Прозаические миниатюры

Англичане много лет кичились своей мнимой всеобщей толерантностью к национальным меньшинствам, представителям других рас и эмигрантам. Всё это прорвало Брекситом, показав внутренние нарывы больной части общества. А мне кажется, что неприятие чужого было уже давно…

Вы когда-нибудь видели прическу «петух»?
Сидит вот такая «обезьяна» на Трафальгарской площади. Голова выбрита налысо, а сверху — грива красного цвета. Костюмчик ещё тот: сапоги с подбитыми железом каблуками, кожаные штаны на ремне с пряжкой в виде черепа, куртка — тоже кожа, чёрная. На рукавах цепи, на руках браслеты с шипами, в ноздре кольцо, в бровях — осколки бритвы, в ушах — строительные заклёпки. Взгляд голодного каннибала.

Подходит лондонский полицейский.
— Сэр?

И сразу же мрачное лицо громилы-бандита растворяется в невинной улыбке воспитанника детского сада. Полицейский уходит.

Тут же с опаской подкрадывается группа французских туристов. Самый смелый вежливо просит разрешение сфотографироваться вместе на фоне памятника адмиралу.
— Десять фунтов! — огрызается панк.

У местного злодея оказывается своя ставка. В 1990 году это неплохие деньги для Лондона. Француз лепечет:
— Никаких проблем, конечно, сэр. Вот ваши деньги.

Щёлкает затвор фотоаппарата, и довольные французы убираются восвояси.

На площади много людей, ещё больше голубей. А он, символ британской силы и непоколебимости, — один. Полицейских не в счёт.

Несколько часов погуляв по центру Лондона, ищу метро. Моё временное жильё в районе Финчли на севере города. Мой английский соответствует той оценке, что стояла в аттестате зрелости.

Пытаюсь спросить, путая слова:
— Где тут станция метро?

Последнее слово никто не понимает.

Появляется верующий, немолодой еврей в пейсах и шляпе, говорящий по-русски с одесским акцентом.
— Молодой человек, здесь нет метро, как и в Одессе. Здесь есть «андеграунд». А вы еврей?

Киваю головой.
— Из Литвы, на гастролях. Еврейский театр. Живу в семье адвоката, денег нет.

Он не слушает. Показывает пальцем направление:
— Вокзал Виктория. Люди уезжают и выбрасывают однодневные проездные билеты. Не ленись, найди мусорку, подбери — до полночи они годны. Тебе пятая зона. Там же твоё «метро». Завтра приходи в синагогу. Всё!

Хлопнул меня по заднице и ушёл.

Поздний июньский вечер. Вокзал Виктория нахожу через десять минут. У трёх мусорных вёдер на земле валяются среди сотни презервативов несколько использованных проездных билетов. Нужный нахожу сразу.

И вот я уже еду. Пустой вагон. В одном конце сидят трое типов — братья-близнецы того с Трафальгарской площади: петушиные причёски, звериные взгляды. У одного в руках моток ржавой цепи. На моё появление — ноль реакции.

В другом конце вагона сидит молодой афроангличанин. Изучает свои жёлтые ботинки. Лицо цвета шоколада. Сажусь напротив, разглядываю — из любопытства: в моём мире чернокожих людей нет. Видно, я нарушаю какое-то неписаное правило — смотрю слишком долго, в упор, беспардонно.

Чернокожий чихает, дрожит, вскакивает и виновато удаляется в другой вагон. Троица в конце восторженно хлопает:
— Сэр! Браво, браво! Вондерфул!

Какой ужас. До меня медленно доходит, что они приняли меня, миролюбивого бедного литовского еврея, за своего. За нео — того самого. Фашиста!

Вот и моя станция. Выхожу. Краем глаза вижу — стоят по стойке смирно. Ждут. Что мне им сказать?

Двери открываются.
— Яволь.
Двери закрываются.
— Гитлер капут.

14 июля 2020

Вы когда-нибудь играли гимн Гватемалы? В лихие 90-е подвалила как-то братва в ресторан. Разбрасывали шальные деньги направо — налево: на девочек, на выпивку, на музыкантов. Мы пели и играли всё, что умели… и не умели. К концу вечера набились полные карманы мелких купюр.

Дело шло к финальному аккорду, и тут на сцену влез волосатый громила — метр девяносто. Вытянул из кармана смятую пачку однодолларовых банкнот, засунул в мой чехословацкий саксофон и прорычал:

— Гимн Гватемалы!

— Чего чего? — переспросил барабанщик.
Басист отключил инструмент, а пианисту срочно понадобилось в туалет.

— Гимн! — прорычал бандюган.
— Как её?
— Гватемалы! — заорали из зала очумевшие дружки.

Пытаюсь овладеть ситуацией, изображаю придурка, изрекаю стандартную фразу:

— Уважаемый, будет через десять минут, сразу после перерыва.

Верзила сползает со сцены, задевает официанта и кричит:

— Неси ещё выпить!

Вокально-эстрадный коллектив убирается в бронированную комнату для аппаратуры. Акордеонист чешет репу и клянется уйти с работы насовсем. Все смотрят на меня. Я крайний, раз принял заказ. Говорю спокойно:

— А кто его знает этот гимн? Они что, специалисты по Карибскому бассейну? Ребятки, функции «Бесаме мучо», в темпе марша — я чего-нибудь сыграю.

Вышли. Начал играть какую-то хрень, аккордеонист подхватил. Получилось неплохо. Лишь бы не попросили повторить, потому что повторить это было бы невозможно даже самому Раймонду Паулсу.

Не попросили. Похлопали по столу и тут же ушли в соседний ресторан.

Назавтра узнаём, что там побили музыкантов. За что? Догадайтесь. Их тоже попросили сыграть гимн Гватемалы, а они выдали версию в стиле похоронного марша Шопена. Не поверили!

2020–07–07

Литовская консерватория. Год 1983. Экзамен по музыкальной истории народов СССР. Надо знать всех основных национальных композиторов союзных республик и их творчество. Контрольной по музыкальным темам, слава Богу, нет. Экзамен устный. Билетов тринадцать! Две союзные республики отсутствуют — Литва и Россия, у них свои предметы.

Старенький профессор-весельчак постоянно шутит. Говорит, что сам иногда путает узбеков и таджиков. Заходим по одному. И он один. Никакой комиссии. Это вам не марксизм-ленинизм, даже не специальность. Ну не самый важный предмет, скажем, как музыка в средней школе. Должен быть — и всё тут. Никаких дискуссий.

Итак, моя очередь. Захожу, профессор миролюбиво предлагает тянуть билет:
— Вы не суеверный? Билетиков-то тринадцать.

Тяну ближайший. Громко читаю, пытаясь преодолеть стресс:
— Композиторы Молдавской Советской Социалистической Республики.

— Неплохо, — говорит профессор. — Сегодня ещё никто на этот вопрос не отвечал.

Начинаю готовиться, пытаюсь вспомнить молдавские фамилии. Не получается. Профессор подходит к окну и наблюдает погоню двух худых дворняг за громадным котом. Видно, бабушка-хозяйка пустила его погулять, а тут такая неприятность. Котяра спасается в боковом подъезде консерватории. Через минуту его выносит за «шкварку» известный композитор в берете.

Ситуация благоприятная — успеваю ознакомиться со шпаргалкой, которую сделал с первыми петухами в пять утра. Уверенно начинаю повествование о музыкальной жизни Кишинёва и Тирасполя:

— Молдавские композиторы — Марк Рувимович Копытман.

Профессор заикнулся:
— Кто ?
— Автор первой оперы Давид Гершфельд и его папа…
— Григорий Исаакович, — радостно выпалил профессор. — Знаем такого!

Продолжаю быстро, пока не забыл:
— Аркадий Люксембург, Семён Златов, Нахман Лейба, Мотл Пилянский, Давид Фейдман, Олег Мильштейн, Семён… как его… Лысый!

