ЦИКЛ СТИХОВ ПРО ОДЕССУ (ЦС-ПО)

Кошу газон, и травы скошены,
Колоски — как мысли на ветру.
Миг зелёной нежности нарушено,
Всё в молчанье, в светлом янтарю.

Тихо-тихо рвутся нити-сосен,
Свет струится, солнце — как свеча.
Каждый стебель — как судьбы вопроса,
В зелени — начала и конца.

Колоски, как памяти отрада,
Сдует их — и снова будет тьма.
Но сейчас — звенит ручья прохлада,
И душа, как травы, так нежна.

Одесса — ты не город на холмах,
Ты — женщина с огнём в живых глазах.
Ты — утро, в чайной розовой накидке,
Ты — фраза в полушутке и в улыбке.

Ты знаешь всё — и смех, и тяжкий груз,
Ты помнишь всё: и боль, и чью-то грубость.
Но ты встречаешь хлебом и вином,
Идущих грешников к твоим церквям.

Ты шепчешь: «Глупенький… да брось, живи!»
И гладишь душу — щедрой доброты.
Ты не зовёшь, но тянут к тебе флаги,
Ты — гавань, где прощаются бумаги.

Ты — не упрёк, ты — бархатная тень,
Ты — ветер, пахнущий акацией и солью.
Когда весь мир жесток и каждый день —
Осколок, ты поёшь под небом вольно.

Ты — женщина, что, даже в час беды,
Смеётся сквозь «ай да», и анекдоты.
Ты златом не кичишься никогда,
Но всё прощаешь — даже тем, кто против.

Ты выносила на руках шторма,
Ты видела пожар, предательство и слёзы.
Но снова встав на собственных словах,
Идёшь ты по бульвару — переживши грозы.

Ты — с терпкостью вина и лёгкостью цыганки,
Ты — хрупкая, но держишь чётко курс.
Ты — сердце в шумной Молдаванке,
Что бьётся, даже если слышит ропот бурь.

Одесса — ты из тех, кто не сдаётся,
Кто любит так, как будто в первый раз.
И пусть твой голос с ветром перемешан,
Ты навсегда прощаешь, даже нас.

Мы сидели в чайной — как в капле янтаря,
За окном море дышало — устало, как мы.
Ты кивала — отстранённо,
я — молчал
с утра.
Чай остыл,
в нём плыли цветы и дымы.

На подносе — восток и апрель,
две пиалы,
где пальцы — встречались не вдруг.
Ты сказала:
— Вид на море — спасенье от мук.
А я знал —
от нас не спасёт даже цель.

Ты держала фарфор, как ребёнка во сне,
Я держал… любовь — без обёртки,
в прямой ладони.
Ты не поняла.
Ты думала — во мне
тишина.
Но внутри билось сердце в агонии.

Я не стал — просить, не стал — молить.
Разливал в пустоту свой чай,
по глотку.
Надо жить.
Даже если нас двое — на кругу,
где ни чай, ни любовь — не способны спасти.

Она сказала: «Иди уже», —
С улыбкой странной, невпопад.
А я стоял, как свеча в дожде,
И понимал: не рад, не рад.

В словах — прощание, а в глазах
Жила другая, нежней — мольба.
Как будто шёл я по острых скалах,
Где нет ни берега, где нет хребта.

Она глаза отводит вниз,
Как будто выстрел — холостой.
Но в этом взгляде — скрытый приз,
Что «нет» звучит: «побудь со мой».

Так пьют на прощанье чай впотьмах,
С надеждой в капле на стекле…
Она сказала: «Иди» — в словах,
Но в сердце — «жди меня во сне».

Сквозь пыль времён и вековую сажу
Он встал — не мёртв, но полуслеп от слёз.
Не умирают города так сразу —
В них боль хранит не камень, а откос.

Там, где вчера штыки звенели глухо,
Сегодня — детский смех и звон цепей.
Но каждый шаг — то отголосок груза,
Что не забыть до самых новых дней.

Его огонь не светится в витрине,
Он в тихом взгляде, в жесте без прикрас —
Как стон любви на медленном молчании,
Как боль, что не проходит сквозь рассказ.

