Когда встречаю в людях дурное —
а встречаю, поверь, регулярно —
я, по наивности, думаю:
это не суть. Это маска.
Им неловко. Устали.
Это случайность. Воспитание. Вчера плохо спали.
Я стараюсь — серьёзно — поверить,
что это не зло, а... условность.
Что лжец — не подлец, а фантазёр.
Что хам — не хам, а просто
не знает, куда деть руки.
Что сплетник — не враг, а
тупо рот раззявил
в момент, когда стало
слишком тихо.
Что друг,
который, случись беда, испарился —
не предал.
Просто испугался. Забыл.
Ошибся адресом.
Был не в себе.
Я не святоша.
И не прячусь под крыло
ни Господа, ни идеала.
Я просто...
не хочу верить,
что зло — это норма,
что подлость — это почерк времени,
что человек — это яма.
Вот и стараюсь.
Редактирую в голове
то, что в жизни уродует душу.
Подчищаю чужую неправду,
будто текст,
в котором ошибка
—
во мне.
Но время,
как всегда, перечёркивает
красным
всё,
что я хотел обойти.
Гниль — она, знаешь,
не любит дезодорантов.
Она — как ослиные уши:
торчит. Всегда. И сразу.
Я видел.
Много.
Злого — хватало.
И хорошего — в черновиках.
Друзья, как капли дождя,
растекались по асфальту.
Слова — пустели.
И руки — пустели.
Но всё равно,
наивный идиот,
я держу
в рукаве
одну карту:
встречу любого
с чистым листом.
С доверчивой меркой.
Ошибусь? Да.
Будет больно? Будет.
Но если хоть раз
этот человек
впишется в мерку —
я стану в два раза богаче.
Не деньгами.
Не славой.
Смыслом.
Циники бубнят
про сердца,
которые ломаются,
как хрупкий стакан в посудомойке.
А я знаю:
если не верить —
не будет ни поэзии,
ни смысла,
ни тебя.
Так что — ищи.
Стучи.
Пиши.
Действуй.
И только одно помни:
мерка, которой ты меряешь других —
пусть она
сначала совпадёт
с тобой.
Тогда — возможно —
всё остальное
придёт само

Когда в глазах людей увижу
Кривой смешок, пустой упрёк —
Я сердцем тихо всё же слышу:
Наверно, сбились... не порок.

Скажи, ну разве он — лукавый,
Что что-то врал в вечерний час?
Быть может, просто — боль недавней
Любви измучила не раз.

А хам? Ну что ж, бывает с каждым —
Слова не те, да жест не тот.
Не злоба в нём, а страх однажды
Вдруг стать смешным среди забот.

А друг, что вдруг ушёл в метели,
Не кинул в сердце тяжкий груз —
Возможно, просто не успели,
А может, сам он был внизу.

Я верю — верить моё дело,
Хоть глупо это для толпы.
Хоть правда, что гниёт, как тело,
Не прячется средь доброты.

Ведь сколько раз я ошибался,
И жизнь щипала за боки,
А друг, как дождик, растворялся
На переулочной строке.

Но всё равно я — упрямо, глупо —
С листом чистейшим подхожу.
Ведь в мире этом столько муки —
Без света жить — не выношу.

И пусть смеются те, кто в череп
Запрятал страх, как медный грош,
А я живу, пока я верю —
Что в человеке что-то — грош,

А что-то — золото сквозное,
Что не потускнет на ветру...
Лишь бы с душой своей родною
Не обмануть — и по нутру.

Так вот иду я — без медалей,
Своей тропой, без лишних слов.
Пускай не все меня узнали,
Я всё ж иду — на встречу снов.

По несчастью — или, может, к счастью —
Всё распалось, как цветной стеклянный сон...
Истина проста, и без причастий:
В прежний мир не возвращайся — он угас, он истомлён.
Даже если тень от пепелища
Словно свет от дальнего костра —
Не найдёшь в нём ни себя, ни дни былые,
Лишь размытое от слёз вчера.
Я бы путь обратно — запретил бы,
Как запрет на поцелуй в прощальный час.
Я тебя молю, как брата в былом злате:
Не тревожь ты душу — не буди сейчас.
А не то... я встану — в лунном шёпоте,
По следам пойду в обратный бег,
И на валенках, в дыму былого шепота,
Ускользну в девяносто пятый снег.
В девяносто пятом... где в окне — заря высокая,
Где рассвет сквозь ситцевый покой...
Там — смеётся мама молодая,
И живой — отец.
И где мир — ещё живой.

Эй, февраль, да что ж ты, милый,
Совсем с ума сошёл, шалишь?
Капель с утра стучит уныло,
А ты ведь — зима, не тишь.

С крыш, как слёзы, льются струи,
В травах — мокрый хмурый пар...
Что ж ты, брат, весну рисуешь,
Позабыл ты свой мундир?

Парк раскис, и нет уюта,
Всюду слякоть, скрип, вода...
Где твоя метельная крута?
Где мороз? Где борода?

Ты ж был лих, звенел, как сбруя,
На ветру — свистал, ревел!
А теперь — ну прям простуда,
Силы нет, и дух осел.

Эх, поддай! Взмахни снежиной,
Разгони весенний бред,
Чтоб берёзки заскрипели,
И затих над полем след.

Не шали ты, братец вьюжный,
Не играйся в тёплый май.
Ты зима! Не будь простужен —
Февралём будь! Так и знай.

Сказал кто-то: не всяк, кто рядом,
Окажется братом в смертный час.
И мы идём, затянуты градом,
Сквозь девяносто девять маск.
И каждый — с зеркалом в оболочке,
Где ты — лишь фон, и отражён — не ты.
И каждый — пьёт из своей же бочки,
Забыв, как звали, в пыльной суете.
И только сотый — как пепел в ладони,
Как взгляд, не просящий себе наград —
Он подойдёт, когда гром в затменье
Разрежет слово, как судный кат.
Он — не по зову, не по печати,
Не по судьбе, а — вопреки.
Он не измерит в выгодной трате
Твоих обрывков, падений, тоски.
Он даст тебе дом — без охраны,
И хлеб — без числа,
И скажет, как в старом псалме:
"Не страшна
Ни ночь, ни
Тьма."
Он скажет правду — не как приговор,
А как дыхание в морозный час.
Когда же ты станешь сам — приговор,
Он первый примет твой крест на себя.
И встанет — не громко, без труб и знамен,
Как будто — обязан, как будто — был.
И в мрак за тобой, и в изгнание, в плен —
Без славы, и без могил.
Так сотый идёт — не ведомый светом,
Не славой звёзд, не звоном злат.
А ты лишь пройди сквозь сотни — не слепо,
Чтоб друга узреть
в рассыпавшихся следах.

Ты — не любовь глазам моим земным,
Они в тебе пороков видят глыбу.
Но сердцу — ни обиды, ни вины,
И с правдой глаз оно не станет в ссору.

Не радует меня твой голос слабый,
Ни рук тепло, ни взор твой огневой.
Нет в этом ни покоя, ни услады,
Лишь хмель тоски и зов незримый твой.

И всё ж ни слух, ни зренье, ни касанье,
Ни разум, что судить тебя готов —
Не могут душу вырвать из плененья,
Где ты — и боль, и песня без слов.

И в этой муке, тихой и стальной,
Я, видно, рад одной беде беспечной —
Что ты — мой грех,
мой ад неугасной,
И всё ж моя — навеки и навечно.

...А птицы будут петь, когда уйду и я
Как пела — звонко, весело, беспечно,
И сад зажжёт зелёную лазурь,
И в нём родится день опять, конечно.
Останется колодец мой белёный,
Где тень склонится — не моя уж тень...
А вечер стихнет, ясный и смирённый,
И прозвенит, как прежде, чей-то день.
Закат замрёт — прозрачный, огневой,
И колокол далёкий в старой вышке
Вспомянет вдруг мой голос полусонный
И шаг в траве, и светлую улыбку.
С годами — да, изменится черта
Тех улиц, что теперь мне сердцу святы.
И тех, кого я звал когда-то — братом,
Уже не будет… Вянет жизни плата.
И я уйду, один — в неведом край,
Без утренней росы, без звона ливня,
Без белых стен, где слышал я — прощай,
Без сада тихого, где я дышал так дивно…
Но птицы будут петь — как пели вновь,
В лазури дня, в прохладе под листвою.
И в этом пенье — вечная любовь,
Что выше нас… и больше нас с тобою.