— Стоп! — заорал профессор.
— Что-то не так? — спрашиваю.
— Не так? Так ведь это одни евреи!
— Я не виноват, что так получилось!
— Уважаемый, — взмолился профессор, — назовите хотя бы одного молдаванина.
— Одного могу: Штефан Няга, автор гимна…

Тишина. Профессор, очаровательным голосом:
— Я не хочу вас заваливать. Тяните любой другой билет и отвечайте без подготовки.

Тяну. Латвия.
— Простой, лёгкий билет. Латыши — наши соседи, наши братья, — бормочет экзаменатор.

А я ничего не помню. Из глубины подсознания вырывается автор многочисленных латышских танго:
— Строк Оскар Давидович.

Профессор морщится:
— Вы это специально? Оказывается, и с Латвией плохо.
— Нет, не плохо! Я вспомню.
— Кого же вы, уважаемый, вспомните?
— Этот… как его… Раймонд Паулс…

— Вам повезло, что он не еврей. Ставлю тройку! Следующий.

01.07.2020

Редкие безветренные минуты. На обветшавшей набережной из бетонных плит то и дело слышен характерный сухой звук трескающегося хитина. Это вороны находят моллюсков-беззубок и, если не получается пробить раковину клювом, то поднимаются с ней воздух и метров с 5-10 и бросают на бетонные плиты. Раковина дает трещину, которую потом уже не трудно расширить.

Причем вороны не поедают содержимое раковин на камнях, а, в соответствии с басней, гурмански поднимаются с деликатесом в кроны деревьев, правда не елей, а дубов, зато с панорамным морским видом.

Когда я проходил мимо одного такого пиршественного дуба, сидевшие на нем вороны, испугались низко пролетавшего маленького аэроплана, встрепенулись, и из кроны посыпались раковины беззубок (Anodonta), которыми птицы полдничали в ветвях.

Вы знаете, что такое «музыкальная история»? Это не сборник анекдотов о композиторах и не название новогоднего музыкального шоу. Господа, «музыкальная история» — один из самых страшных предметов, которые преподают будущим музыкантам в консерватории. Причём это не один предмет, а целый букет дисциплин.

В 80-е годы прошлого века в Литовской государственной консерватории на инструментальной кафедре студентам предстояло изучать: зарубежную классическую музыку, зарубежную современную, русскую, советскую, литовскую и музыку народов СССР. Современную зарубежную историю музыки вёл доцент Т. Его стиль преподавания претендовал на новаторство, но, вероятнее всего, был порождён личной ленью и лёгким презрением к студентам.

Первые две лекции он ещё проводил лично. На третью — явился с огромным катушечным магнитофоном. Включил кнопку и… удалился, оставив аудиторию под взгляды друг на друга. Лекция «началась». Монотонный голос записанного лектора сменялся отрывками произведений экспрессионистов начала ХХ века. Звучали жуткие аккорды и вокальные вопли.

Вы когда-нибудь слышали оперу «Замок герцога Синяя Борода»? Если хорошо спите — поставьте на ночь. Сон пропадёт навсегда.

Ровно за минуту до окончания лекции доцент возвращался — неторопливо, походкой тюремщика, подходил к магнитофону и выключал кнопку. Студенты молча расходились.

Надобности в магнитофоне, к слову, не было вовсе. Аудитория имела телефонную связь с фонотекой: лаборант мог включить нужную запись прямо оттуда. Но доцент придерживался собственной педагогической философии.

В конце первого семестра состоялся зачёт. Аудитория заполнилась заранее. Доцент принёс магнитофон, раздал всем листочки со своей подписью, сел на стул, вытер платком лысину — и включил запись. Нужно было определить название каждого звучащего произведения. Чтобы усложнить задачу, некоторые темы звучали вовсе не в оригинале. Так, ария герцога из «Синей Бороды» ревела в исполнении баяна и балалаек.

Из двадцати звучавших отрывков достаточно было угадать десять. Казалось бы — гуманно. Но предмет даже не был экзаменационным: без зачёта студента не допускали к сессии. Несколько несчастных не смогли опознать и половины.

Для них на следующий день предназначался «заключительный этап последней надежды». Студенты называли его порнографией. Входившему по одному студенту доцент показывал фотографии нот — и давал минуту на ответ. Как в игре «Что? Где? Когда?», которую тогда ещё не придумали. Одному не повезло: своё музыкальное образование он продолжил уже в Советской армии.

В начале второго семестра доцент объявил, что по окончании курса состоится годовой зачёт. Условия менялись: из двадцати музыкальных тем можно было ошибиться только один раз. Из десяти нотных фотографий — ни разу. Студенты были напуганы: задача сдать предмет становилась почти фантастической.

Пришла весна. На доске объявлений появился график зачётной недели и экзаменов. После зачётов всегда давались две свободные недели: время, когда студенты репетировали специальность и больше ничем не занимались. И вдруг — как гром среди ясного неба — объявление: зачёт по современной музыкальной истории состоится за день до экзамена по специальности. Доцент находился в Праге на конференции и вернуться раньше не мог.

Студенты взбунтовались. Как готовить концерт для скрипки или кларнета в таких условиях? После бурных обсуждений выбрали делегата и отправили к декану. Тот выслушал — и неожиданно согласился:

— А пошёл он к чёрту, этот доцент! Зачёт откладывать нельзя.

Наутро в Прагу ушла телеграмма. Ещё через день появилось новое объявление:

«Всем студентам второго курса явиться к декану с зачётной книжкой для получения зачёта по истории современной зарубежной музыки… кроме одного».

Отгадайте с первого раза, кто оказался крайним?

Правильно. Делегат.

30.06.2020

Грозный, стареющий доберман с ласковым именем Тобик лежал под стулом и слушал философские рассуждения своего лысеющего хозяина — Семёна Аркадьевича Кипишблатта. Был вечер первого дня ковидной весны 2021 года. Семён Аркадьевич листал альбом со старыми фотографиями.

— Вот президентский дворец Жуана Виейры, — сказал он, показывая снимок. — Фото из окна гостиницы напротив. Дата: первое марта 1981 года. Тобик, ты помнишь его?

Пёс радостно тяфкнул — на своё имя реагировал всегда.

— Ах да, где тебе помнить… — вздохнул хозяин. — Ты тогда ещё не родился. Очень чёрный и мрачный человек. Сегодня тоже первое марта. Через восемнадцать лет после этой фотографии его зарубили топором солдаты — прямо в этом дворце.

Тобик поднял уши, но потом сладко зевнул.

— В тот год мы с ремонтной бригадой по заказу правительства Гвинеи-Биссау вылетели туда. Воздушный флот государства состоял из трёх вертолётов. На одном на острова летал президент Виейра, другой был в личном распоряжении начальника штаба. Третий, резервный, ремонтировали мы. В основном сидели в душной гостинице и ждали, когда привезут запчасти.

По воскресеньям обедали в консульстве. Посол Гвинеи-Биссау, он же заодно посол Островов Зелёного Мыса, любил рассказывать басни Крылова.

Тобик, услышав слово «обедали», рванул под шкаф и вернулся с косточкой.

— На чём я остановился? Ах да. Гостиница — огромные тараканы. Бедная, пыльная страна. За коробку спичек можно было купить… но тебе, Тобик, это неинтересно.

Пёс проворчал и улёгся на ноги хозяина.

— Каждое утро начиналось одинаково. Посреди площади, перед президентским дворцом, рос огромный баобаб. Сразу после рассвета прилетала стая грифов и садилась на дерево. Птиц было так много, что не оставалось ни одной пустой ветки. Через час они, как по команде, улетали, оставляя за собой на брусчатке едкий, невозможно неприятный запах…

Тобику последнее слово не понравилось.

— Но это ещё не всё. Ровно в полдень из дворца выходила рота национальных гвардейцев и до поздней ночи мыла площадь. Большей бессмыслицы я в жизни не видел. И так каждый день.

Пёс недоверчиво покачал головой.

— Через несколько лет многовековое дерево спилили по приказу главы государства. Весь этот цирк ему надоел. А на утро следующего дня группа заговорщиков прокралась в президентский дворец и… Ты слышишь, Тобик?

Пёс залаял.

— Ты правильно понял, мой друг. Они зарубили президента. А будь на дереве грифы, они подняли бы галдёж и предупредили охрану.

