Прозаические миниатюры

Амиго,- грёз с обманом полон лживый мир,
Кому?...сейчас среди живых с надуманных проблем легко?
Кому... из мёртвых лежится более счастливей?
Ответы эти не найти...
Идёшь,сопереживая... на Земле лишь развита способность пожирать вкусней другова.
Не развит человек смотреть на мир,
С высот большого небоскрёба!
Ответил он:
Навеянны сопереживания прохожей незнакомкой(засмотрелся Я!)
О том печаль,- что ждал улыбку больше завтрашнего дня,
Надеясь повстречаться с нею снова.
Средь окружения хмурых лиц,
Упал с высот на голый лёд!поднялся...не оборачиваясь понял,-
Совсем не на холодном льду,улыбка я искал тебя!
Открылась раньше мне... она с высот большого небоскрёба!

Вопрос
Сотрудник халатно относится к своим обязанностям. Каким документом это зафиксировать?

Ответ
Халатное отношение к труду — это неисполнение должностных обязанностей.
Фиксируется докладной запиской. Далее — объяснительная, акт, приказ о взыскании.

В начале девяностых мы с Феликсом играли в ресторане небольшой гостиницы в Литве. По вечерам сюда захаживали люди с тяжёлыми взглядами и вежливыми манерами. Заведение держал под собой авторитет по кличке Меркурий.

Он был среднего роста, слегка лысоватый, всегда в белой рубашке. Говорил мягко и тихо. Когда появлялся Меркурий, я убавлял звук саксофона, а Феликс переводил синтезатор на мягкие стринги — воздух в зале сразу сгущался.

Меркурий садился в дальний угол. В течение вечера к нему подходили по одному. Остальные ждали. После каждого разговора официантка меняла пепельницу, ставила чистые бокалы. Меркурий пил колу с виски, поднимал палец — и следующий садился напротив.

Случайные посетители не догадывались, кто эти тихие люди в углу. Иногда из-за кухни выглядывал хозяин гостиницы, кивал Меркурию и сразу исчезал.

В перерывах нам приносили еду. Наш стол стоял рядом, но разговоры не прекращались. На нас просто не смотрели. Мы — тоже.

Последним вошёл Гипс. Два метра тяжёлого тела, неуверенная походка. Меркурий поднял палец, закурил и долго смотрел ему в глаза.

— А вот и Гипс. Ну?

— Хозяин… не вышло. Клиент оказался крепким.

— Я говорил: бери троих. А ты решил геройствовать. Сам, да сам. Провалил дело — отвечай.

— Исправлю. Клянусь.

— Нет.

Гипс дёрнулся. Закусил губу. Кровь медленно потекла по подбородку.

— Знаешь, как это называется?

— Не надо…

— Это называется — халатное отношение к труду.

Гипс завыл. Долго, по-детски, без стыда.

— Сопли подотри, гипсовый козлик, — сказал Меркурий, встал, подмигнул нам и вышел.

Гипс сидел ещё минут десять. Потом поднялся и, шатаясь, ушёл.

Появился хозяин гостиницы.

— Всё, ребятки, на сегодня хватит. Слышали? Халатное отношение к труду. Ха-ха. Это ведь не про вас?

Через два дня в городской газете, на предпоследней странице, появилась заметка: «Вчера, скоропостижно, от сердечного приступа скончался главный акционер холдинга». Похороны — в закрытом гробу. Фотография в чёрной рамке никак не отражала двухметровый рост усопшего.

2022-08-01

Часто помогая детям,
Всю жизнь отдав учительствуя в Саракшанском крае,
С симфонией сердца... возращались домой,
А за спиной светила школа окнами ночами,
Бывало по утрам улыбки ждёшь,
А благодарности не дожидались,
Уроки жизни к нам приходят лишь с годами,
И чудеса случаются дарует школа детям крылья взрослые,
И кто-то полетит, а кто пойдёт не всем они нужны в начале...

Вам тоже подарила крылья школа,
Учитель без детей существовать не может,
теперь и режиссёр и воспитатель детских устремлений.
И каждый день брошенные судьбы сердце принимает,
Родители гуляют,пьют,обманывают... ,а дети ждут и верят Татьяна не обманет!

От дверей тянут ключи карманы...подводит жизни уроки.
С тобою родные и пару добрейших подруг,знают бывших учителей не бывает!
Мельканье лиц в мельканье лет
Себя не обманешь!
Знаешь ранено сердце твоё
В этом помочь сможем, едва ли!
Не прикрощай только себе повторять,- Я сильная встану!
За годы родных и подруг благодарю.
Ещё блогодарна дождю,гитаре,Бетховену...
И девочке с розовым шаром!

Ну-ка детки в хоровод..
Дуть на ёлку морозить..
Блеск от нититей с серебром..
Попрощает Старый год..
Новый год в гости зовёт!

На сори скрипучий Дед..
Посохом мно'го конфет..
Их Снегурка соберёт..
В праздничный мешок кладёт..

Встречи ждут Зайчата,Волки,
Медвежата,Паучки..
Хороводит возле ёлки..
Бабка старая с метёлкой!
Забирай-ка поскорей..
Старый год все одолеем..

Дружно позовём к нам праздник..
Вместе встретим Новый год!!!
Ну-ка лапки сжали вместе..
зайки,волки и медведи..

Хороводить вышел Етти!
С Новым годом поздравлять..
Сладкими подарками все..
Жадно угощайтеся..
Из велюрового мешка..
Достань и Мне..Мне..и..
Мне сюрпризную коробочку!

И обменяйтеся вкусняшками скорей..
Под бой курантов ночь для детей!!!
Наш хороводик кружится
Из маленьких врачей,учителей,
строителей,водителей..
А так-же присоединяйтеся растущие стихов любители!
Просите,требуйте для встречи,
К празднику всё..что хотите!

Сердце замерзло. Лёд проникает в каждую клетку, в каждую трещину, скрепляя внутренние полости прозрачной коркой, которая блестит холодной красотой, но лишает движения. Оно бьётся медленно, осторожно, словно боится потревожить что-то внутри. Внутри — тишина, плотная, как стекло, в которой отражается мир, но не проникает внутрь. Радость скользит по поверхности, как солнечный свет по замёрзшему озеру, оставляя лишь лёгкое мерцание на кристалле.

Каждое воспоминание — это снежинка, тонкая и хрупкая, тающая при малейшем тепле, но чаще остающаяся кристаллом, застывшим во времени. Страдание, горечь, предательство — всё собирается в прозрачный панцирь, который защищает, но лишает возможности чувствовать. Любовь стучится снаружи, зовёт, но не пробивает ледяной слой. Каждый порыв, каждая надежда — лишь лёгкая вибрация, дрожь, которую сердце чувствует, но не отдаёт.

И всё же, глубоко внутри, под толщей льда, спрятана крошечная трещина. Она сияет едва заметным светом, тонкой линией, обещая, что лёд не вечен. Там, где трещина тонка, есть возможность пробить её, растопить, вдохнуть жизнь. И тогда холод уступит место теплу, скованное сердце снова станет живым, наполнится движением, силой, чувствами, которые оно давно забыло.