Он помнит всех — всех поимённо и без списка.
Он шепчет: «Я стоял. Я всё сберёг.
Моя душа — не бронза и не высь я,
А каждый двор, где был родной порог».

И если ночь над бухтой опускает
Свой купол звёзд — не верь, что он уснул.
В его сердцах победа догорает,
Но жар её — не враг, а светлый луч.

В сорок первом — акации плакали редко,
Но стояли, как люди, вдоль улиц живых.
Город пел — но срывалось с куплета на метку,
И молчал всё Приморский — как ладан — притих.

Молдаванка кричала но только не громко,
А скорее прощалась, глаза всё уняв.
Тётя Циля в обнимку держала иконку,
А портовый гудок был похож на устав.

Рыбаки укрывали в ящиках формы,
И ребятам шептали: «Ты только дыши!»
И на склад, где хранились огурцы и штормы,
Уходили мужчины — в прощальной тиши.

А акации... те, что у трамвайной —
Им же кто-то шептал: «Вы держитесь, сестры».
И качались они, и махали, как знамя,
И роняли по капле — без крика, без злости.

А потом было море. И Чёрное — в точку.
И солдат молодой у прицела — как стих.
Он не знал, что на завтра обнимет он дочку,
И как пахнут акации в мае... для них.

Штормило — так, что мать бы не узнала,
Где левый борт, где якорь, где косяк.
А он стоял, хоть куртку разорвало,
И под усами прятался сарказм.

Канаты рвёт — и пусть себе трепещут,
Не он же их из нервов в ночь плетёт.
Он шутку кинет — в шторме даже легче,
Когда характер, а не просто рот.

— Не время паниковать, вы что, зеваки?
— Привычное явленье, скажем так.
На суше — зять, в море — моряк,
А в каждом слове — щепотка Молдаванки.

Такой вот шторм. Такие вот канаты.
Такая вам Одесса. Всё как всегда.
Здесь не страшны ни ветер, ни расплаты,
Пока в характере — живая доброта.

На Ланжероне —
кипят люди,
в песке — животы,
в нарядах — груди,
а чайка —
в небе!
в небе!
в небе! —
одна,
как строка
из поэмы о хлебе.

Кружит!
Визжит!
Как сирена —
на рифе!
Не для туриста,
и не для шрифта,
она,
как правда
без загогулин,
высматривает —
кто тут болен,
а кто
в волну
утопил обед —
швыряя в море
пустой пакет.

И если б мог
я стать пернатым —
не чайкой бы стал,
а — агитплакатом!
Чтобы прямо в небо
вбить простоту:
— Не мусори!
Пляжу —
красоту!

А чайка всё клюёт
морскую драму,
ей море — театр,
а пляж — панорама,
и если бы люди
летали, как птицы,
ей тоже пришлось бы
учиться стыдиться.

Но чайка —
молчит.
Она —
над.
А мы тут —
горим.
Песок — как ад.
И только в глазах
перекат солёный —
всматриваемся:
улетела ли
с Ланжерона?

Шлют чайку в стакане с подстаканником,
Шум машин – как шёпот старых вёсел,
Всплеск волны под трапом – с позараннего,
Пароход в тумане тихо не расчёсан.

Якорь спит на цепи – как воспоминанье,
Там, где чай с лимоном, будто с перцем,
Сторож Сенька – барин по сознанию,
С бородой, но с очень тёплым сердцем.

Порт живёт — и песня здесь без нотная,
Каждый кран поёт в ночи как глыба,
И, смешавшись с чайной перегородкою,
Якорь тянет душу, будто рыбу.

Старик с табакеркой, в поношенном фраке,
шептал, щурясь в небо, про Пиню-брадобрея —
он знал, как звучит настоящая вера,
как хлеб добывают в холодном бараке,
и кто умирал под иконой елея —
всё знал, как ни крути, — он знал, ты присядь, не мешай.