— Диктатор потерял нюх. Надо было уходить вовремя, — так подумал пёс.

— Везде в природе есть свой скрытый смысл. Это же ясно, Тобик.

— Что же ясно-то, хозяин?

— Незачем было спиливать дерево. Баобаб!

У каждого диктатора — свой баобаб. Спилишь — потеряешь власть.

31.01.2021 / 16.11.2025

Ничто в низах не вечно под Starlink звездою...
Сияньем опьянённый в памяти взрыхлённа Вечность бытия,что в пустоте.
И высшие красоты Джомолунгма,
Находятся на светлом донце бутыльки,
что сейчас раскрылась для меня.
Искания ранние по жизни вечного,
Тропинками исхоженной любви,
Что с горем вместе и успокоением,
Близка как никогда разгадка в бытии.
Осталось руку протянуть,
Дотронуться до этого творения:
-Я Вас беру,
--Вы не отпустите меня?!
-И взгляд мой с нежностью и
трепетом,
На Вас избранница моя!
Такая Вы прозрачная в печали,
скучали...
--Слишком долго...
-Без меня...в туманном взгляде и
разнообразии фигур...добился Вашего
внимания!
--Крепчее нет союза...
-Весь околдован вашей искренней
прозрачностью!
Наполнена бутылька на половину,
читаю стих ей посвящённый о жизни гранённой...
И не мигая слушает Она...

Уже не надеясь, явилась ты —
Зачем пришла, чего душа искала?
Гаснет мой взгляд, но держатся цветы,
Подаренные мной, не зная дня и бала.

Держи мою руку, пока я открыт,
Пускай все падёт за кулисами сцены.
Останемся мы — мир к нам говорит,
Сгорая, не желая кульминации пены.

«Фокус сбит», — говорит в груди капитан,
Он ранен внутри, не найдёт исцеления.
Когда-то могучим был, словно великан,
Ведя свой корабль через муть откровения.

Но он уплыл, когда чувства ушли,
И в западном лесу уснём без возражений.
Без слов, в тишине, под шорох земли,
Под солнцем, что пыталось сбежать от волнений.

1979 год. Вильнюс. Консерватория. Последний вступительный экзамен — русская литература. До зачисления один шаг; провалюсь — и в армию.

— Ваш билет, — говорит старушка, сухая и хрупкая, словно выцветшая тряпка. Она с кафедры марксизма-ленинизма, но экзамен принимает по литературе.
Я вытягиваю бумажку. Некрасов. Последний, девятый предмет — и именно он. В голове туман: Зайцы, Мазай — дальше пустота.

Собираю остатки мужества.

— Некрасов… великий поэт, сочувствовал бедным, — произношу я, слыша, как голос звучит слишком громко в тишине.

Старушка поправляет очки. Морщины на лице складываются в выражение настороженного сомнения.
Затравленный писатель, член комиссии, сжимает ручку так, будто держится за неё, чтобы не провалиться в собственные мысли.
Молодой профессор сидит прямо, уверенно; подбородок подперт рукой, приподнятая бровь говорит о готовности уловить ошибку.

— Прочитайте стихотворение, — наконец произносит старушка.

Кабинет будто становится теснее.
Какое стихотворение?
В памяти всплывает нелепое: «Старый Мазай разболтался в сарае». Снова пустота. И вдруг — отчаянная мысль, вспышка дерзости.

— Есть одно стихотворение… Он написал его в юном возрасте. Разрешите? — выдыхаю я.

— Гений он всегда гений, — уверенно говорит профессор.
— Что молодой, что старый, — добавляет писатель с уставшим достоинством.
Старушка выдёргивает волосок из уха и морщится, как человек, которого куда больше занимает собственный комфорт, чем судьба классика.

Я и не подозревал, что Некрасов — гений в каждом слове. Но выбора нет.

Я начинаю почти шёпотом:

— «А в поле ветер свищет…»

Они вслушиваются.
Старушка хмурится, будто сверяет строки с внутренним каталогом.
Профессор наклоняется чуть ближе — уже не с холодной уверенностью, а с интересом.
Писатель едва заметно грозит мне пальцем: не заходи слишком далеко. Но молчит.

Я читаю ровно. Внутри холод, но голос не дрожит.
Поняли ли они, что стих — мой? Сомневаюсь. У Некрасова томов пятнадцать, и вряд ли кто-то из присутствующих держал перед глазами все.

Когда я заканчиваю, тишина длится долю секунды, но кажется вечностью.

— Хорошо, — говорит старушка, медленно кивая.
— Четвёрка.

Я выхожу, и воздух в коридоре кажется теплее. Руки дрожат — не от страха, а от неожиданного облегчения и странной гордости.

Лишь годы спустя я понял, что сошлось сразу два эффекта.
С моей стороны — чистое безрассудство: выдавать своё за Некрасова, не представляя масштаба дерзости. Сейчас бы я так не рискнул.
С их стороны — равнодушие комиссии, для которой экзамен был не разговором о литературе, а пустой формальностью.

Им, по правде сказать, было всё равно.
Им просто было наплевать на Некрасова.

Стих, который я прочитал

В поле ветер свищет,
Старый клён скрипит.
Под забором нищий
Безразлично спит.

Он продрог до нитки —
Шутка ли, мороз!
Хлопает калитка,
Лает старый пёс.

В щелях узкой будки
Нежится тепло,
А бродяге — жутко,
Ночью так темно.

Почему ж усмешка
На его губах?
Снится ему печка,
Тёплая изба.

14 ноября 2025, стихотворение 1977

В тот вечер мне нужно было внимательно разобраться с внушительной кипой документов. Но мне все время что-нибудь мешало сосредоточиться. Сказывалась усталость, скопившаяся к концу недели. Часто звонил телефон. Коллеги заглядывали с пустяковыми вопросами. Офисная перегородка из гипсокартона охотно пропускала звуки соседних помещений, там кто-то ругался по телефону, долетали фрагменты неприятной музыки. В коридоре громко спорили.

Нужно было что-то предпринять. И я нашел выход — позвонил приятелю, который редко пользовался своим кабинетом в мансардном этаже и попросил разрешить мне поработать там. По моим расчетам на этом этаже никого или почти никого не было. Рабочие, перманентно чинившие крышу, верно ушли — ибо, дождь.

Я взял толстую стопку бумаг, ноут и лоток с карандашами и маркерами.

Нужно быть чрезвычайно отважным,
Чтобы снова суметь рискнуть
Утонуть
В океане чернильно-бумажном?
Разгребая словесную муть

По гулкому полутемному коридору — я так и не разобрался с двумя дюжинами выключателей в его начале, я прошел в дальний конец этажа.

Разложил на огромном столе документы, подключил адаптер компа, достал из кармана мышь (показалось, что где-то скребётся ее тезка). Сел за стол. И, оказалось, что не так-то здесь и тихо. Может быть, тихо было бы, но шел дождь, и его капли добывали из всего приятнейшие звуки. Однако, если там, внизу, звуки мешали вторгающимися толчками, то здесь, наоборот, втягивали в музыкальное действо, предлагая заслушаться все отложив (работа сегодня определенно не задавалась) и прикрыв глаза. Казалось, на крыше располагается целый оркестр:

— мансардный этаж опоясывал узенький балкон, на который из кабинета выхода не было (а то бы я непременно вышел), когда капли попадали на перила, приваренные, вероятно, к балконному остову, то низкий звон, по металлу балок, уходил в самую сердцевину стен, озвучивая все пространство;

— распределенная по крыше ударная установка состояла из десятка разного диаметра конических жестяных крышечек над трубами вентиляции;

— партию струнных исполнял леер крыши, сваренный из стальных стержней разного сечения, и еще были антенны с резонаторными оттяжками из тонких стальных тросов;

— деревянные ударные были представлены досками и фанерой, заботливо оставленными на крыше строителями;

— белый шум обыгрывался того же цвета армированной строительной пленкой, закрывавшей прорехи в бесконечно латаемой крыше;

— басовые барабаны в этой драм-машине исполнялись широким плоским коробом воздуховода и корпусом большого кондиционера;

— и была еще "поющая чаша" (медная, что ли? бронзовая?), видимо, над одной из больших кирпичных труб старых печных дымоходов.


