Прозаические миниатюры

Пал Глебыч был особенным. Он это знал без всяких там "сомнений". Просто однажды, впервые открыв глаза и окинув взглядом мир, его окружавший, он осознал: жить из-за своей незаурядности ему будет трудно.

При этом он был ещё и чертовски красив. Его гордый профиль украшало аристократическое, необычное пятно, начинавшееся у основания острого, с горделивым изгибом носа и убегавшее вверх. А то, что профиль у него был поистине орлиный, в этом он не сомневался — отражение врать не умело. И тут уж, хоть в профиль, хоть в анфас, вид был царственный.

Его походка была неспешной и величавой, этакой грудью вперёд, с легким покачиванием. Идти неспешно и с достоинством — такому учат на всяких там курсах, а у него это получалось, как само собой. Шаг, ещё шаг, качнуть корпус, поворот головы, чуть-чуть, едва-едва — и игра глазами. А глаза у него были поистине фантастические, прекрасные глаза, похожие на дорогую осетровую икру, с характерной маслянистостью и глянцевым блеском. Пал Глебыч смотрел этими глазами в самую душу, высверливая в ней дыры. Не просил, не умолял — это было ниже его достоинства. Просто смотрел не мигая. Единственное, что мог себе позволить, — это чуть склонить голову набок, так чтобы один глаз сверлил настойчивее другого.

Действовало это безотказно. Железная воля, заключенная в бархатной глубине его взгляда, заставляла даже самых чёрствых замедляться. Их пальцы сами собой разжимались, бросая на асфальт, словно дань, хлебные крошки, крупу или кусок булки. Пал Глебыч никогда не бросался на еду с жадностью плебеев. Он выдерживал паузу, давая дару упасть и дарителю — отойти на почтительное расстояние. Лишь затем, с тем же невозмутимым спокойствием, он приближался и склевывал подношение, не как подаяние, а как законную дань своему величию.

Пал Глебыч был городским голубем, но с именем, которое, как он считал, как нельзя кстати подчёркивало его достоинства и выделяло из массы серых собратьев. Несколько раз он делал попытки пойти на сближение, но тщетно. Не было в них понимания. Его душа, жаждавшая высокого общения, томилась в одиночестве среди примитивных сородичей, чье воркование не поднималось выше обсуждения свежей лужи или глупой голубки с соседней площади. И самое горькое — это вечная борьба за свой карниз, свой крошечный оплот достоинства, который вечно пытались отнять у него молодые и наглые выскочки, не обремененные ни стилем, ни интеллектом.

В тот день солнце освещало его карниз особенно благосклонно. Пал Глебыч вышел на свой утренний променад, полный планов. Воздух был свеж, и он думал о том, чтобы облететь свою улицу — проверить, не посягнул ли кто на его владения.

Его внимание привлекло щедро рассыпанное зерно. Необычно щедро. В его памяти конечно мелькнула тень сомнения, всё же Пал Глебыч был интеллектуально выше остальных сизых, но голод взял верх. Он склевал несколько зерен. Они были странными на вкус.

Сначала ничего. Потом — внезапная и незнакомая слабость. Он почувствовал, как земля уходит из-под его лап. Он попытался взлететь, но крылья вдруг стали тяжелыми, как чугун, и он смог лишь упасть на бетонное перекрытие моста.

Он не понял. Он не понял, почему небо накренилось и поползло в сторону. Он не понял, почему его собственное тело, такое послушное и грациозное, больше его не слушается. С последним усилием он распахнул крылья, не для полета, а чтобы просто удержаться от падения. Они раскинулись, белые перья трепетали на ветру, как последний салют его достоинству.

Шея вывернулась неестественно, и его взгляд, тот самый гордый и ясный взгляд, устремился вверх. В небо, которое было так близко и так недостижимо. В его глазах, смотревших в синюю бездну, не было страха. Было лишь недоумение. За что?

Он лежал в своей последней, трагически прекрасной позе. Прохожие внизу спешили по своим делам, не поднимая голов. Никто не видел, как угасает взгляд Павла Глебыча. Никто не видел, как ветер треплет перья на его гордой груди, пока он не замер окончательно.

Я смотрю в окно, минуя улицы и чужих мне людей, - словно зная незнакомое зеркало особенности,
Открывающее внутреннее "я", которое бывает страшным и неизбежно символическим, прямо как люди древние,
Ушедшие из нашей жизни, но мы все вспоминаем, моментами и былыми минутами - ту поездку, которая нас очаровала и одарила,
Много событий – на днях встречают, только без ужина на столе и без волнующих слов, которые порой раздражают, но от них и настроение зависит,
Остановки наполнены людьми, без особенностей трактующих сердце, лица - ничего не расскажут, кроме глаз наполненных грустью,
Меня это не порадует, хотя и сегодня погода телом будущим желтела,
И что-то рассказывала во сне, прямо - как ангельский глаз, смотрящий на промах каждый,
И не улыбается, и не злится, просто молчит,
Молчаливый остров – перед глазами встречает на секунду, со мной ангел, но без вещей в дом,
Это так грустно, когда никто не ждет – в вечном доме, созданном для привлечения людей, но все расстроены в обособлении картины,
Прикосновение без особых признаков, на теле как вода разливается - и что-то сказать хочется, но нечего, когда слова в доме забыты.

Я начал жизнь - совсем недавно
А уж, неприятности за спиной,
Неизвестно кто, неизвестно что, смерти хочет моей
Страшно засыпать в постели, после тяжелого дня,
Страшно в зеркало – на утро смотреть, будто картина жива
Заберет сердце горячее, как дева достижимая,
Сны снятся - о неминуемой смерти, но, ограниченные одной фигурой
Длинная одежда, наверное до земли, не вижу, загадочно лицо,
Но во тьме что-то говорит, тихо достаточно, слова как ребенок
Человеческий череп на секунду виднеется, и руку протягивает мне,
Я же кричу, обороняюсь руками, и глазами молю
Я не боюсь, нельзя мне, не сегодня,
Не кончу как те, кто жизни свои отдали, ценой – в вечные страдания.

Машка всегда верила в приметы — вот сколько себя помнила, столько и несла в себе эту веру. Верила в классику, но с годами довела её до абсурда, подкрепляя свою веру любым подходящим случаем из жизни. Поэтому любая неудача, постигавшая её близких, неизменно сопровождалась её трагическим: «А я вам говорила!»

— Помнишь ту чёрную кошку? — начинала она, складывая руки крестом. — Нет, ты не смотри так, она не просто тебе дорогу перебежала, сам говорил, что именно слева направо! Вот если бы наоборот — отделался бы оторванной пуговицей, а так — я же тебе говорила!

Или, вздыхая, она могла вспомнить:
—Точно, я же в тот день соседку с пустым ведром встретила. Это же к неудаче, это каждый знает. Но она была ещё и в красном, а ведро — пластиковое, оранжевое — это всё, можно было и не начинать, всё коту под хвост.

За столом, если кто-то неловко ронял солонку, Машка не просто констатировала: «К ссоре». Она тут же находила уточнение, глядя на провинившегося с жалостью:
—Вот если бы собрал соль обратно в солонку правой рукой через левое плечо, то ссора могла бы быть пустяковой, а теперь уже и не знаю.

Особый ужас наводили на неё вороны. Увидев серую птицу на подоконнике, она мрачнела:
—Одна каркает — к сплетням, это ещё полбеды. А вот если начнёт стучать клювом в стекло — это уже не примета, это катастрофа!

