Разные истории

- - - - - - -



Всполохи, раскаты, дожди. Далеко. Неизвестно зачем, непонятно кому
поклонилась осока. На мой приход ветер, друг, отозвался, отправился в путь
на косу. Берег златой обратился в мель, в камень. Оскудела река.

Боги ведут войну. Жёны машут им: – Добрый путь!
Дети играют в игру: кинут копья, кубки поднимут, выпьют кровь.
Тёщи панихиду споют по всем и по тёплым дням, и примут, как есть.

Отобрав семена, грею, дышу на них. Отпускаю в сырую траву
в трёх шагах от себя, в двух шагах от реки.
Уронив, ухожу, и уже не смотрю наверх.

Там, наверху, трепет крыльев похож на игру,
срываясь в снег. Ангелы мрут.
Ветер держит предел – затянувшийся вдох.
Не шумит, не зовёт. Индевеют слова.

Река пробралась через лес, разлилась /было кому помочь/
на инстинкты глуши, вдоль печали бобра.
На плотине возня. Время ткёт путеводную нить.
Мать домой загоняет бобрят.

Этот мир занесло, обречён он, и будет бел.
Словно сказкой волшебной укрыт на исходе пугливых дней.

От реки, проходя, как обычно держусь правей,
и смотрю, как она набирает мощь.

- - - - - - -



Причины ищу. Уверен, что во вне.
И мне, чесоточному клещу
на бархатистой спине,
положено по весне
следовать к плечу,
дабы через пенсне,
щурясь его лучу,
кукиш крутить
сидя на нежной руке,
врачу.

Весна влечёт! Бьётся кровь и кипит.
Гормоны играют в слюне,
ох!, влажный Её язык…
Я же по горло сыт:
это ведь сущий Ад –
Ей не чесали спины!
Только чесали зад
ниже спины
год или два.

Ну вот и рука. И все причины в ней.
Легла на плечо слегка.
Несусь кувырком по спине,
пока язык не вполне
объял ароматный мак.
Солдату-жуку-на-войне
блестит ярко-красный лак.
А с лака – уже пустяк…
есть и в моей слюне
и яд, и чумной
коньяк.

Врачу везёт. Трёт о халат пенсне.
И говорит что-то Ей,
скорее всего обо мне.
Стало вокруг зеленей,
и чудится мне, что Рай
уже не в Её руке.
Ну что же, хирург, давай!
Ты мой счастливый день.
Она – мой упрямый май,
и время моё - Ей.

- - - - - - -



Ходок сказал: – Ты слишком слаб,
и твой костёр уже не нужен.
Я – Всемогущая Скула' *!
Повелеваю: – И в грядущем,
и через прошлое в Теперь
померкнет видимость на дверь,
открыв которую, во Свет,
всему зверью с хвостом крысиным
и прочим прихвостням теней
бежать от искры, как от смерти,
ведь свет для них сильнее плети.
Хоть верь, не верь, кляни судьбу,
как это делал ты не раз
и удивлял Нас постоянством,
дверь отдаляется в пространство.
И Дух, влекущий свет во тьму,
трепещет крыльями Споримы **.
Их мириады *** и они
невидимы, неоспоримы!

Ходок исчез, и я привстал.
Контужен был или разбужен…
Исчадие моё – диван так заскрипел,
что сотни ружей, издав неслаженный салют,
почили б скромно в тишине
морской размерности прибоя.
Я снова слышал шум волны
и аромат прибрежной хвои…
В бледнеющем окне Луна
пробита облаком… Покои,
кальян, клавир, экран и мышь,
и ты со мною говоришь
на сложном языке Эзопа.
Мной целиком владеет опий;
пришелец странный; его сказ.
И я внимаю тайну ночи:
окно, Луна и дверь во Свет,
затянутая чьим-то сглазом.
Пишу тебе в tg: **** – "Привет!"

Но отступает смысл от строк.
Мне снова Дух ночной пророчит,
что накрывающая тьма Он сам, он ночь и,
что он хочет, всё время, превратиться в Свет.
И просит тайну уговора не разглашать,
что всюду воры, гниль и смрад,
и, как бы, он немного рад
со мной такому разговору.
Мы подружились. Он и я теперь
болтали без умолку.
Я задавал ему вопрос.
Он хитро отвечал и колко,
и бабочки в свечном огне горели,
падали и дохли, корчась,
словно на иголках.
Я повторял ему вопрос:
– Когда Великий вставит в перекос
Священный Клин, и ось беды
подломится под Миром?

А Он мне про Памир, покуривая опий,
про то, что снова "волчьи копи"
гребёт заморская рука. И я устал.
И попросил, отдав свою свечу в подарок,
чтобы избавил от кошмаров больные
судьбы матерей.

- - - - - - -

Ревела тишина!
Из недр космического плена
огромная Вина тянулась
стоя на коленях, седая,
в остатках кожи и волос, истлевших
и срывающихся в Вечность.
Раскручивал невидимый Борей над ней
планету, судьбы и её судьбу.
Наш шар, большой и плавный,
красивый, благородный, голубой,
почти не тронутый в движении своём,
со всей великой нерушимой правдой,
воспринимался, как искусственный фантом.

И неожиданно ударил свет.
Проёмы, двигаясь по кругу,
энергетические дуги стремили
к центру колыбели.
Мгновение застыло.
Видения редели.
Из множества дверей
теперь одна отбрасывала тень,
полуоткрытая. Там, в моей келье,
где гость непрошенный от света уцелел,
по-прежнему свеча горела.
Он уходил и растворялись жесты,
в которых отличить пытался я знакомые черты:
упрёка, благодарности приятия порока;
ни устремлений в нём, ни суеты. Такой же порох
на горниле рока под гнётом управляющей пяты.
Уже без пафоса, безвольный и влекомый, Он
исчезал, и взгляд, бродивший глаукомой, искал
меня среди теней.
Кощей, протягивая руку без плоти и хрящей,
прощался, подтверждал поруку рукопожатием.

Я сжал сильней его стальные мощи.
Машина бедствий и смертей была пьяна.
Кальян дымился, и моя вина средь прочих
бродила пьяной тенью у окна.








* нарыв, болезнь, изъян
** вид моли
*** одна мириада = десять тысяч
**** Telegram Messenger

- - - - - - -



Явился, и прошёл мимо.
И повисли головы, и качались ниц.
Из-за призрачных заграниц
всё звенел и звенел колокол.
И на брюхе ползла гора.
Обозналась в святой милости.
На измол опускались сыростью
огрузневшие облака.

