- - - - - - -



Скажи-ка, ветер, ты откуда такой забавный и не злой,
такой правдивый и опрятный, и неожиданный такой!?

Признаюсь, долго мнился О'дин и свист твой на его мече.
И мнилась Родина, свобода и локон русый на плече,

который трогаешь и гладишь, щекочешь челкой по лицу
и этим взгляд её отводишь, чтоб не досталась наглецу.

Тот взгляд, который молвит в душу без лживой набожности строк.
Ты кто такой! Взрываешь уши, а я ведь не спустил курок…

Принёс с собой уловку лета, надёжный, тёплый, мягкий фарт –
добычу для души ответной. Но сделай шаг, прошу, назад!

Иначе превратятся в крылья ладони, сжатые в кулак.
Такое с нами уже было. Нам свет – не свет и мрак – не мрак.

И мне ли было не запомнить твоё дыхание и стать…
И в сердце взять, чтоб не устало секретный адрес повторять.

- - - - - - -



Всполохи, раскаты, дожди. Далеко. Неизвестно зачем, непонятно кому
поклонилась осока. На мой приход ветер, друг, отозвался, отправился в путь
на косу. Берег златой обратился в мель, в камень. Оскудела река.

Боги ведут войну. Жёны машут им: – Добрый путь!
Дети играют в игру: кинут копья, кубки поднимут, выпьют кровь.
Тёщи панихиду споют по всем и по тёплым дням, и примут, как есть.

Отобрав семена, грею, дышу на них. Отпускаю в сырую траву
в трёх шагах от себя, в двух шагах от реки.
Уронив, ухожу, и уже не смотрю наверх.

Там, наверху, трепет крыльев похож на игру,
срываясь в снег. Ангелы мрут.
Ветер держит предел – затянувшийся вдох.
Не шумит, не зовёт. Индевеют слова.

Река пробралась через лес, разлилась /было кому помочь/
на инстинкты глуши, вдоль печали бобра.
На плотине возня. Время ткёт путеводную нить.
Мать домой загоняет бобрят.

Этот мир занесло, обречён он, и будет бел.
Словно сказкой волшебной укрыт на исходе пугливых дней.

От реки, проходя, как обычно держусь правей,
и смотрю, как она набирает мощь.

- - - - - - -



Думаю о тебе. В моих мыслях мы такие маленькие и такие смешные.
Крутится Круговерть, и времена года в обратном порядке протягивают тебе дары.
Я же – перетягиваю шнуры, и борта моей лодки, словно древняя Кагосима,
ещё не знают, что в будущем, близком будущем, будут с морем объединены.

Банально рассвет перельётся в закат. Полоса отделит Землю от ночного неба.
Звёзды рассмеются и утянут в свою далёкую кутерьму, где тебя не было,
где меня не было столько,
что дежурная моя настойка из виолончельной струны, не по годам горька и терпка.
Время по-детски спит на морском берегу и сопит бесшабашным школьником.

Под закатом прилив. Бриз проводит крылом по водной глазури.
Свет Луны отражается морем, а метрах в ста от морской воды
со скалы летит водопад. Там все наши следы, джунгли, песок, всё с натуры.
В брызгах падающей струи лунная радуга неподвижно удерживает свои круги…

Память тобой саднит. Цветёт неземными цветами.
Берег, про'клятый манускрипт, – бред галюциногенной морали в семи томах.
Ночь усаживает на колени, держит книгу в руках. Сны проникают.
Вижу берег, ладью, поветренную* тебя, с улыбкой смакующую свой любимый, дикий, выживший на скале виноград, тихо сходящую с ума. И схожу с ума сам.


* воздушную

- - - - - - -



Бьёт порошей в лицо, след попятный не виден.
Мне не важно сейчас, что не выверен в прок
обходящий маршрут по ристалищам пыльным.
Варианты возможны. Здесь – в назначенный срок!

Изучал языки, эксклюзив, но не ясно
на каком диалекте беснует Зима.
В свой свистящий напев мой, которым я назван,
вовлекает, смеясь, первородная мгла.

Чтобы пульс оживал, чтобы знаками Сутры,
ореолы, мерцая, вели меня в путь,
подари не рассвет, не надежду на чудо –
завыванием ветра пронзи мою грудь!

Берегу каждый вдох. Извивается раструб,
и космический холод течёт по лицу.
Ты явилась! И мне, словно даришь в подарок
свой внимательный взгляд, свою чистую суть.

- - - - - - -



Куда ни посмотри, и как бы ни хранилась тайна,
какие б дебри не хлестали по лицу чтобы её изъять,
висит в пространстве знак: "Заданий нет случайных".
Случайность здесь – ты сам, мозги твои и твой потенциал.

История начал в проявленное покрывало
туманом тмит. Сокрытый от рассудка праведный урок
предстанет вовремя, и снова я с лихвой познаю,
каким жестоким может быть растянутый во времени подвох.

Желе уже не видит сновидений –
живёт во сне, и делит там отставшие часы.
Дробит их, умножает, снимает шестерни, валы,
всё снова в кучу собирает. Несётся лось
/столб верстовой смеётся, и смеются стре'лки/
сквозь бурелом дубравы.
Пройдя секущий механизм насквозь,
кровавой стружкой время возмещает.

Ты не узнаешь о величии начал. Я не пойму, насколько обездолен.
Изгиб желания во мне – причал, хребты судьбы – пороги в море.
Буксир устал, заглох, улёгся в дрейф. Вмиг ослабел натянутый трос баржи.
Кидает моторист на даму треф туза червового. Дурак он, дважды!

Займись своим привычным ремеслом. Качай солярку, поиграй поршнями.
Сплюнь анекдот про "Девушку с веслом", однажды гарпуном пробивший память.
Твой дизель в деле и гудит буксир. До Таганрога, Бог даст, мы дотянем.
Красавиц расцелуем из Твери, и за борт свалимся под утро спьяну.

- - - - - - -



Душа моя, пиши стихи!
Скрижали дней оставь в покое!
Твоих сердечных мук не стоят
словесности чужой грехи.

На постаменте из оков
читай и трогай струны лиры.
Исчезнут: боль и гомон пира
под голос вдохновенный твой!

- - - - - - -



Представляешь, Господь, у меня
два полушария, двое лёгких и две души!
И ещё много чего по два.
Нет! Подожди! Не спускай собак, не спеши,
я родился с одной, и догадывался о ней едва.

Назидали попы': – Смотри!
– трясся в небо согбенный перст, –
на себя за тебя возложили крест!, садись
на колени, крестись, молись! Что? Нет мест?
Так найди их! Слепец! Эгоист!

Я молился, Господь, каждый день.
Вне шаблонов искал для тебя слова.
До сих пор не могу понять, прости,
хоть дана голова, и мозги даны,
как понять тебя, как ты строишь свои пути.

Из себя изгонял тоску, потому что она – мост,
не к тебе, а к чему-то во мне, внутри,
что меня дополнять должно.
И к тебе вопрошал: – Что?
Но уверен был, что смолчишь.