Текст подслушивая дождя
Через щель в приоткрытых ставнях
Я отчетливо понимал,
Кто вторичен и кто тут главный

Я отпустил винт, удерживающий спинку относительно вертикально, откинулся в кресле и слушал, слушал, слушал с удовольствием, которое помню и сейчас.

Не заезжай с другой стороны, а будь прост. В этой простоте – сила необузданной реки, прокладывающей себе путь сквозь скалы предрассудков и наносного блеска. Простота – это как огонь, высеченный из кремня искреннего сердца, согревающий и освещающий путь сквозь дебри лжи и манипуляций.

Откажись от витиеватых фраз, словно от тяжелой брони, сковывающей движения души. Будь как зеркало, отражающее истину без искажений и прикрас. Пусть каждое слово будет подобно стреле, выпущенной из лука правды, летящей точно в цель.

В мире, где лицемерие цветет пышным цветом, простота – это глоток свежего воздуха, оазис надежды в пустыне фальши. Она подобна розе, распускающейся сквозь асфальт, напоминая о вечных ценностях, которые ничто не способно уничтожить.

Не прячься за масками сложных слов и замысловатых конструкций. Открой свое сердце, позволь своим мыслям течь свободно, как горный ручей. Простота – это не признак слабости, а скорее высшее проявление мудрости, умение видеть суть вещей и говорить о них без обиняков.

"Будьте как дети", – говорили мудрецы. В этой детской непосредственности – ключ к пониманию мира и самих себя. Не усложняйте то, что просто, и тогда истина откроется вам во всей своей красе.

(Микроскопические рассказики)

... Дедушка! .. А, дедушка!

... Чего тебе Жоржик? ..

... — Я хотел бы знать, откуда у нас во дворе появляется дождик? — ответил 5-летний мальчик.

... — Дождь идёт из облаков.

... — А что такое облака?

... — Облака — это туман, а туман всё равно, что пар, а пар — это вода.

... — А откуда же берётся вода?

... — Вода уходит в воздух из морей, из рек, из болот, из родников, из земли и, совершенно невидимо для людей делается паром. Чем больше нагревают солнечные лучи всё вокруг, тем скорее вода становится паром.

...— А почему это, дедушка, иногда на небе так много облаков, а нет ни одной капли дождя?

... — Потому что, Жоржик, дождевые капельки высыхают, не достигнув земли; это бывает лишь в тех случаях, когда воздух внизу тёплый: капельки опять превращаются в пар и летят назад к облакам. А если внизу воздух сырой, то капли долетают до земли.

... — Благодарю тебя, дедушка! .. Мне всё понятно стало! Теперь пойду сестрёнке Анечке всё расскажу, пусть удивится! ..

Тишина в доме была по-настоящему звонкой и хрупкой, словно первый лёд. Аксинья стояла у окна, её пальцы сами собой перебирали нитку алых бусин на шее.

Бусины были тёплыми, гладкими, точно живые. Это тепло рождало в памяти давний образ: седая голова батюшки, склонённая над ней.

Аксинья помнила тот день, когда ей исполнилось десять. Тогда батюшка подозвал её, взял за подбородок ладонью, шершавой от работы, и сказал тихо: «Пришла пора, Аксиньюшка». Достал суконную тряпицу, развернул бережно. На материи лежала нитка алых бусин, похожих на ягоды рябины, схваченные инеем.

Аксинья не помнила матери. Та умерла в родах, и батюшка взял на себя заботу о дочери, не перекладывая её на чужие плечи, растил один. А бусины припрятал, хранил и ждал. Ждал этого дня, когда Аксинья повзрослеет и сможет понять, как дорог подарок, что так бережно был храним, ведь кроме этих бус, в память о матушке ничего и не осталось.

«Чтобы часть её души с тобой всегда была, — пояснил он, завязывая застёжку на её тонкой шее. — Чтобы её тепло к тебе перешло».

Теперь, спустя годы, стоило Аксиньи прикоснуться к бусам, как она могла почувствовать связь с той незнакомой жизнью, навсегда оставшейся тихой печалью в её сердце.

Воспоминание растаяло, оставив на ладони тепло, а в доме — ту самую звонкую тишину. Вздохнув, Аксинья отвязала заскорузлый рукомойник, плеснула в него воды из кадки, чтобы умыться, стряхнуть сон да грусть. Потом затопила печь; острая щепа весело затрещала в тёмной утробе, обещая скромное тепло на день.

Затем взяла коромысло, пустые вёдра — пора по воду. Утро за окном было ясным, хрустальным. Солнце только-только поднималось над лесом, и длинные тени лежали на росистой траве синими кружевами. Воздух звенел от свежести, где-то совсем рядом тенькала синица.

Дорога шла под гору, мимо покосившихся плетней. Вода в реке в эту пору особенно студёная, прозрачная, и парок от неё поднимался лёгкой дымкой. Аксинья уже зачерпнула полное ведро, как вдруг конский топот разрезал утреннюю тишину. Редкий звук для их глухого места.

Она выпрямилась. На тропинке, у самого края обрывистого берега, возник всадник. Конь под ним был вороной, беспокойный, храпящий паром. А сам юноша — незнакомый, лицом бледный, усталый, но статный. Одежда на нём была городская, дорогая, только пыльная от дальней дороги. Он осадил коня и взглянул на неё. Взгляд был острым, пронзительным, не глядел, а резал.

— Девица, — голос у него оказался глуховатым и тихим. — Дай, ради Христа, напиться. Горло пересохло.

Аксинья молча, не сводя с него глаз, взяла ведро и, придерживая одной рукой под тяжёлое дно, подняла повыше, протянув его всаднику.

Тот, не слезая с седла, низко наклонился, взялся одной рукой за дужку и зачерпнул воду горстью. Пил жадно, а сам исподлобья, внимательными глазами, посматривал на Аксинью. Напившись, опустил ведро; пальцы их коснулись, и на миг в воздухе повисло что-то напряжённое, хрупкое, будто тонкая паутина, которую вот-вот порвёт ветер.

Аксинья вздрогнула — вот так ни с чего, — а пальцы словно обожгло в том месте, где их коснулся незнакомец.

— Как звать-то тебя? — вдруг спросил он.
— Да пошто тебе?
— А как пошто? Вдруг сватов решу засылать.
— Так сразу и сватов? Да может, ты лихой человек, а может, я тебе не пара.

Незнакомец засмеялся и, вожжая, вдавил каблуки в упругий живот коня, и тот, вздыбившись на мгновение, помчался.

— Свидимся! — обещание эхом разлетелось над рекой, над полем и полетело вдогонку за всадником.

А Аксинья осталась стоять и смотреть вслед. Одна-одинешенька, тонкая, словно рябина, пытаясь унять сердце, повторяющее, как заклинание: «Свидимся!»

И потянулись дни ожидания, каждый похожий на другой. Но сквозь гулкую пустоту одиночества вдруг пробился звонкий щебет — светлый и нежный. Так бывает в студёную пору, когда морозную, хрустальную тишину внезапно рвёт короткое, жизнеутверждающее синичье пение. Аксинья поймала себя на мысли, что лицо её озаряется улыбкой, стоило лишь вспомнить взгляд тех чёрных, проницательных глаз.

Запали они ей в душу, засели занозой, до боли, до нарыва. Вроде как мелочь, да болит и гложет так, что мочи нет. Аксинья накинула душегрею и вышла во двор, к рябине, унять стук сердца. Прислонилась виском к прохладной коре, как делала уже это не один раз. Кора дерева была шершавой и прохладной, будто вобравшей в себя весь ночной холод.

Аксинья обняла ствол дерева и закрыла глаза. Под ладонями он казался живым — неровным, дышащим. Лёгкий ветер шевелил листья над головой. Аксинья сделала несколько глубоких вдохов — и дрожь в руках стихла, а в груди вместо сжавшегося комка вновь появилось место для лёгкости и девичьих мечтаний. Рябина стояла немым стражем, принимая её молчаливую боль и возвращая ей ту крепкую, горьковатую ясность, что таилась в самой её сердцевине.