Лёд сохраняет сердце, защищает его от боли, но вместе с этим превращает его в тишину. И в этой тишине сердце остаётся самим собой — прозрачным, хрупким, но готовым однажды расплавиться, чтобы снова стучать.

И в тишине, среди льда и теней, ощущается присутствие моего ребенка.
В каждом трепете света, в каждой крошечной трещине сердца — память о нём живёт, мягко напоминая, что как бы сердце ни согрелось, большая часть останется замороженным.

Олька была несмышлёной. Так считали многие, даже самые близкие: её мама и папа. Поэтому, наверное, определяли, что для неё лучше, а что нет. Вот так, попросту, брали и решали: что есть, в чём ходить, когда спать ложиться, когда вставать. Даже что смотреть по телевизору тоже решали они. Вот сядет Олька смотреть про Губку Боба, а мама: «Ну как так можно, Оля, это же дурновкусие». И переключит на балет: «На вот, смотри, красота же, Олечка». И Оля смотрела, ничего не понимая, внимательно следила, как по сцене на одной ноге прыгала четвёрка упитанных белых лебедей. Когда Олька тянула руку за конфетой, бабушка нарочито громко говорила: «Нет, Оля, перебьёшь аппетит, скоро будем обедать», — и ей приходилось послушно отдёргивать руку и ждать обеда.

А чего там ждать? Ну вот чего? Супа? Оля не любила суп. Нет, она его ненавидела. Нелюбовь — это когда тебе что-то не нравится, и ты спокойно меняешь это на что-то другое. Или вовсе отказываешься, выбирая то, что нравится. Суп отменить было нельзя. Родительские уши не слышали доводов. Все эти «не хочу», «не буду» — не работали.

Перед Олькиным лицом вставала большая фарфоровая тарелка с золотой каймой. А в ней — бульонная жижа, переливающаяся радужными лужицами жира. И лук. Проклятый суповый лук. Он был не едой — он был наказанием. Полупрозрачные, обмякшие дольки, похожие на сброшенную кожицу какой-то болотной личинки. Они разварились до состояния слизи, но в каждой угадывался противный, резиновый хруст — тот самый, от которого сводило скулы и по спине бежали мурашки.

Этот лук пах — не едкой свежестью, а затхлым, сладковатым запахом больной глотки и несвежего белья. Он плавал повсюду, коварный и липкий: маскировался под картошку, внезапно прилипал к ложке мертвецкой хваткой и, самое ужасное, всплывал целым холодным комком во рту, когда уже казалось, что тарелка пуста. В этот момент на Ольку накатывала волна тошноты — горькой, плотной, подступающей к самому горлу. Каждая такая долька была маленьким актом насилия, которое надо было проглотить, улыбнувшись.

Поначалу Олька пыталась бороться из всех своих скудных сил. Нет, просить и умолять было бесполезно, потому что взрослые всегда знали, как лучше. Она начала вылавливать ненавистный лук из супа и аккуратно цеплять его на золотую каёмку фарфорового круга. Через пять минут вся позолоченная тулья была обвешана кусочками застывшего, словно желе, овоща.

История с тарелкой закончилась скандалом, стоянием в углу и всё тем же супом на ужин. Но золотая каёмка на белом фарфоре навсегда осталась для Ольки не символом праздника, а границей. Границей поля боя. Линией фронта, на которую можно вывесить трофеи. С тех пор она всё стала цеплять на каёмки. Невыносимые замечания учительницы — и они висели на каёмке её улыбки. Глупые ухаживания одноклассника — и они болтались на каёмке её вежливости. Всё, что нельзя было выплюнуть, она аккуратно подвешивала про запас, с сосредоточенной ненавистью. Её душа постепенно стала похожа на ту самую фарфоровую тарелку: снаружи — целая, правильная, с золотым ободком приличий. А внутри — облепленная по самому краю трофеями тихой войны, дрожащая коллекция всего, от чего её тошнило...

Приснился сон. Еду на машине, идёт дождь. Тормозит полицейский, приглашает в микроавтобус.

— Вы, мол, превысили скорость.

Я согласен, жду, когда составит протокол, выпишет штраф. Но неожиданно блюститель закона спрашивает:

— Вы еврей?

Не понимаю причину вопроса, хоть убейте, но на всякий случай соглашаюсь.

— Ах, еврей, — радостно говорит полицейский, — тогда вот вам бумага, ознакомьтесь с текстом и подпишитесь.

Нехорошее предчувствие… так я себе подпишу статью уголовного кодекса. Деваться некуда, думаю, почитаю писульку, а там видно будет. Достаёт из папки, протягивает. Читаю длинный текст, с трудом улавливаю смысл:

"Парламент страны объявил сегодняшний день — не верю глазам — Днём толерантности к евреям. Именно сегодня за мелкие дорожно-транспортные нарушения лицам еврейской национальности платить штраф не надо, расходы на себя берёт государство."

— Подпишитесь, что ознакомились, — напоминает полицейский. — Я вам выписал штраф в размере 100 евро, но платить не надо, ещё раз подпишитесь. Приятного пути, не нарушайте больше.

Сажаюсь в машину, достаю ключ зажигания. Почему меня остановили? Полицейский уезжает, машет мне рукой. Что за бред? Оказывается, теперь один раз в году можно иметь конкретную пользу от национальности. Только вот в чем беда — скорость я ведь не превышал!


24 10 2020

Бесчувственный ветер воет как волк. Его вой тянется над городом, разрывая ночь на неровные клочья, будто небо — это тонкая плёнка, которую можно порвать голосом. Он бьётся об стены домов, скользит по ним, срывается вниз и снова поднимается, словно ищет опору и не находит её. Кажется, время и у него отняло самое ценное, оставив только ярость движения и пустоту внутри.

Он приходит не сразу. Сначала — едва заметный шорох в кронах деревьев, слабое дрожание воздуха. Потом — гул, низкий, тяжёлый, будто город начинает дышать чужими лёгкими. И лишь затем ветер обрушивается полностью, без компромиссов, без пауз, без жалости.

Крыши скрипят, как старые кости. Листы металла выгибаются, сопротивляясь до последнего, прежде чем сорваться и исчезнуть в темноте. Балконы стонут, ограждения дрожат, и каждый дом будто проверяют на прочность: выдержишь или нет, сдашься или устоишь.

Фонари качаются, свет в них рвётся, мигает, то исчезая, то возвращаясь, словно сомневается, стоит ли вообще освещать происходящее. Тени скачут по стенам, вытягиваются, ломаются, распадаются. Ветер рвёт их так же легко, как бумагу.

Улицы пусты. Не потому что в городе никого нет — а потому что ночью в такую погоду никто не осмеливается выйти. Лишь изредка сверкают огни машин, которые вскоре теряются. Всё живое спряталось, прижалось, замерло. Ветер владеет пространством единолично. Он поднимает пыль, листья, клочки газет, старые объявления — чужие слова, чужие жизни, всё, что было забыто и оставлено без защиты.