Но классикой её фантазия не ограничивалась.
Дома её комментарии не прекращались.Обводя взглядом комнату, она могла заметить:
—Стулья крест-накрест стоят. К гостям нежданным, которые засидятся допоздна.
Или,застав кого-то из домочадцев растерянно смотрящим на холодный чайник, заключала:
—Что, воду налил, а включить забыл? У тебя что, мозг сегодня отдыхает? Любые решения, принятые в такой день, будут ошибочными. Лучше сразу ляг спать.
А утром,вглядываясь в свою чашку, Машка могла пробормотать:
—Кофе с пенкой в виде кольца — к нежданному визиту. Дырка посередине? Значит, ещё и с пустыми руками придут.

В общем, Машка была «повёрнутая», но такая постановка вопроса её совсем не смущала. Она чувствовала себя в своей тарелке. Житейская мудрость из неё так и сочилась. Поэтому её «А я вам говорила!» продолжало звучать направо и налево.

Как-то утром Машка немного проспала. Кофе пить не стала — время сильно поджимало. Начальство терпеть не могло опозданий, и Машка знала это как никто другой. Поэтому, натягивая на ходу юбку, она одной рукой включила утюг и принялась гладить блузку.

Схватив сумку, она выскочила из квартиры и побежала коротким путём к остановке. В арке между домами выясняли отношения два кота — рыжий и чёрный. «Вот же зараза!» — подумала Машка.

И стала обходить кошачью свару со стороны рыжего, который явно одерживал верх и наседал на оппонента с утробным кошачьим криком: «Мауууу!» Машка обходила их, почти не дыша, не глядя под ноги, и в этот момент наступила на сухую ветку. Та громко хрустнула, рыжий кот повернул голову и присел. Чёрный кот получил фору, которой не преминул воспользоваться...

Мимо Машки мелькнула рыжая, а затем чёрная кошачья спина, напрочь перечёркивая удачу. «Блин, я же не выключила утюг!» — догоняя котов, пронеслась мысль в Машкиной голове.

Машка, уже на взводе от собственной забывчивости, рванула обратно так, что ветер свистел в ушах. Все классические приметы, одна за другой, выстраивались в зловещий пазл: и проспала (плохая примета сама по себе), и кофе не выпила (оставила удачу в чашке), и чёрная кошка слева направо... Да это же не просто «к неудаче», это был полноценный знак свыше: «Стой, дальше идти опасно для жизни!»

Она влетела в свой подъезд, сердце колотилось где-то в горле. С лифтом, конечно, не сложилось — он застрял на другом этаже. «Ещё одна примета, — промелькнуло в голове, — техника виснет, когда судьба на волоске». Взбежав по лестнице, она с дрожащими руками сунула ключ в замочную скважину. Дверь открылась, и оттуда навстречу вывалился растерянный мужчина в спортивном костюме, сжимающий в руках её же ноутбук.

— А... я... это... — пробормотал он, увидев запыхавшуюся Машку.

Из квартиры донёсся испуганный возглас его напарника, который как раз пытался стащить со стены телевизор. Увидев вернувшуюся хозяйку, он в панике выпустил технику из рук, и та с глухим стуком рухнула на пол.

В этот самый момент в руках у Машки зазвонил телефон.

— Маш, ты где?! — кричала в трубку встревоженная коллега. — У нас тут потоп! Трубу прорвало прямо в коридоре, всё залило! Начальник, бледный как полотно, только что объявил, что всех по домам распускает! Прикинь? Ты представляешь, если бы ты сейчас была на своём месте? Тебя бы просто смыло этим потоком! Так что повезло вдвойне!

Машка медленно опустила телефон, глядя в пол перед собой. На её лице расплылась широкая, торжествующая улыбка. Ни капли сожаления о технике. Только чистая, ничем не омрачённая радость познания. Грабители, воспользовавшись ситуацией, незаметно скрылись, стараясь не тревожить Машкиных мыслей.

— Так вот оно что, — прошептала Машка с придыханием, — значит, вороны стучали клювом в стекло не просто так. И кошки... и пустое ведро у соседки вчера... Всё сходится.

Она достала из сумочки блокнот, куда аккуратно записывала и анализировала все знаки судьбы.

«Случай № 247, — вывела она каллиграфическим почерком. — Комплекс предзнаменований (утренние + дорожные) сработал на 100%. Позволил избежать: 1) увольнения за опоздание; 2) травмы на затопленном рабочем месте; 3) полной потери имущества (вспугнула воров). Утюг, оставленный включённым, сработал как триггер возвращения. Вывод: приметы не просто работают, они работают в системе».

И, закрыв блокнот, Машка с чувством глубокого удовлетворения принялась набирать номер полиции, и её взгляд говорил: «А я вам говорила!»

С детства Демьян не любил ходить в церковь. Ему там было скучно и невесело. Сиди себе на скамейке да слушай непонятные речи дьячка, выступающего перед благочестивой публикой. А потом разевай рот вместе с остальными детишками и подпевай псалмы и так - каждый вечер. Ну, какое это веселье? Демьяна силой и под угрозами наказания приводили в молитвенный дом, а если он препирался, то строгий отец хлестал его розгами по спине и ниже. Шло время, и Демьян вырос…
Никакому ремеслу толком он не обучился, на музыкальных инструментах играть не мог, работать не хотел. Ему больше всего нравилось прогуливаться в уединении поодаль от родного дома на окраине селения. Здесь он проводил много времени, прислушиваясь к окружающим звукам. Порою казалось ему, что деревья, размахивая от ветра ветвями, словно когтистыми лапами чудовищ, пытаются заговорить с ним и донести какое-то знание, о котором никто, кроме него, не догадывается. А однажды, после ссоры с отцом, он решил не ходить домой и разжёг костёр на вершине холма, чтобы заночевать под открытым небом Тот холм пользовался дурной славой и назывался – Бугор Астарот. В былые времена здесь возвышалась виселица, на которой были приговорены к смерти богоотступники. И Демьяну казалось той ночью, что он слышит чьи-то голоса и проклятия, доносившиеся из-под земли на том самом холме.
Утром увидел его сосед и говорит:
- Ты где был? Тебя отец искал всю ночь.
- На холме был я, у костра сидел. Глядел, как танцует пламень лихо, - невозмутимо отвечал Демьян соседу.
- Ступай сейчас же домой, а не то отец разгневается.
- Нет, мне нельзя домой. Я в церковь пойду – хулу сотворю. Мне огонь велел, он говорил со мной, - сказал Демьян.
Пришёл он в церковь к обедне. Там народ верующий собрался. Демьян подошёл к иконе с изображением святого лика и плюнул на неё. Опосля заорал срамные речи и матерные частушки, при этом танцуя вприсядку перед прихожанами. Дал пощёчину одной монашке, отпустив похабщину в её адрес, а с подоспевшего пресвитера стащил свитер и стал рвать на лоскуты. Кое-как вывели из церкви богохульника этакого удивлённые люди.
Весь день скрывался Демьян от своего отца. Тот уже начал серьёзно волноваться за сына. Ближе к вечеру нашёл отец его близ тихого омута. Демьян сидел, по-турецки скрестив ноги, и держал чёрную свечку, глядя в воду.
- Ты что творишь? Ты в своём ли уме, Демьян? – возопил отец.
- Не мешай, батя. Я занят, - отвечал тот не своим голосом.
- Вставай! Пошли домой скорее! – заорал отец.
- Ты ступай, батя. Я здесь останусь. Мне дела делать надо. Я тут переночую, а наутро в церковь пойду – хулу сотворю. Мне отражение моё велело, оно говорило со мной.
Отец видит, что сын рехнулся и немедленно схватил его за шиворот да потащил домой, а там - запер в сарае с лошадью, чтобы тот больше не посмел никуда ходить и позориться.
На следующий вечер зашёл отец в сарай, чтобы накормить своего сына. Отворил дверь и видит, что там всё вокруг залито кровью. Демьян весь перепачкан в крови, сидит по-турецки и держит в руках лошадиную голову.
- Я проголодался, батя. Пришлось нашу кобылу съесть, как видишь. Так что я теперь сытый, поэтому ты в дом ступай, а я здесь побуду. Наутро в церковь пойду – хулу сотворю. Мне лошадь велела, она говорила со мной.
Отец в сердцах схватил дубину и как следует избил своего сына до посинения. Опосля вернулся в дом и заплакал, заливая в рот горькую.
На следующий вечер он решил, что надо лучше отвести Демьяна к лекарю или дьякону, чтобы они его исцелили от неведомого недуга. Зашёл он в сарай, глядит – ан Демьяна нет нигде. Неужели сбежал? – подумал отец. Но дверь была заперта снаружи на большой засов, а внутри сарая не было никаких следов разрушения или взлома.
Вдруг откуда ни возьмись появился перед отцом зверь парнокопытный и богомерзкий с рогами, клыками, бородой, хвостом и густой шерстью. Чёрт, одним словом. Но отец не перепужался, а схватил большой топор, что в углу стоял, и обухом прибил насмерть скотину, непонятно откуда появившуюся перед ним. Чёрт копыта откинул и на сене распластался с открытой пастью, из которой поползли черви, сороконожки и прочие твари.
На следующий вечер к отцу сосед пришёл – узнать, как дела и куда Демьян пропал.
Сосед зашёл и перекрестился. Видит: в доме великое горе и смерть. На столе стоит гроб, а в гробу Демьян лежит с открытым ртом. Подле него – отец ни живой, ни мёртвый.
- Что случилось? – вопросил сосед перепуганный.
- Сын мой намедни в погреб за картошкой полез да с лестницы упал, головой об пол шибко, значит, ударился. Так и остался лежать мой Демьян, - отец отвечал.
- Страсти господни! Смерть лютая нынче пошла, никого не щадит! – молвил сосед и хотел утешить отца Демьяна в беде, предложив ему свою компанию. Да только молвил тот ему:
- Не надо. Ты ступай к себе в дом. А я здесь останусь. Подле гроба сидеть буду всю ночь… А наутро в церковь пойду… Хулу сотворю… Мне сын велел. Он говорил со мной.

