Голоса

- - - - - - -



Море призадумалось, и родилось облако.
И менялись формы, отдаваясь ветру.
Налеталось вдоволь и осталось в комнате.
Превратилось облако, постепенно, в кредо.

Кутерьма и воздух снова на задворенках.
И зелёный полог, и цветов засилье.
В печке нерастопленной облаку не холодно.
Белые у облака вырастают крылья.

Я зову крылатое существо по имени,
имени, которое случай редко дарит.
В небеса приватные, дальние и синие,
облако из комнаты реже вылетает.

Обернусь я дымкой, тоже стану облаком.
Это ведь не наш предел – каменные стены!
Ночь разделим поровну, день разделим поровну,
небо, берег, вид морской, брызги, смех и пену,

- - - - - - -

Время, чай, окно, ключи, печка, свечи, полочки.
Небо тяжелей воды – синь высокой пробы.
Солнце пляшет вдоль волны – золотые лодочки.
Ветер медлит, глубь молчит и предлоги топит.

- - - - - - -



Обычный зимний день так прост, на первый взгляд.
Проявленный извне,
луч веером полос настойчивей, наглей
впитался в выдох дня.

Распевки льёт хорал, настраивая сон.
Простым карандашом…
не спать! слагать!
Прочти под корнишон:
– Метель мела … …мила'...
уже в крови ночная кутерьма.

Ночь праведна.
Полоска лжи, ведущая на свет, лишь крошь*.
Сом сна в святой воде
полощется, ползёт созвездием в ведре.
Испей волшебный ковш

и звучно прокричи, сгущая краски тьмы,
гортанным: – ААААААА!!!
Соседка снизу крикнет на собак,
закурит. В комнату затянет дым.

- - - - - - -

Есть несколько причин для звука и письма.
Быль по зиме скользит,
и с нею ржавый клин не мнёт, не стопорит
замки, ключи, слова.


* крючок

- - - - - - -



Коснуться. Дыхания строки.
Коснуться иллюзорностью вселенской
властительной пульсации руки,
вонзающей в тетрадь почти небрежно
одну из нот удушливой тоски…

Поймать, узнать и удержать
момент явления в сознанье,
когда и так уже без пробужденья пьян
далёкий и святой изгнанник,
искавший путь в заветные края.

- - - - - - -

Чертог, мираж среди пустынь.
Играет ветер и гремит ключами.
Течёт забвение с разбросанных молитв.
Дух места ожил, тих, обескуражен
забытым шёпотом и именем твоим.

- - - - - - -



Прилетит белее снега прядь позёмки на твой ворот.
Будет крепче оберега защищать кварталы город.
Будут льдины крепче стали, станут зрячими колодцы.
Спать улягутся печали, упакует Дед свой посох.

Пусть приснятся свиристели беззаботной тихой ночью.
Время дышит, и за дверью на крыльце перила точит.
Облака плывут над шпилем, неприступен Исаакий.
Спят пророки и святые, короли и адмиралы.

А в Москве, в ночной каморке, пламя свечки бьётся, пляшет.
На границе Лукоморья хлеб, цветы и простокваша.
Строчки под пером воркуют. Память вторит разговорам.
Прилетит белее снега прядь позёмки на твой ворот.

- - - - - - -



Неизменно, хочется крикнуть.
Мир вокруг гудит гамом.
Я никак не могу привыкнуть.
Не хочу быть одним с ним штампом.

Но как только ловлю созвучье,
шум взрывается в перепонках.
Стрелы-бесы в глазах тучей.
Не пойму я – да что такое!

Не идёт у меня песня.
Извергаю из рук напалмы.
За созвездия прыгнул Месяц.
Ураган заполняет лампу.

И пустыня уже не дышит,
не стекают пески с барханов.
Буря вторит огню – Слышишь!?
– Снова вечностью здесь пахнет!

Разрывает кольцо Гидра
и опять себя пожирает,
проливает бордо в синий,
в миражах. Полыхнут; погаснут.

По воронке моря, мели,
океан поглощён на вдохе,
и во всех уголках Вселенной
нарастает вселенский рокот.

- - - - - - -

Где-то мысли войдут в макушку,
где-то с окон сорвёт ставни.
Рот разинет в воде лягушка
и подавится своим кваком.

- - - - - - -



Перепечатать, срочно, все слова!
Бумага воет и дрожит под плетью.
Отправьте что-нибудь мне под язык, налейте!
Хотя, с похмелья тот ещё дурман…

Раздвоенный язык метнулся раз
под посохом, сдавившим шею.
Гадюка дышит, челюсти немеют,
но держат умерщвлённый фарс.

Струится кровь, а розовая мышь,
для опыта рождённая, ошиблась.
Сквозь шею клык – и мозг спинной прошиблен.
И мне так жаль тебя, пушистенький малыш.

Стеклянный пол и прошлогодний взгляд,
и карточный расклад, разбитый оземь.
Нас будет сколько – пять?, а может восемь?,
мой нежный Айсберг, Дикая скала!?

Играет год возможностью шарад.
Подбрось снежок и сбей одним ударом
две банки яда, сцеженных из гада,
а может выпьешь этот яд до дна?

Бумага взбита, лист – сплошной изъян.
Больничная стена, и в нише посох.
По комнате вдоль стен гуляет воздух.
Дышу и чувствую, что безнадёжно пьян.

- - - - - - -



Мне нужно, вдохнув у порога,
войти босиком, почитать.
Строка предстаёт недотрогой,
роняет косынку с плеча.

Я знаю, что будет раздумье,
и мысль осторожная в след
за дымкой струящихся кудрей
последует в их запредел.

Пространство обители Дэвы
обходят и держат дозор.
Но я потревожу их первый,
и первый проникну во двор

сияющей рифмами сферы
со свитой – Луной и Грозой.
И лопнут, не выдержат нервы
от громкого эха: "Покой!"

Но я уже недосягаем
для прежнего мира субъект.
И тяга понятной мне станет –
привидится всполох и цвет,

и шёпот, звучащий из комы
стеклянной мозаики лет.
Сто раз я родился и помер,
и вот он: вопрос и ответ!

Но снова спускаются Дэвы
из туч. Охраняют красу.
И чувствую, что я первый
из рода военных Асур.


* Асуры и Дэвы – воюющие между собой божества

- - - - - - -



Бьёт порошей в лицо, след попятный не виден.
Мне не важно сейчас, что не выверен в прок
обходящий маршрут по ристалищам пыльным.
Варианты возможны. Здесь – в назначенный срок!

Изучал языки, эксклюзив, но не ясно
на каком диалекте беснует Зима.
В свой свистящий напев мой, которым я назван,
вовлекает, смеясь, первородная мгла.

Чтобы пульс оживал, чтобы знаками Сутры,
ореолы, мерцая, вели меня в путь,
подари не рассвет, не надежду на чудо –
завыванием ветра пронзи мою грудь!

Берегу каждый вдох. Извивается раструб,
и космический холод течёт по лицу.
Ты явилась! И мне, словно даришь в подарок
свой внимательный взгляд, свою чистую суть.