Но однажды, входя во мрак,
не во мрак отворилась дверь.
И нести мне теперь свой крест,
нежно глядя в глаза тебе

через призму любимых глаз.
Мне тревожно, и мне тепло.
На две трети собрался пазл,
на две трети внутри панно,
и блестит золотая ваза.

Я, как прежде, тебе молюсь,
верю в радугу и исход,
и хулы на семью боюсь,
но скажи мне, за что, Господь!
окунаешь в Любовь свою?

Я, когда не молюсь, не прост,
и на крылья святой судьбы
прихвативший меня Потос*
напоил из своей лозы.

У меня теперь две души
и двойной межреберный крест.
Измеряю на свой аршин
я любовь, Пресвятой Отец!

Испусти на меня собак.
Не бери меня под арест.
Не жалею, что вышло так:
биться в пламени двух сердец!



* брат Эрота, в свите Афродиты несёт виноградную лозу

- - - - - - -



Было семнадцать шансов.
Был и последний шанс.
Листья кружились вальсом,
не провожая нас

в тьму-таракань-дорогу,
длящуюся всю жизнь.
Я не искал подмогу
в изысках. Канониз-

ировалась в слова
жидкая киноварь.

Вы не желали слышать,
что зашумел камыш,
что разбивает крыши,
если затронешь лишь

тенью случайной мысли
о неземных правах.
Не называл Вас лишней,
и рассыпалась в прах

вся приходская утварь.
Прах превращался в Тварь!

Мысли о Вас рядились
золотом и в коней,
а на коней садились
призраки Ахиней *.

Было семнадцать шансов.
Был и последний шанс.
Тварь раздала авансы,
ром превращая в квас.


* ахинея
- произошло от Athenaeum (лат.) -- Афине (преподносить богине иносказательную мудрость);
- achenia (греч.) недостаток, нужда, нехватка ума;
- от "хина" (China) китайская грамота (сложна и не понятна);
- нечто сложное, не воспринимающееся без напряжения сознания, чепуха (полная ахинея)

- - - - - - -



Постучите по корке в хрустальную наледь.
Отоприте врата к позапрошлой траве.
Поднимайся, Шалфей, поднимайся, упрямый!
Дай ещё посмотреть на тебя в Октябре!

Вот и капля дождя, словно чувствуя повод,
протекла под непрочный каркас, как слеза.
А с небес бирюза, искушая свой голод,
осветила прозрачную чашу ларца.

Кто там дышит внизу, излучающий силу?
Паутина фатой поползла по губам.
Проросла и окрепла в колониях линий,
и теперь здесь толкаться повсюду грибам.

Не дышать! Не бродить! Не нарушить молчанье!
Только имя пространству твердить из души.
И собой немоту одарить, как звучаньем,
и молчанием в небо, вдохнув, согрешить.

Не вставай, подчинись, не потворствуя зову.
Ночью слёзы Зима проверяет на хруст.
Засыпая, поверь её твёрдому слову:
– Всё пройдёт! – упиваясь дыханием уст.

- - - - - - -



Смешались голоса. Молчи и наблюдай
за бременем Земли в хвосте кометы.
Метутся ли, снуют вокруг приметы –
дорожка выстелена звёздной колеёй.

Держи баланс по центру Роз Ветров.
Возьмись за ось, которая их держит.
Ещё не дух, не демон, ещё смертный
поборник серебра из Кариот!

Венец Творения – гербарий из цветов,
из добродетелей, увядших и истлевших.
Червь ждёт, живёт в мозгу под плешью,
спит Совесть беззаботно под манто.

Сокроет ли космический туман
печати заповеданных событий…
Кометный шлейф трассирующих нитей
пронизывает полуночный стан

дымящейся Земли.
Гудит Иерихон –
комета развернула направленье!
Червь основательно вершит проникновенье,
а демоны удерживают сон.

- - - - - - -

Закрой ладонью шар и отведи удар.
Не смей смотреть на поцелуй спокойно!
А впрочем, всё ведь в Твоей воле –
и вспышка, и мирской пожар.

Во пламени, в пыли, во льду –
во сне любые приключенья
недосягаемы по воле провидений
к тому, что существует наяву!

А наяву весь Мир в цветах
и ароматная трава по пояс,
и не шевелится от страха волос,
и дрожь не прячется в руках.

Смешались голоса, и страшно наблюдать
за бременем Земли в хвосте кометы.
Всего лишь бред в тревожном сне планеты,
где воплощаются в реальности слова.

- - - - - - -



И снова голубое небо заветом в редких облаках!
У осени все дни приветны, теплы. Пусть наледь на губах,
пусть ливни спорят до рассвета, застынут в окнах лепестком;
узор расскажет мне о лете. Зима напомнит о другом:

где грань прошла, напев приметы и шорох слипшейся листвы,
летящий, рваный край газеты и пращуры зимы – кусты,
плетьми вострящие к острогам уже слетевших холодов,
неслышно подадут карету, впрягут в неё ушастых сов.

Протяжно в небо голубое вольётся призрачный кортеж.
За осенью врата закроют, захлопнут голубую брешь.
Царице белой части года волхвы молебен вознесут.
Мне сны с натуры нарисуют её хрустальную косу.

Но словно время встало в позу, в часах расплавился песок.
На небе облачная россыпь застыла, встав наискосок.
В права осеннего исхода небесный канцлер ввёл запрет.
Зима пришла ко мне с эскортом, оставив осень без карет!

- - - - - - -



Причины ищу. Уверен, что во вне.
И мне, чесоточному клещу
на бархатистой спине,
положено по весне
следовать к плечу,
дабы через пенсне,
щурясь его лучу,
кукиш крутить
сидя на нежной руке,
врачу.

Весна влечёт! Бьётся кровь и кипит.
Гормоны играют в слюне,
ох!, влажный Её язык…
Я же по горло сыт:
это ведь сущий Ад –
Ей не чесали спины!
Только чесали зад
ниже спины
год или два.

Ну вот и рука. И все причины в ней.
Легла на плечо слегка.
Несусь кувырком по спине,
пока язык не вполне
объял ароматный мак.
Солдату-жуку-на-войне
блестит ярко-красный лак.
А с лака – уже пустяк…
есть и в моей слюне
и яд, и чумной
коньяк.

Врачу везёт. Трёт о халат пенсне.
И говорит что-то Ей,
скорее всего обо мне.
Стало вокруг зеленей,
и чудится мне, что Рай
уже не в Её руке.
Ну что же, хирург, давай!
Ты мой счастливый день.
Она – мой упрямый май,
и время моё - Ей.

- - - - - - -



Дверь приоткрытого балкона с косым отсветом солнца.
Колышет ветер теней узоры – посылка гостя.
Пришёл и нашептал в небрежном дуновенье,
в движении крылатом и взмахе занавески,
историю имён.
К проброшенной сквозь время, к забытой древней фреске
припал, дыхание забрал и вышел вон.