Он всё шёл, облекая тень
быть послушной, и быть невидимой.
На цепочке божок глиняный;
цепь тяжёлая, до колен.
По следам его рыскал дождь.
Исчезал, чуть коснувшись савана.
Вся вокруг укрывалась кармою,
чернотой, молодая рожь.

Упомянутый сам собой,
не святой, не плохой – единственный,
благоденствующий убийствами,
без лица и копья, герой.
И несут ему в дар Любовь,
отупевшую в позе верности.
И стада ведут на убой,
чтобы ей не родить первенца.

- - - - - - -



Где-то Волга, где-то Дон.
Рыбе есть где порезвиться.
Лето – тёплая водица.
День – лучи со всех сторон!

А ночами тихий всплеск
поймы, заводи тревожит –
леший по ночам острожит,
теребит на дне невест.

И всплывают по одной:
та – ругает, та – дерётся,
та – на плешь ему плюётся
и любуется собой...

Но одна своих сестёр,
ну! топить же мастерица,
нежно смотрит, не боится!
Леший держит разговор:

– Как же звать тебя, краса!?
Ты плескаться мастерица!
Ай, да хвост! Как у жар-птицы!
Из травы речной коса..!

Где-то Волга, где-то Дон.
Есть где всласть повеселиться!
И ночей хмельных водица –
не водица – сладкий сон!

- - - - - - -



Иногда к порогу подступает время.
Подойдёшь и видишь: утро не размыто;
что в ночную смену применили бризы;
не снесло карнизы ураганным ветром.

Парусам нет тлена, ветру нет преграды.
За оконной рамой штиль да гладь на мили.
В освещённых тучах небыль спит, и были,
и дымит окурок рядом с ветхой картой.

Если капитану не приснилось море,
и любимой бури не явился профиль,
ищет взглядом чайку, и раскаты шторма
восполняют сердце, вою ветра вторя...


if - если

на вставке картина Айвазовского "Летучий голландец"

- - - - - - -



Пришёл черёд домыслить за себя.
И за тебя, мой друг, домыслить тоже.
И ты признайся – это ведь негоже,
глазами быть похожим на собак.

Удобны вы и нет, чем вы, верней.
Собаки чувствуют. Потерпят, но не скажут.
Ну что, мой Тобик, вот – тебя я глажу,
а ты мне глаз не пожалей огней.

Гулять! – Воспламени восторг!
И хвост крути, но чтоб не отвалился.
Когда же, друг, от стаи ты отбился?
Куда ж он делся вольный Волчий Бог!?

Еда? Держи! Возьми её – еды!
Еды ещё? Дадут и те... Не жалко.
Теперь не важно кто подкинет палку.
Тем более не важно чьи следы,

чей запах будешь нюхать спозаранку,
кто поведёт на "проповедь" в кусты.
Кусты... Не лучше ли пустырь!?
Повыть немного, многое забыть,
с разбега взять немыслимую планку,
узнать про дикие свои пласты,
и на излёте в грудь принять берданку..?

И что, мой друг, виляешь ты хвостом?
Мы не идём сегодня на охоту.
Ты в конуру, я снова на работу.
Но поохотимся мы, может быть, потом!

- - - - - - -



Хороший повод хлебнуть солода – хрен в салате из репы пареной,
да ещё – на спине испарина, от жары, в коей тонет Вологда.
Благодать на денёчки летние снизошла, не с руки дарена.
Нитью зубы трёт Таня Ларина постклубничные, приучилась смолоду.

А в бокале шипит холодное "Козел" – душа компании.
Выливается в животы полые после сауны и купания.

- - - - - - -



Эх, отдала рябина
ягод на амулет.
Ну, не дрожи, осина,
плечи укутай в плед.

В омуте придорожном,
рыбий не зная сон,
дико, не осторожно
рыщет добычу сом.

Здесь аккуратны овцы
Зайцы не вьют след.
Ведь для зверья не новость –
сгинуть легко в момент!

Сом выползает ночью,
тащит свой длинный ус.
Пробует ствол на ощупь,
пробует лист на вкус.

К склону ветвей таращит
свой леденящий взгляд.
И в ручеёк журчащий
жаберный каплет яд.

Скользкую свою спину
дьявол упрёт в ствол –
в тоненькую осину,
шумно пыхтя, как вол.

Зашелестят листья –
и, – притаится сом.
Стихнут, – толчком быстрым
ствол подопрёт хвостом.

Но, задохнувшись утром
жаждой в чужой беде,
грузный, огромный, бурый,
шумно сползёт к воде.

- - - -

Девичьи слёзы тина
помнит пятнадцать лет.
Эх, отдала рябина
ягод на амулет.

- - - - - - -



Как долго б не было иллюзий в голове,
приятель мой открыто новизне соперник.
И если в среду не наступит понедельник,
то потревожиться он вправе, и вдвойне!

То только кажется, что тихо в закромах,
где шепоток не пойманных воришек
исходит с полок приоткрытых книжек.
Кто не читал, тот остаётся в дураках.

Пусть кладовые запирают на замок,
и, по плечу похлопывая тени
своих движений, дичают.
Срываясь с полок, тени рушат потолок!

Шуршу листами, выдыхаю невпопад.
Ищу строку, без времени, без даты
(их отмечают, оставляя за закладкой)
и отыскав, "глотаю" всё подряд.

Украв, что называется – ничто,
но принимая, что весомо нечто,
ко всем вопросам привлекая бесконечность,
вдруг падаю в глазок замка ключом.

Размыты контуры, и тень упала в свет.
Задумки птицами взлетают из подвала.
В стеснённом воздухе им места не хватало.
В них нет сомнений, и препятствий больше нет!

- - - - - - -



Наломаю дров, разожгу костёр.
Наломаю вновь – коротать вечер.
Собираю в круг, собираю в хор
сам себя на суд, сам себе – ответчик.

Угли до бела, брат-огонь, кали!
Распрямляй Дамаск над огнём плечи.
Не произноси... сталь не отмолить!
Да и не к тому собирал вече.

Выдерни клинок из мартен-груди,
только остудить не дано, нечем.
Не туман, а дым – лес вокруг горит.
Далеко видны в темноте свечи.

На восток река с тайнами запруд,
с резвостью шальной, глубиной в течи.
Там шумят леса, там свежо к утру,
и не судят там, никогда, встречных.

- - - - - - -



Сначала думал – акула, вепрь подводный,
большая рыба. Но монстр острозубый живёт в пучине.
Полнолунный глобус редко роняет луч на спину.
Плавник треугольный летит по волнам, вольно и далеко слишком.