Ты меня не найдёшь, родная.
Хоть захочешь — не отыщешь.
Позовёшь — тишина пустая,
И во взгляде твоём — лишь высь.
Я уйду без пути обратно,
Без следов на сырой дороге.
Ты прости… но теперь всё ясно —
Ты не догонишь меня, не сможешь.
Позади — равнины и горы,
Я воздвиг их — из боли, из гнева.
И сжёг все мосты, разговоры,
Чтоб не звать тебя, даже в небе.
Ты не сможешь остаться — жаль…
Может, я и вернусь однажды.
Но тебя не увижу, — в даль
Уплывёшь ты уже без меня, дважды.
Пусть останется свет в глазах,
Что когда-то был мне отрадой.
Но уйдёт — и исчезнет, как прах…
Я — ушёл. Не ищи. Не надо.

Осуди —
сначала —
себя!
Не соседа,
не "врага народа",
а вот —
в зеркало глянь,
в глаза,
и признай:
не герой,
а погода.
Научись —
научись ремеслу простому:
каждый день
себя —
на чистку совести.
А потом —
уж кидай в другого громы
и пронзай его
глазом пророческим.
Не прощай себе
ни лжи,
ни мелочи,
ни ленивой мысли,
ни чванства звука!
А потом —
уж бей по чужой фальши,
по его
виноватым мукам.
Научись —
в себе побеждать врага!
В слабом —
бунта,
в гордом —
труса,
в честном —
зависть,
в добром —
тень гнева,
в молчащем —
пустого хруста.
Вот когда
на себя поднимешься,
не по лести,
а по праву —
человека,
не придётся
орать,
и спорить,
и биться —
просто станешь
примером,
без упрёка и крика.
Потому что —
главная битва
идёт
не в телах,
не в танках,
не в схемах,
а вот тут —
в груди,
в голове,
в душе.
Победишь —
будешь
человеком!

Ненависть — как пуля без возврата,
Бьёт она не в цель, а в пустоту.
Можно встать и крикнуть: «Виноваты!» —
Но в ответ получишь темноту.

В ней ни света, ни живой причины,
Только гнев, скрипящий на зубах.
И растут внутри неё морщины,
И чернеет совесть по углам.

Ненависть — как яд в родной посуде,
Пьёшь его, желая мстить врагу,
А в итоге ты сжигаешь будни
И себя бросаешь на дугу.

Я не ангел, я грешил немало,
Злился, рвался, верил и губил…
Но когда душа моя устала —
Я прощал, хоть память не забыл.

Пусть живёт, кто хочет — в злобном свете,
Я ж за правду, даже через боль.
Потому что ненависть — как сети,
В них себя с поймаешь — станешь ноль..

Значит, всё это было не напрасно —
Все падения, ссадины, крик.
Я вставал, хоть дрожали запястья,
И скрывал за ладонью свой лик.

Значит, были не зря эти ночи
На перронах, в разбитых дворах,
Где мы пели, чтоб стало полегче,
И плевали на вялый приказ.

Значит, били — да, но не согнули,
И душа не пошла по рублю.
Я стоял — и стоял как на пули,
На последнем своём рубежу.

Значит, верили, ждали, держались,
Хоть тряслись, но несли сквозь дожди.
И в глазах у людей отражались
Те, кто шёл — и не сбился в пути.

Значит, всё не пустое, не ветром,
Не зазря мы сжимали мечту.
Значит, можно ответить за это,
И не прятать лицо в темноту.

Вам шлёт поклон — знакомый, друг и брат,
Родня, соседи, парикмахер Гена,
И весь наш дом, и весь квартал подряд,
И даже те, кто в дальнем нынче склоне.

Вам шлёт поклон — весёлый шум двора,
Где жаркий день в тени платана тонет,
Где Миша спит, и в утренней поре
Соседка шепчет: «Спит ещё... Не звонит?»

«А я ж ведь говорила с малых лет:
Он — умный будет, только всё в нём скрыто...
Уж девочка одна — не дар, а свет,
Фигура есть! И ум. И всё открыто!»

«А пишет — ах, всё пишет и молчит,
И вся семья у ней — одна наука!
А Мишенька... да кто его простит?..
Уж парень — наш, но скрыт, как будто мука!»

А двор живёт — не движется, но тёпел,
Там тётя Даша сушит день бельё,
Сосед на третий — всё, бедняга, стонет,
А кто-то вышел — и кричит: «Зальё-ё-ёт!»

«Закройте воду!» — «Я с детьми, не слышу!»
«Я крикну — вы откроете потом!»
И этот строй — не гром, но гул скиши,
Где каждый звук — как в доме за столом.

А в новостях — всё видно без афиши:
«Что вы несёте, Гриша, в одеяле?»
«Телевизор!» — «Ой, да был он, мы же слышим!»
«Да сын купил...» — «Так сын в Москве пропал же!»

«А у вас что?» — «Краска левая, бордо!»
«А что же красить?» — «Плинтуса и дверцы!»
«Я тоже хочу!» — «К Даше. Там — оно!»
И вновь весь двор сражается за сердце.

Но что ж — мы люди! Днём мы — мастер, врач,
Канатчик, швея, продавец с усами.
А в пять — мы просто тётя Рита, дядя Кач,
И чай, и разговор с родным дворами.

Из Ленинграда Миша воротился.
«С приездом!» — «Слух прошёл...» — «Ой, ерунда!»
«А как КВН?» — «Грустит?» — «Нет...» — «Не убился?»
«А Баку?» — «Таких Баку — гора!»

А как пришла холера — стало чудо:
Чисто, пусто, вежливо, легко.
В кафе свободно. В трамвае — и не грубо.
Все лечат. Моют. Тетрацин — легко!

Так пусть же будет вечно — не с бедою,
А от любви, заботы, доброты.
Мы — одесситы! Цель — одна: с душою!
И с чистыми глазами, как мечты.

Так знайте — мы с приветом! Ждём в округе.
С девятисот и с тысячей другой!
И дай вам Бог здоровья, счастья, друга,
А нам — чуть сил. Ведь каждый день — чужой!

Но кто же скажет, что усталость — бремя,
Когда гостей встречаешь, как родню?
Ведь мы — Одесса! Солнце, свет, и время,
Которым не подвластна тишина и тьма.

Снова весна —
и опять всё те же нарциссы
жёлтою краской укрыли следы.
Как будто вся жизнь —
это пара кулисных,
и за декорацией где нет и беды.

Снег весь сошёл,
и под ним — нету тайны,
а лишь окурки,
записки да
грязь.
И в груди —
не звенит уж хрустально,
а всё скрипит,
как несмазанный таз.

Снова весна —
а мне не до песен,
хоть и капель бьёт нагло в стекло.
Ты приходила —
но всё так не к месту, как будто в аптеку —
с вопросом «в раю?».

В парке кричат,
влюблённые ластятся,
все — как в кино,
а я — как в тени.
Мне бы забыться,
мне бы напастью
стать для весны,
чтоб не сожгла мне в внутри.

Жёлтые пятна на мокрой глине —
словно заплаты на старый наш путь.
Снова весна,
а я всё так не в силе
и не смог выдохнуть,
и не вздохнуть.

Я напишу стихи — без рифмы, без
всего, что красит строки по привычке.
Пусть будет ветер, шелестевший лес,
и солнца луч, упавший на страничку.
Пускай не звонким будет строй строка,
не станут рифмы в пляску подчиняться.
Зато пройдёт сквозь сердце, как стрела, которой хочется всему отдаться.
Вот яблоня цветёт, а рядом — тень,
и старая скамейка,
и я с глазами сердца.
И столько слов не сказано за день,
что в ночь они приходят,
чтоб на конце пера согреться.
Пишу — не для толпы,
не для наград,
не для раскладок книжных или славы.
Пишу,
как будто слышу с неба взгляд,
и тянется душа — от боли правой.
Пишу — чтоб жить.
Чтоб выдохнуть без лжи.
Чтоб снова в грудь вошёл весенний вечер.
И если стих мой прост — ты не суди.
Он — голос мой,
что на земле так будет вечен.