Когда я садился в электричку, то заметил женщину с этюдником (предупреждаю, это ружье еще пальнет!), рюкзачком, сумкой и большим пакетом. Серьезная подготовка! До какой станции она едет? Нет, в самом деле, предельно интересно, где она пленирует расположиться, наверное, глаз художницы отметил какое-то особенно красивое место, идеальное.
Интересно бы на него посмотреть. Зазорно ли без спроса воспользоваться чужой находкой такого типа?
А, с другой стороны, сегодня, в парках у моря, труднее найти место некрасивое — золотая осень.

* * *

Подходило время чаепития. Я нашел небольшую доску, тщательно отбеленную морем, еще походил и нашел пару близко стоящих валунов. Уложил доску на вершины валунов — получилась вполне удобная скамейка.
Море сливалось с небом в единое сизовато-голубое безмятежное пространство — камни, выглядывающие из воды, словно висели в воздухе. С головой происходило приблизительно тоже самое — она совсем не давила на шею мешаниной вмещенных мыслей.
Тишина царила необыкновенная. Вкрадчивые звуки моря ее лишь мягко подчеркивали, нежнейшими касаниями, лаская слух. И это сорвало мне второй завтрак — невозможно было приняться за бутерброды, жвалами нарушая тишь.
И тут (Тут!), в полусотне метров от меня, на берег вышла та самая женщина и начала аккуратно раскладывать этюдник.

Лютый мороз вывел на стёклах хрустальные цветы — Захарка уже знал: этой ночью колдовал на улице дед Трескун. «Разукрашивать окна — его работа», — говорила баба Дуся, а она всё всегда знала. Была она старая, ворчливая, но для Захарки — самая умная. Со всеми своими «почему» он бежал к ней. А вопросов у него было без счёта. Баба Дуся кряхтела, но не отказывала — уж больно простодушны и искренни они были.

Ещё Захарка усвоил: красивые узоры на стёклах — не просто так. Значит, на улицу сегодня нос не совать — мороз щиплет до слёз. Он походил по избе под пристальным взглядом бабы Дуси, возившейся у печи. Позаглядывал через плечо деду Егору, читающему газету. Не нашёл ничего интересного и подтащил стул к раскрашенному узорами окошку.

Улицу за морозными цветами не было видно. Захарка приложил к стеклу большой палец и стал ждать. Хрустальный лепесток под его теплом оплыл слезой. Мальчик убрал палец, осторожно проскрёб ногтём проталинку размером с пятачок и припал глазом к холодному стеклу. Словно в калейдоскоп глядел. Только стёклышки в нём были не цветные, а матово-белые, и мир в окошечке был такой же — притихший, заворожённый.

Он разглядывал соседские избы, из труб которых валил густой дым, голые деревья. И подумал, что зимой они растут словно наоборот, корнями вверх. Обзор был мал. Но вдруг на ветке яблони мелькнуло что-то алое. Чудеса! Захарка снова поскрёб стекло и приник к проталине. Да это же птичка! С красной грудкой — снегирь!

— Ба, а почему у снегирей грудка красная? — спросил он.

Дед Егор отложил газету, с насмешливым хмыканием посмотрел на жену. Он обожал эти минуты, когда её ставили в тупик простейшими вопросами.

Евдокия Михайловна замерла, уставившись в потолок, будто выискивала ответ меж тёмных балок. Щёки её зарумянились.

— Почему, почему... — протянула она. — Ясно же — от рябины! Птицы эти наши, северные яблочки любят. Вот грудка у них к зиме и алеет, наливается, как спелая ягода. Птица добрая... А и рябина — дерево не простое. Раньше, как дом ставили, непременно рябинку сажали. От всякой нечисти оберегала. Многие птицы с ней неразлучны.

— А где они живут-то, снегири?

— Так знамо где! Где рябина, там и снегири.

Баба Дуся махнула рукой, с головой уйдя в стряпню. А Захарку вдруг пронзила мысль — так захотелось увидеть ту самую рябину, ту, на обледеневших ветках которой ютятся красногрудые птицы.

Захарка, подождав, пока баба Дуся скроется в чулане с картошкой, юркнул в сени, натянул куртку и выскользнул за дверь. Мороз сразу вцепился в щёки, но Захарке было не до того. Он пустился бежать к околице, где за последним забором начиналось поле, а за ним — лес, чёрный и тихий.

А мороз тем временем всё крепчал, становился злее, колючее. Он пробирался под одежду тонкими, хрупкими иглами, и дыхание застывало в воздухе белым пухом. Захарка уже не бежал, а шёл, с трудом переставляя валенки, и всё чаще останавливался, чтобы отдышаться и стукнуть варежкой о варежку, пытаясь вернуть чувство в онемевшие пальцы. Деревня скрылась за спиной. А до леса он всё ещё не добрался. Ноги стали ватными, веки слипались, и в голове поплыли странные, путаные мысли. Ему уже начало казаться, что он идёт не к рябине, а куда-то в самую гущу этого молчаливого, ледяного царства.

И вот тут ему показалось, что он увидел его. Из-за ствола замёрзшей берёзы, вся сотканная из синего морозного тумана и хрустального света, вышла высокая, костлявая фигура. Дед Трескун. Не сказочный, не из бабушкиных рассказов, а настоящий. Длинная борода из инея, глаза — две льдинки, а скрип раздавался не под ногами, а будто шёл от него самого, от каждого его движения. «Вот те на, — подумал Захарка. — На деда Егора похож».