Полоса стальная, узкий обод, шипы, форма чаши.
Внутри шнуровка, ротанг, рог на шлеме.
Воин Ниаса, оживший голем, словно воин запаса,
сидит в военной рясе, с которой одни проблемы… *

Дракула… пример хороший. Аристократ, луннокожий.
Живёт в замке, восстал из мёртвых.
Входит в четвёрку сосущих, жадно, любых прохожих.
При жизни храбрым был воеводой. **

Аббревиатура явно напоминает что-то, знакомое до боли.
На матрицу жизни кто-то возложил пароли.
Во сне я знаю – знакомое и простое
земное имя, но что за имя – не помню…




* Такула тофао – военный шлем этнической группы Ниас в Индонезии

** Дракула при жизни имел дворянское происхождение и прославился, как самый умный, самый хитрый и храбрый рыцарь Залесья (Карпатские горы)

- - - - - - -



Протрезвел. Напьюсь снова образов и линий.
Двоечник по истории – обвиню Плиния в распаде этрусском.
Когда по условию в воздухе бирюзовом дышится бирюзово,
при ярком свете и тусклом,
мерещится Питер, мосты, дорога через Урал,
нефтяник башкирский со смогом убийственным...

.......

Воздух искрится над уральской долиной.
Речушка, на память, стынет в изгибах русла.
Избушка в хрустальной низине ждет чуда или последнего слова
в формате исконно русском.
Явь пеленит разум по рукам не связанный,
и просыпается, живущий внутри, голос.

Не унять, не вызволить. Сивиллам пророчит амнистию
в правилах без правил забродившая уязвимость –
в бесконечность провалившаяся нежность.

.......

По сугробам тайги бродит лихо.
Ельник хрустнет в мороз, в безветрии.
Три зимы до минут измерены
и отправлены в сны лешему.

- - - - - - -



Вода озёрная, ночные берега.
Камыш.
Обрывок повести, где не найдёт молва.
Ты спишь.
Читаю россыпи бесчисленных планет.
Нас нет.
И писан незатейливый рассказ
не с нас.

Всплеск на воде и Млечный Путь
застыл.
Не в отражении теперь,
а там, где был.
И в серенаду космогонии миров
без слов
вошёл этюдом не дуэт –
ренет.

Густые ветви яблонь над водой.
Ещё мгновение назад я был собой.
Ещё мгновение назад ты на плече
отождествляла мир двоих, а не ничей.

Вписали облики в седьмые небеса.
Уже стреножены сегодня голоса.
Эрот охрипший вновь лепечет негу слов
сетями сладострастных вешних фраз,
для нас.
Для нас.

Ускорится в движении
спираль,
на пол пути застрявшая.
Не жаль
осмысленности ген
в пыли обрушившихся стен.

- - - - - - -



Компания распалась
(подруг босых увел гулена ветер)
все побросав – венки и заготовки их.
Ты тоже шла за ними, не смеялась,
а впрочем, где то там внутри
быть может улыбалась,
мотивчик вспомнив вдруг на раз-два-три...

А я, таежный недвижимый монстр,
спустя пол года еще зрю во след.
И твой напев сильней сжимает камень
расколотый, но спрятанный под бронзой.
Фотограф, как всегда, сегодня пьяный.
Но фото-память не бывает косной,
как запах рук твоих, от трав немного пряный.

- - - - - - -



"...В столбе пыли за конем Цезаря
не важна отдельно каждая сущая пылинка…"
А.С.Грин


Утёс, отгородив от ветра гавань,
смотрел, как медленно рождались облака.
Привычно билась у подножия волна,
и то, что если не возможно плавать,
а камнем лишь усеять можно дно,
в груди волненьем отдавалось мало.
О нуждах чаек он не думал. Лишь одно
тревожило: ночное опахало
и резкий перепад температур.
Едва заметное движение структур
грозило сколом и обвалом.

Итожа тысячу, последнюю, веков,
он помнил многое, но вспоминал о малом.
На поросль хищную реликтовых кораллов
какой-то парусник штормами принесло.
И дно усеянной обломками лагуны
пополнил мачтой и кормой фрегат.
В спокойных водах отражались луны
одной Луны, что столько лет подряд
его молчанье освещала букой
и, может быть, была ему порукой
хранить до срока дьявольский обряд...

- - - - - - -



Отнюдь, не дежавю?
Знакомый отголосок
предложит ветер, спущенный
с цепи в рояль.
Исправно инструмент настроен.
Но запертую крышку приоткрыв,
незримый гость, лукаво сдвинув
каподастр*, пройдётся медленно
по басовой струне.

Я ветру улыбнусь, а ветер улыбнётся мне.
И на двоих мы смастерим нестройное аллегро,
котов напоминающее во дворе.

И ради всех святых, остановите нас!
Не то, запутавшись в правах, мы вытворим такое..,
наш поезд потеряв колёса в Бологое
пройдёт путями, не ведущими в запас.

Мы время развернём лицом к врачу,
к подпившему сегодня дирижёру.
Себя узнает время, станет спорить.
Но я не стану, просто промолчу,
и свою партию закончу наугад,
и не пойму, что мне она напомнит.
А ветер все истории проспорит,
рассказанные им же, невпопад.


* зажим, использующийся для высотной транспозиции путём искусственного укорачивания звучащей части струн

- - - - - - -



Тихо тает на ладонях день.
Блики полыхают на зрачках.
Пол лица закрыла светотень,
а другая вся ещё в лучах
монотонно тающей дуги.

Где же ты, где кисть твоя, Дали?
Это ли закат..? – Апофеоз!
Маринист ли Бог? Но он шалит.
А тому, кто видит, повезло
лицезреть оранжевый залив.

Не поверишь – были корабли
несразимы. Словно на Потоп
их смолили, ставили рули,
паруса натягивали... Стоп!
Светотень укрыла всё лицо,

сумрак поглощает механизм
торжества в величии стихий.
Шквалом волн увековечен нимб
над процессом и озвучены в стихи:
шум прибоя, вал обломков, ночь.

- - - - - - -



Налетели однажды бременем
птицы времени, и пшено
было съедено, заповеданным
было слизано языком.

А в остатке, из редкой россыпи
вырос крошечный стебелёк.
По корням зашумевшей рощицы
за истоком бежит исток.

- - - -

Веки склеены, ноги склеены…
Идеальная стать на дне.
Вместо рыб изогнулись демоны
в мутной взвеси, речной воде.

И верёвкой к груди привязана,
словно якорем на цепи,
эйфория любви и праздника
в известковом комке тоски.

