Времена года

- - - - - - -



И снова голубое небо заветом в редких облаках!
У осени все дни приветны, теплы. Пусть наледь на губах,
пусть ливни спорят до рассвета, застынут в окнах лепестком;
узор расскажет мне о лете. Зима напомнит о другом:

где грань прошла, напев приметы и шорох слипшейся листвы,
летящий, рваный край газеты и пращуры зимы – кусты,
плетьми вострящие к острогам уже слетевших холодов,
неслышно подадут карету, впрягут в неё ушастых сов.

Протяжно в небо голубое вольётся призрачный кортеж.
За осенью врата закроют, захлопнут голубую брешь.
Царице белой части года волхвы молебен вознесут.
Мне сны с натуры нарисуют её хрустальную косу.

Но словно время встало в позу, в часах расплавился песок.
На небе облачная россыпь застыла, встав наискосок.
В права осеннего исхода небесный канцлер ввёл запрет.
Зима пришла ко мне с эскортом, оставив осень без карет!

- - - - - - -



Упрямая осень в упрямые лета
идёт, будто знает причины, ответы.
Снежит между делом, но вновь в синем небе
опознано солнце в златых эполетах.
И взглядом надёжным, сминая границы,
с улыбкой отметит – лучи словно спицы,
минуя порядки, условность и время
сжигают на лицах угрюмые тени.

Как с яркого ситца, с листвы под цветами,
пух с перьев роняя, взмывают синицы,
под клёкот осенний, на клин журавлиный
летит её взгляд, увлажняя ресницы.
Сама, как надежда печалью избыта,
в порядке вещей, но ещё не испита.
Сильна, горяча, молода, не забыта.

- - - - - - -



Чаще в окно устремляется взор.
Чаще скользит к перекрестию рамы.
Там индикатор тепла терпит драму –
тень не спасает ни взгляд, ни прибор.

Каждый, дождавшись, по-своему рад.
– Лето! – кричат. Да уймитесь вы! Тише!
Прячут от зноя тела под кондишн
лысый, толстяк, альбинос и мулат.

Это цветочки, пока лишь тепло.
Будет ещё с вас... И будете алчно
лёд изымать. А Июнь – славный мальчик.
И хоть не очень-то с ним, но везло.

Вечером к морю приходит Июль.
След обнимает вода в лунной гальке.
Берег и ночь. И маячит кораблик –
блики бросает огней на волну.

Полная силы ласкает рука
лепет и пену любимой стихии.
Завтра над миром поднимет махину,
и затрещат на Земле дни сурка.

- - - - - - -



Показалось – немного уставшая,
и в задумчивости... красавица!
В мыслях странных вчера заплутавшая,
засыпаешь и осенью плавишься.

Ты сегодня – белёсым по зелени.
(Не сдавалась, была неспокойная!)
Но промолвила – C'est la vie, –
еле слышными эхо над поймами.

Время спишет седыми глаголами,
как цвела васильком по дорогам ты.
Белой кистью по траурно-голому
на луга-поля, на мосты-кресты.

- - - - - - -



Иней серебрится на траве.
Снегири уснули на ветвях.
Хрустнул замысел в бедовой голове.
Снег осыпался со снежного куста.

Дерева белы в густых ветвях.
В них не слышен ветер-корифей.
Лупоглазая уставилась сова
на упряжки из лебяжьих дней.

Ухнул заполночь недюжинный мороз.
Отпустили клювы удила.
Занозил ладони острый ворс,
когда бич ломал я пополам.

Гуси-лебеди, хотя вокруг зима,
на пруду лесном затеяли игру,
и по-своему сходили там с ума
от того, что им не нужно в путь.

Из кармана вытряхнул на снег
теплых зерен незадачливую горсть.
И в лыжни не начатый разбег
улетела игровая кость.

- - - - - - -



Ушла. А ветер всё доносит звук,
отсвет заката – чувственность тревоги.
Прохладный доступ, отдалённый стук...
Растаял склон, блестящий и пологий.

Я точно знаю – мне оковы – снег!
Что в жизни льдов мне суждено причастье.
И так смешон нелепый мой побег
в весенний сад и буйное ненастье.