Захарка уже хотел побежать. Но вдруг заметил, как там, впереди, на фоне тёмной еловой гущи, заалел огонёк. Рябина. Захарка поднял голову. На ветках над ним, точно красные фонарики, сидели снегири. Не стая, а несколько птиц. Клевали замёрзшие ягоды, перепархивали, роняя на снег алые брызги рябины. Они не боялись его, занятые своим делом.

Захарка разом забыл обо всём: и про деда Трескуна, и про мороз, и про то, как долго будет кричать на него баба Дуся. Он смотрел на ярких птиц с алыми грудками, в чёрных шапочках. Те перебирали лапками, поворачивали головами, клевали замёрзшие ягоды, и звучало тихое-тихое позвякивание, словно голос подавали хрустальные колокольчики.

Захарка не слышал, как скрипел снег под тяжёлыми шагами, не видел, как к нему подошёл человек с фонарём в руке. Он увидел только, как птицы разом вспорхнули, вспыхнув алым облаком на фоне синего неба, и услышал над головой знакомый, суровый и самый родной голос:

— Ну, Захарка… Насилу догнал. Ишь, чего удумал. По лесу бегать, в такой-то мороз. Птичек искал?

Дед Егор, посланный перепуганной бабкой, стоял перед ним, и на его замёрзших усах искрился иней. Но в глазах, суровых и усталых, светился не гнев, а такое огромное облегчение, что Захарке вдруг стало и стыдно, и так радостно, что он аж захлебнулся этими чувствами.

— Деда, а я их видел! — выдохнул он, и слова полетели белым паром. — Снегирей! Целую стаю! Прямо тут, на рябине! Красных-красных!

Дед Егор поднял фонарь, осветил ветви, теперь уже пустые.

— Верю, — тихо сказал он. — Видел, значит. Красиво, поди?

— Очень! — кивнул Захарка, и слёзы счастья застывали у него на ресницах.

Дед молча снял с себя большой тулуп, укутал им внука, прижал к своей широкой груди, пахнущей дымом и снегом.

— Ну, и ладно. Раз видел, значит, не зря мёрз. Теперь домой, а то бабка нас с тобой самих в снегирей превратит. Перепугал ты нас. Никогда так больше не делай.

И они пошли обратно, к далёким огонькам деревни, оставляя за спиной рябину-заступницу. А Захарка, живой и счастливый, крепко держался за дедову руку и всё оборачивался, надеясь ещё раз увидеть в сумерках красные фонарики снегириных грудок.

Окопы

любят

молчаливых.

Ах, да, это благословенное «серое вещество»! Как же мы могли думать, что оно способно на что-то, кроме кристальной ясности и безупречной логики? Оказывается, даже в этом сером великолепии есть место для оттенков… более мрачных оттенков.


Ведь кто бы мог предположить, что избыток этой самой «серости» может привести к… ну, скажем так, к менее оптимистичным мыслям? Наверное, это как с сахаром: слишком много – и вот тебе уже не радость, а диабет. Так и с мозгом: слишком «серый» – и здравствуй, экзистенциальный кризис!


И знаете, ведь есть в этом какая-то поэзия. Мозг, этот величайший компьютер, способный создавать шедевры искусства и науки, вдруг спотыкается о собственную… серость. Это как если бы гениальный художник внезапно начал рисовать исключительно серые квадраты. Гениально, конечно, но как-то… однообразно.


Так что в следующий раз, когда вас посетят мрачные мысли, не спешите винить во всем обстоятельства. Может быть, просто пришло время немного «разбавить» серость вашего мозга чем-нибудь ярким и красочным. Например, походом в цирк или просмотром комедийного сериала. В конце концов, разнообразие – это жизнь, а в случае с мозгом – еще и спасение от серых будней и серых мыслей.

Глава 7.

Вернувшись домой с прогулки, Наталья увидела, что Ольга уже встала. Она вытерла собаке лапы и покружившись по комнате, упала на свою кровать. Ольга увидела мечтательную улыбку на лице девушки. И ей стало жутко интересно, что же такого загадочного произошло на прогулке за эти 40 минут. Не сдержав своего любопытства, она осторожно спросила подругу:
- Слушай, Наташ! Что случилось? Какая-то ты странная вернулась. Улыбаешься, как дурочка. Что произошло?
- Оль, ты даже не представляешь, с каким симпатичным парнем я познакомилась на прогулке. - все также мечтательно ответила ей Наталья.
- Да ты что! И кто он? Чем занимается? - спросила подругу Ольга, уже не скрывая своего любопытства.
- Представляешь, он тоже из России. И также, как и я, жил в Воронеже. А теперь, учится здесь в Юридической Академии на адвоката. Видишь, какое совпадение.
- И не говори! Надо же, как бывает. - с удивлением согласилась Ольга. Ну и как? Чем у вас все закончилось? - продолжала расспрашивать она подругу.
- Как чем? Ничем особенным. Обменялись телефонами. - уже раздраженным голосом ответила Наталья.
- Как? И все? - продолжала свои расспросы Ольга.
- Нет не все! Обещал вечером позвонить. Ну хватит уже, Оль! Давай лучше собираться на занятия. - поспешила закончить этот разговор Наталья. Ее уже начала раздражать навясчивость подруги.
- Хорошо, как скажешь. - с игривой ухмылкой ответила Ольга.
Девушки быстро собрались и отправились на занятия. А у аудитории, их уже поджидал закадычный приятель Глеб.
- Привет, что-то вы опаздываете. - удивленно сказал он. У вас все в порядке? - озабоченно спросил молодой человек.
- Да, все в порядке. Просто долго собирались. - сухо ответила ему Ольга. Глеб иногда очень раздражал девушку, своим любопытством. Хотя сама Олльга, была не менее любопытна, чем он.
- Все хорошо, Глеб. Не волнуйся. - подтвердила слова подруги Наталья. Дабы скрыть её раздражительность. Ей не нравилось подобное поведение Ольги, но уж такой у неё был характер. Как говорится, подруг не выбирают.
Они вместе вошли в аудиторию и начались занятия. На лекции Ольга шепнула Наталье, что неплохо было бы сходить куда-нибудь вчетвером. Она намекала на нового знакомого подруги. А сама Наталья, по-прежнему прибывала в мечтательном настроении.
- Наташ, ты меня слышишь? - толкая подругу, шепнула ей Ольга.
- Что? - очнувшись от раздумий, спросила подругу Наталья.
- Я тебя спросила, неплохо было бы сходить куда-нибудь вчетвером. Пригласишь своего нового поклонника? - ехидно спросила Ольга.
- Не знаю, если позвонит. Да и не поклонник он вовсе. Так просто знакомый.
- Как же, просто знакомый. - продолжала подстегивать подругу Ольга. Пока их беседу не нарушил педагог, обратившись к Наталье:
- Свиридова, что там у вас происходит? Уже все знаете? Тогда прошу вас встать и ответить на мой вопрос.
- Какой вопрос? - переспросила педагога Наталья.
- Замечательно! Вы даже не слушали меня. - возмутился он.
- Извините меня пожалуйста. Я сегодня неважно себя чувствую. Поэтому и не расслышала ваш вопрос. - оправдалась перед педагогом Наталья.
- Ну что ж, на этот раз причина уважительная. Но я буду вынужден, спросить вас на следующем занятии. Потом подойдите ко мне, я дам вам индивидуальное задание письменно. И через неделю, вы мне его сдадите.
- Хорошо, обязательно! - обрадовалась Наталья тому, что педагог все-таки не поставил ей неуд. Было бы очень обидно, если бы из-за какого-то почти незнакомого парня, она получила плохую оценку. Но Слава Богу, все обошлось.
- Фу, пронесло. - сказала она Ольге и они стали собираться на следующую пару.
Выйдя после очередного занятия на перерыв, девушки решили пойти в свой любимый сквер при актёрской школе. Его еще называли сквер Содружества актёров. Потому как по выходным, там собиралось очень большое количество актёров театра и кино, разных национальностей и регалий. Они обсуждали последние премьеры театра и кино.
Не успели Ольга и Наталья найти свободную скамейку и расположиться на ней, как у Натальи зазвонил мобильный телефон. Она с удивлением посмотрела на экран. Номер был ей не знаком. Поэтому она взяла трубку и осторожно ответила:
- Алло, кто это? - спросила она.
- Ты меня не узнала? - ответили на том конце провода.
По первым же фразам, девушка узнала Вадима. Парня, с которым познакомилась сегодня утром на прогулке.
- Конечно узнала! - с неудачно скрываемым восторгом, ответила Наталья.
- Как твои дела? Чем занимаешься? - с интересом спросил он.
- Я на занятиях в актёрской школе. Сейчас у нас перерыв и мы с подругой решили отдохнуть в сквере неподалеку.
- А ты чем занят? - с таким же интересом спросила его девушка.
- У меня занятия уже закончились. Не знаю, чем занять себя вечером.
Тут Наталья не растерявшись спросила:
- А ты не хотел бы провести этот вечер с нами? - предложила она.
- С вами? - растерянно переспросил молодой человек.
- Да, мы с моей подругой и ещё одним нашим другом из России, хотим встретиться сегодня вечером. Как ты на это смотришь? - спросила его Наталья в глубине души боясь, что парень не согласился.
- Я не против! - радостно ответил он. Буду рад тебя снова увидеть и познакомиться с твоими друзьями.
- Тогда до вечера? - уточнила она.
- До вечера. - ответил ей Вадим, и они попрощались.
Наталья ликовала. Ведь вечером она снова увидит этого симпатичного парня, который так запал ей в душу. И о котором, она думала весь остаток дня. Она с нетерпением ждала вечера, что вновь увидеть его красивые голубые глаза и услышать мягкий, журчащий, как ручей голос. В таком воодушевленном настроении и провела Наталья весь остаток дня, до самого вечера. Они с Вадимом договорились встретиться в их с Ольгой любимом кафе, куда частенько брали и Глеба за компанию. Вот и на этот раз, они собрались туда в том же составе. Только теперь похоже в их компании, будет на одного человека больше.