Я удачливый, без сомнения,
рыбачок молодой, лихой!
И в руках у меня знамение,
и загадочный поплавок.

- - - - - - -



Март проходит. Я с порога
до апреля напрямик.
Принесла в хвосте сорока
от русалочки плавник.

Безрукавка – лёгкий тельник,
обувь к чёрту, босиком.
Буду в этот понедельник
самозванным моряком.

С остова ладьи на верфи
соскребаю гниль и соль.
Флажной азбукой развешу:
"Здравствуй милая Ассоль!".

Леера тяну и ванты,
закрепляю паруса.
Бью о борт бутыль с шампанским –
за прекрасные глаза!

Заблестел на солнце златом
новоявленный корвет.
На поветрии крылатом
доблесть с отблеском монет.

Чайки криками в кильватер,
бак, подзорная труба,
и безоблачный фарватер
к полуострову Тебя!

- - - - - - -



Здравствуй, рыцарь благородный!
В замках девы томно смотрят
из бойниц, как мокнут тропки,
по которым лихо бродит.

Ты и конь твой на защиту
ветхих, с плесенью, преданий
поднимайтесь!,
и несите на закланье
монстров ветра, победитель!

- - - -

Крутит крылья в три замаха
суррогатная хламида.
Шлем из таза не для вида!
Эка, размахнусь от паха!

Росинанту повод в грызла,
чтоб икал, икал побольше.
Бёдра в латах. Бёдра толще.
– Санчо, друг, пойдём-ка низом!

Эка, кляча, первым делом
круп быстрей упри в канаву.
Слышь, попали, Санчо! Вау!
Вау-вау-вау-вау...

Голова… удар о штангу…
Латы раскатились кру'гом.
Дело – славная потуга!
К делу – гордость и отвага!

... – Как, не больно вам, мой рыцарь?
Росинант уже в порядке!
– Санчо, дай арбуз мне с грядки,
даром что ли ты мой вице...

- - - -

Перемелет в мелкий бисер
время подвиги и славу.
– Рыцарь, взгляд держите прямо,
подле дамы важный писарь.

- - - - - - -



Расширяется в небе прогалина.
Свет является не спеша.
Рвётся край её в круг неправильный.
Щурит глаз на лучи кошак.

Тащат тени границы волоком
по земле, от окна к окну,
и ерошат, отчасти, голову –
тянут медленно борону.

Неспокойная птица выросла.
Не смешно пьёт вино из губ.
Не унять ни кнутом, ни милостью.
Ведь в хрустальные чаши лью!

Глажу крылья, твержу ей – милая,
не сейчас, улетишь, подожди...
Скоро небо до капли выльется.
Пусть грибные пройдут дожди.

- - - - - - -



Поиграй, ветерок. Отыграй на мотив в две струны.
Поиграй от души, повиси, заплутай в проводах.
Кучевым облакам партитуры бы надо сменить.
Ты – предвестник грозы. Но идёт она... – знаешь куда!

Отгони все дожди, если сможешь, скорей, на юга.
Только ты поспеши, потому что за мной не успеть.
Ты узнал лишь вчера: слово "юг" означает – тайга.
А тайга, понимаешь, давно уже, парень, везде!

Постарайся, дружок, посвисти, покрутись, поюли.
И листва на ветвях.., ну конечно, тебе нипочём!
А коль листья сорвал, то коврами дороги стели
свадьбам белых ворон, где шагают, контрастно, грачи.

- - - - - - -



Пытаясь, время кажется всё более чем менее, кратким.
Посмотрит и украдёт капельки родинок и космос – откуда они.

Спи сладко.

Стараясь, сны донесут исповедь или пробьют ею исповеди других снов.
Упадёт бережное "иди же..." вверх, и орава крылатых обнимет и отпустит
ей(ему) быть.

Сразу, очнувшись, изменишь вопросы на "так и есть".
И ангелы напишут строку более длинную, чем менее до сих пор.

Спи сладко.

- - - - - - -



Сказали, что зима. Задумчивый якут
давно не верит в сказки.
При минус сорок пять к нему идет весна,
и соловьи поют
у сердца для подсказки.

И узкие глаза на коренном лице
преследует мираж – островитянин Пасхи.
В обнимку с Айянэ, по следу росомах –
в аэропорт, в отель,
на пляж, в трусах и в маске!

- - - - - -

Когда искал картинку, случайно прочитал прекрасное тематическое стихотворение.
Чудесное! Огромное спасибо автору!

- - - - - -

«Под завязку набив свои трюмы постылой печалью,
Наглотавшись сполна ветром моря и солью туманов,
Я когда-нибудь к тёплому острову Пасхи причалю,
Изваянием каменным стану среди истуканов.
В голубое высокое небо глазеть буду тупо,
Наблюдая молчком, как закаты сменяют рассветы,
Вспоминать сладко-приторный вкус черепашьего супа
И свою бригантину из мятой вчерашней газеты.
А прохладными звёздными южного лета ночами,
Словно сети рыбацкие, буду плести небылицы
О бессмертной любви без обмана, потерь и печали
И надежде, что в каменном сердце вовек будет биться».

Штейн Кристина

- - - - - - -



Уже сполна. Всего уже сполна.
Мостится в тучу просветлённая кудель.
Уже зима, смотри – уже зима!
Ветрам от осени досталось по дуде.

И в Декабре ты, с радостью, сама
легко заменишь свечи и "вчера",
и вечера (побрал бы их шайтан!),
и сны на кофе, поданный с утра.

Да-да, – зима! Чего ещё желать!?
Мосты заснут и растворят пути.
Как не крути, просыпят плевела
белым бело. С ладони снег – лети,

лети за ней, и упади за ней.
Ветра споют по-своему: "Бла-бла"
под скрип полозьев расписных саней,
прогнув перо и линию крыла

у Синей Птицы и, вспорхнув с плеча,
она исчезнет. Вскружится январь,
срываясь в ритм движений палача,
впадая в транс, в свой ледяной угар.

Всего сполна. Всего уже сполна.
Предатель ангел вымерзнет в степи,
при этом зная, что летит Луна
из лета в лето, в золотой пыли.

- - - - - - -
Министр финансов: -- На новолуние нужно монетку показать Луне и сказать: «Месяц, дружочек, дай денег полный кошелёчек!»
))



Просвечен вечер с головы до ног;
в руке блестящей горсткой серебро.
Портал открыт. Вопрос опережая: – Кто?
стучится неизбежность "...Very long...".

Рука касается. Невидимая нить,
близнец ночной, грабитель, антипод,
опора к равновесию и свод,
и лучик, выручающий в пути...