И в тихом сне, и в грохоте грозы
дань отдавая глубине очарованья,
я понимаю, больше нет нужды
в определениях по поводу признаний.

Я буду ждать. Прокрутит колесо
свой оборот, и снова над полями
застанет опоздавших птиц врасплох
не свет зари, а ледяное пламя!

Приду к тебе, и преисполнен сил
спрошу: – Где ж ты скиталась прежде?
Стерплю все оправдания, смолчу: –

Прости,
года летят небрежно.

- - - - - -



Тебя и не догнать, и не остановить
в изяществе строки, в оскоме к речи косной.
Но мне ль скрывать изъян, чугунный свой язык,
застывшие слова из плавленного воска...

Беснуется хорал. Заезженная синь
пропитана лучом, и, повинуясь, лира
то стонет под смычком, то прохрипит: – Аминь!*
в многоголосье слов вновь созданного Мира.



* в значении: воистину; бесспорно; да будет так

- - - - - - -



Она приходит, ранняя весна.
С нездешней жаждой ненасытно-странной.
Упрямый дервиш на порогах тайных
уже поёт и пьёт тебя до дна.

До дна, где лужицы из рыб,
хвосты которых о сырую землю
вильнут упруго, где сырое зелье
застрянет в жабрах их комком судьбы.

Но ты – река. Истоков зов силён!
Напившись вдоволь, губы март отымет.
Истоков сила вал обрушит стылый,
давленьем яростным выламывая лёд.

И оцарапавшись о кромки льдин,
всплывёт к Луне беспомощно русалка.
В студёной мгле ей трепетно и жарко.
Всплывёт и лилию поправит у седин.

- - - - - - -



Август – непредсказуемый месяц,
наделенный солнечной мессой.
Пепельные раскинув взвеси
над тем, что только что было лесом,
верует, что пролил елей.

Тысячами тлеют иглы еловых веток.
Сверху на тленные вехи,
на угли стволов, на пепел,
затерянная в сезонах где-то
обрушилась, вдруг, метель.

Истово стала сыпать туча
снег, град сыпучий.
Тот таял, лечил золу.
Шипели, как змеи, в земле лужи.
Десятки и сотни дюжин.
Парили, застыв в смолу.

.......

Это один из сценариев сущего.
Однако же горизонт будущего
чудесен и мил:
лазурность, травинки, лютики,
побеги, листочки, прутики...
Жизнь и ее посыл

весьма озадачены...
в смысле – упразднить август.
У рощи терновый куст
в шаг его, в роковой заступ
из вечности, уронил иглу
и издох
от поцелуя палящих уст.

Дворец Зимы закрыт.
Осталось лишь фойе, где мой приятель Март
в разбитом хрустале пытается найти
пароль и вход в портал, доступный в Декабре.

И тихо сыплет снег,
и наледью "Зачем!?" блестит из всех щелей.
Кармический завет – прикованный тотем,
вибрирует в груди настойчивей и злей.

Необходим ответ.
Но не надёжен Март в расколотом пенсне.
В пике' разбитых дней, неисправимый бард,
шатаясь, предпочёл ответ топить в вине.

Ответ не сокрушим!
И Март не удержим на валких фуэте.
Мы, падая, стоим, и каждый со своим
билетом в никуда сдаёт ключи портье.

Что между мартом и зимой?
Зачем метели всю неделю,
зачем колючею и злой
закостенелые капели
стоят под крышею стеной?

Как светит солнце сквозь мороз?
– Пронзает мимолётным взглядом.
Сто тысяч раз упав на мост,
на след тепла, дождя и града,
снега не покидают пост.

Зачем блестит снег, как огонь
упавших звёзд в момент былинный
и стёртый межсезонной мглой,
где миллионная снежинка
уже летит к тебе в ладонь?

Рот марта обведён. Классическим пером
рисует время, и светлеют краски.
Гуашь со льдом, приправленная вязким,
течёт по улицам. А девушка с брелком

который день чудит одно и то же –
в сапожках белых наступает ножкой
в поток, и в беленьком авто
вновь покоряет небоскрёбный горизонт.

Ушла в такси из "Зимнего кафе".
Апрель, стиляга в модном галифе,
всё строит пробки. В городе фанфары –
гудят машины и сверкают фары.