Анна Денисова

Осенний вечер медленно опускался на пустынный берег. Холодный ветер гонял по небу рваные облака, окрашивая их в багряные тона заката. Море шумело всё громче, выплёскивая на берег пенистые волны, которые тут же отступали, оставляя после себя серебристые дорожки. Прохлада воды чувствовалась даже через песок, на который набегали волны.

Женщина шла по мокрому берегу, погружённая в свои мысли. Её шаги оставляли глубокие следы, а брызги волн лишь слегка касались её ног, принося ощущение свежести. Последние месяцы выдались особенно тяжёлыми: работа поглощала всё время, семейные проблемы накапливались, словно снежный ком, а заботы сыпались одна за другой, не давая передохнуть. Казалось, что она несётся по жизни на бешеной скорости, не успевая остановиться и перевести дух.

Внезапно её внимание привлекли странные отпечатки на песке. Они были чёткими и глубокими, словно кто-то только что прошёл здесь. Но вокруг не было ни души — лишь крики чаек да шум прибоя нарушали тишину. Она остановилась, наклонилась, рассматривая следы внимательнее. Они вели от самой воды к берегу, а затем загадочно исчезали в песке, будто их обладатель растворился в воздухе.

Медленно, шаг за шагом, она пошла по этим таинственным отпечаткам. Ветер трепал её волосы, а песок скрипел под ногами. Каждый след словно манил её вперёд, обещая раскрыть какую-то тайну. И вдруг её осенило — это были её собственные следы! Те самые, что она оставила утром, когда приходила сюда встречать рассвет. Прилив заботливо укрыл их, а отлив вновь обнажил, словно время решило сыграть с ней в странную игру.

В тот момент, стоя на краю моря, она вдруг отчётливо поняла: иногда нужно просто остановиться и оглянуться назад, чтобы увидеть, как далеко она уже прошла. Каждый шаг в жизни оставляет свой след — где-то глубокий и чёткий, где-то едва заметный, размытый дождями и временем. И так важно не бояться оглядываться, чтобы увидеть свой путь, оценить пройденное расстояние.

Женщина улыбнулась, чувствуя, как тяжесть последних месяцев понемногу покидает её. Она подняла лицо к небу, где последние лучи солнца окрашивали облака в пурпурные тона. Ветер играл с её волосами, принося солёный запах моря. Она пошла дальше, оставляя новые следы на песке. Теперь она знала наверняка: даже в самые тёмные времена нужно находить время для себя и своих мыслей. Ведь именно в такие моменты приходят самые важные ответы, именно тогда душа находит свой путь.

Волны продолжали накатывать на берег, стирая старые следы и давая место новым. А она шла вперёд, зная, что каждый её шаг — это часть большого путешествия под названием жизнь. И пусть осень вступала в свои права, но в её сердце расцветала новая надежда.

За окном по стеклу стекают струйки воды..... Это дождь..... Наша погода.... Память не отпускает некоторые моменты... Они как вспышки зарницы, особенно когда находишься в том же самом месте.......
Еду в электричке....,, чемодан,, прошлых обид забыт на вокзале..... Пусть его сдадут в утиль.... Про него никто и не вспомнит....мысли визуализируют что новое, приятное... От этого волнение и даже радость.....
Память рисует милый образ... желание увидется.. Просто смотреть друг на друга...... Чувствовать каждое дыхание и трепет от прикосновения рук..... Нервное сглатывание ...... Пропадающий голос..... Да и не к чему слова... Только взгляды, только шорох объятий...... И музыка..... музыка..... музыка.....
Всё.. Нирвана... Бездна чувств....... Границ нет..... Что потом...... Никто не знает....... Всё в моменте.

Слишком рано.
Для чего?
Да просто — для себя.
Одни любят,
другие травят,
а мне — хоть бы пожить.

Не ради денег —
ради уюта, ковра,
чтобы тело где-то сложить.
Или — на войне,
себя оставить.
Вот стою, и думаю.
Для какого ковра?
Родного?
Или того, что за Русь?

Ртом — куплеты сложи,
картину маслом —
положи.
Руками — лучше не тронь.
Пусть стоит,
свистит,
горит.
Но будет твоя, дорогая,
ждать у дома,
у кровати.
Будь то жена,
или зять,
которому жить негде.

А моя Фелида...
Она про что?
Плохие новости в узде,
но не в моей голове.
Только свет заебёт,
когда ты в темноте.

Слишком рано —
для жизни такой.
Без времени.
Без тебя.
Слов не хватает,
чтобы понять,
кого любить,
кого — терять.

Деньги летают,
как писал Кинг:
"лучше запаха женщины —
только машина своя".

М–53 в то утро – не трасса, а призрачный тоннель. Туман заглатывает обочины, сосны на склонах, дальние холмы, оставляя только узкую ленту асфальта. Воздух влажный, прохладный, неподвижный, пахнет хвоей, мокрой землёй и горьковатой прохладой уходящей ночи.