Тома страниц с захваченных горнилом лестниц
вспорхнули (те, что с крыльями), что нет, полезли,
как тараканы, вниз, по сходням.
Корабль неизбежно тонет. История на полках в трюме.
Её зовут, кричат. Она беспечна. Она балласт, закрывший течи,
доска, помосты, ванты, парус; стихия, лоно.

Слова ложатся в ниши, слова из ниш взмывают к ветру.
Корабль, полыхая, тонет, всплывает вновь и ищет берег.
Ночь не пугается рассвета. Звезда блестит у врат Эдема,
сады шумят, и их не поглощает время.
Но мест для иноверцев нет в краю святом.
Тому, кто уповал и пал в цветы,
улитки нежно лижут сердце
шершавым языком.

- - - - - - -

Придуманный неоднократно голос с ветрами заодно.
Колосьев танец под ночной Луной
доносит запах нивы. Неправильный пароль и код, увы,
неотвратимы. Я сам чужой. Спасения от бури не сыскать.
Врата в сады заведомо неотворимы. Сдаются нервы,
некого наверх свистать. Но сердце ничего не хочет знать
и глупо продолжает верить.

- - - - - - -



Сегодня невнимательность заходит в апогей.
Кулак события дверь пробует на прочность.
Дверь – платина. Пригрелся в клетке зверь.
И спит, и знает место. Особенно теперь.

Добавь второй кулак. В плечах твоих пристанище для змей.
Ольховая серьга, опознанная ветром, дотронулась воды.
В ольховые сады забрёл вчера Эней.
И, околдованный, заснул на ожерельях Фрейи.

Во сне его приветствуют друзья и жёны, бывшие, царей.
Раскинь над ним шатёр и корень напои нечаянным желаньем.
Открой ларец, войди и стань одних кровей
с забывшимся троянцем, утратившим ход дней.

Он гибнет и смеётся в ядовитом сне,
где наяву стрела сидит в колене.
Святыни сплавились и сгинули в огне.
Клеть сна уже не клеть ему, а к смерти.

Дай доступы к живой воде,
и раны затяни ольховым клеем.
И отпусти, и нарожай детей.
Он слышит всё и смерть свою в тебе лелеет.

- - - - - - -



Ходок сказал: – Ты слишком слаб,
и твой костёр уже не нужен.
Я – Всемогущая Скула' *!
Повелеваю: – И в грядущем,
и через прошлое в Теперь
померкнет видимость на дверь,
открыв которую, во Свет,
всему зверью с хвостом крысиным
и прочим прихвостням теней
бежать от искры, как от смерти,
ведь свет для них сильнее плети.
Хоть верь, не верь, кляни судьбу,
как это делал ты не раз
и удивлял Нас постоянством,
дверь отдаляется в пространство.
И Дух, влекущий свет во тьму,
трепещет крыльями Споримы **.
Их мириады *** и они
невидимы, неоспоримы!

Ходок исчез, и я привстал.
Контужен был или разбужен…
Исчадие моё – диван так заскрипел,
что сотни ружей, издав неслаженный салют,
почили б скромно в тишине
морской размерности прибоя.
Я снова слышал шум волны
и аромат прибрежной хвои…
В бледнеющем окне Луна
пробита облаком… Покои,
кальян, клавир, экран и мышь,
и ты со мною говоришь
на сложном языке Эзопа.
Мной целиком владеет опий;
пришелец странный; его сказ.
И я внимаю тайну ночи:
окно, Луна и дверь во Свет,
затянутая чьим-то сглазом.
Пишу тебе в tg: **** – "Привет!"

Но отступает смысл от строк.
Мне снова Дух ночной пророчит,
что накрывающая тьма Он сам, он ночь и,
что он хочет, всё время, превратиться в Свет.
И просит тайну уговора не разглашать,
что всюду воры, гниль и смрад,
и, как бы, он немного рад
со мной такому разговору.
Мы подружились. Он и я теперь
болтали без умолку.
Я задавал ему вопрос.
Он хитро отвечал и колко,
и бабочки в свечном огне горели,
падали и дохли, корчась,
словно на иголках.
Я повторял ему вопрос:
– Когда Великий вставит в перекос
Священный Клин, и ось беды
подломится под Миром?

А Он мне про Памир, покуривая опий,
про то, что снова "волчьи копи"
гребёт заморская рука. И я устал.
И попросил, отдав свою свечу в подарок,
чтобы избавил от кошмаров больные
судьбы матерей.

- - - - - - -

Ревела тишина!
Из недр космического плена
огромная Вина тянулась
стоя на коленях, седая,
в остатках кожи и волос, истлевших
и срывающихся в Вечность.
Раскручивал невидимый Борей над ней
планету, судьбы и её судьбу.
Наш шар, большой и плавный,
красивый, благородный, голубой,
почти не тронутый в движении своём,
со всей великой нерушимой правдой,
воспринимался, как искусственный фантом.

И неожиданно ударил свет.
Проёмы, двигаясь по кругу,
энергетические дуги стремили
к центру колыбели.
Мгновение застыло.
Видения редели.
Из множества дверей
теперь одна отбрасывала тень,
полуоткрытая. Там, в моей келье,
где гость непрошенный от света уцелел,
по-прежнему свеча горела.
Он уходил и растворялись жесты,
в которых отличить пытался я знакомые черты:
упрёка, благодарности приятия порока;
ни устремлений в нём, ни суеты. Такой же порох
на горниле рока под гнётом управляющей пяты.
Уже без пафоса, безвольный и влекомый, Он
исчезал, и взгляд, бродивший глаукомой, искал
меня среди теней.
Кощей, протягивая руку без плоти и хрящей,
прощался, подтверждал поруку рукопожатием.

Я сжал сильней его стальные мощи.
Машина бедствий и смертей была пьяна.
Кальян дымился, и моя вина средь прочих
бродила пьяной тенью у окна.








* нарыв, болезнь, изъян
** вид моли
*** одна мириада = десять тысяч
**** Telegram Messenger

- - - - - - -



Пусть не рядом. Далеко ли
сегодня руки и шаги?
Взгляд мой и твой.
Степенность воли
холодным месивом шуги.

Опрятен день. Опрятен вечер.
А ночь.., да что там говорить!
Врос Млечный путь, врос его ветер
в наш пост.
Его бы напоить

святым дыханием Вселенной.
Но ночь бездонна и глуха –
циничный враг,
подруга, пленник,
жилетка, плаха и доха*.


* тёплая верхняя одежда, мехом наружу,
для зимних поездок на санях

- - - - - - -



Явился, и прошёл мимо.
И повисли головы, и качались ниц.
Из-за призрачных заграниц
всё звенел и звенел колокол.
И на брюхе ползла гора.
Обозналась в святой милости.
На измол опускались сыростью
огрузневшие облака.

Он всё шёл, облекая тень
быть послушной, и быть невидимой.
На цепочке божок глиняный;
цепь тяжёлая, до колен.
По следам его рыскал дождь.
Исчезал, чуть коснувшись савана.
Вся вокруг укрывалась кармою,
чернотой, молодая рожь.

