Разные истории

- - - - - - -



Златогривая роща. Златострастная осень!
Ворожба на ветрах. Карт краплёных дожди.
Синей взвесью дрожит след от лета – полоска,
и звучит ей во вслед выдох дня: "Подожди!"

Благородная сень истекает ручьями.
Пробираются в землю, струятся рекой.
Клён трясёт головой, загребает корнями
растворённый в воде молодой чернозём.

Дождь прошёл хорошо. Из под корня я вылез
в ком из прелой листвы, залетел под мосток.
Снёс поток ледяной, и болтается рыльце.
На второй голове индевеет сосок.

Ком распался в ручье, как когда-то былое.
Кто грызёт и ползёт, тому незачем плыть.
К камню брюхом прилип и сверлю головою
вертикальный проход – нулевой лабиринт.

Догрызу этот слой. Мне немного осталось.
Грунт плотнее над чревом подземной реки.
Под землёю ни зги, ни тепла, ни привала.
Нерв продольный с лихвой заменяет мозги.

Где-то там, наверху, ожидают коренья.
Молочай в Ежевице* краснее крови!
Сладкий запах земли под родной деревенькой.
Багровеет по осени гриб-боровик.

Мне б быстрее ползти до границ глинозёма
вдоль прикладов, костей, гильз, глазниц и штыков;
вдоль копыт и подков. Вот и запах знакомый:
Дуся, спьяну, в хлеву разлила молоко.

Промерзает земля. Бег слепой на поверхность.
Струйкой камни с песком проникают в живот.
До зимы не успеть. Груды тел повсеместно.
Вдоль костей пробираться втройне тяжело.

Мне осталось чуть-чуть. Вот знакомая глина
и знакомый, до хмели, лесной чернозём.
Ствол фундамента, вот он!, идущий к камину,
провалившийся пол и подстенок гнилой.

Выбиваюсь из сил, а земелька всё туже,
стали хрупкими нити и ветви корней.
Застывают движения… Больше не нужен
из бордовых корней горько-сладкий елей…



* деревня в Смоленской области. Население – 28 жителей. В годы Великой Отечественной войны деревня была местом ожесточённых боёв и была оккупирована гитлеровскими войсками в октябре 1941 года. Была освобождена 27 августа 1943 года.

- - - -- - -



– Требую немедленного уклонения!
…– Требую немедленного уклонения!
"Заткнись, машина, что, руки ко'ротки!?!"
– Управление не работает, пароли отозваны;
мы на большой скорости,
разобьёмся об эту Вселенную!
"Вот же придурок, – мы вне времени;
вне космической мельницы.
Подогрей лучше турку, приятель,
и выключи уже пельменницу…"

Среди звёзд и песка нет прекрасней зрелища
разноцветной пульсирующей пепельницы.

– Мы знакомы?, – Я Пустота, –
Я безвременна, Я беременна,
изометрия, предыстория;
Я здесь, Я везде и нигде; твой космический перелёт –
пятый уровень сложности, но их шесть.
Как попал ты сюда кожистый, по'лостный?
Плевра времени девственна, пройти
сквозь неё нет возможности.

"ИИ, закрой экран с крестницей,
пусть крестится, включи "Rammstein"".

- - - - - - -

…– Уклонения не требуется...
"Выключи "Rammstein"!,
повестку движения… Что это ещё за блин!?"
– На радаре центр Вселенной.
Мы во времени. Шестая световая.
Тридцать минут до столкновения.

"…Где мескалин?.."

- - - - - - -



У кота – скукота и протяжное "мяу".
Поманю, позову и поглажу опять.
Пять минут тишина. Не имею я права
взаперти десять лет так мурыжить кота!

Зашипел; "в масле сыр". Шерсть сияет от лоска.
В плошках нет недостатка для вкусной еды.
Дом в игрушках, пестрит. Дочка мяско привозит
эксклюзивного свойства – не копчёный балык!

Поиграть и поспать, и залезть на колени…
Разодрать половик, съесть запретный цветок…
Пить "хрустальный поток", завораживать ленью,
из полезного сделать дырявым носок…

Вновь ведёт на балкон и лежит там часами;
и подумалось: "Всё же, а может быть зря..,
может быть на недельку пустить на гулянку…"
Но ведь жалко любимку, не выживет, Тварь!

- - - - - - -



В некотором роде, в некотором царстве
слева шел по борту, плыл российский паспорт.
Думали – утонет, думали, что сгинет.
А по океану прыгали дельфины.

Прыгали, играли не осознавая,
что у документа миссия такая –
пропитавшись на'сквозь, размягчив страницы,
на волнах качаться, подражая птице.

На пароме дядя шарил по карманам;
дядя, сидя в яхте, плакал, горько плакал.
Дядя на Гавайях, загорев отменно,
в трансфер собираясь, вздрогнул непременно.

Море по колено, на плечах медузы.
Что же это, братцы!, братцы карапузы!
Вышел я из моря, вышел на полметра.
Лёгким не до ветра, в голове измена.

- - - - - - -

Рыба откусила целых пол страницы.
Дата, пол и имя не проговорится.
Съела прямо с краской, с фото, съела номер.
…Ветер дунул бризом, ветер дунул штормом…

Голова проснулась в ласковой подушке.
Рыбка в глубь метнулась, и её подружки.
Солнце и Египет, камни и кораллы.
Ветра, Моря, Утра – Мало, Мало, Мало!

- - - - - - -



Aprior-ен ты, – сказала солнечная корона, –
прогорит день мой, и корни выглянут из твоей земли.
Зимы-весны-осени им – воды, а крона,
вензель – коричневые следы не сбросит.
И это злит. И злится на июль пиит.

Ярит день. Корчится канитель отсрочек.
Дождь нужен (!) неоколоченной груше, как муж. Слушай,
как плавятся и текут груши из жёлтых своих сорочек.
Как "жжжжж" пчёл натруженный кружит и вьюжит листву.
А июль – композитор жары, не вострит на дожди уши.

Водоросль – предок груши. Живет в воде. Дружит
с хвостами аквариумных рыб. Слышит тех – в
высыхающей луже, что бьются хвостами за жизнь.
Живут же (думают аквариумные рыбы) лучше нас.
– Лучше! Грядёт ливень! А стеклянный удел – ветх.

- - - - - - -



Лило'сь дорогой солнце, другой, за горизонтом.
И долго угасала упрямая заря.
А в небе, высоко, в пост-штормовом, холодном,
родился вихрь странный, взял тучи за края.

Рванул их на себя на полуразвороте.
Заколесилась, вдруг, шальная круговерть.
И спицами сверкая от юга до востока,
открылась в преисподнюю, дугой вогнувшись, дверь.

Упала тишина. На всё. Молчали птицы.
Лучи зарниц мерцанием увещевали путь.
И можно было слышать храп лошадей возницы,
и видеть, как из глаз выскальзывала ртуть.

Но ты не там, ты здесь, турист, творец, искатель,
на светлой стороне, где шансы есть достичь
долин, высот, морей... Достигнув, ты не плачешь,
а мрёшь от чувства счастья, зажатого в горсти.

- - - - - - -



– Доктор, можно вопрос?

– Да, но я тороплюсь. Только один. Давай быстрее.

– Это точно Оно..?!

– Конечно, какие сомнения!
В аптечке, кстати, всё закончилось: маски, нашатырь, обезболивающие, спирт, гормональные, пустырник, брошюры по ложной лояльности; дефибриллятор разрядился …

– Но ведь это уже в который раз..?

– Второй вопрос, детка.
Пока! До встречи!

- - - - - - -



Не до сумрака, не до осени.
Быть бы живу, да в дни счастливые!
Выйдут с косами, выйдут с вилами,
глядя искоса, пьяня голосом…

Толку нет в траве, в ней не спрятаться.
Пол версты бежать вязом лыковых...
Вот же дернул черт сказать: – Милая,
я на чай пришёл, я не свататься.