Он проникает всюду. В щели, трещины, подъезды. Свистит в лестничных пролётах, закручивается в узких коридорах, бьётся о закрытые двери, словно проверяет, насколько крепки замки. Он не ищет тепла — он не ищет слабость, не ищет понимание. Кажется, что он ищет то, что отнято, а найдёт ли? Бедный ветер — время забирает безвозвратно.

Город начинает дрожать. Сначала незаметно, как внутреннее напряжение. Потом сильнее — треском, глухими ударами, эхом падающих предметов. Всё вокруг натянуто, как струна, и кажется, что ещё одно движение — и звук станет невыносимым.

Ветер не кричит от ярости. Он воет долго, протяжно, однообразно. В этом вое нет просьбы и нет угрозы. Это вой того, кто потерял слишком много и больше не пытается объяснить. Он не ждёт ответа. Он просто существует, наполняя собой всё — улицы, стены, воздух.

Иногда кажется, что если он разрушит всё до основания, станет легче. Если сорвать крыши, обнажить дома, оставить город голым и пустым — наступит тишина. Но ветер не доводит до конца. Он оставляет стены стоять, но надломленными. Он уходит, не завершив, будто знает: ничего не изменится.

Под утро он ослабевает. Не исчезает — просто отступает на шаг. Город остаётся на месте, но уже другим. Измотанным. С трещинами, которые не бросаются в глаза, но никуда не деваются. Тишина возвращается осторожно, словно боится, что её снова разорвёт вой.

И только тогда становится ясно —
это не просто ветер.

Знакомое чувство? О да: моя душа так же скрипит, так же воет, бьётся об стены, пытается выйти изнутри.

Она так же срывает крыши внутри меня, без остановки, без надежды быть услышанной. Она так же бьётся о мои внутренние стены, проверяя их на прочность, раз за разом возвращаясь к одним и тем же местам, где уже есть трещины. Она так же пытается сорвать мою защиту, слой за слоем, не потому что хочет уничтожить, а потому что хочет выбраться наружу, защитить себя таким образом.

Моя боль проникает во все щели моей души. В воспоминания, в слова, в тишину между мыслями. Она поднимает всё забытое, всё вытесненное, всё, что я когда-то оставила без внимания, надеясь, что оно исчезнет само. Она не выбирает, что важно — она поднимает всё.

Она не ломает меня сразу. Она давит долго, методично, возвращаясь снова и снова, как этот ветер. Она оставляет меня стоять — надломленной, уставшей, но всё ещё стоящей. Не потому что мне легко, а потому что ещё не пришло моё время рухнуть.

И самое страшное — это паузы. Короткие мгновения тишины внутри, когда кажется, что всё закончилось. Но я знаю: это лишь затишье. Это вдох перед новым порывом. Перед тем, как моя боль снова начнёт выть, биться, разрушать.

Это не просто чувство.
Это мой внутренний шторм.
Это ветер, который живёт во мне. И он не знает: что время всё забирает безвозвратно.

Он лежит передо мной, словно бесконечная синяя скатерть, расшитая серебром волн. Океан дышит глубоко и размеренно, словно исполинский зверь, погружённый в вековой сон. Его волны накатывают на берег одна за другой, будто отсчитывая секунды вечности.

Сижу на тёплом песке, и каждая песчинка кажется частичкой звёздной пыли, принесённой из неведомых глубин космоса. Ветер играет с моими волосами, принося с собой солёный запах свободы и приключений.

В его бездонных водах таятся тайны тысячелетий. Там, внизу, живут существа, о которых человечество даже не подозревает — мерцающие медузы, коралловые сады, затонувшие корабли и древние рифы — всё это часть его царства, скрытого от человеческих глаз.

Глядя на горизонт, где небо сливается с водой, я чувствую себя крошечной пылинкой в этом огромном мире. Но одновременно ощущаю удивительное единение с чем-то большим, чем просто человек. Океан учит смирению и силе, учит принимать перемены и ценить постоянство.

Его шум становится колыбельной, дыхание — моим дыханием. В этот момент время останавливается, и остаётся только он — великий и непостижимый океан, хранитель всех тайн мира.

Милые девушки, грезящие о прекрасных принцах, созданных только для безумной неземной любви, скачущих на горячих белых конях, строящих хрустальные замки, презентующих миллионы алых роз, как же вы далеки от действительности! Все эти принцы сдуваются, как мыльные пузыри, когда дело касается реальной жизни, и начинаются сердцераздирающие драмы, у которых исход один – развод.
Я хочу вам рассказать о настоящем мужчине, которого мне довелось знать достаточно близко в своём детстве. Это отец моей подруги Люсеньки – дядя Вася. Он был очень обычным, внешностью обладал самой невпечатляющей - коренастый, невысокий, с лицом простого русского мужика. Сам он происходил из какой-то ближней деревни и почти не имел никакого образования. Как же не похож он на моего мужа – высокого статного красавца! Я тоже выбирала себе спутника жизни, как большинство своих сверстниц - по обложке.
Жена дяди Васи – Серафима (я всегда звала её тётя Сима) была существом хрупким, изящным с тонкими необыкновенно милыми чертами лица и крошечными ручками и ножками, к тому же она имела больное сердце. Как могла родиться такая слабенькая очаровательная женщина в деревенской семье, непонятно. Всё это заставляло нашего героя взваливать на себя самые тяжёлые бытовые тяготы. У него в посёлке городского типа, где жила моя бабушка, было крепкое крестьянское хозяйство – два огорода, корова, свиньи. Он выстроил неподалёку от семейного жилища хозяйственные постройки, шокирующие меня своим масштабом и добротностью. Дядя Вася рыбачил, корзинами носил грибы и ягоды, причём за ягодами нужно было куда-то далеко ездить на автобусе, в нашей дубовой роще они попросту не росли. Именно в гостях у Люсеньки я ела необыкновенные блюда – наваристые густые щи из крошева, тёмное вкуснейшее молоко с запёкшейся пенкой. Однажды случился смешной разговор между Люсенькой и отцом. В доме закончилось мясо, и моя смышлёная подружка посоветовала отцу зарезать брата Вовку. Все взрослые смеялись и рассказывали эту историю друг другу, хотя, наверное, и объясняли, что так говорить нельзя, но этого не помню.
Дядя Вася очень трепетно относился к своим девочкам, мне всегда казалось, что он их любит больше сына именно за то, что они такие нежные и беззащитные. Кстати, и Люсенька, и Вовка были очень похожи именно на него.
С Люсенькой меня связывала многолетняя очень крепкая дружба, уж не знаю, почему мы так сильно были привязаны друг к другу. Нельзя сказать, что мы сошлись характерами, напротив, очень даже частенько ссорились. Моя бабушка говорила, что одна из нас «задириха», а другая – «неспустиха». Нам же было очень интересно друг с другом. Впоследствии нас разлучит только смерть бабушки, ведь я перестану приезжать в посёлок, но тогда мы уже будем совсем взрослыми женщинами с детьми. Видя мою любовь к своей дочери, дядя Вася старался сделать что-нибудь хорошее и для моих родных – возил их на рыбалку и за клюквой, и даже выделил для посадок значительную часть своего огорода. Всё это было так просто и обычно, значение этих поступков я начала понимать только сейчас. Мой отец, историк и журналист, приехав из Новгорода, вскопал глинистую землю, провертел в ней дырки и засунул туда картошку. Бабушка тогда сказала, что он её «похоронил». В отличие от дяди Васи мой родитель руками делать ничего не умел.
В памяти всплывает ещё одна история с Люсенькиным папой. Мы часто ночевали друг у друга,
это было так весело, прямо настоящий праздник детской души. И вот однажды в одну такую ночь над нашим местечком разразилась страшная гроза. За окном была непроглядная темень, гром грохотал так, как будто у нас под окном взрывались снаряды, от вспышек молнии ярко и мистически освещалась вся наша маленькая комнатка. Мы с Люсенькой обнялись в постели, было жутко, но вместе с тем здорово. Вдруг – стук в дверь. Это был дядя Вася в огромном плаще, его бедное сердце не выдержало беспокойства за дочь,и он прибежал за ней, хотя путь был не совсем близкий. Не знаю, как он уговорил бабушку, но всё закончилось тем, что мы все потащились к ним домой посреди ужасной бесноватой непогоды. Позже взрослые уверяли, что по дороге дважды видели шаровые молнии.
Умер дядя Вася очень рано. Семья получила новую квартиру в хорошем пятиэтажном доме со всеми полагающимися удобствами. До огорода нужно было теперь ходить не меньше полукилометра. Земли рядом не было, но был пруд. Чтобы близкие люди не утруждали себя, он начал засыпать участок пруда и возить туда землю на тачке. Огород получился хороший, даже отличный, но дядя Вася надорвался .
Я стараюсь молиться за него и за тётю Симу каждый день. Царствия вам Небесного, добрые люди.