Упомянутый сам собой,
не святой, не плохой – единственный,
благоденствующий убийствами,
без лица и копья, герой.
И несут ему в дар Любовь,
отупевшую в позе верности.
И стада ведут на убой,
чтобы ей не родить первенца.

- - - - - - -



Подскажите мне – как, и я стану сильнее.
Прут стальной захвачу, обовью им кулак.
И того, кто правее, обниму одной левой,
одной правой рискну – и пойму, что никак.

Я упрямый силач и ломаю гриф штанги
просто так, когда мысль принимает стихи.
Мне куплет от сохи Бог доверил для сказки,
чтобы память не съела себя от тоски.

Раскручу на цепи и закину за плечи
надоевший гудками океанский паром.
Прогоняю тайфун, тихо дую на свечи,
чтоб тебя не будил разразившийся шторм.

- - - - - - -



Из лёгких проросла веточка.
Листик согнулся smailиком.
Корень сползает с печени
и сквозь грабли бежит к земле.

К печени ничего личного,
добрести бы по рукаву сальному.
Красный, слегка липнущий,
полный живой воды.

Облака закатились лесенкой.
День ушёл и укрыл подробности
тлеющего, гнилого месива
забывающей всё войны.

- - - - - - -



Июнь расставил пасмурные дни.
На запад отклонился яркий свет.
Случайных светлячков зелёные огни
всё ярче, не в рассвет.
Скорбят они.

Где монолит серебряных колонн,
куда Ирида редко залетит,
чтоб радугой объять капелей сонм,
стекающих, немного погрустит,
наполнит свой кулон;
где соберутся тысячи ручьёв,
к садам подземным начиная путь,
здесь Стикс сама, чернеющей парчой,
струясь без всплеска, суть вершит
всему.

Паромщика отчёт
плеядами семи библиотек *.
Казна. Монет неперечёт.
Наш путник. Есть ему билет –
молитва над свечой,
и дань всех не прожитых лет.

Плыви! Там суд твоих стихов.
Найдутся ли, чтоб опорочить, судьи!?
В чуть слышном пении волхвов
покой, символика прелюдий
к объятиям развоплощённых снов.


* Скопление Плеяд. Другое название – Семь Сестёр.

- - - - - - -



Прошёлся по небу, прошёлся по суше.
И тучи сомкнулись тугой колыбелью.
В ослепшие ночи по травам колючим
шумит их предел, зарождающий сели.

Гуляя, не ведаю: лучше, иль хуже
бушует природа, плодятся утраты,
венчает кукушка, а огненный обруч
впивается в небо к беде или в радость.

Короткое лето, стремительный отпуск.
Понять невозможно, что здесь происходит.
Ковчег ожидает, опущены сходни,
граница воды омывает порог им.

От тёплого моря и к тёплому морю
дорога кольцом через горы и вьюги,
где в тихом межгорье мне кто-то стал другом,
а кто-то врагом, кто-то верной супругой.

Меня, между делом, прощают, – и плачут.
Как в старом кино: то теряя, то веря.
Наутро мне снова вменяют на сдачу
одежду, которую вышило время.

И вновь негодую, не верую, верю!
Я Синюю Птицу вскормил из ладони.
По трепету крыльев я знаю, что с милой;
провал тишины, – и излёт* туда, горний!

- - - - - - -

Во сне мне приснился гудок из тумана
и бряканье склянок по скорой обедне,
где ливень первичный, и я под ним пьяный
стою молодой перед входом, в передней.

Святые глаза – улыбается мама,
и всё нестерпимо – и радость, и воздух.
Видение падает в пропасть и в пламя,
а с неба, вращаясь, летит в темя посох.

Я прочно забыл где сошёл, где тот берег.
Там тёплое море, там пальмы и крабы.
Там даль горизонта сливается с небом,
отчасти волнуясь – запомниться дабы.


* последняя фаза движения летящего тела перед падением

- - - - - - -



Упрямая осень в упрямые лета
идёт, будто знает причины, ответы.
Снежит между делом, но вновь в синем небе
опознано солнце в златых эполетах.
И взглядом надёжным, сминая границы,
с улыбкой отметит – лучи словно спицы,
минуя порядки, условность и время
сжигают на лицах угрюмые тени.

Как с яркого ситца, с листвы под цветами,
пух с перьев роняя, взмывают синицы,
под клёкот осенний, на клин журавлиный
летит её взгляд, увлажняя ресницы.
Сама, как надежда печалью избыта,
в порядке вещей, но ещё не испита.
Сильна, горяча, молода, не забыта.

- - - - - - -



Где-то Волга, где-то Дон.
Рыбе есть где порезвиться.
Лето – тёплая водица.
День – лучи со всех сторон!

А ночами тихий всплеск
поймы, заводи тревожит –
леший по ночам острожит,
теребит на дне невест.

И всплывают по одной:
та – ругает, та – дерётся,
та – на плешь ему плюётся
и любуется собой...

Но одна своих сестёр,
ну! топить же мастерица,
нежно смотрит, не боится!
Леший держит разговор:

– Как же звать тебя, краса!?
Ты плескаться мастерица!
Ай, да хвост! Как у жар-птицы!
Из травы речной коса..!

Где-то Волга, где-то Дон.
Есть где всласть повеселиться!
И ночей хмельных водица –
не водица – сладкий сон!

- - - - - - -



Сигарой затянусь, отдам тебе в затяжку.
Клубится сладкий дым, играет аромат,
и ветер в волосах; искрит на солнце пряжка,
и не пугают волны залива Катама *.

Ты затянись поглубже, и стань такой же чайкой,
гавайские сигары безумно хороши!
"United States, прощай!" – скажи ему на тайском,
а мне скажи по-русски: "Ты, парень, не взыщи –

я буду реять галсом, затем висеть недвижно,
часами вспоминая твой взгляд издалека.
И брызги будут нежить; быть может ты услышишь:
"Теперь я тоже чайка, мне ль помнить берега…""

Гавайская нирвана… Московские бетонки...
Зима накрыла белым ледок на колее.
Машину лихо сносит под бой часовни звонкий.
Рукой подать – до чайки; до печки – двадцать лье **.



* Залив на востоке США
** Лье – французская мера длины, 1/25 градуса земного меридиана, 4.16 версты

- - - - - - -



Чаще в окно устремляется взор.
Чаще скользит к перекрестию рамы.
Там индикатор тепла терпит драму –
тень не спасает ни взгляд, ни прибор.

Каждый, дождавшись, по-своему рад.
– Лето! – кричат. Да уймитесь вы! Тише!
Прячут от зноя тела под кондишн
лысый, толстяк, альбинос и мулат.

Это цветочки, пока лишь тепло.
Будет ещё с вас... И будете алчно
лёд изымать. А Июнь – славный мальчик.
И хоть не очень-то с ним, но везло.