А для такси везде зелёный свет.
Клиент не спит и не щадит монет.

Я у неё сегодня пассажиром.
Лечу домой – забыл ключи, транжира,

от офиса тринадцати дверей,
от голубятни серых голубей,
от фраз шаблонных, принятых к уставу.
На поворотах мы юзим, местами.

Бросает руль и пас ведёт рукой,
и нас заносит, с крышей, с головой
по март, апрель, по май и по июль.
Как снег летим, не попадая в колею.

И что за бес опять Зиме в ребро?
Авто зачем? Здесь с бубенцами сани
бы в самый раз под Северным Сияньем,
да так, чтоб вальс не отличить от болеро!

youtube.com/watch?v=Qdca6_aUJoM&feature=emb_logo

Оглянулась зима, отряхнулась постольку-поскольку.
Потеряла пароль от завьюженных северных дней.
Хочет вспомнить – кто я; да я тоже сегодня не вспомню
дней-теней, от которых в душе холодней.

Как на тени щедра, так сегодня щедра на исход,
и поспешно омылась, как раньше, снегами-штрихами.
Что ни штрих, не понять – кружит день или кружится год,
ночь лежит на мостах, или утро хрустит под ногами.

Вьюги прячет в подол. Подчиняясь, метутся по крышам.
Щёку колет мороз, а во взгляде её синева!
Собираясь, капризна, подсказок нарочно не слышит.
Чтобы я только слышал, снежинкой скользит по губам.

По разумной цене отпустил бы январь свой елей,
и для ёлок мохнатых, столетних, отсыпал лимит.
Так ведь нет – от того, что сильней и сильней
его вдох, его выдох
буранной метелью летит.

И уже закусил пьяный дед первака в пятый раз,
и капустный рассол, замерзая, блеснул в бороде.
Алый бархат сложил – пригодится ещё для проказ.
А тулупчик простой в самый раз для взаправдашних дел.

Дверь с ноги отворя, чтоб взметнулась с испуга метель,
пошатнувшись окинул
внимательным взглядом тайгу.
И взъерошенный ветру во след прокричал:
Э Э Э – Г Э – Э Э – Г Э – Э Э – Й !!!
Чтоб исполнилось всё, что должно воплотиться к утру.

От забытого звука встряхнулся нехоженый лес.
Беспокойно во сне порычал косолапыч-медведь.
Вверх взметнулись снега, поднялись, вновь упали с небес,
возвращаясь в пургу и вменяя насущное в бред.

Половину дорог замело за минуты в ту ночь.
Вдоль развёрнутых фур, тракторов, маячковых огней,
в свете фар скреперов проезжая без шансов помочь,
признаёшь: ставкой может быть всё,
даже жизнь, но в разумной цене.

И бывает ведь так, что привозишь домой целый год,
и всё то, что в году не должно, не должно уцелеть.
И воистину глух или слеп, или беден народ,
и воистину мудр или пьян – "Ни о чём не жалеть!"

Снова играет безмолвность
в испуганную надежду.
Одежду скорей подайте
на перекрёстке между
смятением бледноликим
и падкой в улыбку гранью.
Озимые колос тянут
побегами в слишком рано ль?

Кишит тишина лососем,
трепещет, идёт на нерест.
И вереск уже лопочет,
и пчёл зазывает к тесту.
Но дремлют ещё закрылки
в апреле, таком порочном,
где времени ни кусочка
для пчёл не отмерил Кронос.

И вновь тишина шагами,
звенящими на мгновеньях,
условность не нагнетая,
звучит. И внимая гаммы
немые, как псевдолики,
я пью из соцветий жизни
нектар белоснежных лилий.

С желтым уже не справиться. Синий опрятен более.
Дышится. Дышится вольно в безоблачное безмолвие.
Вселенские сети звёздные пространство прошили сроками.
Заводят в полон* по мокрому, по тихому, босоногое.

Родится зима метелицей. И улыбнутся бережно
пространства холодной нежности приятию бесконечности.
Но кружит ещё по осени листва в листопадах.
Просинью
освящена, на память, а после – проклята.


* плен, неволя