Я хоть уже и не хирург —
Ни скальпель в пальцах,
ни халата,
но знаю —
пять-шесть верных штук,
как не дожить
до результата.
Вот первый способ — не хитри:
Идёшь по правде —
в лоб получишь.
Не по уму,
не по любви —
а потому что
заболтался, лучше б — не учишь.
Второй — банальный,
но постой:
Друзья подставят
так, что с хрустом.
Ты думал — хлеб,
а там настой
из зависти
и глупой грусти.
Третий — смелее:
выпей грамм
восьмую,
девятую,
десятую.
Вскрывай себя
по вечерам —
а утром
вынесут цитату.
Четвёртый —
правда.
Очень прост.
Сиди — молчи.
Работай чётко.
Но в мире,
где чернее мост,
тебя сомнут —
и без отсрочки.
Пятый —
плотный,
очень свой:
влюбись.
Сердечно.
До истерик.
А утром
будешь ты пустой —
а вечером —
висеть в истерике.
А есть шестой —
как черный кот:
дошёл до края —
и не двинул.
Твой разум
в куртке достаёт
таблетки.
Всё.
И ты —
остынул.
Так что, дружище,
не герой —
и не глупей,
и не прекрасней.
Но я уж знаю —
бой не бой,
а жить —
всегда
сложнее
красно.

Не держи меня, милая, ветер
Всё равно уведёт по тропе.
Я как лист — не на дереве, где ты,
А в дороге, в дорожной пыли.
Мне бы сесть у крыльца да с гармошкой,
Петь про зорьку, про сон-тополёк…
А в груди — всё не так, всё немножко,
И тоска, как весенний поток.
Я уеду — ты даже не вспомнишь,
Лишь вздохнёшь: мол, не тот, не сошлись…
А я буду — по-прежнему скромен,
И как прежде, по-своему — чист.
Пусть метели за окнами рыщут,
Пусть дожди по дорогам ползут…
Я живу. Я ещё тебя слышу.
И люблю.
Хоть и врозь.
Хоть и суть.

Назови меня по имени — тихо,
Как зовут в час заката коня,
Чтоб душа, уставшая от лиха,
Обернулась, узнав — это я.

Назови — и пройдёт сквозь просторы
Ветерок, что нас свёл вдалеке.
И, быть может, развяжутся споры
Между сердцем и грустью в щеке.

Помолись за меня, не со злостью,
Не в укор, не от боли земной —
Словно мать что молилась за сына
Словно шепчет звезде над луной.

Я не лучший был — знаю, не спорю,
И грешил, и всё брёл наугад…
Но в душе у меня, как в соборе,
Каждый взгляд твой — иконой горят.

Я иду по дороге, где тени растут,
Где ответы в пыли,
а вопросы — в ветру.
Мне казалось, что знаю,
зачем я живу,
Но теперь я лишь шёпот
на чьём-то полу.
Я кричал в небеса,
не надеясь в ответ,
Но просил,
чтобы кто-то
остался и впредь.
Чтоб держал мою душу,
когда я упал,
И когда я грешил —
чтобы всё понимал.
Я устал быть один,
но боюсь быть с людьми,
Я искал свою веру
в разбитой груди.
Они видят лишь маску —
я добрый, я злой…
А внутри —
одиночество
с голой косой.
Ты прости, если медлю,
если злюсь без причин,
Если с болью прощаюсь
и не зову за стол.
Просто этот мой путь
по дороге ничьей —
Не туда, где уют,
а туда, где я — весь.
Так возьми мою боль,
если можешь нести,
Я не ангел, не демон,
но хочу — чтоб простить
Я иду по дороге,
где нету следов,
Где один — это честно,
а вместе — лишь сны.

Сегодня снова ночь без сна —
И разум кружится, как птица.
Я обещал себе: "Сполна
Должно всё это прекратиться".
Я устаю бежать от стен,
В которых эхо — мои мысли.
И каждый шаг, и каждый день —
Как будто пульс под лезвием некчемной жизни.
Я не виню других людей —
Я знаю: всё во мне сломалось.
И сколько б ни было цепей —
Я сам сковал,
я сам боялся.
Так надо вырваться. Сейчас.
Стереть внутри
всё, что мешает.
И хочется сломать
тот старый фас,
что сам себя
не понимает.
Я ухожу — не от тебя,
А от того, кем стал нечаянно.
От слов,
что жил я — лишь губя,
И от привычки
быть отчаянным.
Пускай на утро будет тьма,
Пускай осудят — мне не важно.
Я разрываю этот круг,
Пока
ещё
не стало
страшно.

Я снова слышу гул внутри —
Холодный, ровный, как пружина.
Он давит, душит изнутри —
Живёт во мне, как часть машины.
Я пробовал сломать её,
Разрушить цепь, нарушить правила.
Но каждый раз всё шло в неё —
И даже боль её поправила.
Я создан быть —
и не собой,
А схемой,
что глядит сквозь лица.
Я не живу,
я лишь — пустой,
Где пыль на нервах
будто спица.
Слова, как шорох,
как металл —
Внутри звенят,
но без движенья.
Я верил,
что меня сломал
Не мир,
а я — в своём сраженье.
Всё снова — скрип,
и тишина.
Всё — повторенье,
не свобода.
Я — пустота.
Я — не вина.
Я — механизм
без поворота.

Я старался — зря, выходит,
Всё считал, как по уму,
Время мчится, режет, сносит,
А я верил — да кому?
Каждый шаг — как по канату,
Каждый взгляд — уже ответ,
А под кожей — только даты,
И в кармане жизни нет.
А в конце всё обнуляется,
И плевать — кто прав, кто нет.
То, что строил — разрушается,
Только пыль и чёрный след.
Я держался — гнуло спину,
Я молчал, когда орал.
Я искал в себе причину,
А нашёл лишь горький зал.
Ты ж смотрела — без участья,
Ты бросала — без вины,
Я в ответ искал я счастье,
А остались лишь штрихи.
А в конце всё обнуляется,
Время кроет с головой.
То, что было — забывается,
Только ты уж не со мной.
Я тянулся — не хватило,
Я кричал — никто не знал.
Боль мою водой смывали,
А внутри всё так же сталь.
Знал, что зря, но продолжал я,
Шёл по кругу, как солдат.
И теперь, когда сломался —
Поздно что-то возвращать.
А в конце всё обнуляется,
Даже крик срывает свет.
Я сгорал, а ты осталась,
Тенью. Шагом. Без примет.

Я шагнул — а там не суша,
Только мрак и серый шторм.
Сердце билось, как заглушка
В перепутьях между форм.
Где ты, берег? Где опора?
Где конец, а где улов?
Я один в глазах простора,
Только голос — словно зов.
Если дух ведёт — не каюсь,
Хоть и страшно, но иду.
Через трещины шагаю,
По невидимом следу.
Не молись за тех, кто крепче,
Им и так тепло в груди.
А за нас, что ближе к вечеру —
Шепчут: «Встань… и сам иди».
Я не свят, и не безмерен,
И грешил, как все подряд.
Но когда вдруг тянет к бездне —
Я душой не рвусь назад.
Если дух ведёт — не тронет
Ни беда, ни страшный рок.
Я и в страхе не утонул,
Я поднялся — и пророк.
Ты веди — я слушать буду,
Ты молчи — я сам пойму.
Я плутал в чужом приюте,
Я нашёл себя в дыму.
Я держусь, пока мне верят,
Пусть не тычет каждый в грудь.
Я не Бог, но если ветер —
Я иду. Мне в этом суть.
Если дух зовёт — я слышу,
Пусть не всем понятен путь.
Кто сражался — тот не нищий,
Кто молчал — тому и суть.

Мимолётно, словно вечер,
Словно тень на гладь воды,
В мыслях мельтешат, как свечи,
Дурноты и ерунды.

То о прошлом — да с упрёком,
То о завтрашнем — с тоской.
Ум шуршит своим потокам,
Как осиновник густой.

Что ж ты, братец, застреваешь
На пустом, на суете?
Сердце — вот оно, живая
Грусть в блаженной немоте.

Не считай своей обузы
Всякий сор и муть из вне.
То не ты — то как бы вьюга,
Что прошлась по тишине.

Ты не можешь в том же доме
Петь и Господа хулить.
Пыль — не суть. И сор — не корень.
Научись их не впустить.