А я преступник, я устал спешить.
Скрываться в тень и в маски ни к чему.
Принять себя так сложно. Почему
так просто сбросить всё словами: "не взыщи"?

Мне трудно в это верить – мой гонец,
до одури загнавший лошадей
по бесконечной веренице дней,
быть пешим обещает наконец.

В ладони жму до боли серебро.
Дрожит с Луной связующая нить,
течёт сверхпроводящая, горит,
меняя цвет луча на золотой.

Пусть иллюзорна мне с тобой прямая связь,
пусть в адресата не входим фантом,
целую месяц, и иссохшим ртом
шепчу в портал: – Ты береги себя!

- - - - - - -



Талую воду пьют птенцы.
Прошлогодние, но какие же молодцы!
Раструдились и вьют гнездо
от дорог подальше
и от ближайших кустов.
Зоркий взгляд, не пропустят листка.
А травы столько, что не нужно искать!
На поля нынче не спрос,
спрос теперь на леса,
на лесные козырные места.

А в поле пичугам – вот это жизнь!
Жизнь-малина – только держись!
Не куница пусть, но шныряет лиса,
пусть не град, но дожди
в низких тучах висят.
А зато небо – какая гладь!
И летать можно, если б не ястреб...

Журавлиная стать на болоте – мощь:
отобедал и ушёл в сочный хвощ.
Но синице достаточно простоты:
трава – так трава, кусты – так кусты;
можно петь, коль тепло;
если снег, значит в снег с головой!

А ястреб высоте говорит: "Ты!"
А она ему: – "Ты видел, как каменные цветы
появляются из под талых снегов?
И если над ними вынырнешь из облаков,
пропадёшь в грохоте улиц и площадей.
Не пугайся и рассмотри людей.
Не похожи они на птиц.
Не пытайся прочесть их лиц.
То и дело: строят они мосты.
Посмотри, и быстрее ввысь!"



На снимке Испания, Каталония.
Антонио Гауди. Собор Святого семейства.

- - - - - - -



"Это не для тебя...", – говорит набегающая штормовая волна, – "...нет..."
Ветроподвержен и тощ хвощ отстоит от воды.
Звезда не насмотрится на седовласую морскую красу –
волны стараются, набирают силу и мощь,
определяют на прочность прибрежную полосу.

Монотонно Солнце смотрит на Белый Свет
лишь для того, чтобы снова росли цветы.
Камень отброшу ногою сейчас любой.
Слизан, как тысячи их, в бесподобный голыш.
"Камень - масло" – скажет (если спросишь) тебе прибой.

Нужно ли их точить? – это вопрос другой. Задал его хвощу.
Их собрался газон площадью, как пустырь.
Тужатся и пыхтят, гнутся, дают "О-два"...
– Ладно уже, хвощи, думайте о своем.
Вам не дано понять. Вода ведь для вас – еда.

Снова прошел день. Океан устал и плещется тихо у рук.
Круг опустил ладонь – свой предзакатный луч
на голубую даль. Я полагаю – в путь. С запада на восток,
в блеске полярных льдов гнуть осевой наклон,
чтобы опять с утра, с первым своим лучом, греть золотой песок.

- - - - - - -



Под крылом волна и вечность.
Над крылом – второе утро.
Не рискуя, так как нечем,
мотылёк, завидев плечи,
угадал в них запах руты.

Промахнулся, и в ладони,
зачерпнувшие – умыться.

– Что за день... какого чёрта!?

Сизокрылое не тонет.
В речку выплеснуто быстро.

Вот и вечность. Проникает,
насыщая пыль на крыльях.
Сценки из вчера мелькают:
роза... рута... клевер... слива...
вечер... утро... рута... ливень...

- - - - - - -



Улыбка, похожая на ГОСТы;
ни одной морщинки и ни одной брови.
О-о-оо-.. тебе недалеко до Джоконды,
и к чаю сладкие сухари.

А я удаляю с лица щетину,
стабильную, как погост.
И рухнувшие плотины
вспомнив,
подмигивая, проглочу тост...

…в плоскости водопада
и ниже изгиба плеч
дурманом полночный ладан
на бликах усталых свеч...

- - - - - - -



Соскучившись по даче, здесь мы час.
Вожусь с огнём, а ты резвишься
с кошкой за орехом.
Смеёшься, наслаждаешься потехой.
Цветы, теплынь, – и это всё про нас!

В сарае разгребая старый хлам,
рассыпал ящик
с пожелтевшими листками.
Присев к костру, бегу по ним глазами,
своим же строчкам удивляюсь сам.

Вот быстрым взглядом снова по письму...
Наиграно и бестолково глупо,
так мелко и до боли скупо
написано.
Поверить не могу...

Всё было! Я себе не лгу.
Тебе показывать сие не смею.
Сижу перед огнём, краснею,
держу в руке письмо и жгу.

Прочти сейчас ты это...
почти что несогласие с собой...
Тогда мы были вместе,
на фоне – игрища с судьбой.
Подруги были, было лето,
и письма эти им. Но, как тебе,
другим я нужен не был.

- - - - - - -

Цветы, деревья, улыбающийся мим...
коты, соседи, дом – здесь всё твоё,
в придачу Вечный голубой проём!

Но нечто ощущается моим:
огонь, твоя любовь
и дым.

- - - - - - -

Август не наступит.

Осень восторженно красуется в брызгах восходящей звезды.

– Слышишь, – это он к осени на "ты", –
Только не надо злой потайной грусти, сборов и суеты.

Ветренно, зыбко, шквалово – не прошло.

Крошево вьётся у лап. Безнадёжен в веках облысевший сфинкс:

– Милая, как же тебе идёт шёлк!
И песок, и жара, и увязшие в этой жаре, и песке, следы!

- - - - - - -



Слышу напевный голос. Предтечей летит молния!
Но я поднимаю гордо свою золотую голову.
Вздымаюсь великим торсом, шаг заношу над пропастью.
Мой Родос – престол и остров!
Бросает дела и молится.

Явилась! Беременным Солнцем! Смотрю под ладонь: движется
кипящая мощь в Lacoste, слух глушат регистры нижние.
И я не пойму – в награду ли, или насмешкой высшею
в силки угодил кто мои: Афина!? Танит!? Валькирия!?

Из диких глубин исчадия взметнулись, зашлись воплями.
Затихли, упали мором, устлали ущелье ворохом.
По кругу бушуют заревом зарницы и жгут заживо
военных, послов, стражей, крылом на кого указано.