Бесспорно — и был он простец, не из знати,
но помнил он Тевье, и знал про Болтушку,
а главное — слог, что лелеял старушку,
и слёзы её, не от боли — от счастья.
Он знал: Шолом-Алейхем смеялся в ненастье,
когда пел про бедность и кашу густую без соли.

Вон лавочник Мотя — да, тот, что на рынке,
всегда говорил: «Мы почти что родня!»
А мальчик на бочке, лупивший коня,
сказал мне: «Я знаю, он жил у Синки,
ещё до Америки…» — будто святыню
держал за щекой, не глотая, не пряча от боли.

Старушки с Талмудом, что шили халаты,
жевав анекдот, где сам Шолом смеётся,
а внук их в подвале пил чачу без слёз —
и сыпал словами, как в старом трактате:
«Он знал бы, как нынче еврею живётся —
смеялся бы громко, но тихо бы плакал».

Вот так и живём, среди боли и шутки,
смешная тоска — как и в книгах его.
Он знал и про бедность, и про ремесло,
и как нам нести своё горе на клюшке.
О тех, кто его вспоминал за халвой —
напишет ли кто про него с добротой

Он делал тишину живой строкой,
И в ней вставал одесский шарм лихой.
Там, где пауза — мысль, как чай без сахара,
А смех — как хрен в закуске у барахла.

Он знал: не крик звучит, а взгляд в упор,
И не веселье — тонкий разговор.
В глазах его — усталость и ирония,
А в слове — соль и горечь с извинением.

Он слушал жизнь, как будто анекдот,
Где каждый персонаж — смешной урод,
Где, может, плакать хочется порою,
Но слёзы не даны герою.

Одесса — не фанфар и не парад,
Она — под столик, тихо, наугад.
Жванецкий знал, в каком молчании правда,
И как не выдать боль за свою мантру.

И потому, когда он улыбался,
Казалось, сам Господь в словах остался.
И если в шутке — жизни половина,
То он держал Одессу, как раввина.

В переулке, где пели портовые своды,
Где аккорд с одесским смычком был в моде,

Шёл Утёсов — как дирижёр,
И смеялся: «Музыка — шпроты, но с душой!»

В каждой ноте — бульвар, и акации звон,
И походка матроса, и чайки разгон.

Он шептал на концертах, как будто соседу,
И глядел в микрофон, словно в гущу обеду.

Он играл и вскипал, как кастрюлька на газе,
И вставал, и шутил на еврейском рассказе.

— Музыка, дети, не просто каприз! —
Это запах сарделек, перцовый сюрприз.

Это лампа на кухне, баян и паркет,
Это мама в халате и утренний свет.

Он был голос Одессы, как чайка в порту,
Он был свист в подворотне, и боль на плацу.

В каждом «хэй!» — теплотища, как в борще укроп,
В каждом «ой!» — за ушами хрустящий компот.

Ах, Утёсов, ты знал: чтоб прожить хорошо,
Надо шпроты с душой… и душу — с шурпой!

Улица неспешно тянется от рынка к морю,
Запах фарша с жару стелется, как дым.
Арбузы, как звёзды, лежат в коробах на дворе,
И торговка спорит — искренне, "благим".

Солнце жарит, сковородкой по макушке — прямо,
Дети босиком кричат: «Дай ломтик нам!»
Кот на крыше моет ухо — это драма,
Если кто без сдачи встал к его ларькам.

Каждый дом — рассказ, с балконами и шторой,
Каждый двор — как сцена, где актёр живёт.
Ну а в подворотне пахнет летом и историей,
Где любовь с форшмаком вместе закипит.

Мимо шлёт привет старуха с огурцами,
Пёс зевает — охраняет мирный день.
И несётся гул во дворе — с словами
Про арбузы, счастье, шторм и чью-то тень.

У самовара пыхтит вдохновенно
Тётя Циля в халате цветном.
Говорит, что Вселенная — скверна,
Если в доме не сварен компот.

«Жизнь — она, понимаешь, как лапша:
Слишком длинная — путает мысли…
Но коль с маслом — идёт не спеша,
Да и с сыром куда уж приличней!»