Пролетели — и не тронь их,
Ты же воли сын живой.
Ум — пускай шалит на коне,
Ты держись в душе весной.

И неси в себе простое —
Как берёза свет в листве.
Что не с сердцем — то чужое.
Что с любовью — то в тебе.

В этих глазах я готов утонуть,
Как в озере — тихом, безбрежном,
В них небо — и вечер, и пыльная путь,
И свет, что бывает лишь нежным.

Прикосновеньем дрожащих ресниц
Они заглушают мне сердце.
И хочется мне, как в песне — до слез,
К ним в синие струи прижаться.

Я видел глаза — и суровей, и злей,
И полные фальши, и стали…
А в этих — вся юность, и липы в июле,
И сны, что мы в детстве теряли.

О, не отводи же взгляда того,
Где лаской душа говорит мне.
Я тихо в тебя ухожу — как в родство,
Как в поле — в осенней молитве.

Забери меня из мёртвых рук,
Где дыханье — пепел, а кожа — стужа.
Я не знал, что бывает такой разлук,
Где живое — вовсе не нужно.

Забери меня, прикоснувшись уст,
Не словами — дыханьем, взглядом.
Пусть весь мир рассыпается в прах и хруст,
Если ты — со мною рядом.

Пусть мой голос уже не звучит,
Пусть в глазах лишь остатки света —
Ты возьми моё сердце, молчит —
Но ещё ждёт любви ответа.

В жизни бывают такие моменты,
Что будто в капкан —
и без вариантов.
Ты вроде бы — царь,
но в бетонном ивенте,
где стены из славы
и липких гарантов.
Выбор? Сделан.
Прошёл, расписался.
Ни лево, ни право —
вперёд, как по рельсам.
Я сам себя знаю —
аж страшно, зараза:
Что скажу —
и как дёрнусь,
и чем всё закончится.
Все реакции —
как на сцене в спектакле:
Шаг — поворот,
улыбка — на месте.
А внутри всё слиплось
в серой ватной вате,
и скука —
как чайник в застойной воде.
Я — управлял.
Я рулил этим поездом.
Строил, держал,
никому не дав спуску.
Я всё просчитал —
и себе, и обществу.
И вот я — в кресле
с ремнём и подушкой.
Да, у меня всё.
Всё по букве закона.
Трофеи, успех,
и шуршат аплодисменты.
Только вот скука —
до одури, до стона,
как будто в груди
только цемент.
Я бы взорвался —
да кнопки нет.
Я бы сбежал —
да ноги в бетоне.
Сам себе —
как памятник без сюжета,
в чьём бронзовом сердце
всё ровно и скромно.
Трудней всего —
понять без прикрас:
Жив ли я?
Или просто движусь?
Может, весь я —
фантом из вчерашних фраз,
где смысл был,
да стерли
резинкой из книжек…

Сто сорок четыре — по сотне минут,
А это, дружочек, не шутки,
То дни мои — будто бы в поле идут
Сквозь солнце, дожди и маршрутки.
Я жил, как умел — без венков, без вины,
Порою смеясь, порою — с похмелья.
Но каждую сотню — как вечер весны
Я клал на ладони апреля.
Шатался, любил, в небесах отдыхал,
Роняя стихи на ухабы.
А время — рекою, и вот уж причал,
Где старые песни и травы.
Не знаю, чего я достиг и сберёг —
Пускай разберутся потомки.
Но в этих минутах — мой каждый итог,
Мои недописанные томки.
Так что не считай меня в тишине
Ни старым, ни молодым зря.
Я жил эти дни — не на черновике,
А кровью…
на белых листах.
Без холста.

Не отключайте — я ещё живой,
Хоть тело — как обрывок из прожитой мною жизни.
Я — не молю за жизнь, не за покой,
Я — за того, кто выключит моё начало.
Мне дайте шанс — не трубку, и не шприц,
А лишь прошу вам веру, пусть хоть на минутку.
Я вам кричу — всем голосом, — сквозь бритв,
Что режут душу в этом институте.
Я чувствую — я всё ещё в огне!
Пусть мышцы не сжимают даже пальца…
Но я кричу внутри, кричу вдвойне,
Чтоб чья-то совесть не легла, как кальций.
Не за себя молю — за тех, кто в белом весь,
Кто скажет: «Поздно. Он уже не дышит».
Я слышу вас!
Не думайте, что здесь
Осталась только оболочка — вы же слышите?
Вы думаете — я весь овощ? — да всё же нет!
Я каждый ваш диагноз — будто шрамом!
Я в этой тишине — как пистолет,
Что всю обойму выпустить готов… И рядом мама.
Пусть даже шансов — ноль,
пусть сам пойду.
Но не с чужой вины —
не по команде!
Оставьте грех —
но не ставьте подпись в суд,
Где смерть сидит
в халате близ ограды

Мама… слышишь? Не молчи.
Хоть слово мне—
сквозь тишину больничной.
Не отпускай. Молю...
Держи — в ночи,
как в детстве,
крепко.
И пусть так непривычно —
что я теперь не мальчик —
а почти
как камень,
и всё прощенье поздно…
Но мне бы
этот миг спасти,
пока ещё
не вышел воздух.
Я помню —
Я грубил.
Молчал.
Был зол.
Сбегал.
Срывался,
Всех обижал без меры.
А ты —
Всё так стояла,
как стена из слов
и тёплых,
тёплых,
ненаписанных мной писем.
А я срывался —
словно на бегу
ломал мосты
из рук твоих и взглядов.
И вот теперь —
лежу,
и не могу
сказать всего,
что жил когда-то.
Так просто —
оставайся.
Ты не молчи.
Не уходи...

Перегрелся — киплю, как старый котёл,
Перекипел, да обратно не льюся.
То до звёзд — на обшарпанный престол,
То по грязи в полной обузе.
Перебесился — с друзьями и без,
Переволновался — что дальше? не знаю!
То люблю до потери небес,
То всё к чёрту грубя отсылаю.
Перепил — не напился добра,
Перекричал — только горло продрал я.
То молчу — как стена у двора,
То — ору, будто душу продали.
Пересолил я и радость, и боль,
Переплавил заботы и вести,
То бегу, задыхаясь в борьбе,
То лежу — и не хочется лезть мне.
Перестарался — в угоду и в спор,
Переходил через совесть и души.
То в огонь, не щадя кочегар,
То сижу на холодной подушке.
Перевернулся — и вверх, и во снах,
Переругался с мечтами и целью.
То весь мир у меня на руках,
То и собственных рук не имею...

Всё в мире — через край. Всё без предела.
Не знает страсть ни края, ни границ.
Где буйный вихрь сметает слабость тела,
Там гибнет ум, и вянет благовесть.

Восторги без числа — и скорби реки.
Желанья рвут, не зная берегов.
Слезами льются радости и муки,
В смешении беспутных голосов.

В борьбе стихий всё ввысь и вглубь стремится,
То к солнцу рвётся, то в бездну всё скользит.
И человек, дитя великой битвы,
Мечтой горит, а боль его сквозит.

О, если б миру знать святые меры,
То стон и крик утихли бы в ладу!
Но рок смеётся нам надменно:
"Одну безмерность в дар я вам даю"

Перечитать бы вновь стихи,
Что меж тобой и мной писались,
Те тёплые, простые строки,
Где мы в слезах так попрощались.
Перечитать — в траве, в пыли,
Где ветер помнит наши ноги,
Где до зари клялись в любви,
Да позабылось понемногу.
Ах, как бы снова, как бы в такт,
Твой голос трепетный услышать...
Перечитать бы каждый знак,
Что сердце смог однажды вышить.
Но рвутся строки на лету,
Как первый снег на тонких прядях.
Не перечесть. Не прожить ту
Весну, что канула в наряде.
И остаётся мне — молчать,
И видеть в небе только дали.
Перечитать... да только жаль —
мы строки все их разорвали

Прощай — ни криков, ни разбитых чаш,
Ни пламенных речей, ни сцен на крыше.
Мы всё сожгли: и страсть, и детский страх,
Теперь в глазах ни боль, ни месть — лишь тише.
Прощай — не надо жать пустую плоть,
И сыпать пеплом запоздалой муки.
Пускай весна осталась за чертой,
А нам с тобой — чужие переулки.
Прощай — ни писем, ни больших долгов,
Ни длинных фраз, ни стен невыплаканных.
Пускай уходит тот осенний зов,
Что мы с тобой считали непогибленным.
Прощай — не обвиняй, не проклинай,
Не стоит на обломках строить веры.
Прощай — мой путь другой, и твой — другой,
И не срастить нам выломанные двери.
Прощай. На сердце пусть тоска скребёт,
Но мы себя простить уже не в силах.
И каждый сам — свой приговор, свой лёд,
Своё "прощай" на выдохе осилил.