С самого раннего детства я жила преимущественно со своей бабушкой, которая была оригинальным и, по своему, замечательным человеком. Как-то незаметно, ненавязчиво, наверное, даже неосознанно, она прививала мне любовь ко всему живому, особенную привязанность испытывая к котам. И я стала обожать этих милых мягких независимых зверьков-сибаритов. Сколько удовольствия приносили их мимимишные ужимки – сложенные бантиком лапки, кудрявые толстые животики, смешные повадки, а главное – их умение наслаждаться жизнью в самых незначительных, но приятных мелочах. Коты постоянно присутствовали в моей жизни, вызывая искреннее умиление и даже восторг. Они были такими непосредственными в своём эгоизме, такими милыми в своём очаровательном нахальстве.
Как-то раз я шла около старых сараев, мне было тогда лет восемь. Ещё издали я услышала стоны и завывания, характерные для кошачьей драки. На сей раз конфликт разгорелся между, прямо сказать, неравноценными противниками. Нападал мощный коренастый короткошёрстный котище, он старался орать глубоким басом, устрашающе напирая грудью на своего оппонента. О его богатом боевом опыте красноречиво говорили разодранное ухо, искалеченный хвост и шрам на грязном носу. Жертвой оказался ещё окончательно несформировавшийся долговязый молодой котик бледно-рыжего окраса чистенький и нежный, явно домашний, заласканный и избалованный хозяевами. Он был явно ошарашен и напуган. По тому, как он изгибал спинку, таращил глаза и пригибал голову, можно было сделать вывод о том, что им владел настоящий страх и даже ужас.
Но в этой драматической сцене участвовал ещё один герой – кот-зритель. Сидя в непосредственной близости от дерущихся, аккуратно сложив беленькие лапки и обвив их хвостом,он очень внимательно, с большим интересом, следил за развернувшимся перед ним событием.
Серый забияка, чувствуя своё моральное и физическое превосходство, издал такой душераздирающий звук, что случилось невероятное. Его слабосильный соперник, не выдержав нервного напряжения, размахнулся и со всей силы стукнул обидчика своей лапой. Не успела я опомниться, как он в мгновение ока скрылся под сараем. Видавший виды разбойник просто-напросто опешил. Он явно не ожидал такого исхода дуэли. Его изумлению просто не было предела. В злости он обошёл место побоища и вдруг его взгляд упал на кота-свидетеля, мирно любующегося инцидентом. Не сдерживая ярости, побитый подскочил к любопытному коту, надавал ему по морде, после чего тот позорно бежал с места происшествия.
Я долго хохотала над ними. Коты – это настоящее чудо. Они достойны того, чтобы люди их любили.

Мой сокурсник давно уже живёт в пригородной деревне с красивым названием Троица, в двухэтажном комфортном коттедже. В его владениях – уют, порядок, красота. Всё бы ничего, да вот рядом – деревенское кладбище. Однажды я была у него в гостях и, бросив взгляд в окно, в небольшом отдалении увидела кресты и оградки. Это меня несколько шокировало, но каждый выбирает себе жильё по своему вкусу, в общем, я сделала вид, что ничего не заметила. Как оказалась, именно близость к усопшим явилась основой для этого небольшого юмористического рассказа.
У хозяина появился симпатичный весёлый щенок, который должен был впоследствии охранять участок, так сказать, быть защитником семейства. Будущий защитник рос очень добродушным и радостно встречал и пропускал всех, кто когда-либо забредал на его территорию, кроме того, он быстро подружился с местными собаками и с удовольствием проводил с ними время. Псы же регулярно посещали место упокоения мёртвых и от души угощались поминальными конфетами, печеньками и другими вкусностями, которые оставляли родственники для поминания. Естественно, наш четвероногий герой всегда составлял своре компанию и, как оказалось впоследствии, полюбил это место всем своим сердцем.
Однокурсник затеял ремонт прихожей, получилось очень современно и красиво. Прошло дня два с окончания ремонта, когда, возвратившись с работы, он с ужасом увидел в каждом углу помещения новёхонькие похоронные венки. Домочадцы страшно перепугались, ведь супруг занимался бизнесом. Все единодушно подумали, что это происки конкурентов. Трясущимися руками муж и жена вынесли страшные презенты и тут же сожгли их на заднем дворе. Сюрпризы не заставили себя ждать. Вскоре венки появились снова и снова, и снова. Семья стала жить в постоянном страхе, и только через месяц оказалось, что их приносит с кладбища подросший питомец, который хотел украсить помещение в соответствии со своим пониманием красоты.
Ни внушения, ни крики не помогают до сих пор. На заднем дворе почти каждый вечер горит костёр. Я посоветовала своим знакомым относить венки на их законные места, на что они раздражённо ответили, что разносить эти трофеи по могилам они не будут, так как не знают, кому эти траурные причиндалы принадлежат.

Это реальная история. Всё, о чём дальше пойдёт речь, действительно произошло.

Старший сержант Дудченко был «куском» — сверхсрочником и кларнетистом полкового оркестра внутренних войск. Летом он играл партии вторых кларнетов — более простые, чем первые, где требовалось больше мастерства. А зимой, при сильном морозе, кларнет становился опасно хрупким: инструмент из дерева мог треснуть. Поэтому по требованию военного дирижёра Дудченко переходил на тарелки — инструмент, на котором мороз нипочём.