— Спасибо, матушка, — прошептала она.

И тут же, словно в ответ, с ветки дерева сорвалась тяжёлая кисть ягод и упала к ногам, рассыпавшись алым бисером по земле. Аксинья вздрогнула. Сердце ёкнуло — то ли от неожиданности, то ли от предчувствия. «К добру ли, к худу?» — мелькнуло в голове. — Да будь что будет.

***
Весна пришла неожиданно. Аксинья, собравшись по воду, распахнула дверь и застыла на пороге. Свежий ветер донёсся до неё лёгким и тягучим ароматом освобождающейся от бремени земли. Воздух был насыщен влагой от тающего снега и горчил смолистым запахом набухшей коры. Аксинья сделала глубокий вдох и посмотрела туда, где горизонт уже окрашивался слабыми лучами восходящего солнца.

Проходя мимо рябины, она опустила вёдра на землю и прижалась ладонями к гладкому стволу. Из-под коры исходило тепло. Дерево ещё спало, но от него веяло бесконечно живым, полным надежды ароматом, обещавшим ежегодное обновление и саму возможность жизни.

И тут, как в прошлый раз, совершенно ниоткуда возник и стал нарастать конский топот. Аксинья рванулась за ствол, стараясь унять дрожь. Она и сама не понимала, откуда взялась эта уверенность, что судьба наконец откликнулась на её зов. Уверенность, что она снова увидит всадника на вороном коне, о котором думала все эти долгие зимние месяцы.

— Эй, краса ненаглядная, от кого это ты притаилась? Неужели от меня? — услышала Аксинья уже знакомый голос.

— Я и не прячусь вовсе, — вышла Аксинья из-за рябины, стараясь скрыть, как от долгожданной встречи вспыхнули и зарделись её щёки.

— Вот, как и обещал, я вернулся, — всадник перекинул ногу через круп коня и легко спрыгнул на землю. Он похлопал по шее вороного жеребца, который яростно вращал глазами и нервно вскидывал голову, разгорячённый быстрой ездой, накинул поводья на забор. Поправив шапку, незнакомец направился к Аксинье. Та, стараясь выровнять дыхание, во все глаза смотрела, с какой неспешной грацией ему давались эти простые движения.

— Мы с тобой так и не познакомились, — продолжил незнакомец. — Златояр.
— Аксинья, — быстро выпалила она, словно спохватившись, и тут же смутилась собственной поспешности. — Господи, что ж это я? Дорогого гостя в избу не зову, да что мы тут на ветру-то стоим!
— Значит, дорогого? — блеснули его глаза.

Аксинья же снова вспыхнула — на этот раз от собственной оплошности, от того, с какой лёгкостью и простотой она ему открылась.

Златояр уже было шагнул на двор, но вдруг лицо его исказилось гримасой, словно от сильной боли. Он резко отпрянул назад, согнулся пополам, упёршись руками в колени. Затем, пытаясь сгладить неловкость, засмеялся и хитро прищурился.

— Ох, да негоже добру молодцу вот так, с порога, к девице в избу ломиться. Что люди честные подумать могут? Ты вот что, приходи по вечерней зорьке к реке.

С этими словами он отвязал коня, вскочил в седло и, стегнув его плёткой, во весь опор поскакал прочь. Аксинья не успела и слова молвить в ответ. Выскочив за калитку, она проводила взглядом удалявшегося всадника.

— Приду... — прошептала она ему вослед.

***
Аксинья смотрела, как река разъедает некогда крепкий и белый лёд, намывая чёрными пятнами полыньи. «Скоро совсем сломает», — думала она. Смотрела, как солнце, устраиваясь на ночлег, стелет по небу красный атлас на белые пуховые перины облаков. Оно было красное, как ягоды рябины, как бусины на её тонкой шее. Она машинально потрогала их рукой, словно ища защиты.

Стоять одной у реки в этот час было и страшно, и зябко, а Златояр всё не появлялся. «Обманул», — ёкнуло внутри. «Да и то верно, — с горечью подумала Аксинья. — С чего бы это вдруг счастью на мою долю перепасть? Не было его никогда, и вдруг — на, пользуйся».

Постояв ещё минуту и печально вздохнув, она отвернулась от заката — и упёрлась взглядом в мужскую грудь.

— Да отчего же так горько, зорька моя? — засмеялся Златояр. — Ты уж прости, дела задержали.

Он сделал попытку обнять её, но, словно передумав, лишь смотрел сверху вниз своим хитрющим взглядом, отмечая, как щёки её расцветают пунцовым румянцем.

А Аксинья, преодолев робость, подняла глаза — и обомлела. Так она и стояла, впиваясь взглядом в того, по кому так ныло сердце. Сползающий закат окрашивал его профиль в багрянец, и тот же огонь плясал в его глазах — колких, светлых, словно первый лёд на лесном ручье. В них плавилась насмешка, но где-то в глубине, на самом дне, тлела чужая, незнакомая ей боль. Эти глаза видели иные дали, неведомые Аксинье, и теперь смотрели на неё с любопытством, с каким разглядывают редкую безделицу, — с восхищением и благоговением.

Смуглая кожа была испещрена морщинками у глаз — от смеха ли, от ветра ли, — а в уголках губ таилась привычка улыбаться без повода. Тёмные волосы, выгоревшие на солнце до цвета мёда, непослушной прядью выбивались из-под шапки. Он был похож на своего вороного коня — такой же статный, горячий, яростный. В нём чувствовалась та же непокорная сила.

Златояр. Имя обжигало, словно раскалённый уголь. Злато ярое, жаркое, опасное.

— Долго ль собираешься молчать? — нарушил он тишину, и в его голосе, как и во взгляде, играли тёплые, насмешливые нотки.

Аксинья не ответила. Она стояла, смотрела и цвела — счастьем, переполнявшим сердце, и алым цветом на девичьих щеках.

С той встречи у реки и началась её новая история, чистая, как первый снег. Златояр появлялся с закатом. Его ухаживания были стремительными и настойчивыми; он не просил — он завоёвывал её мысли, её сердце. И Аксинья сдавалась без боя. Её мир сузился до промежутков между их встречами, до ожидания его шагов; она тонула в омуте его колдовских глаз.

***
Свадьба была скорой и шумной. Златояр, у которого не было ни рода, ни племени, справил её с такой щедростью, что у всей деревни закружились головы. Аксинья сидела в горнице, в красном сарафане, и сквозь фату смотрела на своего суженого. Как же пело её сердце! А на дворе гулял сентябрь во всей пышной красе, листья только-только начали желтеть. Лишь рябина стояла, опустив ветви к земле под тяжестью алых ягод, и тихо дрожала.

В первую же брачную ночь, когда в доме воцарилась тишина, Златояр подошёл к Аксинье. Но не с лаской. Его глаза сияли холодным светом.

— Теперь ты моя, Аксиньюшка, — прошептал он, и его пальцы коснулись её висков. — Моя... Не отводи глаз. Смотри...

И тут она почувствовала, как нечто странное и тягучее потекло из неё. Не тепло, а некое золотое сияние, сама жизненная сила, что пульсировала в её жилах, стала вытекать и впитываться в него. Она хотела крикнуть, но не могла и пошевелиться. Она видела, как разглаживаются морщинки у его глаз, как загорается изнутри кожа, как проясняется взгляд. Он не просто брал её молодость — он пил её светлую душу.

Когда он отпустил её, она в изнеможении рухнула на подушки. А он стоял у окна, помолодевший и сияющий, и смотрел на потемневшее небо.

— Спи, — сказал он безразлично. — Тебе нужно беречь силы. Для нашего чада.