А может быть ты – Гарпия? Своим ненасытным голодом
пугаешь, но лижешь руки мне и тянешь добычу волоком.

- - - - - - -

Я – призрак. Твоя линия – крылатое-суть-поприще.
Дышу здесь твоим именем: Моим Золотым Сокровищем!

- - - - - - -



Изгибаясь дугой в млечном пламени
в эдакой первозданной тиши,
лезешь с водорослей на камни,
на отлизанные голыши,

и в прохладной блестящей манне
не нанежишься до утра.
Заберу-ка тебя в аквариум,
морем взрощенная звезда.

Дам моллюска откушать нежного,
ночь нужна, обозначу ночь.
Нужен день и в объёме смеженном –
получай, океана дочь!

Поживи, глаза вешним радуя,
ты ведь, верю, пришла с небес.
Отпущу – загрустишь ведь, мало ли,
в твой солёный, любимый плёс.

Прихожу, и любуюсь заново
негой тёплых прибрежных вод.
Удивляюсь – сколь звёзд кануло,
ан не гаснет без них свод.

Ты вылей из ведра воды на рыбу.
Смотри, бедняга и хвостом не бьёт.
Бобровой шубой не мети же плот,
скорей! Не то ведь превратится в глыбу

ведёрная вода. Мы – добрые соседи.
В реке вода под толстым слоем льда.
И не беда, что плот обледенелый
здесь встал навечно, т.е. навсегда.

Да брось ты рыбу. Не мороз а зверь!
Хрустит доска, и рыба – ледяная.
Обед наш выбрось далеко за дверь.
И будь тверда. И не моргай глазами.

Огня здесь нет, и нам её не съесть.
Жить нужно дальше, выйду на охоту.
Жаль, что схватило в лунке нашу сеть.
Сейчас у нас какое время года?

"… Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?…"

Максим Горький



История накрыта розой. Немного прозы в капельках росы...
По россыпи понятий с перекосом внимание бежит,
и морщатся курносые носы.

С мороженым, с тетрадками под мышкой,
задумчиво, смешно наморщив лоб,
под листьями уже блаженной вишни
читают кем-то брошенный листок

две первоклашки.
Не поняв ни слова,
корабликом листок сложив,
на лужи океанские просторы
с улыбкой белый лайнер отпустив,

одна махнула розой, –
так маму провожала на Бали.
Другая, к взгляду подведя ладонь,
подружку покорила позой,
теряясь взглядами вдали.

Оставив синеватый след чернил, кораблик быстро продвигался к сливу.
И смелых очертаний примитива облагородить больше не могли
ни роза, ни прощанье, ни Бали…

Дорога не казалась лентой.
Полоска лишь играла роль
под брызги луж, не без акцента,
и темень крыла исподволь.

Лес крючил ветви справа, слева.
Канава вилась. И змеёй
шипела, шиной. На колени
забрала'сь,
прогнулась,
впилась
сквозь горло в сердце и в ребро.

Глаза смотрели безотрадно,
а нескончаемая даль
виднелась мокрой и прохладной.
Тоскливо, муторно и жаль

ресурса стали и резины,
деревьев, вырванных в глуши,
коротких деревень и длинных,
с погостом малым и большим.

Туманит их вечерней тенью.
Из слепоты косых окон,
сквозь вросшую по крыши зелень,
то вздох послышится, то стон.

Так длится призрак бесконечно,
и ночь вдали белым бела.
И не отличен каждый встречный
случайный город от села.

А время движет понемногу,
и даль становится светлей
от бликов злата и натёртых
порогов и крестов церквей.

Беснует демон по округе,
над куполами звон поплыл.
Торчат то головы, то руки
из рек, обочин и могил.

И что-то быстро повторяя,
поспешно двигаются рты:
Клянут, орут и умоляют,
грозят и требуют простить

своих детей, отцов и внуков
и весь больной славянский род
за пьянство, слабость и поруку,
терпимость и немой исход.

А демон словно бы прикован
цепями к главной из церквей,
а может так же он оторван
от своих правильных кровей,

он корчит рожи и плюётся
вокруг отравленной слюной,
внезапно плачет и смеётся
над мёртвыми и над собой.

И длится сон под фимиамом
усталости, благой, как смерть.
Но вдруг фанфары из тумана!
И я живой, живой на треть!

И словно мама молодая
меня укрыла на руках
от лихобесия спасая.
Виденья превратились в прах.

О мама! Счастлива и рада,
когда успел я руль схватить.
Как вихрь, малиновая Лада
нас обгоняла по пути.

Не вспомню дня светлей и краше!
Берёз шальная кутерьма!
Из задней шины обогнавшей
летит булыжник на меня.

Песок струёй в стекло, и дребезг,
и от удара сложный скол.
Но не насквозь. Хоть быль, хоть небыль…
Японцы знают в стёклах толк.

- - - - - - -

Дубы, кустарник и березы.
Всё так же зелен Райский Сад,
где лезут Евы вон из кожи,
Адамы ссутся с бодуна.

Апрель сливается. На корточках девчонка
средь лужи злится, топит карандаш
и возмущается неимоверно звонко.
На неожиданностях ловится кураж:
в апреле девочка, и лужа.., а в сторонке
небритый ухмыляется мираж,
хитрят глаза, и лист ещё не скомкан.

В лазури серебрятся образа.
Календари справляются без марта.
Не от того ли, что прошла гроза
я снова школьник, и сижу за партой?
…за окнами неистово метёт –
чеку задела пьяная Пандора…
…рука немеет, и скользит цевьё,
мишень и пуля не готовы к разговору…

Наброски слов. Спасибо за слова!
Для грохота в душе всё меньше места.
В апреле лужи, в мыслях голова,
а сердцу почему-то ближе стужа,
и гололёд, и иней на губах…
Как постоялый, лист желаний кружит,
и к чувствам подселяются слова.

Хмель на тартане* грузом в Таганрог;
соль на тартане родом из "Ижиц"**.
Кораблик встрял. Мель тянется по лжи.
Узла не пройдено по курсу на исток.

Мне сладко. Берега – скала.
Обрывы; вереск во цвету.
Дышу хмельной пыльцой
и нахожу слова,
к ним повод, дюжинный, с версту.

Прибрежный храм. Вечерние мольбы –
обресть покой в счёт вновь отпетой блажи.
Но грешен воздух, где звенит суржа,
где тонет лес, одетый в лист бумажный,
осенним утром, в медной голове.

Хмель прелый съест и червь, и тля.
Соль, поперхнувшись, сплюнет хлор и натрий.
Сползёт и берег, изменяя контур карты,
срисованной зачем-то или для...
начальных чисел сдержанного Марта.