Паха в кабине сорокатонного «Вольво» был один. Ему было непривычно тихо без ворчания напарника, без его вечного копания в рации. Его койка за спиной пустовала. Лёха, Пахин напарник и друг, свалился с температурой вчера в Красноярске, и Паха погнал один, решив не терять день. Груз ждать не может. Но, видно, вирус успел прихватить и его. Паху трясло. Поэтому он принял решение остановиться и перекимарить пару часов на пустой «зелёной стоянке», где тишина и усталость сомкнули ему веки покрепче стальных тисков. Проснулся Паха, когда уже начало светать. Весь график псу под хвост.

Стеклоочистители лениво взмахивали, слизывая росу, которую туман оставлял на стекле. В свете фар кружились мириады капель. Справа и слева из белёсой пелены на мгновение возникали и тут же тонули призрачные силуэты: одинокая берёза, километровый столб, знак «Обгон запрещён». Паха гнал. Расписание разорвано в клочья, диспетчер на рации, наверное, уже седой от неотвеченных вызовов.

Пашка вжимался в кресло, вглядываясь в белизну, пытаясь разглядеть хоть что-то. И в этот момент он увидел её. Фары её словно облепили, выхватив из тумана. Паха резко нажал на тормоз, большегруз повело.

Тишину заполнил скрежет шин. Сорок тонн металла и груза поползли вбок, не желая слушаться руля. Паха с перекошенным от усилия лицом впился в рулевое колесо, пытаясь выровнять махину, чувствуя, как спицы впиваются в ладони.

Он приготовился к глухому удару, крику, хрусту — всему, что предшествует аварии. Но ничего не произошло.

Когда «Вольво», фыркнув пневматикой, окончательно замер посреди дороги, Паха, обливаясь ледяным потом, высунулся в окно. Сзади — пусто. Спереди — пусто. Никакой девушки. Ни намёка на то, что кто-то вообще мог здесь быть.

«Галлюнация, — тут же пронеслось в его воспалённой голове. — Сказывается температура и недостаток сна».

Паха откинулся на сиденье, с силой выдохнул. Сердце колотилось где-то в горле. Руки дрожали. Он потянулся за термосом с тёплым чаем, чтобы прогнать сухость во рту, и в этот момент взгляд его упал на правое боковое зеркало. В его мутной округлой глубине, в самом центре, чётко и ясно стояла она. Сбоку от грузовика, повернув голову в его сторону. И казалось, что её тёмные большие глаза смотрят прямо на него. Не сквозь туман и стекло, а прямо в него, внутрь, в самую душу.

Паха дёрнулся, обернулся к пассажирскому окну — ничего, кроме молочно-белой стены. Снова в зеркало — она всё так же стоит. Не приближается, не удаляется. Просто стоит. Паха нагнулся, вытащил из-под сиденья монтировку и открыл дверь. Оказавшись на дороге, он пошёл в ту сторону, где стояла она, но никого не увидел. Она пропала. Вслед за ней начал рваться на клочья и пропадать туман.

– Да что за чёрт? – мелькнуло в голове у Пашки, но вслух он крикнул: – Эй, полоумная! Тебе мама не говорила, что выскакивать перед быстродвижущейся фурой чревато? Эй, да где ты, чёрт побери?!

Пашка обошёл грузовик кругом, заглянул даже под колёса – никого. Он постоял с минуту, вглядываясь в тающий у дороги туман, но никто не появился, не отозвался. Считая, что ему всё померещилось, Пашка залез в кабину, дёрнул рычаг переключения передач и снова нажал на газ.

Приблизительно через неделю он увидел её снова. Она стояла неподвижно у обочины, словно придорожный столб, и смотрела куда-то вдаль. Тоненькая, светлая, в простеньком ситцевом платье в мелкий цветочек. Стоит на обочине с задумчивым видом. Не голосует. Странная.

Пашка инстинктивно сбросил газ, но не остановился. И лишь когда кабина поравнялась с ней, незнакомка медленно подняла на него глаза. «Точно она», – пронзительно щёлкнуло в сознании. – «Вот же дура, опять шляется у самой дороги!»

С той поры он стал её часто замечать. Под колёса она больше не кидалась. Ну, стоит и стоит. Мало ли, может, ждёт кого. А однажды он увидел, как она садилась в кабину остановившейся машины. «Неужто проститутка? А по виду и не скажешь. Слишком простенькая. Ну да, чужая душа — потёмки».

Где-то через две недели все Пахины планы полетели коту под хвост. У отца случился микроинфаркт. Врачи уверяли, что обошлось, но отлежаться в больнице, а потом дома было необходимо. Мать просила Пашку приехать, помочь, побыть рядом – отец нервничал и злился на свою беспомощность.

Паха отзвонился диспетчеру, отстрелялся матом за невыполненные рейсы и сломанные графики, но твердо сказал: "Не выйду. Мне на пару недель домой. Срочно".

Дима-диспетчер, он же Димон, вздохнул, поскрипел зубами и буркнул: «Ладно. Очередной груз в Красноярске, Лёха как раз оклемался. Он и повезёт. Ты уж потом, как решишь свои проблемы, бери что дадут. Разбирайся».

И Паха поехал разбираться, а Лёха выдвинулся под погрузку.

День был ясный, солнечный, никакого тумана. Лёха насвистывал что-то бодрое, под орущее дорожное радио. Он уже отъехал километров двести от Красноярска, когда заметил одинокую фигурку на обочине.

Девушка. Тоненькая, светловолосая. Стояла и смотрела куда-то вдаль, словно ждала кого-то. Рукой не голосовала, просто стояла.

«Странно», — мелькнуло у Лёхи. Он уже было проехал мимо, но в боковое зеркало увидел, как она обернулась и посмотрела ему вслед. Взгляд был таким пронзительным, даже на расстоянии, что Лёха невольно отпустил педаль газа. Почти безотчётно Лёха начал сбрасывать скорость, чиркая покрышками по асфальту. Остановился метров за пятьдесят. Включил «аварийку» и высунулся в окно.

— Эй, тебе куда? Подбросить?

Она не сразу подошла. Сначала посмотрела на него своими огромными глазами, словно оценивая. Потом медленно, очень плавно двинулась к машине. Так же молча взобралась в кабину, устроилась на сиденье и пристегнулась. Пахло от неё полем, травой и чем-то холодным.

— Спасибо, — её голос был тихим, безжизненным.

— Куда путь держишь? — бодро спросил Лёха, включая передачу и снимаясь с места.

— Вперёд, — просто сказала она и повернула голову к окну.

Больше она не произнесла ни слова. Лёха пытался завести разговор о погоде, о дороге, но в ответ получал лишь молчание. Он покосился на неё. Она сидела неподвижно, глядя перед собой, её лицо было абсолютно спокойным, почти неживым. Лёхе стало как-то не по себе. Он прибавил музыки, чтобы как–то сгладить пустоту и неловкость, с разговорами больше не лез.

Он не заметил, как набежали тучи и пошёл мелкий, противный дождь. Асфальт быстро потемнел и стал скользким. Лёха, раздосадованный молчанием спутницы, вёл машину резче обычного, вымещая непонятную нервозность на педалях.

Они въезжали в длинный поворот на спуске, когда из встречного потока вынырнул «КамАЗ» и начал обгон, пытаясь влезть на их полосу. Лёха ругнулся, резко затормозил и рванул руль вправо, на обочину. И вроде всё сделал правильно.

Но обочина после дождя была раскисшей грязью. Сорокатонная махина на мгновение застыла в нерешительности, а затем тяжело и неумолимо пошла в кювет, опрокидываясь на бок с оглушительным, животным скрежетом рвущегося металла.

Последнее, что увидел Лёха перед тем, как его мир поглотила тьма, — это её лицо. Она смотрела на него. И на её губах играла лёгкая, безмятежная улыбка.