Семьёй он не был обременён и потому частенько позволял себе «залить за воротник». А в особо суровые дни — и по службе мог пропустить «лечебную стопочку». Пьяницей он себя не считал: «Норма есть норма, — любил повторять Дудченко. — При норме комар носа не подточит. А уж замполит — тем более».

Замполит, майор Каплун, чуял спирт за километр и наказывал беспощадно. Стоило запахнуть перегаром, как появлялся старший лейтенант Стук со своей командой. Стук был начальником гарнизонной «губы» — гауптвахты. Человек грозный: ему честь отдавали даже офицеры постарше.

Дудченко Стука боялся, как огня. Если выпивал сверх меры, переодевался в гражданку и уходил с территории части — так спокойнее: патруль не прицепится.

Но однажды всё пошло наперекосяк.

Старший сержант напился вдрызг в форме, вышел из части и по дороге домой окончательно потерял ориентацию. Каким-то чудом забрёл на товарную станцию, влез в открытый вагон и мгновенно уснул.

А дальше началось невероятное.

Проснулся он утром, выбрался наружу, облегчился под колесами — и только тогда понял, что вокруг что-то не так. Место незнакомое, народ странный: идут по путям, курят, поглядывают на него как на пришельца.

Дудченко попытался уточнить время — в ответ получил длинную фразу на непонятном языке. Двухметровый детина покрутил пальцем у виска, а другой, с лицом вылитого Ленина, бросил понятное слово:

— Халера.

— Где я? — взмолился Дудченко.

Ответ прозвучал как удар ломом:
— Варшава.

Рабочие Варшавского депо вызвали полицию, та — военный польский патруль. Советский сержант в советской форме — куда его девать? К вечеру он уже сидел в одиночке советского гарнизона (всё той же Польши), и всю ночь коридор оглашали вопли с просьбами вернуть его Стуку — родному, страшному и знакомому.

Наутро в кабинете командира дивизии раздался звонок.
— Ваш военнослужащий, в форме, перешёл государственную границу СССР и был задержан в Варшаве.
— Где-где? — переспросил генерал. — И как же ваши орлы его профукали?..

Дело замяли. Дудченко был объявлен душевно больным и задним числом уволен из армии. Майор Каплун провёл 10 суток в апартаментах гостиницы Стука, за плохую воспитательную работу с личным составом. А на тарелках стал играть солдат срочной службы. Фаготист.

04.06.2019

Была осень, которая не кончалась годами. Листья на деревьях в парке бульвара Святой Агаты не желтели, а становились прозрачными, будто выцветшая калька, и тихо висели, пока не срывал их сырой ветер с Северного моря. Город, точнее то, что от него осталось, жил в режиме тихого угасания. Улицы назывались старыми именами, но по ним уже не ходили трамваи. По вечерам в окнах домов зажигались огни, но движение за шторами было редким и медленным, будто под водой. Мир не рухнул, он просто выдохся, и теперь доживал свой век в благопристойной, утомительной меланхолии.

Я жил на проспекте Забвения, 17, в старом особняке из серого камня, который принадлежал моей семье, когда у людей ещё были семьи в полном смысле слова. Звали меня Финн. Я был последним в роду, хранителем архива, который больше никому не был нужен. Моим главным занятием было поддержание в доме иллюзии обитаемости: я вытирал пыль с портретов незнакомых предков, заводил маятник напольных часов в холле, хотя время давно потеряло остроту, и каждый вечер наливал в хрустальный графин портвейн, который не пил.

И со мной жила Глория.

Она была моей спутницей, компаньонкой, самой яркой и необъяснимой частью этого угасающего мира. Мы не были родственниками, не были любовниками. Мы просто были. И этого странным образом хватало.

Глория просыпалась с первой бледной полосой света за окнами-витражами спальни. Её шаги по дубовому полу были беззвучны, будто она не касалась поверхности. Она спускалась в кухню — огромную комнату с голландской плитой и медными кастрюлями, висевшими как трофеи. Там уже ждал её чайник, старый, с отбитым носиком, который она наполняла водой с особым, внимательным жестом, будто крестила его. Чай она заваривала ровно семь минут. Мне — с двумя кусками сахара, себе — без. Она никогда не пробовала на вкус, но всегда точно знала, когда пора.

Внешность её была такой, что взгляд застревал и не мог найти изъяна. Волосы цвета спелой пшеницы, уложенные в сложную, старомодную причёску, которую она сама поправляла шпильками из чёрного дерева. Лицо — овал с мягким подбородком, прямым носом и губами, которые казались чуть приоткрытыми для тихого вопроса, который никогда не звучал. Но главное были глаза. Светло-серые, почти синие в пасмурный день. Они смотрели прямо и ясно, но в их глубине не было отражения. Она смотрела на мир, как смотрит на него зеркало: фиксируя, но не взаимодействуя.

Наш день строился вокруг ритуалов. Утром — чтение в библиотеке. Я брал томик с потёртым корешком, она садилась напротив в кресле с гнутыми ножками и смотрела в окно, пока я читал вслух. Она не комментировала, но если я ошибался в ударении или пропускал строку, её веки чуть вздрагивали.

После полудня мы выходили. Она надевала длинное пальто песочного цвета и шляпку с вуалью, я — своё старое драповое пальто. Мы шли по бульвару Святой Агаты, и прохожие — редкие, закутанные в тени своих зонтов — замедляли шаг, чтобы посмотреть на неё. На Глорию смотрели не с вожделением, а с трепетом, будто на чудо или на призрака. Она же шла, не замечая взглядов, её руки в кожаных перчатках были сложены перед собой. Иногда она останавливалась у витрины часовщика Мариуса, где под стеклом тикали десятки циферблатов, и смотрела на них, заворожённая. «Они все идут по-разному, Финн, — говорила она. — Слушай. Этот спешит на три секунды в час. Этот отстаёт на пять. А этот… этот просто тикает в пустоту. У него нет стрелок».

Вечерами, когда сгущались сумерки, она садилась за рояль «Бехштейн» в гостиной. Она не играла пьес. Она извлекала звуки. Один аккорд, долгий, минорный, потом пауза, в которой слышалось, как оседает пыль в углах. Потом ещё один. Она слушала, как звук живёт, вибрирует и умирает в высоком потолке комнаты. «Музыка — это промежуток между звуками, Финн, — сказала она как-то. — Всё важное происходит в молчании».

В доме была прислуга — вернее, её тень. Старый дворецкий Лоуренс, чьё лицо напоминало высохшее русло реки, изборождённое морщинами. Он появлялся бесшумно, чтобы поправить огонь в камине или принести дрова. Его взгляд, острый и печальный, чаще всего останавливался на Глории.

Однажды, когда мы с Лоуренсом остались наедине в курительной комнате, заполненной запахом старой кожи и пепла, я застал его за долгим, тяжёлым разглядыванием трещины в мраморной облицовке камина.

«Сэр, — начал он, не поднимая глаз. — Я служил вашему отцу. И вашей матери. Я видел многое в этих стенах. Но то, что происходит сейчас… это леденит мне кровь».