«Мужики — это, знаешь, загадка,
Им бы штаны — и чтоб был обед.
Если тихо, то это уж сладко,
А орёт — значит, просит котлет».

«Ты запомни, дитя, главное — верить,
Шо и завтра наладится всё.
А пока самовар можно греть нам,
И налить — чтоб душевно, не «всё»!»

Если вдруг зашумит в голове непогода,
Если день как назло подкачал,
Вспомни слов одесских целебную воду —
И беда уплывёт от причала.

Первое — «Та!», в нём отрада и сила,
В нём — печалям закрытая дверь.
Второе — «Шо?», чтоб душа ожила бы,
И на мир поглядела теперь.

Третье — «Слухай», в нём забота и нежность,
Как подруге в беде — огонёк.
А четвёртое — «Может…», в нём вечная свежесть,
И спасенье в нём, и намёк.

Пятое — «Цэ ж», это якорь и повод,
Чтобы вспомнить, кто ты и где.
Шестое — «Файно», — весёлое слово,
Словно чай с лимоном в беде.

А седьмое, любимое всеми — «Ой, шо вы!»
Им спасают от скуки и зла.
Эти семь — как спасенье живое,
Чтоб душа, белым цветом, цвела.

Привоз — не рынок, нет, Привоз — тут сцена,
Где каждый лавочник — артист и режиссёр.
Где шепчут цены в ухо сокровенно,
И шуткой правит рыночный шатёр.

Картошка — в роль, и рыба — с интонацией,
А перец — как эмоций яркий всплеск.
Тут спорят с чувством, с лёгкой декламацией,
И скидка — это маленький гротеск.

Кричит актриса с банкой маринованной:
«Берите, молодой, не пожалеете!»
И сценой, пёстрой, жизнью околдованной,
Толпа идёт, глядит, и все балдеют.

А зрители — с тележками, с мешками,
Но в зале нету ни одной стены.
Здесь жгут не свет, а огоньки все над лотками —
Привоз, где роли пишут от души.

Здесь спор ведут, как будто в опере актёр,
С полслова в тон, чтоб в голос, но не злы.
Соседке — соль, а вслед — такой напор,
Что даже чайник вскипятить бы не смогли.

Не крик — так, выражение души,
Ведь гнев здесь в шутку маскируется игриво.
На Молдаванке, если «тише, тише!» —
То это, чтоб не перебить красиво.

Здесь в три подъезда слышат, кто чего,
Кто с кем живёт, кому сосиски в долг.
И спорят тут не ради ничего —
А чтоб потом налить и выпить толк.

На Молдаванке громкость — как орнамент,
Она придаст беседе теплоты.
Ты скажешь: «Что за шум?» — а это, знаете,
Обсудят просто вас… и вас… и ты.

Он держит удар, хоть и шутит с порога,
И, мол, «проходите, у нас тут не фронт».
Где в катакомбах дышала тревога —
Теперь льют компот и тут уж не понт.

Здесь улицы знают: что было — не стерлось,
Но шрамы — под шарфом, и свет — сквозь плащ.
Город-герой… но при этом, серьёзно —
Он вовсе не хмурый, он просто… «хацкэ наш».

Бульвары смеются акации светом,
И штиль над волною, как кроткий еврей.
Он вынес войну, не утратил при этом
Ни вкуса к жаркому, ни дух кабарей.

Он помнит, как фюрер крушил пол Европы,
А город — смеялся, стирал и кормил.
Герой он, конечно… Но главное — шёпот:
«Ты главное, Зин, не теряй свой профиль».

Он крепкий, как чай, с привоза и мяты,
Но тянет тебя не геройством одно:
В Одессе и мужество пахнет винегретом,
И храбрость — с улыбкой и тёплым вино.

Одесса не плачет — ей это не к лицу,
Она улыбается даже в беде,
Когда по весне — по старинному плацу
Проносит аккорды на каждой скамье.

Она говорит не словами — глазами,
Жестами, звоном посуды в окне.
Соседка вдруг крикнет: «Сынок, за шмотами —
Сбегай, пока всё не съели у мне!»