Вечером к морю приходит Июль.
След обнимает вода в лунной гальке.
Берег и ночь. И маячит кораблик –
блики бросает огней на волну.

Полная силы ласкает рука
лепет и пену любимой стихии.
Завтра над миром поднимет махину,
и затрещат на Земле дни сурка.

- - - - - - -



Иногда к порогу подступает время.
Подойдёшь и видишь: утро не размыто;
что в ночную смену применили бризы;
не снесло карнизы ураганным ветром.

Парусам нет тлена, ветру нет преграды.
За оконной рамой штиль да гладь на мили.
В освещённых тучах небыль спит, и были,
и дымит окурок рядом с ветхой картой.

Если капитану не приснилось море,
и любимой бури не явился профиль,
ищет взглядом чайку, и раскаты шторма
восполняют сердце, вою ветра вторя...


if - если

на вставке картина Айвазовского "Летучий голландец"

- - - - - - -



Пришёл черёд домыслить за себя.
И за тебя, мой друг, домыслить тоже.
И ты признайся – это ведь негоже,
глазами быть похожим на собак.

Удобны вы и нет, чем вы, верней.
Собаки чувствуют. Потерпят, но не скажут.
Ну что, мой Тобик, вот – тебя я глажу,
а ты мне глаз не пожалей огней.

Гулять! – Воспламени восторг!
И хвост крути, но чтоб не отвалился.
Когда же, друг, от стаи ты отбился?
Куда ж он делся вольный Волчий Бог!?

Еда? Держи! Возьми её – еды!
Еды ещё? Дадут и те... Не жалко.
Теперь не важно кто подкинет палку.
Тем более не важно чьи следы,

чей запах будешь нюхать спозаранку,
кто поведёт на "проповедь" в кусты.
Кусты... Не лучше ли пустырь!?
Повыть немного, многое забыть,
с разбега взять немыслимую планку,
узнать про дикие свои пласты,
и на излёте в грудь принять берданку..?

И что, мой друг, виляешь ты хвостом?
Мы не идём сегодня на охоту.
Ты в конуру, я снова на работу.
Но поохотимся мы, может быть, потом!

- - - - - - -



Показалось – немного уставшая,
и в задумчивости... красавица!
В мыслях странных вчера заплутавшая,
засыпаешь и осенью плавишься.

Ты сегодня – белёсым по зелени.
(Не сдавалась, была неспокойная!)
Но промолвила – C'est la vie, –
еле слышными эхо над поймами.

Время спишет седыми глаголами,
как цвела васильком по дорогам ты.
Белой кистью по траурно-голому
на луга-поля, на мосты-кресты.

- - - - - - -



Хороший повод хлебнуть солода – хрен в салате из репы пареной,
да ещё – на спине испарина, от жары, в коей тонет Вологда.
Благодать на денёчки летние снизошла, не с руки дарена.
Нитью зубы трёт Таня Ларина постклубничные, приучилась смолоду.

А в бокале шипит холодное "Козел" – душа компании.
Выливается в животы полые после сауны и купания.

- - - - - - -



Эх, отдала рябина
ягод на амулет.
Ну, не дрожи, осина,
плечи укутай в плед.

В омуте придорожном,
рыбий не зная сон,
дико, не осторожно
рыщет добычу сом.

Здесь аккуратны овцы
Зайцы не вьют след.
Ведь для зверья не новость –
сгинуть легко в момент!

Сом выползает ночью,
тащит свой длинный ус.
Пробует ствол на ощупь,
пробует лист на вкус.

К склону ветвей таращит
свой леденящий взгляд.
И в ручеёк журчащий
жаберный каплет яд.

Скользкую свою спину
дьявол упрёт в ствол –
в тоненькую осину,
шумно пыхтя, как вол.

Зашелестят листья –
и, – притаится сом.
Стихнут, – толчком быстрым
ствол подопрёт хвостом.

Но, задохнувшись утром
жаждой в чужой беде,
грузный, огромный, бурый,
шумно сползёт к воде.

- - - -

Девичьи слёзы тина
помнит пятнадцать лет.
Эх, отдала рябина
ягод на амулет.

- - - - - - -



Огнегривые, златокудрые,
необузданно пьяноросые...
Небо прочное твердью послано.
Твердь же образна, хоть и бурая.

И над бурою твердью россыпью
оставляют следы талые,
возбуждают зарю алую
табуны, отгуляв досыта.

Память солнца скупа. Видимо
надевает от "Кронос" молодость.
Отоспавшись, рядит в золото
табунцы свои, мастью сивые.

И заполнит глаза иллюзия,
когда луч упадёт – первенец,
пряди грив сонм прольют колец
и копыта пройдут юзами.

Обелиск полыхнёт гранями.
Окаём даст контраст надписи.
Первый луч упадёт во сто грамм,
а второй – на сто грамм закуси.

- - - - - -



Свет и сила, и песни громкие
неизменны. Грош ломанный
тоннами выкован
и лежит в цветах.
В тёмном ночном куполе
поют ангелы знакомым голосом.
Демоны шепчутся по времени,
не по времени, вне времени.

Под Богом изобилие.
Встали астры ковром.
Застыли хоботы
ветров скошенных.
Стоят, призванные, на якоре
от пришествия до потопа.
Не сорваться с крючка идиллиям.
Здесь не жарко, не холодно.
Увивается спесь всесильная,
и спивается молодость.

Ручьями журчат террариумы.
Тихим голосом поют лотосы.
Божьи твари лежат парами.
Боб пробился и лезет волосом,
достигая высот невиданных.
Опадают на землю гранулы,
раскрываются, как фолликулы;
расползается сныть гадами,
во все стороны,
и ползёт к яблоням.

Мы любовью с тобой ушатаны.
Стебли вьются, и нас за талии
увлекают, и за запястья.
Нам кувшинки во след кивают,
и кивают на ветках пасти,
называя меня воздухом,
называя тебя радостью.
Мы не слышим, не видим их,
и не чувствуем,
что сжирают нас.

- - - - - - -


Посвящается матерям, воспитывающим детей
с расстройством аутистического спектра (РАС).




Вы ведёте меня за' руку.
А я чаще смотрю по'д ноги.
Внутри сердца кусок каменный.
Топчу всё, что для Вас дорого.

Возвращаясь в себя за' полночь,
рядом с грудью лежу идолом.
Ваши слёзы текут горячие
на чумазых чертей с вилами.

Я не прошенный, не загаданный,
не под карточный стол брошенный.
Но сошедший на Вас кармою,
в непутёвую роль скошенный.

В этом мире в броске медленном
две гадюки глаза жалят мне.
Держит Молох меня пленником.
Разум сдержан. Душа в огне.

Вы не прошлое, – настоящее!
И люблю я Вас без памяти.
Не весёлая Вы, вперёд смотрящая.
На венцах не цветы – правила.

Вы другим измерением плавитесь.
Называете жизнь данностью.
Я во сне на Ваш лик кланяюсь,
и убил бы себя с радостью.

