ЦИКЛ СТИХОВ ЛЮДИ и ВОЙНА (ЦСЛиВ)

В развалинах цеха, где окна разбиты, и сквозняк шумит над плитой,
Где ржавые балки, как нервы, прорыты осколком и кровью людской,
Шли юные люди, забывшие в страхе про солнце, про детство, про сны,
И в кучах металла, в зловещем размахе, искали остатки войны.

Солдат — весь усталый, озябший, как листья осеннего ливня,
В кармане у мёртвого вражеского тела нашёл фото весны:
Девчонка — улыбка — забытого мира далёкие ясные дни...
И он разорвал фото тихо и нежно, и к сердцу прижал, и замкнул мир внутри.

Но юный командир, простуженный дымом и стужей бетонной земли,
Сурово напомнил приказом: "Не надо!" — и в сторону снимок швырнул вдоль пыли.
И старшина, потирая ладони, прошептал: "Да оставьте... ему нелегко...
Двоих у него разорвали сегодня... А сердце — на части... легко!"

И снова тянуло над крышей туманы, и снова плыли города,
И снова над ранами пели обманы, и снова вставала беда.
Из серых развалин, где ночь прижималась к пустым и обугленным снам,
Их тени встречали атаку усталую, как братьев по мертвым полям.

И падали камни, и рушились стены, и кровь напоила песок...
Остался один — с перекошенным телом, живой только духом высок.
Он вытащил фото, измятое болью, где девушка в платье цветном,
И, шепча прощанье, сквозь плач и бессилие сожжёг её нежным огнём.

И выстрел за выстрелом, хрип за дыханьем — последний привет тишине,
И улица стала безмолвной, пустынной — где пепел стелился по мне.
И кто-то когда-то напишет: "Герой", — и забудет наутро опять,
А я запишу: был мальчишка с душою, что верил, что значит — стоять.

В изгибах реки, где трепещет осока, где в золоте плачут ручьи,
Тот, кто вел за собою в тревожные сроки, шептал о приходе беды:
О том, что пройдёт через дымную улицу жестокий властитель огня,
Тот самый, что сжёг восемь сёл за полночь, растоптав на цветущих полях.

И шёпот ложился на травы унылые, и ночь затаённо ждала,
А утром рассвет — и на стёжке под ивами мальчишка грибы собирал.
И в платье прозрачном, в сиянии вод, над рекой улыбалась весна,
И в сердце мальчишки застыли упрёки, но рука на предательство пала.

Он вёдра поднёс — тяжело и неловко, дыханьем своим уронив,
Но холодный ответ ударил, как плётка, рассыпав надежды мотив.
А те, кто пришли из далёких сражений, ей встречи дарили с тоской,
И мальчик смотрел, задыхаясь от боли, стоя тихо под синей рекой.

Там, в тени над оврагом, где сгорали купели, где травы горели без след,
Он тайно забрал из пустого приюта забытый железный предмет.
И вспыхнула искра — в кострах, в отголосках, в разбитом и тёмном саду,
И вспыхнула в голосе, вспыхнула в выстреле, в полёте к последнему дну.

И верно летело горячее пламя, и гул проклинал берега,
И девушка с криком бросалась в ограду, где треск разрывал облака.
И раны зияли, и ночь обнимала их, и мрак был на выдох один,
Но мальчик стрелял! И последним дыханьем рвал сумрак тугих струнных жил.

А в вечерний час, под дыханием ветра, под древним седым камышом,
Нашли их тела — под верёвками смерти, под холодной луной и ножом.
А ночью над полем, над клёкотом дыма, над плачем у скошенных нив,
Шли клятвы без звука — идти за мечтою, за теми, кто сердцем горит.

На зареве утра, в грохоте гулком, где небо трепало огонь,
В телеге скрипучей, под ветром и пулями, несясь через красный завой,
Роняет ребёнок, зажавши в ладони, последнюю радость свою —
И вдаль уносится крик и молитва, и в пыль опускается кукла в бою.

И в городе мирном, где тополя плачут, где окна дрожат от вестей,
Живёт тот ребёнок: к истертой сандалии пристала усталость путей.
Она, проходя у витрин одиноких, вздыхает у светлого сна —
Где кукла чужая, прекрасная, чистая, как весть о забытых веснах.

В жестянке хранит она капли надежды, где звонко мечта шелестит,
И платье нарезанное в долгих стараньях ей на руки к сердцу летит.
Но в горькую ночь, где тихи подоконники, где матери сон — тяжела,
Ребёнок снимает со снов ожиданье и к рынку в метели сползла.