Спой мне — хоть хриплым голосом с ветра,
О том, что чудо случится нам к сроку.
Ты веришь — молись за весь наш табор,
За тех, кто молитвы не знает толком.
Я верю — в любовь, что не гаснет веками,
В звёзды — вратами в далёкие дали.
А люди всю жизнь гонятся за мечтами,
А только б душу по пути не продали.
Мы лучшее можем — я верю, я знаю!
Но надо бы шанс — хоть раз, хоть крохотный миг:
Чтоб выдохнуть миру не лозунг отчаянья,
А просто — что трудно любить здесь, привык.
О том, что не взять нам штурмом те звёзды,
О том, как легко быть никем — в двадцать лет,
О том, что плевали на песни серьёзно,
И легче забыть, чем услышать ответ.
Спой мне ещё — про закаты и зори,
Про тех, кто ушёл за страну без пути,
Про братьев без имени, павших на взгорье,
Что не дождались весенней вести.
Им не увидеть ни станций, ни флага,
Ни городов в отражении вод.
А мы — всё бежим на танцы, упрямо,
Сжигая остатки сердечных забот.
И чей-то голос до рассвета
Нам будет выть под разбитые ноты —
Про то, как трудно любить через беды,
Про то, как жить молодым — без работы.
Про то, что к звёздам не дотянуться,
И песни глушат, чтоб мы не горели...
Про то, что остаться собой —
Это трудней,
чем над пропастью
перепеть метели.

Думай обо мне, моя Сахара,
Пью тебя — напиться не могу.
Где-то сердце шепчет без пожара,
Где-то звёзды тонут на лугу.
Все твои огни — лишь вспышка света,
На одну Жар-птицу — да и всё.
Разве можно любить тебя при этом?
Больше — только боль да вороньё.
Ты боишься слова — "навсегда",
Уходишь — я смеюсь, как будто.
Бесчеловечна эта пустота,
Что по утрам мне душу будто глушит.
Ты моя Сахара — песней пыльной,
Пью тебя — а горло всё в песке.
Пожары все твои, как искры хилые,
На одну Жар-птицу налегке.
Сегодня мне не спится — ночь как шкура,
В окне газетный шелест да дожди.
Самолёты — тоже вроде б птицы,
Только ближе к боли, чем к любви.
Ты боишься "навсегда" напрасно,
Не веришь в судьбу — и всё же знай:
Если мне жить — то на встречной трассе,
Если любить — то навылет, в край.
Ты моя Сахара — не напиться,
Все твои костры — в один огонь.
А в груди — одна Жар-птица
Жжёт мне сердце и сжигает сон.

Я б душу твою — да в дребезги в клочья,
Разбил бы оконные стёкла.
Пустых твоих дней заметает корча,
И вьюга — за горло, за лёгкое.
Я вижу насквозь, чего ты желаешь,
И вижу до хруста, чего ты боишься.
Ты не как все, ты собой прожигаешь,
Но счастья в глазах твоих так и не пишется.
Говорят, что душа — это сад,
Только сад этот мёрзнет под снегом.
Он не цветёт и не ждёт наград,
Он только ломается бегло.
Только не со мной —
И не с тобой — осталось
То шёпотом брошенное словом.
Нежных губ и мечты усталость
Холодом стынет суровым.
Ты — в пропасть шагнуть не боишься нисколько,
Там лёгкость, там ветер за ворот.
Ты — будто бы веришь в падение только,
А в жизнь — не веришь, наоборот.
Я вижу, как тянет тебя пустота,
Как тянет на грани покоя,
Но я — не такой,
Я живой до конца,
Я не брошу за лёгкой рекою.
Только не со мной —
И не с тобой — осталась
Повесть о губах несказанных.
И в пальцах дрожит, и в сердце усталая,
Та любовь, что ушла без признаний...
Говорят, что душа — это сад,
Только вьюгой он заброшен зимой.
Ты замерзла сама — без обид, без наград.
И я... тоже остался чужой.

Ничего... Ничего не случилось,
Это — роса, а не слёзы мои.
Просто сердце, замучившись, вылилось
Через трещины старой земли.
Почему, почему всё так слажено —
То смеёмся, то в пропасть — бедой.
Если счастье вдруг в песню завязано —
Я порву эту песню рукой.
Ничего... Ничего не осталось,
Я живу, без запасов и снов.
Я вам долго на сцене улыбался,
А хотите — заплачу без слов?
Почему я болею, как в мареве,
За мечту, что зовётся "Земля"?
Я кричу — и хриплю, и не падаю —
Что есть сил, пока есть у меня

Не смотри на часы —
Не осталось ни вздоха, ни шанса.
Ты уже всё решила без крика,
Без боли, без права на танцы.
Не гляди на меня —
Ты себе всё призналась без боя:
Эта лёгкая наша любовь
Обожгла — да досталась тобою.
Я болеть уже больше не стану,
Не умру и не выйду на сцену.
Твоё "прости" я принять не желаю —
Чувствам нужно подрасти
До высоты открытой двери.
Ты бросала монеты в море — зря,
Ты молила звезду, чтоб не падала.
Я теперь уж знаю — не беда,
Что беда твоя — не горечь, а радость.
Город в огнях, а ты с другим,
Ты танцуешь, а я замерзаю.
Это диджей тебе шепчет дым,
А я в стороне,
даже слов не хватаю.
Я не верю словам — ни твоим, ни чужим,
Я доверяю лишь пустоте...
Пусть чувства медленно подрастут,
До высоты —
Где дверь открыта тебе и мне.
Не жду я больше монет и звёзд,
Не шепчу на ветер, не верю в приметы.
Беда твоя — не беда всерьёз,
Просто сон на усталых рассветах.

Перечитать наизусть стихи —
И снова вздрогнуть, улыбаясь,
Как в детстве, беглым огоньки,
На красный свет перебегаясь.

Мелом на белом чертить свой след,
И первый снег не встретить снова,
И каждое "да" сменять на "нет",
Почти не веря в силу слова.

Ах, почему вы не сказали мне,
Что жизнь — не сон в сирени нежной?
Что рвут кораблик на волне,
Бумажный, светлый, безмятежный?

Разбудят вдруг без спроса — и беда:
Весну не вернуть, не поймать обратно.
Где мамины очи, где папина рука,
И в небе — облако расплакано.

Смеётся смех по траве густой,
Как звон серебристый в вечернем поле,
И я, отрываясь, кричу: "Постой!
Я с тобой! Я всегда с тобою!"

Только напрасно, напрасно —
Почему не шепнули когда-то,
Что легко променять траву красную
На простынь белую, гладкую, мятую?

Крылья завязаны туго, наскось,
По краю с упрямой ухмылкой.
А кому эта злость, эта злость —
Непонятно, лишь вьюжится пылко.

И казалось, что счастье пришло,
Что удача смеётся украдкой...
Но обратно меня унесло,
И весна растерялась на грядках.

Где же мамины тёплые глаза?
Где же папина сильная рука?
Где же в небе седая слеза,
Где рассветная звонкая река?

Лестница в небо пуста и глуха,
Шаг за шагом — всё реже, всё тише...
И я, обгоняя судьбу впопыхах,
Кричу: "Постой! Я с тобой — ты услышишь!"

Не догнать облака,
не вернуться назад,
Солнце — краем на сколках окна.
Жил "налегке",
две мечты наугад,
И осталась в рюкзаке лишь одна.

Отпусти — да куда уж бежать?
Без любви — пустота под ребром.
Всё, что чувствовал — всё в узелках и кульках,
И затянуты мертвым ремнём.

Ничего не скажу. Всё бессмысленно.
В этом грохоте,
в этом городе зыбком
Реальна только музыка,
музыка —
Что в висках моих бьётся мол криком.

