь за окном начинается драма:
никто не пришёл на обед и на ужин.
Сезон за сезоном. В окне уже стужа,
звенят бубенцы на постельном татами,
но звона не слышно, хозяин здесь Вакуум.

Не сменит Триумф витражи с позолотой.
С наигранной спесью проиграны ноты;
фантом-лист бумажный протиснут под дверью
и будет линейкой дотошно измерен.
Скрижалям путь ратный. Оставшимся шуткам
сползать по лицу, маску делая мутной.
Скрижали зальются сияющим светом,
от чистой, откопанной прежде монеты.

- - - - - - -

На сердце дракона в садах Гесиода
прописан прогноз неизменной погоды:

входящий в огонь смел, удачлив – свободен.

- - - - - - -



Осень проходила, пролетало лето.
Прорастала озимь. На свои штиблеты
март смотрел, не верил – на росе он бо'сый;

осыпалась с листьев, каплей с паутины.
Шмыгающим носом водит по равнинам
близорукий месяц. Утро. Время – восемь.

Быстро взялись травы. Поднялись высо'ко.
Где очки посеял? На пригорке косы,
веер платья дутый шелестит по ветру.

– Вот, возьми мой клевер, и глазок ромашки,
васильки, грибочек, ягодки в кармашек, –
гнётся вяз на кочке, – Приди завтра, дочка!
____________________________________

Сон поля бере'дил. Полупьяным махом,
падали на землю, побежав в атаку…

Разрывают кочки лисы, да куницы
на переднем крае рубежа станицы.

- - - - - - -



"…Предпоследний этаж раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж; я тебя обниму
и закутаю в плащ, потому что в окне
дождь — заведомый плач по тебе и по мне…"

И. Бродский



Когда закончилась война,
я вынес гнёзда. Деревьев не осталось.
Высокие кусты теснились, и с ослепшей высоты
могло казаться, будто роща разорвалась.
Торчали и качались лоскутки,
и в них качались прошлогодние венки.
Смешалось время, отдалённые гудки
на перестуках длило и сливало воедино.
Опознаватель раздавал разгадки.
Никто не прятался, и привкус горько-сладкий
у молока из девичьей груди мне говорил,
что снова всё в порядке,
что есть причина и запрос на шалость;
ростки проснулись, шевелились в грядках.
По небу кучевые распустились пряди.
И то, что чистое оно – совсем не малость!
Но птицы по нему не возвращались,
но птицы из него не возникали.

Слепое небо. Некуда звонить,
и кажется, что некому молиться;
ждать некого, и некого винить
в сияющей небесной колеснице.

- - - - - - -



Я взгляд уставший твой ношу в себе.
Я снова пьяный.
Печеньем заедая забродивший квас,
оттенки зная, в память проникает
душа – ведь так ты эту сущность называешь…

Какая дурь у памяти в колене? Ей ноги бы.
Но некуда бежать.
Душа съедает. В душе ни жизни, ни вреда.
Пьянеет и роняет книги с полок,
в которых воздух, солнце и вода самим себе
не бард, и не зоолог.

И тянется по полкам слизь.
К ней липнет пыль протравочных веществ.
Глаза бы памяти, сквозь пыль смотреть в просвет
на странный, незнакомый силуэт,
придуманный в каком-то рваном сне.

И память, типа, приседает по-собачьи
коленками вперёд, на низкий старт.
Но даже в темноте уже не спрячешь
просветных рёбер бесконечный ряд;
и носом тычет в стенку.
За стенкой поршни свой прокачивают яд.

Ты думаешь, что память в голове?
Я тоже думал так, гадал и верил.
Душа везде во мне открыла двери,
но так и не нашла искомый клад.
И снова пьёт, и мерками своими мерит,
и рёбра лижет. Снова. Наугад.

- - - - - - -



Смысл есть в дороге, путеводной, лобной.
Кони мои – пони без узды продрогли.
Глиняный фундамент, ветряное стойло,
две скирды соломы на подмостке валком.

– Небо, моё Небо, как же ты высо'ко!
Посмотри, осока выбралась на берег.
Освяти деревни взглядом синеоким,
опустись, будь рядом, слушай мои бредни

о клубке распутья, о мещанской доле.
Я тебя нисколько, Небо, не неволю!
Слышу твою песню в соловьиных трелях.
Покосились ели и дубы по лесу.

Небылинку Небу сочиню про время.
Начитаюсь в книжках про озон и гелий.
Из упругой клети выпущу синицу
в облака. Пусть птице весело петлится.

- - - - - - -

Гром гремит, и молний блещут обереги.
Треснули оглобли, занялась телега,
полыхает сено на траве бедовой.
Напрягает вену одуван садовый.

В атмосфере сила, глубина, раздолье.
Плотно прислонившись к каменной юдоли,
окружила Землю, наделила вдохом
вечное живое и царя Гороха.

Щёки раздувает – тушит что есть мо'чи.
Ель от жара корчит. На неё похожа
странная морока – закипают волны,
припекает корни у речной осоки.

- - - - - - -

Хорошо под Небом на крутом изломе.
Там, внизу, у хлева началось с соломы.
Ни реки, ни ёлок, ни путей в дороге.
Только высь и Небо, и скалы отроги

где лазурь густая на попытке вдоха;
истина босая, и синице кроха.