С этими словами он вышел. Аксинья уткнулась лицом в подушку, и её затрясло от беззвучных рыданий. На душе было горько и тошнотворно — от обмана, от страха, от леденящего одиночества. Куда бежать? Кто поверит? «Ах, матушка...» — прошептала она в пустоту.
***
Беременность наступила быстро. Аксинья и радовалась, и страшилась одновременно: что будет с её ребёнком? Что будет с ней? С каждым днём она угасала — не от болезни, а от странного, медленного истощения. Щёки впали, взгляд потух, будто кто-то выпивал её по капле. А Златояр цвёл. Он был подобен майскому утру — полный сил и ослепительной красоты. Порой по ночам он продолжал своё чёрное дело, вытягивая из неё энергию, необходимую для поддержания этого бессмертного облика.

Однажды, когда он уехал по своим тёмным делам, Аксинья, уже с трудом передвигая ноги, вышла во двор и припала к рябине. Кора была шершавой и прохладной, но стоило ей прикоснуться, как по дереву пробежала лёгкая дрожь. Девушка подняла голову, чтобы увидеть небо сквозь резную зелень листвы. То ли от ветра, то ли от иной причины ветви над ней зашелестели, и Аксинье почудился тихий голос, знакомый до слёз — голос из самых сокровенных снов. Голос матери.

— Дитятко моё... — прошептали листья.

Аксинья обхватила ствол руками и прижалась к нему всем телом, закрыв глаза. И тогда ей открылось невиданное: она увидела, как её мать, такая же юная и обманутая, полюбила красавца-колдуна. Увидела, как он женился на ней, чтобы зачать дитя — носителя крови древнего волшебного рода, хранительницами которого были женщины их семьи. Увидела, как он высасывал из матери жизнь, пока та не сбежала, и как она нашла своё недолгое счастье, чтобы умереть в родах. И как её душа, не найдя покоя, воплотилась в рябину, посаженную у дома, — чтобы оберегать дочь.

Бусины на шее Аксиньи вдруг стали горячими, почти обжигающими. Они не просто хранили память — они были оберегом, щитом против его чар. Но слепая любовь ослабила их защиту. Аксинья рухнула на землю под деревом и зарыдала. Правда обожгла её, как удар кнута: не любовь жила в сердце колдуна, а холодный, расчётливый ритуал.

В ту ночь, когда вернулся Златояр, она встретила его не с покорным взглядом. Аксинья стояла у печи, сжимая в руке раскалённую кочергу. Бусины на её шее светились алым светом.

— Знаю, кто ты, — выдохнула она. — И знаю, зачем я тебе.

Удивление мелькнуло в его глазах, но сменилось привычной усмешкой.
— Поздно, зорька моя. Ты связана со мной. И дитя в утробе — моё. Моя вечная сила.

Он шагнул к ней, но Аксинья, собрав последние силы, ударила кочергой по лавке, где лежала его дорожная сумка. На пол выпал маленький тёмный флакон. Он разбился, и по избе разлилось смрадное зелье.

— Ты никогда не получишь моего ребёнка! — крикнула она и, выбежав во двор, бросилась к рябине.

Златояр последовал за ней, его красивое лицо исказила злоба. Но он не мог подойти близко — обережная сила рябины, умноженная решимостью Аксиньи, жгла его, как пламя.

— Проклятие! — рычал он. — Ты погубишь и себя, и дитя! Вернись!

— Лучше смерть, чем быть твоей пищей! — крикнула в ответ Аксинья и, обняв рябину, прижалась к ней щекой.

И случилось чудо. Ствол дерева затрещал, и кора расступилась, словно объятия. Аксинья шагнула в сияние, хлынувшее из его недр, в последний раз оглянулась на того, кого полюбила всем сердцем, — и ствол сомкнулся за ней.

Златояр с воем отчаяния бросился прочь, ибо чувствовал, как его красота и сила таяли, словно воск на огне.

А наутро у рябины нашли младенца — девочку. Рядом лежала нитка красных бусин. Ребёнка забрала к себе бездетная вдова-соседка. А по весне рядом со старой рябиной, с другой стороны, пробился из земли молодой, крепкий побег. Так и стояли две рябины, сплетаясь ветвями, словно обнимались, храня тихую печаль и вечный оберег.

И завязался новый круг. Готовый к новой весне, к новому ветру и к звонкому топоту коня, который когда-нибудь снова разрежет утреннюю тишину.

Пошлые пословицы и поговорки (18+)
Контент неприличной мудрости
______________________________


***************************
Лучше сто раз потыкать, чем один раз - потрогать.
Спелое тело гуляет смело.
С кем упала, с тем пропала.
Кого подцепишь, с тем не проживёшь.
У кого рано встаёт, тому - богиня даёт.
Скорострел везде посмел.
Языком не торопись, а телом поспешай.
Лучше – просто, чем – не туда.
Любишь кувыркаться, люби и детей на саночках возить.
Не подмажешь - не полезет.
Любимой – время, а телу – час.
На что напоролась, с тем и попоролась.
С милым рай и в массаже.
Мал заводник, да долог.
Тише залезешь, дольше – не разбудишь.
Милые бранятся – в постели тешатся.
Больная голова - руке покоя не даёт.
Чем меньше женщину мы любим, тем больше любим – онанизм.
Баба сверху, кобелю - легче.
Семь раз отмерь, один раз - покажи.
У неё семь пьяниц за неделю.
Один в постели – не гусар.
Взялась за уж, не говори, что не хошь.
В чужом низу соломинку видят, а сами – как бревно.
Язык мой – конец мой.

Пал Глебыч был особенным. Он это знал без всяких там "сомнений". Просто однажды, впервые открыв глаза и окинув взглядом мир, его окружавший, он осознал: жить из-за своей незаурядности ему будет трудно.

При этом он был ещё и чертовски красив. Его гордый профиль украшало аристократическое, необычное пятно, начинавшееся у основания острого, с горделивым изгибом носа и убегавшее вверх. А то, что профиль у него был поистине орлиный, в этом он не сомневался — отражение врать не умело. И тут уж, хоть в профиль, хоть в анфас, вид был царственный.

Его походка была неспешной и величавой, этакой грудью вперёд, с легким покачиванием. Идти неспешно и с достоинством — такому учат на всяких там курсах, а у него это получалось, как само собой. Шаг, ещё шаг, качнуть корпус, поворот головы, чуть-чуть, едва-едва — и игра глазами. А глаза у него были поистине фантастические, прекрасные глаза, похожие на дорогую осетровую икру, с характерной маслянистостью и глянцевым блеском. Пал Глебыч смотрел этими глазами в самую душу, высверливая в ней дыры. Не просил, не умолял — это было ниже его достоинства. Просто смотрел не мигая. Единственное, что мог себе позволить, — это чуть склонить голову набок, так чтобы один глаз сверлил настойчивее другого.

Действовало это безотказно. Железная воля, заключенная в бархатной глубине его взгляда, заставляла даже самых чёрствых замедляться. Их пальцы сами собой разжимались, бросая на асфальт, словно дань, хлебные крошки, крупу или кусок булки. Пал Глебыч никогда не бросался на еду с жадностью плебеев. Он выдерживал паузу, давая дару упасть и дарителю — отойти на почтительное расстояние. Лишь затем, с тем же невозмутимым спокойствием, он приближался и склевывал подношение, не как подаяние, а как законную дань своему величию.

Пал Глебыч был городским голубем, но с именем, которое, как он считал, как нельзя кстати подчёркивало его достоинства и выделяло из массы серых собратьев. Несколько раз он делал попытки пойти на сближение, но тщетно. Не было в них понимания. Его душа, жаждавшая высокого общения, томилась в одиночестве среди примитивных сородичей, чье воркование не поднималось выше обсуждения свежей лужи или глупой голубки с соседней площади. И самое горькое — это вечная борьба за свой карниз, свой крошечный оплот достоинства, который вечно пытались отнять у него молодые и наглые выскочки, не обремененные ни стилем, ни интеллектом.

В тот день солнце освещало его карниз особенно благосклонно. Пал Глебыч вышел на свой утренний променад, полный планов. Воздух был свеж, и он думал о том, чтобы облететь свою улицу — проверить, не посягнул ли кто на его владения.