Шум машин, витрины горят,
В небеса — да без спросу взлететь бы.
На стекло — счастья фантик приляпать,
Чтобы верить, что будет как прежде...

И в окне — наш размытый след,
Силуэт, что стирает рассвет.
Всё смешалось: дороги, ответы...
И осталась одна лишь кассета:

Реальна только музыка,
музыка,
Когда нечего больше терять...

Я к тебе, как к другу старому,
Обращался в ночной тиши.
Ты мне душу ломал по капле,
Заменяя мечты на глуши.​

Ты мне шептал о забвении,
Обещал покой и уют.
Но в твоём пьяном пленении
Лишь тоска и боли приют.​

Я искал в тебе утешение,
Заливал обиды вином.
Но нашёл лишь разрушение,
Потеряв себя в том дурмане.​

Теперь прощай, мой собутыльник,
Я иду по трезвым путям.
Пусть будет путь мой тернистым,
Но без тебя — по своим мечтам.

В развалинах цеха, где окна разбиты, и сквозняк шумит над плитой,
Где ржавые балки, как нервы, прорыты осколком и кровью людской,
Шли юные люди, забывшие в страхе про солнце, про детство, про сны,
И в кучах металла, в зловещем размахе, искали остатки войны.

Солдат — весь усталый, озябший, как листья осеннего ливня,
В кармане у мёртвого вражеского тела нашёл фото весны:
Девчонка — улыбка — забытого мира далёкие ясные дни...
И он разорвал фото тихо и нежно, и к сердцу прижал, и замкнул мир внутри.

Но юный командир, простуженный дымом и стужей бетонной земли,
Сурово напомнил приказом: "Не надо!" — и в сторону снимок швырнул вдоль пыли.
И старшина, потирая ладони, прошептал: "Да оставьте... ему нелегко...
Двоих у него разорвали сегодня... А сердце — на части... легко!"

И снова тянуло над крышей туманы, и снова плыли города,
И снова над ранами пели обманы, и снова вставала беда.
Из серых развалин, где ночь прижималась к пустым и обугленным снам,
Их тени встречали атаку усталую, как братьев по мертвым полям.

И падали камни, и рушились стены, и кровь напоила песок...
Остался один — с перекошенным телом, живой только духом высок.
Он вытащил фото, измятое болью, где девушка в платье цветном,
И, шепча прощанье, сквозь плач и бессилие сожжёг её нежным огнём.

И выстрел за выстрелом, хрип за дыханьем — последний привет тишине,
И улица стала безмолвной, пустынной — где пепел стелился по мне.
И кто-то когда-то напишет: "Герой", — и забудет наутро опять,
А я запишу: был мальчишка с душою, что верил, что значит — стоять.

В изгибах реки, где трепещет осока, где в золоте плачут ручьи,
Тот, кто вел за собою в тревожные сроки, шептал о приходе беды:
О том, что пройдёт через дымную улицу жестокий властитель огня,
Тот самый, что сжёг восемь сёл за полночь, растоптав на цветущих полях.

И шёпот ложился на травы унылые, и ночь затаённо ждала,
А утром рассвет — и на стёжке под ивами мальчишка грибы собирал.
И в платье прозрачном, в сиянии вод, над рекой улыбалась весна,
И в сердце мальчишки застыли упрёки, но рука на предательство пала.

Он вёдра поднёс — тяжело и неловко, дыханьем своим уронив,
Но холодный ответ ударил, как плётка, рассыпав надежды мотив.
А те, кто пришли из далёких сражений, ей встречи дарили с тоской,
И мальчик смотрел, задыхаясь от боли, стоя тихо под синей рекой.

Там, в тени над оврагом, где сгорали купели, где травы горели без след,
Он тайно забрал из пустого приюта забытый железный предмет.
И вспыхнула искра — в кострах, в отголосках, в разбитом и тёмном саду,
И вспыхнула в голосе, вспыхнула в выстреле, в полёте к последнему дну.

И верно летело горячее пламя, и гул проклинал берега,
И девушка с криком бросалась в ограду, где треск разрывал облака.
И раны зияли, и ночь обнимала их, и мрак был на выдох один,
Но мальчик стрелял! И последним дыханьем рвал сумрак тугих струнных жил.

А в вечерний час, под дыханием ветра, под древним седым камышом,
Нашли их тела — под верёвками смерти, под холодной луной и ножом.
А ночью над полем, над клёкотом дыма, над плачем у скошенных нив,
Шли клятвы без звука — идти за мечтою, за теми, кто сердцем горит.

На зареве утра, в грохоте гулком, где небо трепало огонь,
В телеге скрипучей, под ветром и пулями, несясь через красный завой,
Роняет ребёнок, зажавши в ладони, последнюю радость свою —
И вдаль уносится крик и молитва, и в пыль опускается кукла в бою.

И в городе мирном, где тополя плачут, где окна дрожат от вестей,
Живёт тот ребёнок: к истертой сандалии пристала усталость путей.
Она, проходя у витрин одиноких, вздыхает у светлого сна —
Где кукла чужая, прекрасная, чистая, как весть о забытых веснах.

В жестянке хранит она капли надежды, где звонко мечта шелестит,
И платье нарезанное в долгих стараньях ей на руки к сердцу летит.
Но в горькую ночь, где тихи подоконники, где матери сон — тяжела,
Ребёнок снимает со снов ожиданье и к рынку в метели сползла.

И платье — последнее, чистое, белое — она продаёт за гроши,
Чтоб снова стоять у мечты ледяной, разминая замёрзшие плечи.
Но, ах! — не кукле протянута жертва, не ей отдана эта боль:
В почтовой конторе дрожащие пальцы протягивают тяжесть судьбой.

И в бланк, перепачканный чернильной слезою, прольётся тихонько зарок:
"Для тех, кто сражается там, за стеною, пошлите из денег танк!"
И детский почерк, сквозь грохот орудий, сквозь холод и мрак сентября,
Шепнёт через годы, через чуждые дали: "Пусть будет победа моя!"

И так — на вокзалах, на рынках, в окопах — мечта поднимается ввысь,
И светится кукла забытой заботой в туманных глазах у зарниц.
И в каждом ребёнке, что вьюги качают, в ком пламя надежды горит,
Бессмертная кукла качается в сердце, где хрупкая вера звучит.

Дом стоял, как скелет — без обоев, без песен,
Кричали сквозняки на треснувших ступенях.
И в этот разорённый, когда-то гордый дом
Вернулась тень — чужая тень — под тучевым дождём.

Она с собакой шла — и вдруг в разбитом сквере
Пес заскулил, рванув вперёд без меры.
И кто-то зарыдал, и кто-то отступил,
И взгляд столкнулся с прошлым — забыт, но не забыл.

Стояли у плиты, разламывая хлеба крохи,
Пили вино за боль и ели страх с жестянки.
Была лишь там одна, кто, пряча тяжкий пай,
Пришла с другой войны надеявшись на рай.

А в дверь внезапно — скрип — врывается чужая,
В пальто, в заплатах, в голосе — простуда.
И гостья — будто снег, растаявший в огне,
Глядит в глаза без злобы — как прежде, как во сне.

И ночь прошла в немых, неловких разговорах,
И смех был — словно боль в заплатанных оборках.
И снова чья-то рука дрожащая легла,
И вещь упав в ладонь, как память и беда.

И шёпот был: "Возьми... Тебе нужней... Бери..."
И стынули слова в остывшей утренней зари.
И выстрелил рассвет в окно слепой тоской,
И скрипнули шаги на лестнице сырой.

Они пришли без зла — как пыль за сапогами,
Они искали то, что прятали годами.
И сняли с полки старую тряпичную мечту,
И высыпали прах на пыльную плиту.

Из саквояжа — снег, зубами позолочен,
И снимки, где смеётся боль в военной форме.
И кто-то за стеной вдруг выдохнул печаль:
"Она дрессировала смерть... концлагерным печам."

И всё перевернулось, и воздух закричал,
И кто-то за порогом молча прошептал:
"Нельзя укрыться в стенах от давнего огня,
Когда сама война живёт внутри тебя."

В полутёмной витрине, под блеском лучей,
Где стеклянное солнце струится лениво,
Юноша трудится — в мире теней,
Свет отмеряя, как песню на диво.