Конечно, решено – тянуть канат,
вздымая грудь и двигая плечами.
Зарывшись в мель, раскрылись якоря,
и руки жилы напрягают, сами
того не ведая, что нет пути со дна.

Я тихо говорю – дыши, дыши,
взахлёб, отрывисто, со стоном, в четверть вдоха...
И сотой части не вложить в карандаши –
как может быть не стыдно перед Богом
с отпетой ложью утопать во лжи.



* небольшое рыбацкое судно
** прописать ижицу – высечь, сделать выговор

Нечто странное не выселяется изнутри триста упрямых лет. Казалось бы, Таиланд, огромное небо, тугая жара, байковый хэппи-энд, шипящая кожа в неге прозрачных волн. Cлова снова въелись в песок. И не важно, на берегу этот песок или на дне. Взгляд принимает линии, очертания букв. Видимо снова сошёл с ума. Убеждать – это, как правило, для себя: глазам не верить, не верить ничьим словам.

Ночь, прохлада, штрихи пальм после побега дня в трёхминутный закат. Всё вернётся, всё повторится с утра, а сейчас, то ли бес не найдя угла, то ли тень от ухмылки губ уплывает за горизонт, на съедение Гончим Псам.

Свет играет в воде. Без азарта, естественно, просто так. Волны гладят песок. Все слова я снова забрал с собой. Так нещадно палит звезда, что волна становится золотой. И не ясно порой, выживет ли реликтовый Посейдон.

Кто виновен, не признает своей вины. Невиновный в следах Будды заметит фальшь.
Я поверю во всё, только ты подавай мне знак; даже в то, что весь мир этот хрупкий – наш.

Ты спичка, а я спица.
Горишь где-то. А спице
не спится, и она протыкает
небеса сознания
через
непробиваемый туман
созидания:
тырк-тырк, тырк-тырк –
до дыр.

Кап-кап. За окном капель.
Ка'пельная фата – мель
апреля. Мель эту
старательно обходит форель.
Но спица наготове.
Тырк-тырк, тырк-тырк.
Форель ушла, осталась суть –
пытаться
уснуть.

Бум-бум, бум-бум –
диван соседей о стену.
Бам-бам, бам-бам –
за другой стеной
дети
соседей этих
у бабушки
устроили та-ра-рам.
Играют в ладушки,
дуют в дудочки.
Там – Храм!

А я – хам.
Устроил та-ра-рам
им всем. Да так,
что бра
разлетелась о стену
в хлам.
Ощупывая рукой тень,
ищу спичку –
где ты
спичка-сестричка?

За одной стеной тихо –
все "спят".
За другой "спят" тоже.
Я у них – лихо:
– Свят, свят, –
мороз по коже,
– За стеной лихо бродит,
пугает ребят.

...

Вот кино! Жесть.
Слов нет!

Быстрее б рассвет.

"...Hе надо мне искать никакого духа Полярной Звезды.
Я и есть дух Полярной Звезды, и сам себе главный шаман.
Все духи, люди и вещи, которые только могут быть,
– это и есть я сам. Поэтому играть надо не на инструментах,
а на себе, только на себе. Какие законы или ноты могут тогда
что-то значить? ...Каждый сам себе музыка..."

Виктор Пелевин "Нижняя тундра"




Проиграть бы всю ночь на варгане.
Намотать закат на волын.
Проклянут меня все: – "Окаянный",
и луна упадёт, как блин,

на ладонь, вниз края развесив.
А с утра не узнать Тибет.
Кто же так по горам куралесил,
обронил миллион монет!?

Ночь теперь без луны и бликов,
но мерцает вдали курган,
где зубами сильнее стиснут
за ярмо, и звучит варган.

Получил О'скара за неумение говорить просто.
Попросту говоря, millenium-а* погоста
и двадцати манвантар** роста
хватит как раз,
чтобы поднявшись на мост
крикнуть, позвать по имени.
Но будет поздно.

Ты получила О'скара за мастерство не молчать.
Говорить просто, всех звать по имени.
Но чертишь бумагу косыми ливнями
за пеленой быта и сна
в котором слаженно машут крыльями
бес и весна. Одна – попросту.
И не на кого пенять.

А я теряюсь во времени, в городах.
Вода треплет крылья мне.
Сложив их или сделав замах,
ввиду невозможности быть в воздухе,
постигаю крах – лишена плоскости
трепетная культя, и поэтому нет доступа
к Триединого области, или к области,
где правительствует Аллах.

Ты не узнаешь, когда день О'скара.
И сегодня проснёшься в обычный день.
Високосный. Жила столько их!
Не сбивала за зря колен.

А манвантар хватило как раз.
И к мосту я как раз вовремя.
И в руках у меня твой рассказ.
И поверхности крыльев ровные.

День О'скара – твой день.
А мне поздно.




* тысячелетие
** мера времени в индуизме, 308 571 428 лет

День ли, вечер. Стынет солнце.
Из-за тучи акварелью
льётся в тон цветам постельным
свет. Шагни, и раздаётся
хруст стекла. Ведь минус сорок!
Летом так хрустит валежник.

Мысль, как дерево – раздета.
Полетит за взглядом – тонет
в простоте шаблонов, полной
и до глупости воспетой
суеты сует.
Редкий смех доносит ветер –
отзвук вьюги искажённый.

Я вдыхаю свет и воздух.
Выдыхаю – пара нету...

Мерно крутится планета,
мост, река и косогоры,
дым, изба, собачьи своры,
кот, снежинки, куст в кювете.

Дом святой в три колокольни
странно-призрачно-прозрачен.
Святый дух над ним маячит –
словом закреплён и скован.
В камне ангел замурован.
Над плитой могильной плачет.

И повсюду вьются вихри,
словно с пустотой сражаясь
кто-то совершает кражу,
сам себя крадёт у лиха.

В зеркала смотреть не прихоть!
Слава Богу, отражаюсь.

Спросив совет – быть всё же иль не быть
у облаков, остановивших поступь,
ночь пробралась сквозь них, нашла на ощупь
и развела тяжёлые мосты.
И улеглась на истеченье вод,
благословила дочерей-бессонниц.
Смеясь гудкам, ночным свисткам клаксонов,
они неслись по адресам, в авто.

Того не знал и распахнул окно.
А стук раздался, осторожный, в двери.
И вся эссенция из одичалой веры
одним мазком легла на полотно.
И был аншлаг, и был, конечно, тост,
и благодарности, звучавшие устало.
Потом подушка в изголовье, одеяло,
и снился сон про Поцелуев мост.