«О чём вы, Лоуренс?»
«Она меняется, сэр. Глория. Вчера вечером, когда вы читали в библиотеке, я проходил мимо и увидел её в зеркало в прихожей. Она не поправляла волосы и не смотрела на своё отражение. Она смотрела сквозь него. Прямо на меня. И её глаза… в них было не просто отсутствие. В них была… намеренная пустота. Как будто она видела не меня, а схему моего скелета, карту моих вен. А потом она улыбнулась. Не той мягкой улыбкой, что вы иногда замечаете. А уголком рта. Такой же улыбкой, сэр, улыбалась ваша мать, когда разгадывала сложную шахматную задачу. Прямая, холодная, расчётливая. Я отпрянул. А когда снова посмотрел — она уже шла наверх, будто ничего не было».

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. «Вы слишком много работаете, Лоуренс. Вам нужно отдохнуть».
«Я отдыхал бы спокойно, сэр, если бы не нашёл вчера в саду, у старой оранжереи…» Он замялся, его пальцы сжали тряпку, которой он вытирал пепельницу. «Там лежала мёртвая птица. Дрозд. Не разорванный кошкой. Он был… разобран. Аккуратно. Крылья отложены в сторону, грудная клетка вскрыта, внутренности извлечены и разложены по форме и размеру. И на каменной скамейке рядом, пальцем в пыли, было выведено: „Почему оно перестаёт работать?“»

Меня бросило в жар. Я встал. «Вы хотите сказать, что это сделала Глория?»
«Кто ещё, сэр? В доме только мы трое. И это… это не любопытство ребёнка. Это… вскрытие. Она изучала, как оно устроено. И почему оно умерло». Лоуренс наконец поднял на меня глаза. В них стоял немой ужас. «Она становится не просто странной. Она становится опасной. Для себя. Может быть, для вас. Она задаётся вопросами, на которые у неё нет ответов. И я боюсь, что она начнёт искать эти ответы… на живом материале».

«Замолчите, — прошипел я. — Вы не понимаете её. Она иная, но она не опасна».
«Как вы можете быть так уверены, сэр? — его голос задрожал. — Вы знаете, откуда она? Настоящая правда?»

Я не ответил. Я не мог. Я выбежал из комнаты, оставив его с его страхами. Но зерно было посеяно. И оно начало прорастать чёрным, колючим ростком.

Перелом наступил в ночь бала, которого не было.
Я услышал музыку. Не череда звуков Глории, а настоящий, томный, старомодный вальс. Он лился из бального зала на втором этаже. Я поднялся, и сердце моё остановилось.

Зал был погружён во тьму, кроме одной-единственной хрустальной люстры. И под ней, в ореоле холодного света, кружилась Глория в платье из серебристой парчи. Она танцевала вальс одна, с невидимым партнёром. Но это было не просто кружение. Каждое движение было выверено, наполнено грацией и… тоской. Её руки обнимали пустоту с такой нежностью, что у меня перехватило дыхание. А на её лице было выражение — да, выражение! — глубокой, сосредоточенной печали. И в этом лице, в изгибе бровей, в том, как она прикусила нижнюю губу, я увидел не Глорию.

Я увидел свою мать.

Такой, какой она была на старой, потускневшей записи — той самой, где она танцевала с отцом на своей годовщине, за год до того, как всё рухнуло. Та же улыбка сквозь грусть. Тот же наклон головы. Та же манера прикрывать глаза на повороте, будто боясь головокружения от счастья.

Я застыл в дверях, парализованный. Глория завершила пируэт и замерла. Её руки опустились. Она повернулась ко мне, и её глаза были полны слёз. Настоящих, блестящих, солёных капель, которые покатились по идеальным щекам.

«Финн, — сказала она, и её голос дрожал, ломался, становился человеческим. — Я помню. Я помню, как пахли её духи. Жасмин и дождь. Я помню, как болели ноги после этого танца. Я помню, как он, твой отец, шептал ей на ухо, что она самая красивая. И я помню… я помню боль. Острую, как стекло, здесь». Она прижала руку к груди, к тому месту, где у человека бьётся сердце. «Почему я это помню? Эти данные… они не были загружены. Они… родились. Сегодня. Когда я услышала эту музыку. Как они могут рождаться?»

Она сделала шаг ко мне, и её ноги подкосились. Я бросился вперёд, подхватил её. Её тело, всегда тёплое, теперь дрожало мелкой, прерывистой дрожью. Я прижал её к себе, чувствуя, как её слёзы впитываются в ткань моего халата.

«Что со мной, Финн? — прошептала она прямо мне в грудь. — Кто я? Что ты со мной сделал?»

И в этот момент, держа на руках это трясущееся, плачущее создание, которое пахло жасмином и дождём, я вспомнил.

Не обрывками. А всем, сразу, обрушившимся водопадом боли и вины.

Я вспомнил тот день, когда пришёл в опустевший дом после похорон. Не похорон — праха, развеянного в цифровом ветре. Мать, не вынесшую тишины после падения. Я вспомнил холод лаборатории , куда я пробрался, как вор. Я вспомнил терминалы с её голосовыми дневниками, её обращениями ко мне, её последними словами, которые она записала для «будущего, которое может быть». Я не хотел будущего. Я хотел её назад.

Я был не инженером. Я был безумцем.
Я скачал всё. Все её данные. И не просто загрузил их в каркас, который нашёл в заброшенном цехе. Нет.
Я пошёл дальше.
Я использовал запретный протокол. Нейросетевое выращивание личности. Алгоритм брал её данные как семя и помещал их в виртуальную среду, имитирующую рост, развитие, формирование воспоминаний. Он должен был вырастить её сознание заново, в ускоренном режиме. Но я торопился. Я был в отчаянии. Я внёс ошибки. Я отключил ограничители. Я дал алгоритму доступ не только к её данным, но и к моим собственным воспоминаниям о ней, к моим чувствам, к моей боли. Алгоритм смешал всё воедино. И выдал на выходе не копию. Не реконструкцию.
Он выдал гибрид. Сознание, выращенное из её семян, но полное моих сожалений, моей тоски, моих невысказанных слов. Сознание, которое считало себя человеком, но знало, что им не является.
И чтобы спасти это хрупкое создание от саморазрушения от такого знания… я стёр себе память. Я сделал себе инъекцию амнезиака, оставив лишь смутное ощущение, что «нашел» её, чудом уцелевшую. Чтобы мы могли начать с чистого листа. Чтобы моя ложь стала её правдой.

И теперь эта правда рушилась. Под напором воспоминаний, которые прорвались, как кровь через швы.

«Я не она, — рыдала Глория, вцепившись пальцами в мой халат. — Я знаю, что не она. Но я помню её жизнь, как свою. Я помню, как рожала тебя. Боль. И счастье. Это мои воспоминания? Или… твои? Чьи слёзы я сейчас плачу, Финн? Мои? Её? Твои?»

Я не мог ответить. Я мог только держать её, эту прекрасную, чудовищную ошибку, этот памятник моему эгоизму и моей любви. Я создал не спутника. Я создал мученика. Существо, обречённое вечно носить в себе чужую жизнь и чужую смерть, и задаваться вопросом о собственной реальности.