Ну да ладно же, будь что сбудется.
Закачу-ка я рукава белые.
Мы с тобой ведь такие смелые!
Как в полынь, в твои косы русые!

- - - - - - -



"… Содрогнулся дракон и снова
устремил на пришельца взор,
смерть борола в нем силу слова,
незнакомую до сих пор.
Смерть, надежный его союзник,
наплывала издалека,
как меха исполинской кузни,
раздувались его бока…"

Николай Гумилёв "Дракон"



Змея от земли – небольшая тварь.
Тихо ползёт к двери.
Гад знает, чувствует, где его рай.
Блестит, ожидает, верит.

Голос пустыни и ветра в нём.
Гибкость броска – тоже.
Низким аккордом гортанное "О-мм"
в раструбах сброшенной кожи.

Знает факир – не сильна дуда.
Льются, качаются звуки.
Но кобра, сгибаясь туда-сюда,
шипит и ползёт в руки.

Не зная зачем, раскрывает пасть,
где саблями гнутся зубы.
Счастливая.
Мне же не ведом яд…
А нужно, хотя бы кубик*!


* один миллилитр

- - - - - - -



Клону можно сказать: "Иди".
И он сделает шаг вперёд.
Клону можно сказать: "Лети".
Клон откланяется, и полёт

станет символом злобы дня,
светом в смуте рутин, возни.
Я создал его для себя.
Клон создал себе визави.

Друг прекрасен, умён, красив,
эксклюзивен, доступен, прост.
И мне видно со стороны,
что хрустальный вознёсся мост,

что цветами пророс пустырь
на окраине злобы дня.
Но извольте! Мосты мои!
И моя это пустота!

Строк сверкающих хищный рой
и пробитый мой миокард…
Ты – машина, червяк, изгой,
ты всего меня обокрал!

Улыбнулась судьба двойнику,
друг от друга они без ума.
– Где-то кнопка была в боку…
Но уже подошли шторма,

и уносится шлюпка вдаль.
В мыслях бьют о причал слова.
Успеваю лишь прокричать:
– Не моя это судьба!

- - - - - - -

Космос свой ускоряет бег.
То, что с краю, несётся вглубь.
Через два миллиона лет
на Титане меня найдут.

Клацнет таймер, начнёт считать.
Корпус дрогнет, скривит уста.
Будет дёргаться и икать
на другом языке софта.

- - - - - - -



Не тронет снег, ненастья не коснутся!
(Свечой гекзаметр оплавить не берусь).
В безбрежье стоп дельфины пронесутся,
строку внезапностью наполнят. Пусть

цунами пенится, пройдя виток межзвёздный,
заходит на прибрежный городок.
Спи, город. В улицы твои прольётся,
пребудет и к утру сойдёт,
украв название твоё, поток.

Из смутных лет упрямый, вечный кормчий…
В глубинах слов светлеет метагрусть:
под водами смеялись этой ночью
берёзы, разодетые в листву.

Не тронет снег, ненастье не коснётся
подводных парков, улиц и домов.
Вода пребудет, а к утру вернётся
в запруду вещих, тихих, важных слов...

- - - - - - -



Я купил себе бонсай в прошлом воплощении.
Кем там был, поди узнай … – тайна сотворения.
А тебе купил цветы, кажется – хорошие.
Но приснилось мне во сне, что от них ты морщилась.

Здесь у нас сейчас весна, кот орёт без продыха.
В воздухе клубит пыльца; на мне кепка модная.
Две недели вспоминал (грозы были с ливнями),
как тебя я называл… точно ведь, по имени.

Ветер сносит лепестки, розовое крошево.
Сердце трётся о ростки нежного, хорошего.
Мысли все зашли в тупик, из созвучий кашица.
Может быть другой язык!? Нет, кажись по-нашему…

Разнесло все лепестки лето за околицей.
Долгосрочный груз тоски мне за что-то сторицей.
Бесполезны словари, сон в обед и логика.
Шанс один: начать искать в редких аналогиях.

Ты ведь где-то родила'сь, дай хотя бы весточку
на созвучие в цветах, речке или веточке…
Вроде бы поймал волну, да опять всё около;
выть осталось на луну, превратиться в сокола,

и искать, искать в стихах, рея над контентами,
сказку о плохих цветах, но с банзай*-моментами.

- - - - - - -

На страницах худа нет, любят цвет и дарят;
утопиться что ли мне в Сырдарье стихами…



* яп. бандза'й (десять тысяч лет), пожелание здоровья и долголетия

- - - - - - -



Не торопись, постой, не уходи. Не улетай.
Я заново не так тебе ответил. И это – так.
Но это – сторона монеты. И знаешь ли,
до шулера мне, как до вражеской планеты.
В монете не одна мерцает сторона.
Ведь ты всё видишь, видишь, как приветлив.
А знаешь почему? Хочу представить ветренность в берете.
Не представляю, просто не могу...
Мне мнится каждодневный бой, где мы с тобой
плечом к плечу стоим у речки за горой.
Ты меч доверила мне свой,
и тем же я тебе плачу,
вверяя сердце палачу.

История одна: река здесь не имеет дна.
Гора с аршин, и я – бесстрашный Аладдин
здесь, слава Богу, не один.

Пусть льются сквозь меня пески
желаний, времени, тоски.
На связках сетки в решете
стоят дежурные портье.
У каждого нашитый патч
с текстурой: "Срочно нужен врач!"

Доносит ветер голоса. Гуляет ветер в волосах.
Прошли насквозь мои бои, и меч свистел,
и Аладдин без сердца взял, и не погиб.

Палач мой, ты меня прости, я всех твоих врагов убил.
Твой меч не по моей руке. Возьми, останусь налегке
с рекой, с песками, и с портье.

- - - - - - -



Я сегодня добился успеха,
и не знаю, что завтра с ним делать.
Что-то, вдруг, ветерок на дрезине
поутих и сменил направленье.
Замелькали столбы и деревья
всё привычней, в обратном порядке.
И опять предо мной те же вишни,
те же грядки, и та же деревня.

Может быть, вспоминаются руки,
взгляд лучистый, халат до колена;
этот воздух родной, или песня;
ну, а может быть – это ветер
теребит отголоски и шрамы
от разбитых голов и тарелок,
как кидалась в бильярдной шарами…
Было страшно, и лица белели.
Кий ломала элитный партнёрский
о святую рабочую руку.
Я, конечно, бросал тренировки,
объяснял, что нет в этом проступка.

- - - - - - -

Пост-скандал, пьяный бред и тропинка
сквозь кусты, цветники по району.
Жеребьёвка, зал дымом пропитан.
Здесь я свой, и я не Казанова!

Кий из граба, мелок и перчатка,
И цветной лабиринт на поляне.
Здесь проиграно всё в честных схватках:
от штанов до ковра и дивана.

Но охваченный злостью и целью,
я Фортуну не брал на поруки.
Пропитались насквозь синим мелом
мотивации, деньги и руки.

- - - - - - -

Ну и вот! – на турнире в Канаде
восемь партий сложил я в финале.
Триста тысяч рабочих окладов
на сукно предо мною упали.

А я слышу родимое сердце,
как оно далеко, не терпимо;
что свободно и больше не верит.
И не смотрит в You Tub-е турниры.


стих восстановлен

- - - - - - -



Мне снилось однажды: Фемиду, под мессу,
прокаченный Фатум пронзает столбами
в глазницы и в сердце.
Роняя клинок, громыхая весами, не ведая страха,
сама не спасаясь, кричит: – Ты свободен!
и валится на бок…

- - - - - - -

Добился успеха. Сверкает корона.
Покорное счастье. Кивает мне ворон –
гортанное "Здрасти!" хрипит из утробы;
косит чёрным глазом; не гадит у трона.
Бураны свободы мне лижут запястья.

Раскатный восход величаво рисует
в полотнищах меры безмерную радость.
И это та малость в садах Гесиода,
где бо'льший кураж – под ногами Атланта
внести тройку яблок в бурлящее пламя
из пасти дракона.