И платье — последнее, чистое, белое — она продаёт за гроши,
Чтоб снова стоять у мечты ледяной, разминая замёрзшие плечи.
Но, ах! — не кукле протянута жертва, не ей отдана эта боль:
В почтовой конторе дрожащие пальцы протягивают тяжесть судьбой.

И в бланк, перепачканный чернильной слезою, прольётся тихонько зарок:
"Для тех, кто сражается там, за стеною, пошлите из денег танк!"
И детский почерк, сквозь грохот орудий, сквозь холод и мрак сентября,
Шепнёт через годы, через чуждые дали: "Пусть будет победа моя!"

И так — на вокзалах, на рынках, в окопах — мечта поднимается ввысь,
И светится кукла забытой заботой в туманных глазах у зарниц.
И в каждом ребёнке, что вьюги качают, в ком пламя надежды горит,
Бессмертная кукла качается в сердце, где хрупкая вера звучит.

Дом стоял, как скелет — без обоев, без песен,
Кричали сквозняки на треснувших ступенях.
И в этот разорённый, когда-то гордый дом
Вернулась тень — чужая тень — под тучевым дождём.

Она с собакой шла — и вдруг в разбитом сквере
Пес заскулил, рванув вперёд без меры.
И кто-то зарыдал, и кто-то отступил,
И взгляд столкнулся с прошлым — забыт, но не забыл.

Стояли у плиты, разламывая хлеба крохи,
Пили вино за боль и ели страх с жестянки.
Была лишь там одна, кто, пряча тяжкий пай,
Пришла с другой войны надеявшись на рай.

А в дверь внезапно — скрип — врывается чужая,
В пальто, в заплатах, в голосе — простуда.
И гостья — будто снег, растаявший в огне,
Глядит в глаза без злобы — как прежде, как во сне.

И ночь прошла в немых, неловких разговорах,
И смех был — словно боль в заплатанных оборках.
И снова чья-то рука дрожащая легла,
И вещь упав в ладонь, как память и беда.

И шёпот был: "Возьми... Тебе нужней... Бери..."
И стынули слова в остывшей утренней зари.
И выстрелил рассвет в окно слепой тоской,
И скрипнули шаги на лестнице сырой.

Они пришли без зла — как пыль за сапогами,
Они искали то, что прятали годами.
И сняли с полки старую тряпичную мечту,
И высыпали прах на пыльную плиту.

Из саквояжа — снег, зубами позолочен,
И снимки, где смеётся боль в военной форме.
И кто-то за стеной вдруг выдохнул печаль:
"Она дрессировала смерть... концлагерным печам."

И всё перевернулось, и воздух закричал,
И кто-то за порогом молча прошептал:
"Нельзя укрыться в стенах от давнего огня,
Когда сама война живёт внутри тебя."

В полутёмной витрине, под блеском лучей,
Где стеклянное солнце струится лениво,
Юноша трудится — в мире теней,
Свет отмеряя, как песню на диво.

Он лепит мгновенье из хрупкой слюды,
Где лица незримых людей застывают,
И в снимках, как в зеркалах старой воды,
И смех, и печаль, и закаты дрожат.

Ему приносят — улыбки и страх,
Чужую браваду и злые причуды,
И память о боли в детских глазах,
И холод, прошитый сквозь серые будни.

Считают его за чужого, за злого,
За проданный грош, за выдох пустой...
Но в крошечной комнате, в сердце родного,
Он тихо ведёт свой невидимый бой.

И тайно сберёг он на узких листах
Всё то, что случилось под свистом разлуки —
И крик матерей, и разорванный плач,
И воронью ночь, и закат без приюта.

И когда над трущобами вспыхнул рассвет,
И город вздохнул, как от горя, устало,
Он вынес на свет — не оправданный след —
А слёзы, что вечность собою признала.

На улице пыльной, где клёны склонились в раздумье,
Стоял у подъезда он, робкий, усталый, живой,
В ладони сжимая измятый листок с ожиданьем,
Где был написан ей адрес, в выцветший майский прибой.

Всё время в окопах мечтал о коротких свиданьях,
О тёплом дыханьи, о шорохе писем в ночи,
И вот он стоял, задыхаясь от странного счастья,
И глупо не верил, что можно от счастья молчать.

Дверь тихо скрипнула — вышла усталая женщина с сыном,
На миг обернулась, спросила: "К кому ты, родной?"
Он выдохнул имя — то самое, в снах заучённое,
Но вежливо кивнула — «Нет, здесь не живёт такой».

Она отвлеклась — и, неловко смутившись от взгляда,
Он медленно двинулся прочь, унося за плечом
Остывшие письма и веру, и глупые планы,
И всё, что спасало под бомбами сердце в тайком.