Очнулся Лёха уже в больнице. Переломы, ушибы, сотрясение, но — живой. Чудом. Спасатели, прибывшие на место, только разводили руками: «Мужик, тебе повезло. Кабина смялась, но тебя не придавило. Как ты выжил — не ясно».

– Да что за чёрт,— думал Паха сидя в машине такси. Сначала батя, теперь вот Лёха. Словно сглазил кто. Пора завязывать с этой кочевой жизнью. Перебираться поближе к родителям. Осесть. Вот сейчас отработаю долги. И в новую жизнь. Хотя за груз придётся попахать. Лёха тяжело вздохнул.

— Паш… Тот рейс… — прохрипел Леха.
—Я знаю, я знаю, — Паха взял его за руку. — Главное, что живой. Всё остальное — наживное.
—Нет, ты не понял, — Лёха с усилием приподнялся на локте. — Со мной… в кабине… девушка была.

Паха замер. В груди похолодело.

— Какая девушка?

— Худенькая такая, светленькая. Подобрал её на трассе. Молчаливая, странная. И… — Лёха замолчал, глядя в одну точку, снова переживая тот момент.
—Она же… Перед аварией. Она улыбалась, Паш. Понимаешь? Машина переворачивается, а она сидит и улыбается. И… не кричит. Ничего.

Паха слушал, и волосы на его руках начали шевелиться. Он медленно опустился на табуретку рядом с койкой.

— И что с ней? Где она? — тихо спросил он, уже зная ответ.

— А хрен её знает, — Лёха выдохнул и откинулся на подушку.
—Спасатели говорили, что в кабине никого не было. Только я, пристёгнутый. Её и след простыл. Как сквозь землю провалилась. Они думают, я от удара с катушек слетел. Но я же её подобрал! Я её помню!

Паха сидел, не двигаясь, и смотрел в белую стену напротив. Это была она. Та самая.
Он сжал кулаки.
—Она реальная, Лёх, — тихо сказал Паха.
—Я её тоже видел.

Лёха устало посмотрел на него, и в его глазах читалось не недоверие, а облегчение. Значит, он не сошёл с ума.

— Ну и что это за тварь такая? — прошептал он.

Паха медленно покачал головой.
—Не знаю.Но попробую выяснить..

Паха включился в работу. Перегоны от пункта «А» до пункта «Б», погрузки, разгрузки и трасса. А на ней — Она. Пашка старался брать заказы так, чтобы маршрут пролегал мимо того места, где они с Лёхой повстречали Туманную деву. Это имя само собой приклеилось к таинственной незнакомке. Гнев кипел в Пахе, переполняя его до краёв, давая силы. Но, как на зло, он ни разу не встретил её снова.

Мысль о ней не отпускала. Он ловил себя на том, что специально притормаживал возле того места, где встретил её ночью.

Однажды, зарулив в диспетчерскую контору сдать путевой лист, он застыл у открытой двери кабинета Димона. Тот, хрипло крича в трубку, размахивал свободной рукой:

—Да что ж такое творится-то?! Второй за неделю! Под Городцем фура в кювет… Водила — молодой ещё пацан — не выжил. Говорят, на повороте его будто рукой развернуло… Да нет, один был! Следствие говорит, уснул за рулём… Чёрт!

У Пахи похолодело внутри. Он вошёл, не стучась.

—Димон, что случилось?

Тот, бросив трубку, вытер потный лоб.

—Да беда, Паш. Санёк, помнишь, с ЗИЛа? Вчера ночью перевернулся. Насмерть.
—Где именно?— голос Пахи стал тихим и хриплым.
—Да на том самом шпилёвском повороте, прямо напротив старого кладбища. Чёртово место.

Сердце Пахи ушло в пятки. Он резко развернулся и вышел, не слушая воплей диспетчера насчёт графика. Он сел в свою кабину, руки дрожали. Это не совпадение. Она не просто появлялась — она убивала. Лёхе просто повезло.

Пашка взял в руки рацию. Эфир был полон привычного ворчания, мата, вопросов о пробках.

Паха нажал кнопку. Его голос, низкий и чёткий, на мгновение заглушил всё.

«Всем, кто на пятьдесят третьем... Осторожнее на спуске у Городца. Там... девушка. Светленькая, худенькая. В белом платье. Не подбирайте».

Паха повторял это с интервалом, и каждый раз в ответ нажимались тангенты – кто-то коротко подтверждал, кто-то ворчал, мол и дураку понятно. Пока в эфире не прорезался хриплый от долгой дороги голос, без позывных и церемоний:

«На пятидесятом километре, минут десять назад. В серый «Вольво» с прицепом, борт номер такой-то, подсела пассажирка. Как раз в белом платье, вся промокшая. Под описание твоё подходит».

В динамике на секунду воцарилась тишина, густая и тяжёлая, будто все разом затаили дыхание. Потом щёлкнула тангента, и Паха сказал уже совсем другим, сжатым как пружина голосом:

"Понял. Спасибо. Всем..."

Он почти успел.

Паха видел впереди огни той фуры. Они шли ровно, потом вдруг резко качнулись, заплясали… И вдруг — ослепительная вспышка стоп-сигналов, грузовик дёрнулся вбок, переломился пополам и с оглушительным, страшным грохотом повалился на бок, сминая ограждение и утягивая за собой в темноту кювета сноп искр.

Паха, давя на тормоза, остановился в сотне метров. Он выскочил из кабины и побежал к месту аварии. Из-под искорёженного металла доносились стоны. Он рванулся было на помощь, но вдруг замер. Из развороченной двери кабины, белым туманом, выплыла она. Её платье не было испачкано кровью. Она медленно вышла на асфальт, не обернулась и пошла вдоль дороги.
Не убегала— шла, как прогуливалась. Прямо к чёрному силуэту старого кладбища.

Не думая о последствиях, забыв про водилу, Паха пошёл за ней. Он шёл, прячась за деревьями, чувствуя, как ледяной пот стекает по спине. Она вошла в калитку кладбища и скрылась в лабиринте памятников и крестов.

Паха перелез через низкий забор и пошёл по центральной аллее. В свете ущербной луны тени от памятников казались живыми. Он уже думал, что потерял её, но вдруг увидел в конце аллеи белую фигурку. Она стояла неподвижно перед одним из надгробий, сливаясь с ним. Потом просто растаяла в воздухе.

Паха подошёл, сердце готово было вырваться из груди. На старом, покосившемся гранитном камне была фотография. Красивое лицо, улыбка… Та самая девушка. И даты жизни. Она погибла пять лет назад. Паха наклонился ближе, чтобы прочитать имя, и в свете луны увидел надпись, выбитую ниже дат: «Погибла в ДТП. Вечная память».

А чуть ниже, острым гвоздём или ножом, была нацарапана свежая надпись: «Сбил дальнобойщик. Скрылся».

-Мисье, вы уронили шляпу
-Нет. Право, вы ошиблись и вовсе не ронял
-Но что же там вот катится, как тройка с девами на бал?!
-Вы друг мой слеповаты стали, вам стеклышки бы протереть.
Ведь то не котелок, а кошка черная, как будто сама смерть.
-Ох господи помилуй, и свят, свят, свят, и тьфу, тьфу, тьфу. Пойдемте далее другой дорогой.
Примета есть такая, если кот чёрный, то сразу недотрога.

Я танцую, как Боуи,
Кричу, как юный птенец.
Бубню под нос, как школьник с двойкой в помятой тетради,
Но легче едва ли — всё тот же конец.

Тут универ и надзор сил извне,
Петля от матери, доносы, вина.
Сижу, жую сухари на скамье,
Грызу то эмаль, то пломбу — сполна.

Альбомы написаны — помнят их Зиги,
И Герцог, что стильный чрезмерно, как сон.
Я вырос, умчал километров с полсотни,
В пустынный город, где чист магазин, как бетон.