- - - - - - -

Насытился купол, и дрогнули хмари.
На кухне посуда проходит анализ,
и ложки, и вилки блестят на тарелке,
стерильной по нашим, по ангельским меркам.
И соус красив, и рис под парами…
под дождь за окном начинается драма:
никто не пришёл на обед и на ужин.
Сезон за сезоном. В окне уже стужа,
звенят бубенцы на постельном татами,
но звона не слышно, хозяин здесь Вакуум.

Не сменит Триумф витражи с позолотой.
С наигранной спесью проиграны ноты;
фантом-лист бумажный протиснут под дверью
и будет линейкой дотошно измерен.
Скрижалям путь ратный. Оставшимся шуткам
сползать по лицу, маску делая мутной.
Скрижали зальются сияющим светом,
от чистой, откопанной прежде монеты.

- - - - - - -

На сердце дракона в садах Гесиода
прописан прогноз неизменной погоды:

входящий в огонь смел, удачлив – свободен.

- - - - - - -



"…Предпоследний этаж раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж; я тебя обниму
и закутаю в плащ, потому что в окне
дождь — заведомый плач по тебе и по мне…"

И. Бродский



Когда закончилась война,
я вынес гнёзда. Деревьев не осталось.
Высокие кусты теснились, и с ослепшей высоты
могло казаться, будто роща разорвалась.
Торчали и качались лоскутки,
и в них качались прошлогодние венки.
Смешалось время, отдалённые гудки
на перестуках длило и сливало воедино.
Опознаватель раздавал разгадки.
Никто не прятался, и привкус горько-сладкий
у молока из девичьей груди мне говорил,
что снова всё в порядке,
что есть причина и запрос на шалость;
ростки проснулись, шевелились в грядках.
По небу кучевые распустились пряди.
И то, что чистое оно – совсем не малость!
Но птицы по нему не возвращались,
но птицы из него не возникали.

Слепое небо. Некуда звонить,
и кажется, что некому молиться;
ждать некого, и некого винить
в сияющей небесной колеснице.

- - - - - - -



В голове у ежа путаница. Привстаёт, на пень опирается, воздух нюхает.
Хрюкает, сопит, умывается. Плиний Старший ухмыляется,
примеряет ему на спину яблоко.

Что за мысль такая, непонятная. Не в чести у ежей груз спинной.
Ёж бежит, и за ним, стороной, тень неосмысленных параной.

Что задумал зверёк кроме жажды еды? Написать про него, не жалея строки,
и в веках заклеймить небылицу! Но без шуток, с пыльцой на губах,
расцвела над ежом и над Старшим весна.

О чём твердят опыты? Полушария у ежа гладкие, ни единой извилины.
А зверёк почему-то ластится; наместница улыбается; жена брови красит.
Фабула растворяется в мыслях Плиния.

По следам ежа кот бежит. Ватная небесная пастила превратила Везувий в гриб.
Наложница в саду набегу потеряла сандаль.

Из расставленных по дворцу пиал молоко парит.
Сердце бьётся через какую-то хмарь
и о чём-то своём неустанно твердит.



Мифу, что ежи носят на себе яблоки, почти 2000 лет

- - - - - - -



Демон, извернувшись в воздухе,
забрызгав всё вокруг слюной, пролаял
что-то вроде: – Кости, там, на ямы падают.
Дождь из костей пять дней идёт без продыха.

– Ты что, детина, мне забрызгал мантию! –
что за тревога, сыпались и сыплются.
Мегалодон сожрал уже Италию.
Изыдь, и воду лей на мельницу!

- - - - - - -

– Государыня, возложите руку на Библию.
Просто в знак, обещаний не требуется.
"Всё пройдёт", – писано здесь клинописью.
Странно, что читается сее песенно.

- - - - - - -



Канат концом обвит за рым Луны.
Другим, спустившимся на Колокол Веков,
горит, не выдавая свой разрыв,
не испуская дым.

Надежда в голове шуршит крылами, склёвывает корм.
Надежда в голубях – надёжный облачный фантом.
Стащил весь хлеб проныра-воробей.
И нужно ждать, нахохлившись, людей.

Для тех, которые не ждут подачек – неба взвесь.
Сосёт желудки, но зато не лишний вес!
Душе непритязательно, коль не болит плечо;
когда, пылая, борт не в голову летит свечой.

А новый рой идёт в микрорайон
с одной из неиспытанных сторон.
И позади разбитый ПВО, но

неумолимо роботы петлят,
взрываются, осколками свистят.
Из Ада вышедши, уходят снова в Ад.

Таят ли птицы в головах вопрос:
– Невидимый откуда в небе трос?
Чьей податью над городом дозор?
Растёт надежда, но не дремлет взор.

- - - - - - -

Я в колокол стучу, как в дверь.
А мне в ответ невнятный звук.
Костяшки пальцев вовлеклись в игру.
Дыра в боку. Туда кричу: – А-ууу!

Мой взгляд в дыру получит скоро вывих.
... прохожий прикус разомкнул:
заведомо припрятанный полтинник
летит во мрак из рук.

Тщеславие ложится именем на плешь,
и короли берут почин.
Сто восемьдесят тонн!
Без цели видимой, без видимых причин.
Проснётся Бог, пребудет во плоти, услышав звон.
Уймёт свою гармонию всего,
достав из под полы Иерихон...

- - - - - - - -

Небесный Царь по-прежнему играет в гольф,
и вписан в правила игры
мертворождённый гром,
бикфордов шнур, подлог.
Царь в гольфах, с клюшками, в Раю задумал Мир!

Пусть скачет по степи сайгак.
И волны берега целуют пусть.
Оплошность вправлена в века.
Чья грусть бездонна, велика,
трёхглазый нищий великан
спросонья или с бодуна
добавил злато в сплав.

Не сможет Колокол-Титан
в миры без времени отправить гул
чтоб Бога разбудить.
Могучий трос, привязанный за рым Луны,
другим концом горит.
Всевышний безмятежно спит,
во сне играя в гольф и созидая Мир.

- - - - - - -

Дверь в чёрную дыру закрыть, и приподнять...
И мировой сквозняк затихнет. Слабея, послезвук
остынет в воздухе аллеи.
Для стаек белых голубей настанет навангованное время.
Родится новый царь неведомых кровей.
И будет его замысел смелее.

- - - - - - -



Я очнулся опять не в Раю. Снова выжил на грешной Земле.
Птица Феникс спасла колыбель. Но напал на неё Кот Баюн.
Разразились буран и гроза. Развернулась копна мешковин.
Посреди мельтешащих машин я поднялся и жму на стоп-кран!

– Время, стой! Задержи этот миг. Я мечусь за тобой сотни лет.
По безумию звёздных полей догоняю мерцающий блик.
Ухожу от масштабных облав, избегаю капканы засад.
Мы назвали их Рай – кулуар. И теперь мы с тобою в бегах.

За спиной гром и лязг стальных крыл, и сияющий всполох зарниц.
Ты чудеснее сказочных птиц! И бежишь в никуда со всех сил.
Но в ловушке хвалёная рать темнокрылых священных убийц.
Перед временем все падут ниц. На орбите застынет Каяк.

На ладье подустанет Харон вывозить омертвевших чертей.
Чтоб закончилось всё поскорей, океанский подгоним паром.

- - - - - - -

Нам сказать бы часам: – Иди вспять!, и в прекрасном Раю погостить.
Божествам неумело польстить, и остаться в Раю навсегда!

- - - - - - -



И снова тишина взамен веселья.
Свидетели – огни на снежных ёлках.
Под снегом плюш отточенных иголок,
лёд молодой, хрустяще-колкий,
и новый день, катящийся на мельню.

А Старый Год лежит и спит в кювете,
отдав весь груз, пустым локомотивом.
Экзоскелетом добавлял мне силы,
притворно улыбался изобилью,
соломой падал в ноги под колени.