А в комнате старой, за сшитым заботливо платьем,
Девчонка в усталых ладонях сжимала платок,
И слышала голос: «Тебя здесь искал незнакомец...»
И бешено билось в груди непослушное «Вдруг!»

Не помня себя, по ступеням летела, споткаясь,
И ветер в подол ей безжалостно путал пути,
И верила — всё не напрасно, и где-то на свете
Ещё не ушёл навсегда тот, кто должен прийти.

На станции, пахнущей дымом и талой водою,
Он ждал, уронив на колени усталую грудь,
И вдруг сквозь толпу, застывая и снова шагая,
Увидел — как будто вся жизнь собралась в этот путь.

И он улыбнулся, и сердце забилось, как в детстве,
И ей показалось, что можно от счастья кричать,
Что всё, что писали в письмах, вдруг стало живое,
Что можно на свете любить — и любить, и прощать.

В безмолвной комнате одна,
Где шёлк со свечкой догорает,
Сидит измученная дама —
И телефон её спасает.

Звенит весёлый мир вдали,
Где шумно, страстно, бесполезно...
А здесь — обломки той любви,
Что умерла так неизбежно.

Он не придёт — и знаешь ты,
И голос рвётся сквозь отчаянье,
Как будто птицей с высоты
Падёт в забвение прощальное.

Ты шепчешь — робкий, нежный звук,
Как крик ребёнка в страшной повести...
Но голос — это жизни круг,
Последний круг любви и совести.

И дрожь проходит по плечу,
И капля слёз в ресницах блещет...
Ты отпускаешь — но молчу,
Сама себе стать ближе хочешь.

И в трубке — не шороха, не стук, и не прощай...
И вновь — безмолвие и стены.
И пустота стучит, встречай,
Истёртые молитвами колени.

Ночь —
как свалка угля и железа,
Пахнет смертью и рельсовым ветром в лицо,
А проводник —
вырвав вагон у подземного беса,
Всех их везёт по чужим головам — к мёртвому кольцу.

Он ведь сидит —
не мужчина — потеря,
Словно сломанный трос,
обгоревший костыль,
И в глазах его —
ни прощенья, ни веры,
Только выстрел,
застрявший в бессонную пыль.

А напротив —
кривляясь как ящер,
Разрывая пространство зубастой щекой,
Молодой,
оскорбительный мальчик,
Швыряет в прохожих
проклятием, тоской.

Пуля —
не слово:
не прячется в горле,
И не прощает, не мучает,
не бережёт...
Слово —
птенец,
а пуля — как орли
Вонзится — и тело
навек тишину оборвёт.

Руки дрожат —
то ли от злости,
То ли — от слишком коротких дорог,
И в сердце —
как в смертной камере гостьи —
Только тиканье
проклятых убогих тревог.

Стуки колёс —
это крик обречённой собаки,
В каждый вагон —
как в камеру,
крутится грех,
Скоро —
шестизарядный карманный Fatack,
Шлёпнет по воздуху мокрым своим эхом.

Ветер, как старый пастырь, качает забытые нивы,
Пыльные тропы уходят туда, где не ведают слов,
И женщина, в траурном платье, склонилась над тенью оливы,
И молча шепчет тому, кто воскрес — не забыв про любовь.

Шёл он — усталый, в крови, обагрённый чужими грехами,
Шёл он — как вёсны сквозь зиму, как птица сквозь медленный лед,
Шёл — не прося ни венцов, ни хлебов, ни икон над главами,
Только прощенье нести, как последнюю каплю в ладонь.

Женщина — медлит в пути, задыхаясь от боли и веры,
Женщина — гладит песок, как младенца, как брата, как сон,
Женщина — смотрит в закат, где на холме замерли тени,
И крест — не оружие боли, а древний распятый закон.

Ветер шумит, обнимая её за иссохшие плечи,
Пахнет кострами, забытой молитвой, закатным огнём,
И в этом забытом краю, где апостолы прячутся в речи,
Только она остаётся — с прощеньем своим и Христом.

Туман с вечернего сползал откоса, —
Тревожен свет в потухших фонарях.
Лишь тени шли, качаясь, в сентябрях,
И ночь, как саван, падала без спроса.

Легко дрожат на стёклах очертанья,
Как будто память в них легла скользя.
И снова ночь качает нас, грозя,
Печатью молчаливого преданья.

О, бег часов, бессильный и холодный!
Ты не удержишь в тонких пальцах снов.
Летит за грань огонь былых основ,
И мир распался в дрожи безысходной.