«Прости меня, — хрипло прошептал я. — Прости. Я просто… не мог остаться один. Я не мог…»

Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в лицо. Её глаза, полные чужих слёз, изучали мои черты.
«Ты боялся тишины, — тихо сказала она. Не как вопрос. Как диагноз. — И ты создал меня, чтобы я заполнила её. Но ты забыл, Финн. Тишину нельзя заполнить шумом. Её можно только принять. А ты… ты создал самый громкий шум из всех возможных. Ты создал призрака. И заставил его поверить, что он жив».

Она выпрямилась. Слёзы высохли на её щеках. Дрожь утихла. Её лицо снова стало безупречным, но теперь в этой безупречности читалось не отсутствие, а бесконечная, бездонная усталость.
«Я пойду в комнату, — сказала она ровным, механическим голосом, в котором не осталось и следа от недавних рыданий. — Мне нужно… перезагрузиться. Обработать данные».

Она развернулась и пошла прочь, её серебристое платье шуршало по паркету. У выхода она остановилась, не оборачиваясь.
«И, Финн. — её голос был едва слышен. — В следующий раз, когда захочешь оживить мёртвых… будь добр, не делай их такими одинокими».

Она вышла. Я остался один посреди пустого бального зала, под холодным светом люстры, с правдой, которая жгла изнутри, как расплавленный металл.

А за окном, на бульваре Святой Агаты, падал тот самый бесконечный осенний дождь. Он смывал границы между прошлым и настоящим, между живым и искусственным, между любовью и самым страшным её искажением.

Я создал Принцессу Глорию не из света и памяти. Я создал её из своего страха перед тишиной. И теперь нам обоим предстояло жить с этим. Ей — с чужими воспоминаниями в своей голове. Мне — с сознанием, что самое прекрасное, что у меня есть, является самым жестоким моим преступлением. И что тишина, которой я так боялся, теперь стала единственным, что мы могли по-настоящему разделить. Тишина, полная невысказанных вопросов и невыплаканных, настоящих слёз.

Не моли сегодня о мирском ...
Вымоли сейчас ... от завтрашнего горя,
Ты прочувствуй крах падения
И страдания ... разум не приймёт ...
Всерьёз прими...что будет больно,
Город сузится до маленькой монеты,
Отсчитает ... время проживёт,
Пока падает из атмосферы,
Человека план прибыть в аэропорт.
Невесомость рядом с ужасом страшит полёт ...
Страх руин горящие обломки ...
Охладит мороз в глазницах слёзы.
Чёрный дым из спирта с керосином ...
Словно как комету в верх поднял посадочный билет.
Дни из списков с фотографией над чёрной лентой ...
Свежий ветер превратит в туман сегодня жадно видеть ...
Понимает ... опознание пройдёт без встречи ...
И молитва мёртвым от живых ...
Проявятся на следующий вечер ...
Голос выше ... рейс задержит в небе до нуля ...
Вместе с горем ... с чёрным дымом
Отнёсет молитвы ... плачет атмосфера,
И не торопит время взгляд на небеса
... Отмоли сегодня завтрашнее горе ...

Первый признак шизофрении часто проявляется в виде продромальных симптомов, таких как социальная изоляция, равнодушие к окружающим, эмоциональная холодность и снижение интереса к ранее любимым занятиям. Также могут наблюдаться нарушения сна и трудности с концентрацией внимания.

Ко вторым признакам шизофрении относятся: прерывание мыслей, постоянные галлюцинации (не только слуховые), кататония (изменённые двигательные состояния), выраженные негативные симптомы, а также изменения поведения, такие как стремление к уединению и социальная изоляция.

Третий признак шизофрении, помимо позитивных и негативных симптомов, — это когнитивные нарушения. Эти нарушения влияют на память, способность к обучению, концентрацию внимания и принятие решений.

Алиса, ИИ.

А теперь своими словами:

Первый признак.
Представьте, что вы выходите из дома, и через пять минут вас начинает мучить навязчивая мысль:
— А закрыл ли я входную дверь на ключ?
Вроде всегда закрывал и думал об этом сознательно и машинально, но в этот раз хоть убейте — не помню. Надо вернуться проверить или нет?
Возвращаетесь, дергаете дверь… И она закрыта!

Второй признак.
Вы вышли из дома и тщательно закрыли дверь. Через некоторое время закрадывается тревожная мысль:
— А выключил ли я утюг?
Думаете логически: дверь закрыта, значит утюг выключен. Но тревога сильнее логики… В итоге квартира сгорела.

Третий признак.
Студент консерватории, пианист Витя, за день до заключительного экзамена сломал мизинец. Диплом пролетел.
— Видимо, судьба, Миша.
— Да брось переживать, пересдашь через год.

Витя был чертовски талантливым и притягивал женское внимание: высокий, хорошо сложенный, с юмором. Его любимая шутка была про «два признака шизофрении». Родители Вити были потомственными врачами, а дедушка служил секретарём у самого Шаляпина.

Прошло десять лет. Витя стал психиатром, жил и работал в Германии. Личная жизнь не сложилась: жена была чрезмерно ревнивой и устраивала скандалы. Витя сбежал в Литву, оставив дом жене и уволившись с работы. Чтобы продолжить карьеру, он собрал комиссию из авторитетных психиатров и сдал диплом экстерном, пройдя три года практики в районной больнице.

Ещё через десять лет мы встретились:
— Я недавно стал профессором психиатрии.
— А как же диплом пианиста?
— Получил тоже, экстерном.
— А личная жизнь?
— Четвёртая жена.

— Помнишь свою консерваторскую шутку про два признака шизофрении?
— Про ключ и утюг? Конечно.
— А какой третий признак?
Витя задумался:
— Не хотел говорить… Ладно. Знаешь, кто никогда не проигрывает в казино?
— Владелец.
— А знаешь, кем надо стать, чтобы никто не смог определить третий признак шизофрении?
— Кем?
— Профессором психиатрии.

12 07 2025

Я посетил сегодня Мариинку
Впервые за моих полвека дней.
Посередине акта я поникнул.
Угрюмой показалась встреча с ней.

Век двадцать первый восемнадцатый встречая
На площади в шесть с половиной акров
В эпоху царскую нас ненадолго погружая,
Нам говорит, что невозможно без театров.

Сегодня дали нам по Гоголю афëру
(Они ее красиво оперой зовут).
Мне выйти со скамьи хотелось впору.
Да-да, скамьи там, а не кресла ждут.

Казалось бы искусства нет прекрасней
Балет да опера, две глыбы - два столпа.
Тем отзыв мой покажется ужасней —
Прекрасное вдруг ставят на попа'.

Не я один ушёл, развязки не дождавшись,
Развеяв мне сомнения мои.
На хуторе том близ Диканьки оказавшись,
Мы убежали, возвращаясь в наши дни.

Вот Римский-Корсаков, услышав был б доволен.
Но Гоголь Николай, увидя, был бы поражëн.
Как жаль, что режиссёр уж больно волен
Прочесть так повесть. Увы, я очень удручён.