Для шулера алмазы вместо денег
из банков сыпались, да что в них только толку;
мешок с иголками не бросишь в топку,
в пустыне для чего весло и лодка?
Но лишь теперь понятна мне проверка.

Ныряльщик тренируется на злато,
чтобы на блеск идти, когда не явно
руно сверкает древних аргонавтов,
а водоросль глубинная скрывает,
таит в себе надежду и награду.

Чтоб в груде стёкол распознать алмазы,
услышать нужно звук отскока
от плит иридиевых, видеть отблеск –
спектральный всплеск. Но если косен
определитель, алмаз неотличим от страза.

Как бы то ни было, урок преподан.
Из года в год и стразы, и алмазы
песком, минутами, часами шли сквозь пальцы.
Год – ростовщик. Пошла ли плата
на пользу? Багаж не полон или полон?

И Старый Год со мной возился.
Был нянькой, преданным папашей.
Делился нашим и не нашим.
Что к сердцу – ближе; от сердца – дальше.
Имён не счесть, не счесть фамилий.

И будучи уже на сходнях,
почти пустой, хромой и пыльный,
случайно, вскользь, промолвил имя…
И молния не пожалела линий,
а дождь песок смочил в ладонях.

Встречаю новый, тихий полдень.
И в Новый Год, конечно, верю.
Он мне предложит свои мерки.
Я – расспрошу его о ветре,
чьё имя мысли мои полнит.

- - - - - - -



Довелось ли, отвело ли,
встало колом у сохи
неутоптанное гу'мно,
скирды вмёрзли. Сапоги

в сене с двух сторон застряли,
заострились каблучки.
Ручки, ножки шевелятся
как в речной воде рачки.

Заметает, подметает
по'меть снежная гумно.
По сугробу вдоль сарая
уже явно пасмурно'.

На плетень наводит тени,
на сосёнки серебро.
Мышь прогрызла дырку в сени.
Кот запрыгнул на ведро.

А на улице со звоном
ветер путает шаги –
то ли шорох, то ли стоны,
то ли смех ночной пурги.

- - - - - - -



Всполохи, раскаты, дожди. Далеко. Неизвестно зачем, непонятно кому
поклонилась осока. На мой приход ветер, друг, отозвался, отправился в путь
на косу. Берег златой обратился в мель, в камень. Оскудела река.

Боги ведут войну. Жёны машут им: – Добрый путь!
Дети играют в игру: кинут копья, кубки поднимут, выпьют кровь.
Тёщи панихиду споют по всем и по тёплым дням, и примут, как есть.

Отобрав семена, грею, дышу на них. Отпускаю в сырую траву
в трёх шагах от себя, в двух шагах от реки.
Уронив, ухожу, и уже не смотрю наверх.

Там, наверху, трепет крыльев похож на игру,
срываясь в снег. Ангелы мрут.
Ветер держит предел – затянувшийся вдох.
Не шумит, не зовёт. Индевеют слова.

Река пробралась через лес, разлилась /было кому помочь/
на инстинкты глуши, вдоль печали бобра.
На плотине возня. Время ткёт путеводную нить.
Мать домой загоняет бобрят.

Этот мир занесло, обречён он, и будет бел.
Словно сказкой волшебной укрыт на исходе пугливых дней.

От реки, проходя, как обычно держусь правей,
и смотрю, как она набирает мощь.

- - - - - - -



Причины ищу. Уверен, что во вне.
И мне, чесоточному клещу
на бархатистой спине,
положено по весне
следовать к плечу,
дабы через пенсне,
щурясь его лучу,
кукиш крутить
сидя на нежной руке,
врачу.

Весна влечёт! Бьётся кровь и кипит.
Гормоны играют в слюне,
ох!, влажный Её язык…
Я же по горло сыт:
это ведь сущий Ад –
Ей не чесали спины!
Только чесали зад
ниже спины
год или два.

Ну вот и рука. И все причины в ней.
Легла на плечо слегка.
Несусь кувырком по спине,
пока язык не вполне
объял ароматный мак.
Солдату-жуку-на-войне
блестит ярко-красный лак.
А с лака – уже пустяк…
есть и в моей слюне
и яд, и чумной
коньяк.

Врачу везёт. Трёт о халат пенсне.
И говорит что-то Ей,
скорее всего обо мне.
Стало вокруг зеленей,
и чудится мне, что Рай
уже не в Её руке.
Ну что же, хирург, давай!
Ты мой счастливый день.
Она – мой упрямый май,
и время моё - Ей.

- - - - - - -



Ходок сказал: – Ты слишком слаб,
и твой костёр уже не нужен.
Я – Всемогущая Скула' *!
Повелеваю: – И в грядущем,
и через прошлое в Теперь
померкнет видимость на дверь,
открыв которую, во Свет,
всему зверью с хвостом крысиным
и прочим прихвостням теней
бежать от искры, как от смерти,
ведь свет для них сильнее плети.
Хоть верь, не верь, кляни судьбу,
как это делал ты не раз
и удивлял Нас постоянством,
дверь отдаляется в пространство.
И Дух, влекущий свет во тьму,
трепещет крыльями Споримы **.
Их мириады *** и они
невидимы, неоспоримы!

Ходок исчез, и я привстал.
Контужен был или разбужен…
Исчадие моё – диван так заскрипел,
что сотни ружей, издав неслаженный салют,
почили б скромно в тишине
морской размерности прибоя.
Я снова слышал шум волны
и аромат прибрежной хвои…
В бледнеющем окне Луна
пробита облаком… Покои,
кальян, клавир, экран и мышь,
и ты со мною говоришь
на сложном языке Эзопа.
Мной целиком владеет опий;
пришелец странный; его сказ.
И я внимаю тайну ночи:
окно, Луна и дверь во Свет,
затянутая чьим-то сглазом.
Пишу тебе в tg: **** – "Привет!"

Но отступает смысл от строк.
Мне снова Дух ночной пророчит,
что накрывающая тьма Он сам, он ночь и,
что он хочет, всё время, превратиться в Свет.
И просит тайну уговора не разглашать,
что всюду воры, гниль и смрад,
и, как бы, он немного рад
со мной такому разговору.
Мы подружились. Он и я теперь
болтали без умолку.
Я задавал ему вопрос.
Он хитро отвечал и колко,
и бабочки в свечном огне горели,
падали и дохли, корчась,
словно на иголках.
Я повторял ему вопрос:
– Когда Великий вставит в перекос
Священный Клин, и ось беды
подломится под Миром?

А Он мне про Памир, покуривая опий,
про то, что снова "волчьи копи"
гребёт заморская рука. И я устал.
И попросил, отдав свою свечу в подарок,
чтобы избавил от кошмаров больные
судьбы матерей.

- - - - - - -

Ревела тишина!
Из недр космического плена
огромная Вина тянулась
стоя на коленях, седая,
в остатках кожи и волос, истлевших
и срывающихся в Вечность.
Раскручивал невидимый Борей над ней
планету, судьбы и её судьбу.
Наш шар, большой и плавный,
красивый, благородный, голубой,
почти не тронутый в движении своём,
со всей великой нерушимой правдой,
воспринимался, как искусственный фантом.

И неожиданно ударил свет.
Проёмы, двигаясь по кругу,
энергетические дуги стремили
к центру колыбели.
Мгновение застыло.
Видения редели.
Из множества дверей
теперь одна отбрасывала тень,
полуоткрытая. Там, в моей келье,
где гость непрошенный от света уцелел,
по-прежнему свеча горела.
Он уходил и растворялись жесты,
в которых отличить пытался я знакомые черты:
упрёка, благодарности приятия порока;
ни устремлений в нём, ни суеты. Такой же порох
на горниле рока под гнётом управляющей пяты.
Уже без пафоса, безвольный и влекомый, Он
исчезал, и взгляд, бродивший глаукомой, искал
меня среди теней.
Кощей, протягивая руку без плоти и хрящей,
прощался, подтверждал поруку рукопожатием.