Его внимание привлекло щедро рассыпанное зерно. Необычно щедро. В его памяти конечно мелькнула тень сомнения, всё же Пал Глебыч был интеллектуально выше остальных сизых, но голод взял верх. Он склевал несколько зерен. Они были странными на вкус.

Сначала ничего. Потом — внезапная и незнакомая слабость. Он почувствовал, как земля уходит из-под его лап. Он попытался взлететь, но крылья вдруг стали тяжелыми, как чугун, и он смог лишь упасть на бетонное перекрытие моста.

Он не понял. Он не понял, почему небо накренилось и поползло в сторону. Он не понял, почему его собственное тело, такое послушное и грациозное, больше его не слушается. С последним усилием он распахнул крылья, не для полета, а чтобы просто удержаться от падения. Они раскинулись, белые перья трепетали на ветру, как последний салют его достоинству.

Шея вывернулась неестественно, и его взгляд, тот самый гордый и ясный взгляд, устремился вверх. В небо, которое было так близко и так недостижимо. В его глазах, смотревших в синюю бездну, не было страха. Было лишь недоумение. За что?

Он лежал в своей последней, трагически прекрасной позе. Прохожие внизу спешили по своим делам, не поднимая голов. Никто не видел, как угасает взгляд Павла Глебыча. Никто не видел, как ветер треплет перья на его гордой груди, пока он не замер окончательно.

Я смотрю в окно, минуя улицы и чужих мне людей, - словно зная незнакомое зеркало особенности,
Открывающее внутреннее "я", которое бывает страшным и неизбежно символическим, прямо как люди древние,
Ушедшие из нашей жизни, но мы все вспоминаем, моментами и былыми минутами - ту поездку, которая нас очаровала и одарила,
Много событий – на днях встречают, только без ужина на столе и без волнующих слов, которые порой раздражают, но от них и настроение зависит,
Остановки наполнены людьми, без особенностей трактующих сердце, лица - ничего не расскажут, кроме глаз наполненных грустью,
Меня это не порадует, хотя и сегодня погода телом будущим желтела,
И что-то рассказывала во сне, прямо - как ангельский глаз, смотрящий на промах каждый,
И не улыбается, и не злится, просто молчит,
Молчаливый остров – перед глазами встречает на секунду, со мной ангел, но без вещей в дом,
Это так грустно, когда никто не ждет – в вечном доме, созданном для привлечения людей, но все расстроены в обособлении картины,
Прикосновение без особых признаков, на теле как вода разливается - и что-то сказать хочется, но нечего, когда слова в доме забыты.

Я начал жизнь - совсем недавно
А уж, неприятности за спиной,
Неизвестно кто, неизвестно что, смерти хочет моей
Страшно засыпать в постели, после тяжелого дня,
Страшно в зеркало – на утро смотреть, будто картина жива
Заберет сердце горячее, как дева достижимая,
Сны снятся - о неминуемой смерти, но, ограниченные одной фигурой
Длинная одежда, наверное до земли, не вижу, загадочно лицо,
Но во тьме что-то говорит, тихо достаточно, слова как ребенок
Человеческий череп на секунду виднеется, и руку протягивает мне,
Я же кричу, обороняюсь руками, и глазами молю
Я не боюсь, нельзя мне, не сегодня,
Не кончу как те, кто жизни свои отдали, ценой – в вечные страдания.

Машка всегда верила в приметы — вот сколько себя помнила, столько и несла в себе эту веру. Верила в классику, но с годами довела её до абсурда, подкрепляя свою веру любым подходящим случаем из жизни. Поэтому любая неудача, постигавшая её близких, неизменно сопровождалась её трагическим: «А я вам говорила!»

— Помнишь ту чёрную кошку? — начинала она, складывая руки крестом. — Нет, ты не смотри так, она не просто тебе дорогу перебежала, сам говорил, что именно слева направо! Вот если бы наоборот — отделался бы оторванной пуговицей, а так — я же тебе говорила!

Или, вздыхая, она могла вспомнить:
—Точно, я же в тот день соседку с пустым ведром встретила. Это же к неудаче, это каждый знает. Но она была ещё и в красном, а ведро — пластиковое, оранжевое — это всё, можно было и не начинать, всё коту под хвост.

За столом, если кто-то неловко ронял солонку, Машка не просто констатировала: «К ссоре». Она тут же находила уточнение, глядя на провинившегося с жалостью:
—Вот если бы собрал соль обратно в солонку правой рукой через левое плечо, то ссора могла бы быть пустяковой, а теперь уже и не знаю.

Особый ужас наводили на неё вороны. Увидев серую птицу на подоконнике, она мрачнела:
—Одна каркает — к сплетням, это ещё полбеды. А вот если начнёт стучать клювом в стекло — это уже не примета, это катастрофа!

Но классикой её фантазия не ограничивалась.
Дома её комментарии не прекращались.Обводя взглядом комнату, она могла заметить:
—Стулья крест-накрест стоят. К гостям нежданным, которые засидятся допоздна.
Или,застав кого-то из домочадцев растерянно смотрящим на холодный чайник, заключала:
—Что, воду налил, а включить забыл? У тебя что, мозг сегодня отдыхает? Любые решения, принятые в такой день, будут ошибочными. Лучше сразу ляг спать.
А утром,вглядываясь в свою чашку, Машка могла пробормотать:
—Кофе с пенкой в виде кольца — к нежданному визиту. Дырка посередине? Значит, ещё и с пустыми руками придут.

В общем, Машка была «повёрнутая», но такая постановка вопроса её совсем не смущала. Она чувствовала себя в своей тарелке. Житейская мудрость из неё так и сочилась. Поэтому её «А я вам говорила!» продолжало звучать направо и налево.

Как-то утром Машка немного проспала. Кофе пить не стала — время сильно поджимало. Начальство терпеть не могло опозданий, и Машка знала это как никто другой. Поэтому, натягивая на ходу юбку, она одной рукой включила утюг и принялась гладить блузку.

Схватив сумку, она выскочила из квартиры и побежала коротким путём к остановке. В арке между домами выясняли отношения два кота — рыжий и чёрный. «Вот же зараза!» — подумала Машка.

И стала обходить кошачью свару со стороны рыжего, который явно одерживал верх и наседал на оппонента с утробным кошачьим криком: «Мауууу!» Машка обходила их, почти не дыша, не глядя под ноги, и в этот момент наступила на сухую ветку. Та громко хрустнула, рыжий кот повернул голову и присел. Чёрный кот получил фору, которой не преминул воспользоваться...

Мимо Машки мелькнула рыжая, а затем чёрная кошачья спина, напрочь перечёркивая удачу. «Блин, я же не выключила утюг!» — догоняя котов, пронеслась мысль в Машкиной голове.

Машка, уже на взводе от собственной забывчивости, рванула обратно так, что ветер свистел в ушах. Все классические приметы, одна за другой, выстраивались в зловещий пазл: и проспала (плохая примета сама по себе), и кофе не выпила (оставила удачу в чашке), и чёрная кошка слева направо... Да это же не просто «к неудаче», это был полноценный знак свыше: «Стой, дальше идти опасно для жизни!»

Она влетела в свой подъезд, сердце колотилось где-то в горле. С лифтом, конечно, не сложилось — он застрял на другом этаже. «Ещё одна примета, — промелькнуло в голове, — техника виснет, когда судьба на волоске». Взбежав по лестнице, она с дрожащими руками сунула ключ в замочную скважину. Дверь открылась, и оттуда навстречу вывалился растерянный мужчина в спортивном костюме, сжимающий в руках её же ноутбук.

— А... я... это... — пробормотал он, увидев запыхавшуюся Машку.

Из квартиры донёсся испуганный возглас его напарника, который как раз пытался стащить со стены телевизор. Увидев вернувшуюся хозяйку, он в панике выпустил технику из рук, и та с глухим стуком рухнула на пол.

В этот самый момент в руках у Машки зазвонил телефон.

— Маш, ты где?! — кричала в трубку встревоженная коллега. — У нас тут потоп! Трубу прорвало прямо в коридоре, всё залило! Начальник, бледный как полотно, только что объявил, что всех по домам распускает! Прикинь? Ты представляешь, если бы ты сейчас была на своём месте? Тебя бы просто смыло этим потоком! Так что повезло вдвойне!