- - - - - - -



Прав ты или не прав – даже не встанет вопросом в Блистающем Мире.
Плыть или не плыть по небу, по прозрачной его глади – немой вопрос.
Пальцы остынут в последней фаланге, превращаясь в кость.
Пропасть с неведомыми краями разверзнется шире, за горизонт,
у обрыва каменистой тропы ждёт охвата распахнутыми руками.

В заднем кармане козырь на все случаи и на все времена – "Прав",
изорванным Раем. С обратной стороны надпись на санскрите – "candramas".*
Висеть и висеть бы веками, уцепившись за краевой камень.
Но он, горячий и влажный скользит, вибрируя гулко и тихо,
с сердцем в такт.

Станет возможным обобщить несказанные слова, упростив себя.
Память, непременно раздвинув земные грани, лавой вытечет изнутри,
оплавит опоры, изменит их вес.

На излёте прервётся время, и ветер настигнет
летящих в никуда птиц.



* относящийся к Луне

- - - - - - -



Как долго б не было иллюзий в голове,
приятель мой открыто новизне соперник.
И если в среду не наступит понедельник,
то потревожиться он вправе, и вдвойне!

То только кажется, что тихо в закромах,
где шепоток не пойманных воришек
исходит с полок приоткрытых книжек.
Кто не читал, тот остаётся в дураках.

Пусть кладовые запирают на замок,
и, по плечу похлопывая тени
своих движений, дичают.
Срываясь с полок, тени рушат потолок!

Шуршу листами, выдыхаю невпопад.
Ищу строку, без времени, без даты
(их отмечают, оставляя за закладкой)
и отыскав, "глотаю" всё подряд.

Украв, что называется – ничто,
но принимая, что весомо нечто,
ко всем вопросам привлекая бесконечность,
вдруг падаю в глазок замка ключом.

Размыты контуры, и тень упала в свет.
Задумки птицами взлетают из подвала.
В стеснённом воздухе им места не хватало.
В них нет сомнений, и препятствий больше нет!

- - - - - - -



Наломаю дров, разожгу костёр.
Наломаю вновь – коротать вечер.
Собираю в круг, собираю в хор
сам себя на суд, сам себе – ответчик.

Угли до бела, брат-огонь, кали!
Распрямляй Дамаск над огнём плечи.
Не произноси... сталь не отмолить!
Да и не к тому собирал вече.

Выдерни клинок из мартен-груди,
только остудить не дано, нечем.
Не туман, а дым – лес вокруг горит.
Далеко видны в темноте свечи.

На восток река с тайнами запруд,
с резвостью шальной, глубиной в течи.
Там шумят леса, там свежо к утру,
и не судят там, никогда, встречных.

- - - - - - -



Ветер над морем снует и кичится.
Волны в ладони берет, и кидает.
Что же тебе, милый друг, не молчится?
Кто же, позволь, в небесах так летает!?

Скалы угрюмы, мудры в изголовье.
Гроты под ними хранят песни моря.
Что ты кричишь, разбиваясь о волны!?
Что в облаках низких ищешь – не горе ль?

Как монолиты, вершины седые.
Как жемчуга на воде ласки солнца.
Хочешь, как щепки, сгорят пирамиды,
и в основаниях их будут кольца?

- - - - - - -



Сначала думал – акула, вепрь подводный,
большая рыба. Но монстр острозубый живёт в пучине.
Полнолунный глобус редко роняет луч на спину.
Плавник треугольный летит по волнам, вольно и далеко слишком.

Полоса стальная, узкий обод, шипы, форма чаши.
Внутри шнуровка, ротанг, рог на шлеме.
Воин Ниаса, оживший голем, словно воин запаса,
сидит в военной рясе, с которой одни проблемы… *

Дракула… пример хороший. Аристократ, луннокожий.
Живёт в замке, восстал из мёртвых.
Входит в четвёрку сосущих, жадно, любых прохожих.
При жизни храбрым был воеводой. **

Аббревиатура явно напоминает что-то, знакомое до боли.
На матрицу жизни кто-то возложил пароли.
Во сне я знаю – знакомое и простое
земное имя, но что за имя – не помню…




* Такула тофао – военный шлем этнической группы Ниас в Индонезии

** Дракула при жизни имел дворянское происхождение и прославился, как самый умный, самый хитрый и храбрый рыцарь Залесья (Карпатские горы)

- - - - - - -



Протрезвел. Напьюсь снова образов и линий.
Двоечник по истории – обвиню Плиния в распаде этрусском.
Когда по условию в воздухе бирюзовом дышится бирюзово,
при ярком свете и тусклом,
мерещится Питер, мосты, дорога через Урал,
нефтяник башкирский со смогом убийственным...

.......

Воздух искрится над уральской долиной.
Речушка, на память, стынет в изгибах русла.
Избушка в хрустальной низине ждет чуда или последнего слова
в формате исконно русском.
Явь пеленит разум по рукам не связанный,
и просыпается, живущий внутри, голос.

Не унять, не вызволить. Сивиллам пророчит амнистию
в правилах без правил забродившая уязвимость –
в бесконечность провалившаяся нежность.

.......

По сугробам тайги бродит лихо.
Ельник хрустнет в мороз, в безветрии.
Три зимы до минут измерены
и отправлены в сны лешему.

- - - - - - -



Свежо и промозгло.
Кидает к листовкам
про стиль не сезонный
пушистые хлопья,
небрежно, на ветер,
последыш усталой зимы.

Отнюдь, здесь не поздно,
меняя кроссовки на те же ботфорты,
напомнить себе, заодно интроверту,
что память не шутка, что зиму мы помним
и все, до единого, сны.

Следы от полозьев –
завьюжит, заносит,
и пятна проталин, и вдох полновесный: –
"С тобою мы вместе, мой сказочный Таллин,
во сне одичавшей весны".

- - - - - - -


________________

Сегодня лето, лист упал к ногам.
Зелёный он, но всё-таки крылатый.
До осени ещё бы дошагать,
а матери – дождаться бы солдата.

Из бересты приснилась колыбель
и тень креста, упавшая к порогу.
Уносит в летопись холодную постель,
дом, мужа, материнскую тревогу.

Что с околота * – в сито и в амбар.
Что снилось лучшее, о том уж и не вспомнить.
Судьба на шансы может быть щедра.
И пусть их набирается сверх нормы!

Звезда горит – и Свет, и Благодать.
Сгущаясь ночью, утром тают тени.
Совсем не бремя – сито подлатать,
а ночью опустить его… во время.


* способ молотьбы для отбора лучших семян

- - - - - - -



Ярится дикий первоцвет.
Качаясь гнёт свою истому.
Зелёный и густой тенет
вплотную подступает к дому.

Повдоль цветущей конопли
дорога глинистая в камень.
В её нехоженой пыли
босыми я стою ногами.

Дом на цветущие кусты
сквозь бреши в срубе ветром свищет:
– "Здесь воздух чист от суеты,
чудес здесь больше не случится".