Я сжал сильней его стальные мощи.
Машина бедствий и смертей была пьяна.
Кальян дымился, и моя вина средь прочих
бродила пьяной тенью у окна.








* нарыв, болезнь, изъян
** вид моли
*** одна мириада = десять тысяч
**** Telegram Messenger

- - - - - - -



Явился, и прошёл мимо.
И повисли головы, и качались ниц.
Из-за призрачных заграниц
всё звенел и звенел колокол.
И на брюхе ползла гора.
Обозналась в святой милости.
На измол опускались сыростью
огрузневшие облака.

Он всё шёл, облекая тень
быть послушной, и быть невидимой.
На цепочке божок глиняный;
цепь тяжёлая, до колен.
По следам его рыскал дождь.
Исчезал, чуть коснувшись савана.
Вся вокруг укрывалась кармою,
чернотой, молодая рожь.

Упомянутый сам собой,
не святой, не плохой – единственный,
благоденствующий убийствами,
без лица и копья, герой.
И несут ему в дар Любовь,
отупевшую в позе верности.
И стада ведут на убой,
чтобы ей не родить первенца.

- - - - - - -



Где-то Волга, где-то Дон.
Рыбе есть где порезвиться.
Лето – тёплая водица.
День – лучи со всех сторон!

А ночами тихий всплеск
поймы, заводи тревожит –
леший по ночам острожит,
теребит на дне невест.

И всплывают по одной:
та – ругает, та – дерётся,
та – на плешь ему плюётся
и любуется собой...

Но одна своих сестёр,
ну! топить же мастерица,
нежно смотрит, не боится!
Леший держит разговор:

– Как же звать тебя, краса!?
Ты плескаться мастерица!
Ай, да хвост! Как у жар-птицы!
Из травы речной коса..!

Где-то Волга, где-то Дон.
Есть где всласть повеселиться!
И ночей хмельных водица –
не водица – сладкий сон!

- - - - - - -



Иногда к порогу подступает время.
Подойдёшь и видишь: утро не размыто;
что в ночную смену применили бризы;
не снесло карнизы ураганным ветром.

Парусам нет тлена, ветру нет преграды.
За оконной рамой штиль да гладь на мили.
В освещённых тучах небыль спит, и были,
и дымит окурок рядом с ветхой картой.

Если капитану не приснилось море,
и любимой бури не явился профиль,
ищет взглядом чайку, и раскаты шторма
восполняют сердце, вою ветра вторя...


if - если

на вставке картина Айвазовского "Летучий голландец"

- - - - - - -



Пришёл черёд домыслить за себя.
И за тебя, мой друг, домыслить тоже.
И ты признайся – это ведь негоже,
глазами быть похожим на собак.

Удобны вы и нет, чем вы, верней.
Собаки чувствуют. Потерпят, но не скажут.
Ну что, мой Тобик, вот – тебя я глажу,
а ты мне глаз не пожалей огней.

Гулять! – Воспламени восторг!
И хвост крути, но чтоб не отвалился.
Когда же, друг, от стаи ты отбился?
Куда ж он делся вольный Волчий Бог!?

Еда? Держи! Возьми её – еды!
Еды ещё? Дадут и те... Не жалко.
Теперь не важно кто подкинет палку.
Тем более не важно чьи следы,

чей запах будешь нюхать спозаранку,
кто поведёт на "проповедь" в кусты.
Кусты... Не лучше ли пустырь!?
Повыть немного, многое забыть,
с разбега взять немыслимую планку,
узнать про дикие свои пласты,
и на излёте в грудь принять берданку..?

И что, мой друг, виляешь ты хвостом?
Мы не идём сегодня на охоту.
Ты в конуру, я снова на работу.
Но поохотимся мы, может быть, потом!

- - - - - - -



Хороший повод хлебнуть солода – хрен в салате из репы пареной,
да ещё – на спине испарина, от жары, в коей тонет Вологда.
Благодать на денёчки летние снизошла, не с руки дарена.
Нитью зубы трёт Таня Ларина постклубничные, приучилась смолоду.

А в бокале шипит холодное "Козел" – душа компании.
Выливается в животы полые после сауны и купания.

- - - - - - -



Эх, отдала рябина
ягод на амулет.
Ну, не дрожи, осина,
плечи укутай в плед.

В омуте придорожном,
рыбий не зная сон,
дико, не осторожно
рыщет добычу сом.

Здесь аккуратны овцы
Зайцы не вьют след.
Ведь для зверья не новость –
сгинуть легко в момент!

Сом выползает ночью,
тащит свой длинный ус.
Пробует ствол на ощупь,
пробует лист на вкус.

К склону ветвей таращит
свой леденящий взгляд.
И в ручеёк журчащий
жаберный каплет яд.

Скользкую свою спину
дьявол упрёт в ствол –
в тоненькую осину,
шумно пыхтя, как вол.

Зашелестят листья –
и, – притаится сом.
Стихнут, – толчком быстрым
ствол подопрёт хвостом.

Но, задохнувшись утром
жаждой в чужой беде,
грузный, огромный, бурый,
шумно сползёт к воде.

- - - -

Девичьи слёзы тина
помнит пятнадцать лет.
Эх, отдала рябина
ягод на амулет.

- - - - - - -



Как долго б не было иллюзий в голове,
приятель мой открыто новизне соперник.
И если в среду не наступит понедельник,
то потревожиться он вправе, и вдвойне!

То только кажется, что тихо в закромах,
где шепоток не пойманных воришек
исходит с полок приоткрытых книжек.
Кто не читал, тот остаётся в дураках.

Пусть кладовые запирают на замок,
и, по плечу похлопывая тени
своих движений, дичают.
Срываясь с полок, тени рушат потолок!

Шуршу листами, выдыхаю невпопад.
Ищу строку, без времени, без даты
(их отмечают, оставляя за закладкой)
и отыскав, "глотаю" всё подряд.

Украв, что называется – ничто,
но принимая, что весомо нечто,
ко всем вопросам привлекая бесконечность,
вдруг падаю в глазок замка ключом.

Размыты контуры, и тень упала в свет.
Задумки птицами взлетают из подвала.
В стеснённом воздухе им места не хватало.
В них нет сомнений, и препятствий больше нет!

- - - - - - -



Наломаю дров, разожгу костёр.
Наломаю вновь – коротать вечер.
Собираю в круг, собираю в хор
сам себя на суд, сам себе – ответчик.

Угли до бела, брат-огонь, кали!
Распрямляй Дамаск над огнём плечи.
Не произноси... сталь не отмолить!
Да и не к тому собирал вече.

Выдерни клинок из мартен-груди,
только остудить не дано, нечем.
Не туман, а дым – лес вокруг горит.
Далеко видны в темноте свечи.

На восток река с тайнами запруд,
с резвостью шальной, глубиной в течи.
Там шумят леса, там свежо к утру,
и не судят там, никогда, встречных.

- - - - - - -



Сначала думал – акула, вепрь подводный,
большая рыба. Но монстр острозубый живёт в пучине.
Полнолунный глобус редко роняет луч на спину.
Плавник треугольный летит по волнам, вольно и далеко слишком.

Полоса стальная, узкий обод, шипы, форма чаши.
Внутри шнуровка, ротанг, рог на шлеме.
Воин Ниаса, оживший голем, словно воин запаса,
сидит в военной рясе, с которой одни проблемы… *

Дракула… пример хороший. Аристократ, луннокожий.
Живёт в замке, восстал из мёртвых.
Входит в четвёрку сосущих, жадно, любых прохожих.
При жизни храбрым был воеводой. **

Аббревиатура явно напоминает что-то, знакомое до боли.
На матрицу жизни кто-то возложил пароли.
Во сне я знаю – знакомое и простое
земное имя, но что за имя – не помню…




* Такула тофао – военный шлем этнической группы Ниас в Индонезии

** Дракула при жизни имел дворянское происхождение и прославился, как самый умный, самый хитрый и храбрый рыцарь Залесья (Карпатские горы)

- - - - - - -



Протрезвел. Напьюсь снова образов и линий.
Двоечник по истории – обвиню Плиния в распаде этрусском.
Когда по условию в воздухе бирюзовом дышится бирюзово,
при ярком свете и тусклом,
мерещится Питер, мосты, дорога через Урал,
нефтяник башкирский со смогом убийственным...