Он лепит мгновенье из хрупкой слюды,
Где лица незримых людей застывают,
И в снимках, как в зеркалах старой воды,
И смех, и печаль, и закаты дрожат.

Ему приносят — улыбки и страх,
Чужую браваду и злые причуды,
И память о боли в детских глазах,
И холод, прошитый сквозь серые будни.

Считают его за чужого, за злого,
За проданный грош, за выдох пустой...
Но в крошечной комнате, в сердце родного,
Он тихо ведёт свой невидимый бой.

И тайно сберёг он на узких листах
Всё то, что случилось под свистом разлуки —
И крик матерей, и разорванный плач,
И воронью ночь, и закат без приюта.

И когда над трущобами вспыхнул рассвет,
И город вздохнул, как от горя, устало,
Он вынес на свет — не оправданный след —
А слёзы, что вечность собою признала.

На улице пыльной, где клёны склонились в раздумье,
Стоял у подъезда он, робкий, усталый, живой,
В ладони сжимая измятый листок с ожиданьем,
Где был написан ей адрес, в выцветший майский прибой.

Всё время в окопах мечтал о коротких свиданьях,
О тёплом дыханьи, о шорохе писем в ночи,
И вот он стоял, задыхаясь от странного счастья,
И глупо не верил, что можно от счастья молчать.

Дверь тихо скрипнула — вышла усталая женщина с сыном,
На миг обернулась, спросила: "К кому ты, родной?"
Он выдохнул имя — то самое, в снах заучённое,
Но вежливо кивнула — «Нет, здесь не живёт такой».

Она отвлеклась — и, неловко смутившись от взгляда,
Он медленно двинулся прочь, унося за плечом
Остывшие письма и веру, и глупые планы,
И всё, что спасало под бомбами сердце в тайком.

А в комнате старой, за сшитым заботливо платьем,
Девчонка в усталых ладонях сжимала платок,
И слышала голос: «Тебя здесь искал незнакомец...»
И бешено билось в груди непослушное «Вдруг!»

Не помня себя, по ступеням летела, споткаясь,
И ветер в подол ей безжалостно путал пути,
И верила — всё не напрасно, и где-то на свете
Ещё не ушёл навсегда тот, кто должен прийти.

На станции, пахнущей дымом и талой водою,
Он ждал, уронив на колени усталую грудь,
И вдруг сквозь толпу, застывая и снова шагая,
Увидел — как будто вся жизнь собралась в этот путь.

И он улыбнулся, и сердце забилось, как в детстве,
И ей показалось, что можно от счастья кричать,
Что всё, что писали в письмах, вдруг стало живое,
Что можно на свете любить — и любить, и прощать.

На выжженной, сонной земле, в междуречье закатных распятий,
Киношный механик готовил немой, безразличный обман,
И свет прожекторов, и мерцание странных щитов из железа
Сгущались над сценой, где страх — не искусство, а древний обман.

Привезли их на грузовиках, под осенним, безжалостным ветром,
Доставали скелетные лопаты с дном отголосков чужих,
И медленно, глухо, опустив глаза, беспокойные плечи
Взяли холодный металл, ослеплённые бешенством дней.

Они копали — не землю, а, кажется, небо и память,
Их каждый замах отрывал от невидимой жизни клочки,
И небо дрожало, и воздух скрипел, как старая кожа,
И каждый не смел — но был вынужден землю крошить.

А после — стояли у края пустого забытого мира,
И женщины, и мужчины — в разбитом, истерзанном кругу.
И скомандовали — «эти вниз», показав на дрожащие тени,
А остальным — «засыпать», и жить, предавая себя.

И долго в руках их держались послушные лопаты,
И ветер, казалось, подталкивал их к предательству в спину,
Но молча они опустили стальные осколки на землю,
И шагнули прочь от команды, не глядя ни в чьи глаза.

Раздражённый приказал поменяться местами с безмолвными,
И вниз, в ледяное крыло темноты, спустились иные,
И снова звучала команда: «Живых — засыпать до рассвета!»
И снова в ответ — молчание, будто сама пустота.

И не было криков, ни просьб, ни покорных и жестов,
Была только лёгкая дрожь, пробежавшая тайно по шее,
И женщины, и мужчины, как дети без страха и веры,
Стояли, не веря, что можно сломить тишину.

И выстрел сорвал пустоту, и за ним — ещё, и ещё,
И землю забрызгало кровью, и свет закатился за тучи,
И съёжилась хроника в серой пленке, дрожащей от боли,
И кто-то, случайно забытый, упал на замёрзшую грудь.

А ветер шептал за полями уставшую песню про волю,
И женщины, и мужчины ушли сквозь закат, не склонившись,
И пленка сгорела, не сняв ни подвига, ни предательства,
И не было фильма — лишь память дрожала в веках.

И пусть нам хлеб хоть за миллионы
Достанется в суровой тьме, —
Но предки наши, как иконы,
Стоят в забвении, во сне.

Они ушли — их тени бледны
В закатном отблеске веков,
Но сердцу больно, нестерпимо
Терять корни своих основ.

Пусть в мире золото и хлеба
Нам обещают каждый год,
Но предки — совесть, суть и небо,
Их голос в нас всё не умрёт.

Пусть так уходит, исчезает,
Пусть новый век зовёт вперёд,
Но память древняя пылает,
И предки с нами — чрез наш уход.

Вѣруѧхъ во Господа съ юности моея,
И не оскуде душа моя въ испытахъ.
И в днѣхъ тьмы, идеже злоба умножаѥтсѧ,
Не поколебахсѧ въ надеждѣ на Светъ Невечерний.

Законъ благъ есть, яко наставникъ на стѣзѣ,
Но выше закона — Любовь неизреченная:
Не наказаніемъ, но милостію утверждается миръ.

Милость бо превыше суда,
И выше правды — прощеніе благостно.
Кто бо иже правду взыщетъ безъ милості,
Тотъ ко каменю да упадетъ,
И сокрушится — яко глина сосудная.

Азъ же глаголю вамъ:
Прощайте — и прощены будете.
Милуйте — и внидете въ Царство Света.
Иже кается — жив будетъ,
А иже милуетъ — сынъ будетъ Всевышняго.

Сия бо суть есть спасенія:
Любовь — надъ закономъ,
Милость — надъ правомъ,
Прощеніе — надъ гнѣвомъ.

И вѣрую азъ, смиренно и кротко:
Ни ярость, ни мщеніе, ни мечъ —
Но любовь, яже отъ Бога,
Спасетъ души наша.

Аминь.

Над озером светлым, где трепетно листья шепчут прощанье,
Стояла одна — тонкий профиль, уставший от собственных грёз,
И тонкие пальцы, дрожащие в ветре последнего мая,
Тянулись во след уходящему в сумрак забытого дня.

Он — твёрдый, как выдох заката, как треск остывающих сосен,
Он — тихий, как отблеск весны на застывших, безжалостных льдах,
Он — горечь и память, и отблеск тех снов, что, быв счастьем, истлели,
И в сердце её оставлял неизбывный, прощённый свой след.

Она — не взывала ни к бурям, ни к небу, ни к поздним молитвам,
Она — не просила возврата ни дня, ни единого вздоха,
Она — принимала разлуку, как дар, как закон откровения,
И светлая грусть её слёз расцветала над сонной рекой.

Прощай же, — шептали ей травы, — прощай, и забудь ожиданье,
Прощай, и живи — без упрёков, без цепких корней и цепей.
И женщина медленно скинула плащ из прощальной печали,
И медленно вышла из круга, что стиснул былое в кольцо.

Он — там, за туманами судеб, за грозами в новых чертогах,
Он — с теми, кто сердцем не ведал разлуки, кто клятвы забыл,
Он — лишь напев в её памяти, отблеск ушедшего света,
Он — благодарность за то, что однажды любить научил.

На дальнем проливе, где плещет жемчужно-соленая влага,
Где ночи, как мантии, шепчут о злате и смутных мечтах,
Жил он — темноглазый, ленивый, в мечтательных сетях желаний,
И женщина — рядом, как отблеск зари на усталых волнах.

Её утомлённые плечи несли ожиданье богатства,
Его утомлённые губы шептали о неге земель,
И дом, что был построен на зыбких песках обещаний,
Им снился сквозь грозы прибоя и запахи мокрых камней.