Они вымирали медленно.
Их найдут где-то на юго-западе.
Археологи подумают, что быть глыбами –
это наверно плохо, лучше быть мелом,
и выкрасят их (потом) огнем в белый.

Их тащили, каждый к себе, междолетия
из породы, из юрских отмелей.
Их побоятся назвать рыбами,
ведь прошли миллионы лет.
Тем самым, к изучению
более достоин предмет.

Их винить будут уже за то, что
гнулись спины их коромыслами
когда бились истово
и рвали бесценный рот,
хватаясь им за острые
выступы берегов.

Ученый совет соберется с мыслями.
Будет капать, во фрагменты их, пот натруженный
над невозможностью хоть как-то определить вид,
этих двух, стиснутых в целое.
А молодая женщина, сотрудник НИИ,
уезжая утром домой, задумается в метро:
– Не вымирали они, медленно,
а просто, последние, нашли друг друга.

Центр потустороннего мира
в корзине для бумаг.
Нагнись
и чувствуй, как ты наг,
перевертыш.

Дыра в голове.
А ты все думаешь – лира?
Ты – маг,
и пепел из твоей дыры
заполонил уже пол мира.

В корзине для бумаг
вопрос.
Там, в оригами,
проекция на плоскость
чуда.

В хрустящем лабиринте
храм.
Измятый лист
и записи на нём –
ты сам.

Теперь из "зю"
перевернись в "первоначально".
Ты слышишь, "Чайник",
за окном – "кукареку"?
Что это значит? –
ты уже в печати!
И поздно
переписывать лоскут.

Щеками в ладони и пузом в траву
лежу и любуюсь небесным парадом.
Не знаю – зачем и кому это надо:
сбежать и валяться в сосновом бору,

и быть бессознательной чёрной дырой,
засасывать в чрево пустое пространство,
в котором с завидной чертой постоянства
послания пишет Святое перо.

Бездонность, внимай, обнимай, принимай!
На стыке планетном не жди катастрофы.
Таких погружают до времени в морфий,
и их от себя не спасти никогда.

Звезда загорелась, погасла, и ночь
густым наполняется эхом аллюзий*.
Есть правила, правда и звук тайных музык.
И сердце не гонит мелодию прочь.

* намёк, шутка

Сверчок, и не один.
Не стрёкот – разговор.
Ход времени не высветить свечой.
Тень тянется над сколотой плитой
и озеро, живой ночной сачок,
раскинулось под звёздной маятой.

Огромная луна.
Трава на склонах гор.
Кровь ночью из земли качает капилляр.
Всё чёрно-синим вскрыл невидимый маляр.
Как идол у плиты, лишь только не скуля,
на лапы голову не сложит лабрадор.

И насторожен взгляд.
И сердца чаще стук –
по пояс из земли вдруг показалась тень.
За деревом ещё, за этим... и за тем.
И справа, у сосны, прозрачный манекен,
и нити сквозь него плетёт свои паук.

Дыхание сорвал.
И лаем тишина
разрушилась надолго, глотая с эхом сны.
Но призраки встают. Не пели им псалмы.
Доспехом не гремя, фантомы из земли
прошли, не тронув фиолетовый шафран.

...из камня, из воды...

Мечам слепых Фемид
был предначертан пир.
Весы отбросивши, разили возле скал.
Питаться гриф устал, жрал потроха шакал.
И толстый червь от смрада на костях блевал,
блестел. Их в слизи шевелился целый мир.

Не слышит чуткий нюх –
полынь и лебеда.
Картины видит пёс, а тени всё идут.
Сейчас разрешено. По времени им путь.
Отсюда не одну пройдут они версту
в долину с этих гор, а дальше кто куда...

...........

Весёлый летний день,
и счастлив лабрадор.
Девчонка егоза, смех заливной в цветах.
Обняв за шею пса и с лаской на устах,
тревожно шепчет что-то без майки и в носках.
И он с ней, как щенок. Но взгляд на склоны гор:

– Днём не придут.

Из дома голоса
зовут. Бежит на зов во весь смешной опор.
На полпути – назад, за егозой. – "Апорт"!
На всём скаку цветок зажал в зубастый рот.

...........

А день смотрел в его щенячие глаза.

Скользит упрямая дорога.
Степная топь, степная блажь.
Во стрюк льдяной ныряют ноги.
И дымкой явленный мираж

в холодных струях. Небо – ватой.
Парит земля в расколах льдин.
От конопатых куропаток
осталась сотня пуповин.

Хлыстами пули свищут, рыщут,
и в землю градом бьёт снаряд.
За этот день другие взыщут.
Рай снова превратится в Ад.

Но мы бежим, и имя Бога
легко узнать в мельканье спин.
За нами месивом дорога;
во блажь вцепилась впереди.

"Мэри" – мысленный научный эксперимент.
Мэри родилась и всю жизнь провела в чёрно-белой обстановке. Не видела своё тело (белая одежда, белые перчатки и проч.) Мэри повзрослела, освоила науки и стала экспертом по проблемам мозга. Она точно знает, какие процессы происходят в нервной среде, когда человек говорит: "Я вижу красное". Однажды в её чёрно-белый мир принесли спелый помидор. Мэри была поражена. Она открыла для себя новый факт: она узнала, что это такое – ощущение красного.

Стих не имеет ничего общего с историями из области психофилософии ))


__________


Две комнаты. Повязка на глазах.
Витает эхо, отклики, картины.
Улыбка поволокой на губах:
нестойкий вкус прожаренного тмина.

Камин. И близятся шаги. Их звук
то тяжелей, то тише.
То ближе. И не различить – каблук,
или душа считала почерк "Ницше".

А белый мой ковёр пушист и слеп.
В нём отпечатки стоп тонули и тонули.
И мой натужный, неумелый блеф
дал волю случаю, мычали даже стулья.

Я знаю наизусть все длины волн,
когда в коричневом приходишь или в красном,
когда сшибаешь горы напролом…
да наплевать – в чём ты, уже не важно…

Пусть чёрно-белый снится мне портрет.
И серый цвет травы и солнца.
Меня не затруднит вопрос-ответ,
у спектра радужки твоей какая плотность.

- - - - - - -

Я снова крашу каждый день и ночь
в цвета безликую поверхность.
Рисую мир цветной, как тот, точь в точь,
смешной, где счастье есть и верность.

В мой чёрно-белый мир, в окно,
закрытое, тайфун влетел однажды.
И захромал мир на одно крыло,
раскрытое из сложенного дважды.