И смех, как пельмени в кастрюле кипящей,
Вскипает в распахнутых душах двора.
Одесса — не слякоть, не слякоть, а чаще —
Лоскутное солнце среди февраля.

Здесь даже в беде — по-еврейски с расчётом:
«Ты плачешь? А толку? Давай уж чайку!»
Смешно до слезинок, но после чего-то
Ты легче всё дышишь… и веришь в строку.

Одесса не плачет — она анекдотит,
Когда подступает до боли комок.
Смеётся сквозь зубы, и жизнь себе строит
Из старого юмора... и в этом весь толк.

Акации — в мае, как белый компот,
Налит через край, переливается,
И пахнет так сладко, что каждый народ
Во двор обязательно собирается.

Там тётя Сима варит советы в умах,
А дядя Лёва — герой на пенсии,
И даже Мойша, весь в снах и в делах,
В окно заявляет про суть экзистенции.

На лавке — как сцена: артистов парад,
Сидят, словно ждут репетиции,
А дети в песке — беззаботный отряд,
Швыряются фразами, как амбицией.

И где-то за аркой в стене под плитой
Секретики мятные спрятаны,
Акации шепчут над этой мечтой —
Про детство, что пахнет внезапностью.

Приморский бульвар на рассвете молчит,
Как будто вздыхает в морскую сторону,
И утро, в халате, неспешно бежит,
Рассвет расколдовывает потихоньку.

Фонари догорают, как старый анекдот,
И чайки — как стрелки на клавишах — мимо,
А ветер — как дед, что забыл, где живёт, —
Блуждает и шепчет что-то невинно.

Скамейки пусты, но в них — целая жизнь:
Тут целовались, там спорили страстно...
Здесь — генерал и влюблённая мышь
Однажды молчали вполне безопасно.

А где-то, за шпилем, корабль — на закат,
И мир будто замер — ну как тут не верить?..
Приморский бульвар — это тихий парад
Всего, что когда-то нам стало потерей.

Гулял я по Дерибасовской —
акация, как облако, цветёт,
и в скверике под скамейкой сосны
сидит еврей, на весь бульвар поёт.

Он тянет «Одессу-маму», душно,
а рядом кот — моряк на пенсии,
и женщина красивая, как пушня,
кричит кому-то: «Шо ты вешай ми?!»

Тут воздух — с перчиком, но с медом,
в нём соль Привоза, крики «почём судак?»
И каждый тут в Одессе вроде — родом,
и каждый — как бы свой, и как-никак.

А если что, здесь скажут очень вежливо:
«Вы, видно, с севера, ну шо же вы так?»
А в голосе — и доброта, и нежность,
и тонкий, но конкретный, одесский знак.

Я в Одессу шагнул — как в куплет у костра,
Где у лавки гитарой звенит бахрома.
Тут слова не на воздух — тут фраза как груз,
Одесса — та песня, которой пробуют вкус.

На зубок, на язык, на закатку в словах,
Под еврейский анекдот и восторг на устах.
Тут не пишут куплеты — тут жизнь напоказ,
И поют даже те, кто кричал про запас.

Тут и чайка — куплет, и трамвай — как куплет,
И акации шепчут: «Не пой — не поэт!»
И не надо мне сцен, не зови в ресторан —
Мне бы чай, да с вареньем, и старый баян.

Тут и слёзы со смехом на вкус — пополам,
Тут и ляпнешь обидное — спишут на срам.
А простят, и притом — с интонацией той,
Что услышать — и сердце само за иглой.

Я не знаю, кто пел эту песню сначала,
Может, Циля с балкона — а может с причал.
Но с тех пор как Одесса поёт — не грусти,
В этой песне и соль, и лимон, и пути.

Если сыт ты по горло — тут есть аппетит,
Если тихо внутри — тут аккорд нам гремит.
А Одесса — не город, а рифма в бреду,
Что приходит к нам тихо лишь по утру.

Ты не выдумаешь — потому что жива,
У неё вместо паспорта — свет и слова.
И, поверь мне, не надо резонных обид —
Песню эту попробуй. Она не болит.