Он знал о жемчужине — светлой, как отблеск полуночной росы,
Он знал о богатстве, что может исполнить любые мечты,
Он верил: достанет — и станут ему все приливы рабами,
Он верил: найдёт — и прибой позавидует зову его.

Но ветер смеялся над ним, над её многодетной усталостью,
И жадные пальцы сжимали одни лишь осколки надежд,
И дом, что мечтали построить — был сказкой, воздушной громадою,
И с каждым приливом всё дальше уносился от берега брег.

Она — оставалась в лачуге, мечтая о платьях шёлковых,
Он — искал по заливам ту жемчужину, будто бы сон,
И солнце сгорало над ними, и вены вздувались от голода,
И время стекало в песок, не оставив ни капли времён.

О, женщина южных закатов, о, трепет разбитых желаний!
О, грусть запоздалых надежд, о, пронзительный зов пустоты!
На дальнем проливе, где ветер был круче любой покаянности,
Он понял — богатство уходит, как тает корабль из воды.

Когда переплёлся в венах ветер и запах полыни,
Когда под ногами горит, а в груди — ледяной океан,
Он шёл — и земля отдавала ему тяжесть своей пустыни,
Он жил — и не знал, что бывает конец у живущих в сердцах.

Она — где-то там, за прибрежным отливом в угрюмой равнине,
Она — то ли память, иль запах дождя в забытых местах,
Она — его боль и его неизбывная сила в пустыне,
А он — её крик в каждой сломанной ветке на кручах песка.

Он был — как осколок старинного бога с разбитого трона,
Он знал — как орать, чтоб ответил заросший, промёрзший утёс,
Он мог — выживать на земле, где ползли только мхи и вороны,
И падал — и снова поднявшись, шёл тихо молился под нос.

Она — где-то в снах его, в хороводах шальных водопадов,
Она — в каждой искре костра, что дрожит на предутренней мгле,
Она — как напев, что поют умирающим странникам стаи,
И он — её голос в себе сохранял, как хранитель огня.

Ему не хватало ни слов, ни молитв, ни затёртых писаний,
Ему бы — удар кулака, да звериный восторг от удач!
Ему б — протянуть руки к небу и выдавить звёзды из камня,
И знать, что и вправду живой, а не проданный мёртвым в кабак.

Она — его путь, его злоба, его стёртая сила,
Она — его вечная память о том, что над пропастью свет,
Она — как единственный голос в пустыне, где бродят могилы,
И он — уходил, чтоб однажды вернуться в рассвет.

В безмолвной комнате одна,
Где шёлк со свечкой догорает,
Сидит измученная дама —
И телефон её спасает.

Звенит весёлый мир вдали,
Где шумно, страстно, бесполезно...
А здесь — обломки той любви,
Что умерла так неизбежно.

Он не придёт — и знаешь ты,
И голос рвётся сквозь отчаянье,
Как будто птицей с высоты
Падёт в забвение прощальное.

Ты шепчешь — робкий, нежный звук,
Как крик ребёнка в страшной повести...
Но голос — это жизни круг,
Последний круг любви и совести.

И дрожь проходит по плечу,
И капля слёз в ресницах блещет...
Ты отпускаешь — но молчу,
Сама себе стать ближе хочешь.

И в трубке — не шороха, не стук, и не прощай...
И вновь — безмолвие и стены.
И пустота стучит, встречай,
Истёртые молитвами колени.

Ночь —
как свалка угля и железа,
Пахнет смертью и рельсовым ветром в лицо,
А проводник —
вырвав вагон у подземного беса,
Всех их везёт по чужим головам — к мёртвому кольцу.

Он ведь сидит —
не мужчина — потеря,
Словно сломанный трос,
обгоревший костыль,
И в глазах его —
ни прощенья, ни веры,
Только выстрел,
застрявший в бессонную пыль.

А напротив —
кривляясь как ящер,
Разрывая пространство зубастой щекой,
Молодой,
оскорбительный мальчик,
Швыряет в прохожих
проклятием, тоской.

Пуля —
не слово:
не прячется в горле,
И не прощает, не мучает,
не бережёт...
Слово —
птенец,
а пуля — как орли
Вонзится — и тело
навек тишину оборвёт.

Руки дрожат —
то ли от злости,
То ли — от слишком коротких дорог,
И в сердце —
как в смертной камере гостьи —
Только тиканье
проклятых убогих тревог.

Стуки колёс —
это крик обречённой собаки,
В каждый вагон —
как в камеру,
крутится грех,
Скоро —
шестизарядный карманный Fatack,
Шлёпнет по воздуху мокрым своим эхом.

По утру на пустой мостовой,
Где скрипят занавески прохожих,
Мальчик шёл — у него за спиной
Был футляр, а в глазах — осторожность.

Он мечтал, что растает январь,
Что не станут смеяться за спину,
Что скрипка взлетит, словно жар-птица, в январь,
И согреет ледяную картину.

А навстречу — в измятых ботинках,
Словно ветер в забитой трубе,
Шёл мальчишка — поддёвка на спинке,
Лёд отбит на худом рукаве.

Он махнул ему важно рукой:
— Ты куда с этой глупой игрушкой?
А в ответ — лишь прикусанный край
Тёплой губы да скользкая стружка.

И казалось — не будет моста,
Между скрипкой и резвой затеей,
Но судьба — как большая весна —
Свела их случайною феей.

Он учил его бегать вперёд,
Он учил его падать — и встать!
А в ответ — заиграл небосвод,
И смогли они оба — мечтать.

Не нужны им дворцы и парады,
Не страшны им ни лёд, ни пурга:
Если есть за спиной друг отрады —
Можно музыку строить с катка!

Когда над кроватью мелькают, шурша, неизвестные буквы,
И ночь, как тетрадь, расчерченная строчками странных имён,
И мальчик всё шепчет — устало, беспомощно, скованно, глухо —
Слова, что не знают ни света, ни ветра, ни собственных звёзд.

Когда повторенье становится мукой, а знание — страхом,
И каждый изгиб алфавита дрожит на застывшем листе,
И буквы, как змеи, скользят по изломанным детским запястьям,
И нет ни ответа, ни смысла, ни крика, ни счастья в конце.

Когда за окном растворяется мир, непонятый и тихий,
А шёпот становится громом — предвестником бед,
И школьная песня звучит, как заклятье больной колыбели,
И ночь обнажает всю хрупкость измученных детских надежд.

Тогда в этом доме дрожат пустотой неоткрытые двери,
И алфавитные строки, как цепи, сковали рассвет,
А мальчик всё учится жить, понимая без звука и света:
Что буквы ведут не к свободе — к забытым, потерянным дням.

Ветер, как старый пастырь, качает забытые нивы,
Пыльные тропы уходят туда, где не ведают слов,
И женщина, в траурном платье, склонилась над тенью оливы,
И молча шепчет тому, кто воскрес — не забыв про любовь.

Шёл он — усталый, в крови, обагрённый чужими грехами,
Шёл он — как вёсны сквозь зиму, как птица сквозь медленный лед,
Шёл — не прося ни венцов, ни хлебов, ни икон над главами,
Только прощенье нести, как последнюю каплю в ладонь.

Женщина — медлит в пути, задыхаясь от боли и веры,
Женщина — гладит песок, как младенца, как брата, как сон,
Женщина — смотрит в закат, где на холме замерли тени,
И крест — не оружие боли, а древний распятый закон.

Ветер шумит, обнимая её за иссохшие плечи,
Пахнет кострами, забытой молитвой, закатным огнём,
И в этом забытом краю, где апостолы прячутся в речи,
Только она остаётся — с прощеньем своим и Христом.

Тиха меж лугами дорога пустынна,
И вечер роняет на травы вуаль.
И тонкая ветка сирени уныло
Качается в сумраке в дальнюю даль.

Прошедшее — в шёпоте тонких колосьев,
Будущее — в синеве над рекой...
Стою, утомлённый заботами, совестью,
Один пред небесной осенней тоской.

О, сколько надежд, не достигших приюта,
Как листья, упали на пыльный овраг...
Но я не ропщу: пусть дороги так круты —
Я ведь живу, я дышу — и благодарен всегда.