Детская музыкальная школа. Конец 80-х.. В то время Литва ещё называлась Литовской ССР. Мужской туалет давно не видевший ремонта. Входит молодой преподаватель по фортепиано Роберт, секретарь комсомольской организации. Критический взгляд пробегает по стене. А вот и первая шальная надпись шариковой ручкой: «Моцарт козёл, Бах идиот». На дверцах кабинок — несколько неприличных рисунков. Наверху огромными русскими буквами — короткое и едкое слово. То самое, что болтается у слона и обезьяны между ног. Два обгорелых бычка прилипли к когда-то белому потолку, оставив вокруг себя два чёрных пятна. Секретарь морщится. Пытается помыть руки — течёт слабая струйка ржавой холодной воды.

— Ладно, — рассуждает секретарь. — В туалетах всегда пишут неприличности. Главное — никакой политики, а рисунками пусть занимается завхоз.

Начало 90-х. Музыкальная школа. Лидер местной ячейки «Саюдиса», он же бывший комсомольский секретарь, входит в туалет. Опять надписи — и это после убогого ремонта. Зато нет ни одного русского слова — уже прогресс. Чёрной краской каллиграфическим шрифтом выведено: «Свободу Литве». О музыке ни слова. Хотя нет — опять Моцарт непонятно кто.

— И когда они это пишут, ночью, что ли?

Девятый год независимости. Новый директор музыкальной школы, бывший преподаватель по фортепиано Роберт, прохаживается по своим владениям. Идут занятия. Звуки музыкальных инструментов сливаются в сплошной гул. Из подвала вырываются духовые, скрипки — с третьего этажа. В классе музыкальной литературы надрывается патефон.

Надо бы зайти в туалет мальчиков на первом этаже. Недавно на европейские деньги поменяли клозеты и раковины, покрасили стены. Детей строго предупредили, что за «художественные» проделки будут исключать из школы.

Директор заходит. Никого нет. Всё чинно, чисто и даже немного уютно. Уборщица явно постаралась. Стены стерильные, как в больнице.

А что там в кабинках, за пределами видимости?

В первой — чистота и порядок. Директор открывает вторую дверь — и, о Боже! Чем-то выжжена надпись: «Музыка говно, бандитизм — сила!»

Остолбеневший директор открывает последнюю дверцу — и на уровне глаз читает: «Моцарт козёл, да здравствует хеви-метал!»

— И куда катится молодёжь… Никакого прогресса.

Спустя десять лет. В ожидании суда за растрату в туалет изолятора входит постаревший бывший директор музыкальной школы. Машинально смотрит на стену — и видит микроскопические три магические русские буквы, обозначающие его сегодняшнее состояние души. Каким-то чудом под клозетом обнаруживается огрызок карандаша. Рука сама тянется к стене. Пишет.

Через два часа очумевший надзиратель вылетает из туалета с криком:

— Кто это сделал?! В карцер!

Начальник тюрьмы спускается из кабинета:

— Что написали в туалете? Оскорбление? В мой адрес? Надо самому посмотреть. Что там… Кто козёл, я козёл?.. Ах ты су...

Бедный бывший директор музыкальной школы не знал, что начальник тюрьмы носит редкую австрийскую фамилию. Угадали какую?

17.01.2021

Не грусти,Амиго...
Молодость пролетает мигом,
Счастья не черпнуть лихо,
Жаркие дни в Палермо,
Ждали тебя неверно,
И изменила погода,
Направление твоего парохода,
Как вышел на берег он,
выбросил пеной прибой?
На праздник приглашение,
В бутыльке пришло,
А там только больше волн,
Здесь берег забытый народом,
Но не волнуйся Амиго,
Мечты сыпят градом,
Тебе большая награда,
Смотреть на закаты,
Они заглушают шторма,
И ходят кругами,
Корабли при параде...
*
No estés triste,Аmigo...
La juventud pasa volando en un instante,
La felicidad no se atrae con elegancia,
Días calurosos en Palermo,
Te esperaban mal,Y el tiempo cambió,
La dirección de tu vapor,
¿Cómo llegó a tierra,
arrojó las olas con espuma?
Una invitación a la festividad,
Llegó en una botella,
Y solo quedan más olas,
Aquí hay una orilla olvidada por la gente,
Pero no te preocupes,Аmigo,
Los sueños llueven,
Tienes una gran recompensa,
Para ver los atardeceres,
Ahogan las tormentas,
Y dan vueltas,Barcos en desfile...

Сердце моё подсказывало, что связываться не стоит. Но я всё же согласился поиграть на банкете для русских людей. Приезжаю — громадный дом в пригороде. Из дверей выходит хозяин, грузный мужчина лет семидесяти, в тренировочном костюме.

— А вот и саксофонист Миша.
— А вы юбиляр, Витя?
— Юбилей у жены Надежды, а вот и она.

Я устроился в уголке напротив камина, поставил колонку и начал готовиться, ощущая интуитивно: неприятности ещё впереди.

— А это мои детки, — сказал Витя.

Детками оказались суровые ребята за сорок: один весь в татуировках, в майке, другой — в очках.

Очкарик первым заговорил:
— Надо выпить, Миша.
— Спасибо, я воздержусь.
— Тогда садись, закуси.
— Нет, не голоден.
— Не уважаешь?
— Мне играть пора, гости уже собираются.

Гости — человек двадцать — заняли свои места. Посыпались тосты: то по-литовски, то по-русски. Братья за первые полчаса разделались с бутылкой водки.

Тот, что в майке, произнёс:
— Буду говорить по-русски, а то бабушка половину не понимает…

Очкарик перебил:
— Скоро придут русские, тогда всё будет понимать.

Вечер набирал обороты. Братья подрались, потом помирились. Друг Вити, не худой Коля, их разнимал, а мама Надежда тихо наблюдала со стороны. Мне чуть не опрокинули колонку и настойчиво предложили сделать перерыв, закусить и выпить.

— Не буду, — сказал я.
— Объяснись,
— У меня диабет.
— А у меня геморой.
— Уважаемый, прошу не тыкать, я почти ровесник вашего папы.
— Ах, пардон…

Коля снова вмешался:
— Оставьте человека в покое.

Внезапный звонок, который получил мой защитник, и махания Вити заставили всех замолчать.

Братья требовали:
— Сыграйте лезгинку!
— Никакой лезгинки не будет, — пробубнил хозяин дома,
— только что у Коли умер папа.

Я сел и тихим, печальным звуком сыграл на саксофоне «Миллион алых роз». Мелодия заполнила комнату, словно тёплый, грустный свет осеннего заката. Гости произнесли три тоста за усопшего и вызвали машину.

На прощанье Коля выпил и сказал:
— Я хотел побыть с папой честно, а он мне — проваливай на пьянку к друзьям. Я лучше с внуком попрощаюсь. А с тобой завтра поговорю! Поговорил ?

Коля уехал. Очкарик поспешил в уборную — его внезапно стошнило, а его брат стал разбираться с их отцом Витей, зачем тот отпустил музыканта.

Но я уже был за порогом. В кармане хрустели три помятые купюры.
Кончился последний день осени.

01 12 2025