.......

Воздух искрится над уральской долиной.
Речушка, на память, стынет в изгибах русла.
Избушка в хрустальной низине ждет чуда или последнего слова
в формате исконно русском.
Явь пеленит разум по рукам не связанный,
и просыпается, живущий внутри, голос.

Не унять, не вызволить. Сивиллам пророчит амнистию
в правилах без правил забродившая уязвимость –
в бесконечность провалившаяся нежность.

.......

По сугробам тайги бродит лихо.
Ельник хрустнет в мороз, в безветрии.
Три зимы до минут измерены
и отправлены в сны лешему.

- - - - - - -



Вода озёрная, ночные берега.
Камыш.
Обрывок повести, где не найдёт молва.
Ты спишь.
Читаю россыпи бесчисленных планет.
Нас нет.
И писан незатейливый рассказ
не с нас.

Всплеск на воде и Млечный Путь
застыл.
Не в отражении теперь,
а там, где был.
И в серенаду космогонии миров
без слов
вошёл этюдом не дуэт –
ренет.

Густые ветви яблонь над водой.
Ещё мгновение назад я был собой.
Ещё мгновение назад ты на плече
отождествляла мир двоих, а не ничей.

Вписали облики в седьмые небеса.
Уже стреножены сегодня голоса.
Эрот охрипший вновь лепечет негу слов
сетями сладострастных вешних фраз,
для нас.
Для нас.

Ускорится в движении
спираль,
на пол пути застрявшая.
Не жаль
осмысленности ген
в пыли обрушившихся стен.

- - - - - - -



Компания распалась
(подруг босых увел гулена ветер)
все побросав – венки и заготовки их.
Ты тоже шла за ними, не смеялась,
а впрочем, где то там внутри
быть может улыбалась,
мотивчик вспомнив вдруг на раз-два-три...

А я, таежный недвижимый монстр,
спустя пол года еще зрю во след.
И твой напев сильней сжимает камень
расколотый, но спрятанный под бронзой.
Фотограф, как всегда, сегодня пьяный.
Но фото-память не бывает косной,
как запах рук твоих, от трав немного пряный.

- - - - - - -



"...В столбе пыли за конем Цезаря
не важна отдельно каждая сущая пылинка…"
А.С.Грин


Утёс, отгородив от ветра гавань,
смотрел, как медленно рождались облака.
Привычно билась у подножия волна,
и то, что если не возможно плавать,
а камнем лишь усеять можно дно,
в груди волненьем отдавалось мало.
О нуждах чаек он не думал. Лишь одно
тревожило: ночное опахало
и резкий перепад температур.
Едва заметное движение структур
грозило сколом и обвалом.

Итожа тысячу, последнюю, веков,
он помнил многое, но вспоминал о малом.
На поросль хищную реликтовых кораллов
какой-то парусник штормами принесло.
И дно усеянной обломками лагуны
пополнил мачтой и кормой фрегат.
В спокойных водах отражались луны
одной Луны, что столько лет подряд
его молчанье освещала букой
и, может быть, была ему порукой
хранить до срока дьявольский обряд...

- - - - - - -



Отнюдь, не дежавю?
Знакомый отголосок
предложит ветер, спущенный
с цепи в рояль.
Исправно инструмент настроен.
Но запертую крышку приоткрыв,
незримый гость, лукаво сдвинув
каподастр*, пройдётся медленно
по басовой струне.

Я ветру улыбнусь, а ветер улыбнётся мне.
И на двоих мы смастерим нестройное аллегро,
котов напоминающее во дворе.

И ради всех святых, остановите нас!
Не то, запутавшись в правах, мы вытворим такое..,
наш поезд потеряв колёса в Бологое
пройдёт путями, не ведущими в запас.

Мы время развернём лицом к врачу,
к подпившему сегодня дирижёру.
Себя узнает время, станет спорить.
Но я не стану, просто промолчу,
и свою партию закончу наугад,
и не пойму, что мне она напомнит.
А ветер все истории проспорит,
рассказанные им же, невпопад.


* зажим, использующийся для высотной транспозиции путём искусственного укорачивания звучащей части струн

- - - - - - -



Тихо тает на ладонях день.
Блики полыхают на зрачках.
Пол лица закрыла светотень,
а другая вся ещё в лучах
монотонно тающей дуги.

Где же ты, где кисть твоя, Дали?
Это ли закат..? – Апофеоз!
Маринист ли Бог? Но он шалит.
А тому, кто видит, повезло
лицезреть оранжевый залив.

Не поверишь – были корабли
несразимы. Словно на Потоп
их смолили, ставили рули,
паруса натягивали... Стоп!
Светотень укрыла всё лицо,

сумрак поглощает механизм
торжества в величии стихий.
Шквалом волн увековечен нимб
над процессом и озвучены в стихи:
шум прибоя, вал обломков, ночь.

- - - - - - -



Налетели однажды бременем
птицы времени, и пшено
было съедено, заповеданным
было слизано языком.

А в остатке, из редкой россыпи
вырос крошечный стебелёк.
По корням зашумевшей рощицы
за истоком бежит исток.

- - - -

Веки склеены, ноги склеены…
Идеальная стать на дне.
Вместо рыб изогнулись демоны
в мутной взвеси, речной воде.

И верёвкой к груди привязана,
словно якорем на цепи,
эйфория любви и праздника
в известковом комке тоски.

Я удачливый, без сомнения,
рыбачок молодой, лихой!
И в руках у меня знамение,
и загадочный поплавок.

- - - - - - -



Март проходит. Я с порога
до апреля напрямик.
Принесла в хвосте сорока
от русалочки плавник.

Безрукавка – лёгкий тельник,
обувь к чёрту, босиком.
Буду в этот понедельник
самозванным моряком.

С остова ладьи на верфи
соскребаю гниль и соль.
Флажной азбукой развешу:
"Здравствуй милая Ассоль!".

Леера тяну и ванты,
закрепляю паруса.
Бью о борт бутыль с шампанским –
за прекрасные глаза!

Заблестел на солнце златом
новоявленный корвет.
На поветрии крылатом
доблесть с отблеском монет.

Чайки криками в кильватер,
бак, подзорная труба,
и безоблачный фарватер
к полуострову Тебя!

- - - - - - -



Здравствуй, рыцарь благородный!
В замках девы томно смотрят
из бойниц, как мокнут тропки,
по которым лихо бродит.

Ты и конь твой на защиту
ветхих, с плесенью, преданий
поднимайтесь!,
и несите на закланье
монстров ветра, победитель!

- - - -

Крутит крылья в три замаха
суррогатная хламида.
Шлем из таза не для вида!
Эка, размахнусь от паха!

Росинанту повод в грызла,
чтоб икал, икал побольше.
Бёдра в латах. Бёдра толще.
– Санчо, друг, пойдём-ка низом!

Эка, кляча, первым делом
круп быстрей упри в канаву.
Слышь, попали, Санчо! Вау!
Вау-вау-вау-вау...

Голова… удар о штангу…
Латы раскатились кру'гом.
Дело – славная потуга!
К делу – гордость и отвага!

... – Как, не больно вам, мой рыцарь?
Росинант уже в порядке!
– Санчо, дай арбуз мне с грядки,
даром что ли ты мой вице...

- - - -

Перемелет в мелкий бисер
время подвиги и славу.
– Рыцарь, взгляд держите прямо,
подле дамы важный писарь.

- - - - - - -



Расширяется в небе прогалина.
Свет является не спеша.
Рвётся край её в круг неправильный.
Щурит глаз на лучи кошак.