Легче не стало — лишь песня хиппи,
Что с бородой, да с сигарой в зубах.
Ей вечно не в радость, — не так ты одет,
Не так встал с утра, не тем дышишь в ветрах.

Определиться непросто, но ясно:
С каждым днем собирается пазл.
Рука набивается, дело согласно,
И стало спокойней — без яда, без масл.

Где кукушка обронила голос — заросла дорога лебедой, да непроходимою бедой, где осоки острый режет колос. Там давно сплелись шатром навеса ветви ив, склоняясь до земли. Дочки старой ведьмы подросли в чёрной чаще девственного леса.

Так похорошели, что на диво, синих глаз сияющий баус, таял в спешке неразумный август, улыбаясь ветрено и лживо. Ведьмин круг разросся и окреп, почернел от времени и злобы, вырастал из дьявольской утробы новый мир — безумен и свиреп...

В чёрном лесу стояла избушка на курьих ножках, почерневшая от времени и колдовства. В ней жила старая ведьма, чьи годы тянулись с самого начала мира. Сила её угасала, перетекая в новое русло. И задумала она оставить после себя память. А что лучше всего хранит память о нас, как не наши дети?

Силой чёрной магии получила она желаемое — трёх прекрасных дочерей, не рождённых, а выпестованных из корней, опилок, лунного света и шёпота греховных мыслей, что подбирались к спящим. Их красота была холодной и совершенной, как лёд в середине зимы. Глаза не отражали свет, а поглощали его, затягивая взгляд, как в водоворот. Они не умели колдовать, их искусство было в другом. Достаточно было встретить их взгляд, чтобы твой разум начал тонуть в их синеве, а воля — растворяться, как сахар в чае.

Они звались Лесна, Власна и Самора. Их мать, старая Ведьма, готовила их не для жизни, а для господства. «Мир людей хрупок, — шептала она, — Они правят им с помощью законов и железа. Но тот, кто покорит их разум, будет править их миром».

И вот дочери вышли из чащи. Не по заросшей дороге, а словно прорастая из самой тени деревьев, пошли в мир. Они появлялись на праздниках, на рынках; их красота вызывала и восторг, и трепет. Мужчины, встретившие их взгляд, теряли волю. Они бросали семьи, работы, забывали имена и клятвы. Они становились тенями, тихо следующими за своими госпожами обратно в чащу. И пропадали, их больше никто не видел.

Сначала люди шептались. Потом начали говорить вслух. Потом — кричать от ужаса. Смельчаки, вооруженные вилами и серпами, уходили в лес по заросшей дороге, чтобы вернуть сыновей, мужей, отцов. Никто не возвращался.

Старая Ведьма наблюдала за этим из своей избушки и тихо смеялась. Её план работал. Её дочери были живым оружием, высасывающим не жизнь, а саму душу из мира людей.

Но в самой младшей, Саморе, чьи глаза были синее всех, жил не только искус подчинять. В неё, видимо, капнула та самая слеза, что обронила кукушка, предвещая беду. И в этой слезе была капля жалости. Ей было интересно не подчинять, а наблюдать. Она видела, как плакала мать, чей муж ушёл за бродячей арфисткой, и как смеялся ребёнок, запуская в небо бумажного змея. В её греховную природу просочилось что-то чужеродное — понимание.

Однажды в лес вошёл юноша по имени Иван. Он искал не сестёр, а своего отца, лучшего мельника в округе, который пропал месяц назад. Он не был воином. Он нёс с собой лишь горсть родной земли, чтобы не забыть дорогу домой, и свирель, чтобы не сойти с ума от тишины. И он не смотрел им в глаза.

Когда Лесна и Власна вышли к нему из-за деревьев, ослепляя своей красотой, он опустил взгляд и поднёс к губам свирель. Звук был тихий, простой, но он шёл от самого сердца. И этот звук, чистый и неуправляемый, причинял сёстрам боль. Он был хаосом для их упорядоченного, подчиняющего искусства.

Пока сёстры затыкали уши, вышла Самора. Она не пыталась поймать его взгляд. Она смотрела на его руки, сжимавшие свирель, на его бледное, решительное лицо.

— Ты ищешь того, кто уже стал частью леса, — сказал её голос, похожий на шелест листвы. — Его разум — это теперь почва для его корней.

— Тогда я верну ему его память, — ответил Иван, не поднимая глаз. — Я буду играть для него, пока он не вспомнит.

И он остался. Он сидел на краю поляны и играл. Он играл колыбельную, которую пела ему мать, песню, что пели жнецы в поле, мелодию родной реки. Сёстры не могли его тронуть — его музыка создавала невидимый барьер. А Самора... Самора слушала. И в её синих, бездонных глазах, созданных для подчинения, впервые появилась влага, похожая на человеческие слёзы.

Старая Ведьма поняла, что появилась угроза, которую она не предвидела. Не сила, а чистота. Не меч, а верность. Она призвала к себе всю мощь леса, чтобы затмить разум юноша тьмой, но было поздно.

Ибо тот, кто не смотрит в глаза искушению, и тот, в чьём сердце проросло семя сострадания, — они вдвоём могут переписать даже самую мрачную сказку...

— Тебя не смущает, что я женат? 
— Значит, ты верен жене? 
— Кажется, да. Но когда любовью охвачен до безумия, я не лгу себе: выбираю жизнь, а не клятву. 
— Интересный выбор. 
— Клятвы не бывают сладкими, если их не подпитывает страсть.

"Хочешь узнать человека, тогда задень его. Человек - это сосуд.
Чем наполнен, то и начнет выплескиваться из него."
Индийская пословица.

Кто я, конечно, такая чтобы перечить индийцам, но…
Давайте по порядку. Вы купили красивы кувшин (сосуд), принесли его домой и наполнили минералкой. Вы же не будете ожидать, что если Вы его заденете и он упадёт, то из него польётся шампанское?
Если рассматривать человека как сосуд, то и он наполнен тем, чем его наполнили из вне. Соответственно, на Вас выльется то, чем Вы его и наполнили. Почему на Вас должно политься то, хорошее, чем его наполнили другие, если Вы ведёте себя с человеком плохо? На это нет никаких оснований. Ибо, потом же для тех, кто был к человеку добр, останется только Ваше плохое. Оно же из сосуда никуда не денется. Но те хорошие люди не заслуживают такого отношения к ним.
А если ещё и к слову «задеть» приглядеться, то тут явно не очень доброжелательное отношение подразумевается, странно было бы ожидать положительных эмоций на отрицательное поведение.
Поэтому, уж я не знаю как там индийцы, а я всегда говорю: на Вас выльется то, чем Вы меня наполните. В том же количестве. До последней капли. Сила Архимеда действует. Аха. Особенно, если это что-то плохое. Потому что ничего плохого я в себе держать не хочу. И выплескивать это плохое на людей, которые к нему не причастны, естественно, тоже.



Картинка из www

(В круговерти бесхитростных дней)

... Ещё лист не опал со всех деревьев в саду, ещё зеленеет местами кое-где травка, а уж подул северный ветерок и нагнал снеговые тучки.

... Белыми мухами завертелись в воздухе белые снежинки, точно пухом покрывая удивлённую землю.

... Снегу рады и старый, и малый. Для первых он прикроет и спасёт озимь от опасных ожидаемых морозов, а вторым доставит давно позабытые, но разнообразные развлечения.

... Тут и снежки, и горы, и лыжи с коньками, и чего-чего только нет!
Радость, неописанная радость отразилась на личиках всех детей при виде первого снега!..

... А к обеду, следующего дня, солнышко пригрело и весь снег растопило...