* дыхание

- - - - - - -



Ещё не поздно всё забыть, как сон; из глаз и сердца выгнать прочь!
Кричат сычи и в вечный лунный Логос летят, не в силах превозмочь.
Там, в вышине, в тончайших облаках, чей контур рван, бесформен, розов,
метутся ангелы в лучах, сгибаясь в неестественные позы.

Растут цветы. Сомнений нет – живое тянет сок.
Вдоль спутников цветастых дойду по памяти, где нежный голосок
волнением прощает взгляд и за собой зовёт неукротимо;
не молкнет изуверский бард внутри под грохот: "Господи, помилуй!"

Из недр дорожка в облака, из о'блака – во тридевять земель.
Послушно трогает рука след стоп, оставленный не здесь.
Елей, в шум ветра обратясь, крыло качнёт, и вот уже носимо
оно средь туч, парит в лучах над будущей цветущей Хиросимой.

- - - - - - -

Дыхание испепелит заросший цветом островок.
Господь преподаёт урок, и дышит.
С надеждой святость и порок
друг друга чувствуют и слышат,
и шквал огня, неумолимый рок,
всё ближе.

- - - - - - -



Задайся вопросом – взят будет измором
прах в зыбких жилищах, похожих на норы.
Настойчиво, зная простые ответы,
верни их, потерянных в поисках света.

Приди, разори наподобие вора
пустые глазницы на ветхом надгробье.
Протри влажным пальцем остатки эмали.
Прочти эпитафию в нише хрустальной.

Спроси у посланцев подземного царства:
встречали они одиноких скитальцев?
Потрогай, как строго отточены косы,
мелькавшие в струпах сгоревших урочищ.

Есть признак победы ушедших, над нами.
Ложится на мрамор и ёжится память
от хлада плиты, от присутствия взгляда
из диких глубин в кущах Рая и Ада.

- - - - - - -

Пластичность земли не измята следами.
По сложенным крыльям язычится пламя.
Стоят – и немеет сырое пространство.
Застывшая капля с пореза на пальце

уже ли есть кровь, а не времени зыбкость?
Застыла улыбка святому убийце.
И нужно спросить, и не движется челюсть.
И снег под ногами контрастен с их белым.

- - - - - - -

Бледнеют столпы, пропадают с иконы.
Прошёлся Борей по закованным окнам.
Простые законы явились, и такты
пробрались к груди, узнаваясь двояко.

Вот храм, вот могилы, вот крест с барельефом.
Я чувствую жизнь и зову её блефом.
И вижу, что синий – совсем не белёсый.
На фоне его твои русые косы!

- - - - - - -



Сегодня был вечер, обычный, почти что.
Ночь вскрылась, раскинула старые звёзды.
Чернеющий купол листком вечной почты
трепещет, тропой истекает в ладони.

С межзвёздною пылью сроднился посланник.
Пусть сам по себе, обречён, но не проклят.
Кровавым союзом оправдан и продан
во Имя, в Его тридесятое царство.

Смешной гонорар – лист обычной бумаги,
прибитый к груди на потеху Вселенной.
Кол входит сквозь символ звезды переменной,
срисованной с древней космической карты.

Сиреневый маркер тускнеет под красным.
Под чёрным едва проступает рисунок.
Пробитый, в тумане, летит верным курсом,
в слоях атмосферы объятый во пламя.

Что может быть лучше – вернуться на Землю.
Осколком, пылинкой, иронией, мыслью.
Обнявшись до срока с трепещущей высью,
былого в себе не найти человека.

- - - - - - -

Сгущается вечер обычный, почти что.
Ползёт тенью время по скальным развалам.
По стылой воронке, довольствуясь малым,
рассудок бредёт и невнятно бормочет:

– Двойная орбита… Сиреневый маркер…
Лазурный огонь… Пять планет в мегалитах…

Раздвинув руины, качнув жидкий литий
в стальную грудину с прибитым подарком,
присядет, качнётся, откинется валко,
сломив часть горы. Полюбуется Адом

родным, величавым, в знамёнах и в Славе.
Метнёт пару молний, посмотрит на звёзды.
Со свистом затянет дымящийся воздух
и станет невидим для глаз и радаров.

Нажав на reset и откинув забрало,
выходит из тела космический сталкер.

- - - - - - -



Море призадумалось, и родилось облако.
И менялись формы, отдаваясь ветру.
Налеталось вдоволь и осталось в комнате.
Превратилось облако, постепенно, в кредо.

Кутерьма и воздух снова на задворенках.
И зелёный полог, и цветов засилье.
В печке нерастопленной облаку не холодно.
Белые у облака вырастают крылья.

Я зову крылатое существо по имени,
имени, которое случай редко дарит.
В небеса приватные, дальние и синие,
облако из комнаты реже вылетает.

Обернусь я дымкой, тоже стану облаком.
Это ведь не наш предел – каменные стены!
Ночь разделим поровну, день разделим поровну,
небо, берег, вид морской, брызги, смех и пену,

- - - - - - -

Время, чай, окно, ключи, печка, свечи, полочки.
Небо тяжелей воды – синь высокой пробы.
Солнце пляшет вдоль волны – золотые лодочки.
Ветер медлит, глубь молчит и предлоги топит.