Тащат тени границы волоком
по земле, от окна к окну,
и ерошат, отчасти, голову –
тянут медленно борону.

Неспокойная птица выросла.
Не смешно пьёт вино из губ.
Не унять ни кнутом, ни милостью.
Ведь в хрустальные чаши лью!

Глажу крылья, твержу ей – милая,
не сейчас, улетишь, подожди...
Скоро небо до капли выльется.
Пусть грибные пройдут дожди.

- - - - - - -



Поиграй, ветерок. Отыграй на мотив в две струны.
Поиграй от души, повиси, заплутай в проводах.
Кучевым облакам партитуры бы надо сменить.
Ты – предвестник грозы. Но идёт она... – знаешь куда!

Отгони все дожди, если сможешь, скорей, на юга.
Только ты поспеши, потому что за мной не успеть.
Ты узнал лишь вчера: слово "юг" означает – тайга.
А тайга, понимаешь, давно уже, парень, везде!

Постарайся, дружок, посвисти, покрутись, поюли.
И листва на ветвях.., ну конечно, тебе нипочём!
А коль листья сорвал, то коврами дороги стели
свадьбам белых ворон, где шагают, контрастно, грачи.

- - - - - - -



Пытаясь, время кажется всё более чем менее, кратким.
Посмотрит и украдёт капельки родинок и космос – откуда они.

Спи сладко.

Стараясь, сны донесут исповедь или пробьют ею исповеди других снов.
Упадёт бережное "иди же..." вверх, и орава крылатых обнимет и отпустит
ей(ему) быть.

Сразу, очнувшись, изменишь вопросы на "так и есть".
И ангелы напишут строку более длинную, чем менее до сих пор.

Спи сладко.

- - - - - - -



Сказали, что зима. Задумчивый якут
давно не верит в сказки.
При минус сорок пять к нему идет весна,
и соловьи поют
у сердца для подсказки.

И узкие глаза на коренном лице
преследует мираж – островитянин Пасхи.
В обнимку с Айянэ, по следу росомах –
в аэропорт, в отель,
на пляж, в трусах и в маске!

- - - - - -

Когда искал картинку, случайно прочитал прекрасное тематическое стихотворение.
Чудесное! Огромное спасибо автору!

- - - - - -

«Под завязку набив свои трюмы постылой печалью,
Наглотавшись сполна ветром моря и солью туманов,
Я когда-нибудь к тёплому острову Пасхи причалю,
Изваянием каменным стану среди истуканов.
В голубое высокое небо глазеть буду тупо,
Наблюдая молчком, как закаты сменяют рассветы,
Вспоминать сладко-приторный вкус черепашьего супа
И свою бригантину из мятой вчерашней газеты.
А прохладными звёздными южного лета ночами,
Словно сети рыбацкие, буду плести небылицы
О бессмертной любви без обмана, потерь и печали
И надежде, что в каменном сердце вовек будет биться».

Штейн Кристина

- - - - - - -



Уже сполна. Всего уже сполна.
Мостится в тучу просветлённая кудель.
Уже зима, смотри – уже зима!
Ветрам от осени досталось по дуде.

И в Декабре ты, с радостью, сама
легко заменишь свечи и "вчера",
и вечера (побрал бы их шайтан!),
и сны на кофе, поданный с утра.

Да-да, – зима! Чего ещё желать!?
Мосты заснут и растворят пути.
Как не крути, просыпят плевела
белым бело. С ладони снег – лети,

лети за ней, и упади за ней.
Ветра споют по-своему: "Бла-бла"
под скрип полозьев расписных саней,
прогнув перо и линию крыла

у Синей Птицы и, вспорхнув с плеча,
она исчезнет. Вскружится январь,
срываясь в ритм движений палача,
впадая в транс, в свой ледяной угар.

Всего сполна. Всего уже сполна.
Предатель ангел вымерзнет в степи,
при этом зная, что летит Луна
из лета в лето, в золотой пыли.

- - - - - - -
Министр финансов: -- На новолуние нужно монетку показать Луне и сказать: «Месяц, дружочек, дай денег полный кошелёчек!»
))



Просвечен вечер с головы до ног;
в руке блестящей горсткой серебро.
Портал открыт. Вопрос опережая: – Кто?
стучится неизбежность "...Very long...".

Рука касается. Невидимая нить,
близнец ночной, грабитель, антипод,
опора к равновесию и свод,
и лучик, выручающий в пути...

А я преступник, я устал спешить.
Скрываться в тень и в маски ни к чему.
Принять себя так сложно. Почему
так просто сбросить всё словами: "не взыщи"?

Мне трудно в это верить – мой гонец,
до одури загнавший лошадей
по бесконечной веренице дней,
быть пешим обещает наконец.

В ладони жму до боли серебро.
Дрожит с Луной связующая нить,
течёт сверхпроводящая, горит,
меняя цвет луча на золотой.

Пусть иллюзорна мне с тобой прямая связь,
пусть в адресата не входим фантом,
целую месяц, и иссохшим ртом
шепчу в портал: – Ты береги себя!

- - - - - - -



Талую воду пьют птенцы.
Прошлогодние, но какие же молодцы!
Раструдились и вьют гнездо
от дорог подальше
и от ближайших кустов.
Зоркий взгляд, не пропустят листка.
А травы столько, что не нужно искать!
На поля нынче не спрос,
спрос теперь на леса,
на лесные козырные места.

А в поле пичугам – вот это жизнь!
Жизнь-малина – только держись!
Не куница пусть, но шныряет лиса,
пусть не град, но дожди
в низких тучах висят.
А зато небо – какая гладь!
И летать можно, если б не ястреб...

Журавлиная стать на болоте – мощь:
отобедал и ушёл в сочный хвощ.
Но синице достаточно простоты:
трава – так трава, кусты – так кусты;
можно петь, коль тепло;
если снег, значит в снег с головой!

А ястреб высоте говорит: "Ты!"
А она ему: – "Ты видел, как каменные цветы
появляются из под талых снегов?
И если над ними вынырнешь из облаков,
пропадёшь в грохоте улиц и площадей.
Не пугайся и рассмотри людей.
Не похожи они на птиц.
Не пытайся прочесть их лиц.
То и дело: строят они мосты.
Посмотри, и быстрее ввысь!"



На снимке Испания, Каталония.
Антонио Гауди. Собор Святого семейства.

- - - - - - -



"Это не для тебя...", – говорит набегающая штормовая волна, – "...нет..."
Ветроподвержен и тощ хвощ отстоит от воды.
Звезда не насмотрится на седовласую морскую красу –
волны стараются, набирают силу и мощь,
определяют на прочность прибрежную полосу.

Монотонно Солнце смотрит на Белый Свет
лишь для того, чтобы снова росли цветы.
Камень отброшу ногою сейчас любой.
Слизан, как тысячи их, в бесподобный голыш.
"Камень - масло" – скажет (если спросишь) тебе прибой.

Нужно ли их точить? – это вопрос другой. Задал его хвощу.
Их собрался газон площадью, как пустырь.
Тужатся и пыхтят, гнутся, дают "О-два"...
– Ладно уже, хвощи, думайте о своем.
Вам не дано понять. Вода ведь для вас – еда.

Снова прошел день. Океан устал и плещется тихо у рук.
Круг опустил ладонь – свой предзакатный луч
на голубую даль. Я полагаю – в путь. С запада на восток,
в блеске полярных льдов гнуть осевой наклон,
чтобы опять с утра, с первым своим лучом, греть золотой песок.

- - - - - - -



Под крылом волна и вечность.
Над крылом – второе утро.
Не рискуя, так как нечем,
мотылёк, завидев плечи,
угадал в них запах руты.

Промахнулся, и в ладони,
зачерпнувшие – умыться.

– Что за день... какого чёрта!?

Сизокрылое не тонет.
В речку выплеснуто быстро.