И мой звучит ему ответ,
как молотком по мягкой меди:
– "Я шёл сюда сто тысяч лет,
и здесь итог моих наследий".

- - - - - - -



Свет столь критичен.
Ночь столь темна!
А тень… не передаст отличий
в пределах дня.

И тем понять трудней
/насколько выше
гонки светодней
мерцает, словно слышит
закат коней/
ночь.

Уладит
пересуды дня
и тень от лиц отвадит,
вобрав в себя.

Шлейф от Луны,
проникнув в изумруд,
осветит бирюзовым руны,

и струны больше не замрут,
а тени не сочтут за труд
стоять поодаль, у портьер пурпурных.


Фото: "Женский портрет".
Фотограф: Сергей Гаварос.
техника сфумато

- - - - - - -



Вода озёрная, ночные берега.
Камыш.
Обрывок повести, где не найдёт молва.
Ты спишь.
Читаю россыпи бесчисленных планет.
Нас нет.
И писан незатейливый рассказ
не с нас.

Всплеск на воде и Млечный Путь
застыл.
Не в отражении теперь,
а там, где был.
И в серенаду космогонии миров
без слов
вошёл этюдом не дуэт –
ренет.

Густые ветви яблонь над водой.
Ещё мгновение назад я был собой.
Ещё мгновение назад ты на плече
отождествляла мир двоих, а не ничей.

Вписали облики в седьмые небеса.
Уже стреножены сегодня голоса.
Эрот охрипший вновь лепечет негу слов
сетями сладострастных вешних фраз,
для нас.
Для нас.

Ускорится в движении
спираль,
на пол пути застрявшая.
Не жаль
осмысленности ген
в пыли обрушившихся стен.

- - - - - - -



Нам сегодня приснилось море
и песок, и ракушек россыпь.
Мы с тобой, словно два ковбоя
под сомбреро, в воде по пояс.

Рак отшельник щекочет ногу,
у моей проплывает "клоун".
Под лучами лежит тревожно,
без плечей оказавшись, поло.

Серебрится, уходит в серый,
цвет воды, цвет двойного взгляда.
Твой будильник секунды терпит.
Мой стучит – говорит: "Не надо!"

Нам осталось одно мгновенье...
В точку схлопнулся яркий берег.
Ты, проснувшись в недоуменье,
попытаешься снять сомбреро.

...сон воло'чит, во тьму бросает,
тянет, крутит, заводит в кому...
...пролетают над автострадой
два торнадо по Оклахоме...

...и колёсами выше крыши;
и лечу я без парашюта,
поднимаясь всё выше, выше...
Рвусь и падаю прямо в утро.

Мы с тобой до сих пор чужие.
Год за годом летят. На крылья
непутёвые время спишут
стрелки, и покажут нам сны,
насильно.

- - - - - - -



Утро в академическом стиле.
Академия света, смятого одеяла и шлейф оттенков
в который раз недосмотренного сна.
Прошлёпал из душа, посмотрел в окно.
Кино: "Сосед и его "Reno"". Матерится,
как я вчера утром. Вот только царапни, гад!
Прошлёпал на кухню. Кофе, булочка с марципаном.
Кошке – сметаны. Не хочет, в глаза смотрит.
Семнадцатый этаж, весна...

Но всё же пора вставать. Подушка-воздушка –
не разорвать объятий. Муська на подоконнике,
макаронная душа. До будильника минута.
Пятнадцать часов до продолжения сна.
...на пресс, на плечи, на бицепс.
"Reno" уже нет – сосед молодец, выкрутился.
Душ, халат, чай, галстук, ключи,
мелочь в кармане, ворох следствий,
ворох причин и день, весенний,
почти.

- - - - - - -


"Все мои стихи, вся моя музыка – это обещание земли обетованной, которой нет".
М. Цветаева




Не сказанные некогда слова подступят снова.
Несказанным и времена не суть.
И быть бы им, шальным, не наготове.
И воплотиться бы хоть раз, когда-нибудь.

Коснётся бабочка крылом губ ворожеи.
Порхая, раскидает аромат.
Я каждый вздох твой оплачу, благоговея,
твоей свободой, дорогая, во сто крат!

- - - - - - -



Прошли тени дня. Посмотрели пристальней.
Истину почему-то опять не видят они.
Подожду их до завтра мысленно.
Догорит, может нет, до утра камин.

...Корнишон, минераль, иней блинчиков.
Тени быстро плывут, огибая собой Рубикон.
По стопе, по рукам, по сплетенью нейронов, по личику...
И уносят с собой рубиконовый взгляд за балкон.

Завтра будет – вчера. Но сегодня – не будет по-прежнему.
На листок упадёт тройка слов для нелепой строки.
Не уснуть. Не напьюсь, не отправлю себя к чёрту, к лешему.
Выйду ночью петлять, чтобы ветер проветрил мозги.

- - - - - - -



Компания распалась
(подруг босых увел гулена ветер)
все побросав – венки и заготовки их.
Ты тоже шла за ними, не смеялась,
а впрочем, где то там внутри
быть может улыбалась,
мотивчик вспомнив вдруг на раз-два-три...

А я, таежный недвижимый монстр,
спустя пол года еще зрю во след.
И твой напев сильней сжимает камень
расколотый, но спрятанный под бронзой.
Фотограф, как всегда, сегодня пьяный.
Но фото-память не бывает косной,
как запах рук твоих, от трав немного пряный.

- - - - - - -



"...В столбе пыли за конем Цезаря
не важна отдельно каждая сущая пылинка…"
А.С.Грин


Утёс, отгородив от ветра гавань,
смотрел, как медленно рождались облака.
Привычно билась у подножия волна,
и то, что если не возможно плавать,
а камнем лишь усеять можно дно,
в груди волненьем отдавалось мало.
О нуждах чаек он не думал. Лишь одно
тревожило: ночное опахало
и резкий перепад температур.
Едва заметное движение структур
грозило сколом и обвалом.

Итожа тысячу, последнюю, веков,
он помнил многое, но вспоминал о малом.
На поросль хищную реликтовых кораллов
какой-то парусник штормами принесло.
И дно усеянной обломками лагуны
пополнил мачтой и кормой фрегат.
В спокойных водах отражались луны
одной Луны, что столько лет подряд
его молчанье освещала букой
и, может быть, была ему порукой
хранить до срока дьявольский обряд...

- - - - - - -



Отнюдь, не дежавю?
Знакомый отголосок
предложит ветер, спущенный
с цепи в рояль.
Исправно инструмент настроен.
Но запертую крышку приоткрыв,
незримый гость, лукаво сдвинув
каподастр*, пройдётся медленно
по басовой струне.

Я ветру улыбнусь, а ветер улыбнётся мне.
И на двоих мы смастерим нестройное аллегро,
котов напоминающее во дворе.

И ради всех святых, остановите нас!
Не то, запутавшись в правах, мы вытворим такое..,
наш поезд потеряв колёса в Бологое
пройдёт путями, не ведущими в запас.