Машка медленно опустила телефон, глядя в пол перед собой. На её лице расплылась широкая, торжествующая улыбка. Ни капли сожаления о технике. Только чистая, ничем не омрачённая радость познания. Грабители, воспользовавшись ситуацией, незаметно скрылись, стараясь не тревожить Машкиных мыслей.

— Так вот оно что, — прошептала Машка с придыханием, — значит, вороны стучали клювом в стекло не просто так. И кошки... и пустое ведро у соседки вчера... Всё сходится.

Она достала из сумочки блокнот, куда аккуратно записывала и анализировала все знаки судьбы.

«Случай № 247, — вывела она каллиграфическим почерком. — Комплекс предзнаменований (утренние + дорожные) сработал на 100%. Позволил избежать: 1) увольнения за опоздание; 2) травмы на затопленном рабочем месте; 3) полной потери имущества (вспугнула воров). Утюг, оставленный включённым, сработал как триггер возвращения. Вывод: приметы не просто работают, они работают в системе».

И, закрыв блокнот, Машка с чувством глубокого удовлетворения принялась набирать номер полиции, и её взгляд говорил: «А я вам говорила!»

С детства Демьян не любил ходить в церковь. Ему там было скучно и невесело. Сиди себе на скамейке да слушай непонятные речи дьячка, выступающего перед благочестивой публикой. А потом разевай рот вместе с остальными детишками и подпевай псалмы и так - каждый вечер. Ну, какое это веселье? Демьяна силой и под угрозами наказания приводили в молитвенный дом, а если он препирался, то строгий отец хлестал его розгами по спине и ниже. Шло время, и Демьян вырос…
Никакому ремеслу толком он не обучился, на музыкальных инструментах играть не мог, работать не хотел. Ему больше всего нравилось прогуливаться в уединении поодаль от родного дома на окраине селения. Здесь он проводил много времени, прислушиваясь к окружающим звукам. Порою казалось ему, что деревья, размахивая от ветра ветвями, словно когтистыми лапами чудовищ, пытаются заговорить с ним и донести какое-то знание, о котором никто, кроме него, не догадывается. А однажды, после ссоры с отцом, он решил не ходить домой и разжёг костёр на вершине холма, чтобы заночевать под открытым небом Тот холм пользовался дурной славой и назывался – Бугор Астарот. В былые времена здесь возвышалась виселица, на которой были приговорены к смерти богоотступники. И Демьяну казалось той ночью, что он слышит чьи-то голоса и проклятия, доносившиеся из-под земли на том самом холме.
Утром увидел его сосед и говорит:
- Ты где был? Тебя отец искал всю ночь.
- На холме был я, у костра сидел. Глядел, как танцует пламень лихо, - невозмутимо отвечал Демьян соседу.
- Ступай сейчас же домой, а не то отец разгневается.
- Нет, мне нельзя домой. Я в церковь пойду – хулу сотворю. Мне огонь велел, он говорил со мной, - сказал Демьян.
Пришёл он в церковь к обедне. Там народ верующий собрался. Демьян подошёл к иконе с изображением святого лика и плюнул на неё. Опосля заорал срамные речи и матерные частушки, при этом танцуя вприсядку перед прихожанами. Дал пощёчину одной монашке, отпустив похабщину в её адрес, а с подоспевшего пресвитера стащил свитер и стал рвать на лоскуты. Кое-как вывели из церкви богохульника этакого удивлённые люди.
Весь день скрывался Демьян от своего отца. Тот уже начал серьёзно волноваться за сына. Ближе к вечеру нашёл отец его близ тихого омута. Демьян сидел, по-турецки скрестив ноги, и держал чёрную свечку, глядя в воду.
- Ты что творишь? Ты в своём ли уме, Демьян? – возопил отец.
- Не мешай, батя. Я занят, - отвечал тот не своим голосом.
- Вставай! Пошли домой скорее! – заорал отец.
- Ты ступай, батя. Я здесь останусь. Мне дела делать надо. Я тут переночую, а наутро в церковь пойду – хулу сотворю. Мне отражение моё велело, оно говорило со мной.
Отец видит, что сын рехнулся и немедленно схватил его за шиворот да потащил домой, а там - запер в сарае с лошадью, чтобы тот больше не посмел никуда ходить и позориться.
На следующий вечер зашёл отец в сарай, чтобы накормить своего сына. Отворил дверь и видит, что там всё вокруг залито кровью. Демьян весь перепачкан в крови, сидит по-турецки и держит в руках лошадиную голову.
- Я проголодался, батя. Пришлось нашу кобылу съесть, как видишь. Так что я теперь сытый, поэтому ты в дом ступай, а я здесь побуду. Наутро в церковь пойду – хулу сотворю. Мне лошадь велела, она говорила со мной.
Отец в сердцах схватил дубину и как следует избил своего сына до посинения. Опосля вернулся в дом и заплакал, заливая в рот горькую.
На следующий вечер он решил, что надо лучше отвести Демьяна к лекарю или дьякону, чтобы они его исцелили от неведомого недуга. Зашёл он в сарай, глядит – ан Демьяна нет нигде. Неужели сбежал? – подумал отец. Но дверь была заперта снаружи на большой засов, а внутри сарая не было никаких следов разрушения или взлома.
Вдруг откуда ни возьмись появился перед отцом зверь парнокопытный и богомерзкий с рогами, клыками, бородой, хвостом и густой шерстью. Чёрт, одним словом. Но отец не перепужался, а схватил большой топор, что в углу стоял, и обухом прибил насмерть скотину, непонятно откуда появившуюся перед ним. Чёрт копыта откинул и на сене распластался с открытой пастью, из которой поползли черви, сороконожки и прочие твари.
На следующий вечер к отцу сосед пришёл – узнать, как дела и куда Демьян пропал.
Сосед зашёл и перекрестился. Видит: в доме великое горе и смерть. На столе стоит гроб, а в гробу Демьян лежит с открытым ртом. Подле него – отец ни живой, ни мёртвый.
- Что случилось? – вопросил сосед перепуганный.
- Сын мой намедни в погреб за картошкой полез да с лестницы упал, головой об пол шибко, значит, ударился. Так и остался лежать мой Демьян, - отец отвечал.
- Страсти господни! Смерть лютая нынче пошла, никого не щадит! – молвил сосед и хотел утешить отца Демьяна в беде, предложив ему свою компанию. Да только молвил тот ему:
- Не надо. Ты ступай к себе в дом. А я здесь останусь. Подле гроба сидеть буду всю ночь… А наутро в церковь пойду… Хулу сотворю… Мне сын велел. Он говорил со мной.

Когда я садился в электричку, то заметил женщину с этюдником (предупреждаю, это ружье еще пальнет!), рюкзачком, сумкой и большим пакетом. Серьезная подготовка! До какой станции она едет? Нет, в самом деле, предельно интересно, где она пленирует расположиться, наверное, глаз художницы отметил какое-то особенно красивое место, идеальное.
Интересно бы на него посмотреть. Зазорно ли без спроса воспользоваться чужой находкой такого типа?
А, с другой стороны, сегодня, в парках у моря, труднее найти место некрасивое — золотая осень.

* * *

Подходило время чаепития. Я нашел небольшую доску, тщательно отбеленную морем, еще походил и нашел пару близко стоящих валунов. Уложил доску на вершины валунов — получилась вполне удобная скамейка.
Море сливалось с небом в единое сизовато-голубое безмятежное пространство — камни, выглядывающие из воды, словно висели в воздухе. С головой происходило приблизительно тоже самое — она совсем не давила на шею мешаниной вмещенных мыслей.
Тишина царила необыкновенная. Вкрадчивые звуки моря ее лишь мягко подчеркивали, нежнейшими касаниями, лаская слух. И это сорвало мне второй завтрак — невозможно было приняться за бутерброды, жвалами нарушая тишь.
И тут (Тут!), в полусотне метров от меня, на берег вышла та самая женщина и начала аккуратно раскладывать этюдник.