Вот и вечность. Проникает,
насыщая пыль на крыльях.
Сценки из вчера мелькают:
роза... рута... клевер... слива...
вечер... утро... рута... ливень...

- - - - - - -



Улыбка, похожая на ГОСТы;
ни одной морщинки и ни одной брови.
О-о-оо-.. тебе недалеко до Джоконды,
и к чаю сладкие сухари.

А я удаляю с лица щетину,
стабильную, как погост.
И рухнувшие плотины
вспомнив,
подмигивая, проглочу тост...

…в плоскости водопада
и ниже изгиба плеч
дурманом полночный ладан
на бликах усталых свеч...

- - - - - - -



Соскучившись по даче, здесь мы час.
Вожусь с огнём, а ты резвишься
с кошкой за орехом.
Смеёшься, наслаждаешься потехой.
Цветы, теплынь, – и это всё про нас!

В сарае разгребая старый хлам,
рассыпал ящик
с пожелтевшими листками.
Присев к костру, бегу по ним глазами,
своим же строчкам удивляюсь сам.

Вот быстрым взглядом снова по письму...
Наиграно и бестолково глупо,
так мелко и до боли скупо
написано.
Поверить не могу...

Всё было! Я себе не лгу.
Тебе показывать сие не смею.
Сижу перед огнём, краснею,
держу в руке письмо и жгу.

Прочти сейчас ты это...
почти что несогласие с собой...
Тогда мы были вместе,
на фоне – игрища с судьбой.
Подруги были, было лето,
и письма эти им. Но, как тебе,
другим я нужен не был.

- - - - - - -

Цветы, деревья, улыбающийся мим...
коты, соседи, дом – здесь всё твоё,
в придачу Вечный голубой проём!

Но нечто ощущается моим:
огонь, твоя любовь
и дым.

- - - - - - -

Август не наступит.

Осень восторженно красуется в брызгах восходящей звезды.

– Слышишь, – это он к осени на "ты", –
Только не надо злой потайной грусти, сборов и суеты.

Ветренно, зыбко, шквалово – не прошло.

Крошево вьётся у лап. Безнадёжен в веках облысевший сфинкс:

– Милая, как же тебе идёт шёлк!
И песок, и жара, и увязшие в этой жаре, и песке, следы!

- - - - - - -



Слышу напевный голос. Предтечей летит молния!
Но я поднимаю гордо свою золотую голову.
Вздымаюсь великим торсом, шаг заношу над пропастью.
Мой Родос – престол и остров!
Бросает дела и молится.

Явилась! Беременным Солнцем! Смотрю под ладонь: движется
кипящая мощь в Lacoste, слух глушат регистры нижние.
И я не пойму – в награду ли, или насмешкой высшею
в силки угодил кто мои: Афина!? Танит!? Валькирия!?

Из диких глубин исчадия взметнулись, зашлись воплями.
Затихли, упали мором, устлали ущелье ворохом.
По кругу бушуют заревом зарницы и жгут заживо
военных, послов, стражей, крылом на кого указано.

А может быть ты – Гарпия? Своим ненасытным голодом
пугаешь, но лижешь руки мне и тянешь добычу волоком.

- - - - - - -

Я – призрак. Твоя линия – крылатое-суть-поприще.
Дышу здесь твоим именем: Моим Золотым Сокровищем!

- - - - - - -



Изгибаясь дугой в млечном пламени
в эдакой первозданной тиши,
лезешь с водорослей на камни,
на отлизанные голыши,

и в прохладной блестящей манне
не нанежишься до утра.
Заберу-ка тебя в аквариум,
морем взрощенная звезда.

Дам моллюска откушать нежного,
ночь нужна, обозначу ночь.
Нужен день и в объёме смеженном –
получай, океана дочь!

Поживи, глаза вешним радуя,
ты ведь, верю, пришла с небес.
Отпущу – загрустишь ведь, мало ли,
в твой солёный, любимый плёс.

Прихожу, и любуюсь заново
негой тёплых прибрежных вод.
Удивляюсь – сколь звёзд кануло,
ан не гаснет без них свод.

Ты вылей из ведра воды на рыбу.
Смотри, бедняга и хвостом не бьёт.
Бобровой шубой не мети же плот,
скорей! Не то ведь превратится в глыбу

ведёрная вода. Мы – добрые соседи.
В реке вода под толстым слоем льда.
И не беда, что плот обледенелый
здесь встал навечно, т.е. навсегда.

Да брось ты рыбу. Не мороз а зверь!
Хрустит доска, и рыба – ледяная.
Обед наш выбрось далеко за дверь.
И будь тверда. И не моргай глазами.

Огня здесь нет, и нам её не съесть.
Жить нужно дальше, выйду на охоту.
Жаль, что схватило в лунке нашу сеть.
Сейчас у нас какое время года?

"… Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?…"

Максим Горький



История накрыта розой. Немного прозы в капельках росы...
По россыпи понятий с перекосом внимание бежит,
и морщатся курносые носы.

С мороженым, с тетрадками под мышкой,
задумчиво, смешно наморщив лоб,
под листьями уже блаженной вишни
читают кем-то брошенный листок

две первоклашки.
Не поняв ни слова,
корабликом листок сложив,
на лужи океанские просторы
с улыбкой белый лайнер отпустив,

одна махнула розой, –
так маму провожала на Бали.
Другая, к взгляду подведя ладонь,
подружку покорила позой,
теряясь взглядами вдали.

Оставив синеватый след чернил, кораблик быстро продвигался к сливу.
И смелых очертаний примитива облагородить больше не могли
ни роза, ни прощанье, ни Бали…

Дорога не казалась лентой.
Полоска лишь играла роль
под брызги луж, не без акцента,
и темень крыла исподволь.

Лес крючил ветви справа, слева.
Канава вилась. И змеёй
шипела, шиной. На колени
забрала'сь,
прогнулась,
впилась
сквозь горло в сердце и в ребро.

Глаза смотрели безотрадно,
а нескончаемая даль
виднелась мокрой и прохладной.
Тоскливо, муторно и жаль

ресурса стали и резины,
деревьев, вырванных в глуши,
коротких деревень и длинных,
с погостом малым и большим.

Туманит их вечерней тенью.
Из слепоты косых окон,
сквозь вросшую по крыши зелень,
то вздох послышится, то стон.

Так длится призрак бесконечно,
и ночь вдали белым бела.
И не отличен каждый встречный
случайный город от села.

А время движет понемногу,
и даль становится светлей
от бликов злата и натёртых
порогов и крестов церквей.

Беснует демон по округе,
над куполами звон поплыл.
Торчат то головы, то руки
из рек, обочин и могил.

И что-то быстро повторяя,
поспешно двигаются рты:
Клянут, орут и умоляют,
грозят и требуют простить

своих детей, отцов и внуков
и весь больной славянский род
за пьянство, слабость и поруку,
терпимость и немой исход.

А демон словно бы прикован
цепями к главной из церквей,
а может так же он оторван
от своих правильных кровей,

он корчит рожи и плюётся
вокруг отравленной слюной,
внезапно плачет и смеётся
над мёртвыми и над собой.

И длится сон под фимиамом
усталости, благой, как смерть.
Но вдруг фанфары из тумана!
И я живой, живой на треть!

И словно мама молодая
меня укрыла на руках
от лихобесия спасая.
Виденья превратились в прах.

О мама! Счастлива и рада,
когда успел я руль схватить.
Как вихрь, малиновая Лада
нас обгоняла по пути.

Не вспомню дня светлей и краше!
Берёз шальная кутерьма!
Из задней шины обогнавшей
летит булыжник на меня.

Песок струёй в стекло, и дребезг,
и от удара сложный скол.
Но не насквозь. Хоть быль, хоть небыль…
Японцы знают в стёклах толк.

- - - - - - -

Дубы, кустарник и березы.
Всё так же зелен Райский Сад,
где лезут Евы вон из кожи,
Адамы ссутся с бодуна.