Мы время развернём лицом к врачу,
к подпившему сегодня дирижёру.
Себя узнает время, станет спорить.
Но я не стану, просто промолчу,
и свою партию закончу наугад,
и не пойму, что мне она напомнит.
А ветер все истории проспорит,
рассказанные им же, невпопад.


* зажим, использующийся для высотной транспозиции путём искусственного укорачивания звучащей части струн

- - - - - - -



Тихо тает на ладонях день.
Блики полыхают на зрачках.
Пол лица закрыла светотень,
а другая вся ещё в лучах
монотонно тающей дуги.

Где же ты, где кисть твоя, Дали?
Это ли закат..? – Апофеоз!
Маринист ли Бог? Но он шалит.
А тому, кто видит, повезло
лицезреть оранжевый залив.

Не поверишь – были корабли
несразимы. Словно на Потоп
их смолили, ставили рули,
паруса натягивали... Стоп!
Светотень укрыла всё лицо,

сумрак поглощает механизм
торжества в величии стихий.
Шквалом волн увековечен нимб
над процессом и озвучены в стихи:
шум прибоя, вал обломков, ночь.

- - - - - - -



Налетели однажды бременем
птицы времени, и пшено
было съедено, заповеданным
было слизано языком.

А в остатке, из редкой россыпи
вырос крошечный стебелёк.
По корням зашумевшей рощицы
за истоком бежит исток.

- - - -

Веки склеены, ноги склеены…
Идеальная стать на дне.
Вместо рыб изогнулись демоны
в мутной взвеси, речной воде.

И верёвкой к груди привязана,
словно якорем на цепи,
эйфория любви и праздника
в известковом комке тоски.

Я удачливый, без сомнения,
рыбачок молодой, лихой!
И в руках у меня знамение,
и загадочный поплавок.

- - - - - - -



В этом небе истоки севера.
Ну а там, на далеком юге,
сок вишневый течет с дерева
на протянутые к нему (небу) руки.

Это небо легло дрейфом
на все струны, что лгут слаженно
о прошествии дня до суда первом,
и о том, что не ждали, кажется.

В облака протекают реки
с урожаем земель – листьями,
что взрастило вчера лето
и просыпалось в них письмами.

Проливаются реки в зарево
на границе начала неба,
где вскипает, клубит варево
под названием "Быль-небыль".

- - - - - - -



Март проходит. Я с порога
до апреля напрямик.
Принесла в хвосте сорока
от русалочки плавник.

Безрукавка – лёгкий тельник,
обувь к чёрту, босиком.
Буду в этот понедельник
самозванным моряком.

С остова ладьи на верфи
соскребаю гниль и соль.
Флажной азбукой развешу:
"Здравствуй милая Ассоль!".

Леера тяну и ванты,
закрепляю паруса.
Бью о борт бутыль с шампанским –
за прекрасные глаза!

Заблестел на солнце златом
новоявленный корвет.
На поветрии крылатом
доблесть с отблеском монет.

Чайки криками в кильватер,
бак, подзорная труба,
и безоблачный фарватер
к полуострову Тебя!

- - - - - - -



Здравствуй, рыцарь благородный!
В замках девы томно смотрят
из бойниц, как мокнут тропки,
по которым лихо бродит.

Ты и конь твой на защиту
ветхих, с плесенью, преданий
поднимайтесь!,
и несите на закланье
монстров ветра, победитель!

- - - -

Крутит крылья в три замаха
суррогатная хламида.
Шлем из таза не для вида!
Эка, размахнусь от паха!

Росинанту повод в грызла,
чтоб икал, икал побольше.
Бёдра в латах. Бёдра толще.
– Санчо, друг, пойдём-ка низом!

Эка, кляча, первым делом
круп быстрей упри в канаву.
Слышь, попали, Санчо! Вау!
Вау-вау-вау-вау...

Голова… удар о штангу…
Латы раскатились кру'гом.
Дело – славная потуга!
К делу – гордость и отвага!

... – Как, не больно вам, мой рыцарь?
Росинант уже в порядке!
– Санчо, дай арбуз мне с грядки,
даром что ли ты мой вице...

- - - -

Перемелет в мелкий бисер
время подвиги и славу.
– Рыцарь, взгляд держите прямо,
подле дамы важный писарь.

- - - - - - -



Новый узор. Но туман растворяется дымкою в небе.
Сколько на встречу готовит чудес вездесущее нечто!
Не изменяет себе синева, фантазирует белым
и восхищает – как мысли покрой у Творца гуттаперчев!

Так, изменяясь, варьирует, дышит виденьем пространство
где, излучаясь, флюид исповедан в неявленный логос
тем претендуя, пусть мыслью, на право, а значит на царство –
Сад, где плоды не хранит, так как спит, околдованный полоз.

Полным взмахом смущая задумчивость образа прерванной мысли,
строй сырых облаков разметав и опершись о воздух крылами
ты – полёт, наваждение, путь, прегрешение – толика в искус
над кипящей волной, восстающей навстречу полёту цунами!


* флюид – психический ток, источник преобразования и развития жизненного начала

- - - - - - -



Расширяется в небе прогалина.
Свет является не спеша.
Рвётся край её в круг неправильный.
Щурит глаз на лучи кошак.

Тащат тени границы волоком
по земле, от окна к окну,
и ерошат, отчасти, голову –
тянут медленно борону.

Неспокойная птица выросла.
Не смешно пьёт вино из губ.
Не унять ни кнутом, ни милостью.
Ведь в хрустальные чаши лью!

Глажу крылья, твержу ей – милая,
не сейчас, улетишь, подожди...
Скоро небо до капли выльется.
Пусть грибные пройдут дожди.

- - - - - - -



Тучи опять разгуливают нагишом.
Написать что ли пойти стих...
И без строчек, в общем-то, хорошо –
войти в дождь и выйти потом сухим.

Ай, да что там, – повсюду гремит гром,
вспышки молний, загоном шумит гроза.
А дорога суха, по обочинам в мелкий помол,
и не видно начала, и не видно её конца.

Тонны влаги кружат и обвалом летят с облаков.
Но ни капли в дорогу, ни упругой струи, – быль.
И не трудно коснуться стихии сейчас рукой,
только стены воды обернутся тогда в пыль.

- - - - - - -



Поиграй, ветерок. Отыграй на мотив в две струны.
Поиграй от души, повиси, заплутай в проводах.
Кучевым облакам партитуры бы надо сменить.
Ты – предвестник грозы. Но идёт она... – знаешь куда!

Отгони все дожди, если сможешь, скорей, на юга.
Только ты поспеши, потому что за мной не успеть.
Ты узнал лишь вчера: слово "юг" означает – тайга.
А тайга, понимаешь, давно уже, парень, везде!

Постарайся, дружок, посвисти, покрутись, поюли.
И листва на ветвях.., ну конечно, тебе нипочём!
А коль листья сорвал, то коврами дороги стели
свадьбам белых ворон, где шагают, контрастно, грачи.