Береги себя — даже от меня,
если я разочаруюсь и уйду.
Не держи слёз в тишине ночной,
не прячь боль — отпусти её в дождь.
Живи в красках утра, открой окно,
распахни сердце — впусти рассвет.
Верь в себя — любовь найдёт дорогу.
Живи, не ломайся под тяжестью ожиданий, 
дыши — каждая минута — твоё маленькое чудо.

В любовной войне
выигрывает тот, кто
заботится о видимости
своей жизни, а не
о трофеях битвы.

Тридцатилетняя холостячка, 
ищет смысл в мире самцов, 
среди поэтов и бруталов, 
даже с «фото» на аватарок. 

В окружении смеха и плотной тоски, 
взглядом проникает в глубь души. 
Но в сердце бурлит ей все тот же укол: 
«Где тот, кто не просто оставит номерок?» 

Словно детектив, она ищет следы 
в поэзии, песнях и терпении мечты. 
«Может, во дворе, где поют соловьи, 
найдётся тот, кто оценит всю прелесть любви?» 

«Возможно, он где-то сидит, рисуя стихи, 
ждёт, когда я загляну в его мир, увы!» 
И вдруг слышится смех, нежный голос в тени, 
притягивает к себе, словно звёзды к луне. 

Он в кожаной куртке, с книгой в руках 
открывает ей мир, где исчезают преграды. 
В их разговоре звучит мелодия весны, 
словно сердца соединились в двух половин.

Самое интересное занятие — не думать о человеке вообще.
В любую погоду!
И кости не ломит.
И сердце не колет.
Да и душа в полном покое.
Жить хочет.
Не зная чьей‑то жестокости — боящейся познать любовь без боли.

Даже утерянные радости возвращаются домой —
не по моей воле, а потому
что на ладони моей живёт благодарность,
маленькая птица света,
знающая дорогу.

Я счастливей сегодня, чем вчера,
В груди мерцает тихая звезда.
Утренний свет ласкает, словно ладонь,
Греет дом и нежно в объятья берёт.

Каждый миг — как сказка, тёплый чистый сон,
Оставляет в сердце лёгкий звонкий тон.
Мечты, как звёзды, в ночи тихо горят,
И шепчет мне душа: живи, люби, мечтай.

Любовь расцветает, и мир вокруг цветёт,
Я берегу этот день, как свет, что он даёт.
Пусть этот день со мной будет, бережно хранимый,
Чтобы и завтра я была счастлива, как сейчас.

Война — ночь, где легенды вспыхивают не ради света,
а чтобы отпечатать пустые имена на могильных плитах,
и земля, опустошённая,
тихо поглощает горе,
пока звёзды молчат.

Гордыня — это звёзда,
чей свет возвращается в пустоту
её же зеркала: она блуждает по лабиринту отражений, собирает свои лучи в россыпи праздного блеска и, не дав никому согреться, остаётся в конце концов только точкой холодного безразличия
на картине неба.

У негодяев тоже бьётся сердце.
Прощая, девчонки не ведают бед:
Не видят, как под смехом таятся слёзы,
И прощеньем стирают им след.
Сквозь притворство, тьму и лживый обман
В сердцах негодяев тихо горит огонь.
Они прячут чувства под масками злобы,
Но в каждом живёт хрупкая мечта о воле.
В час, когда гаснет и тает свет, —
Они помнят, что значит любовь и верность.

Там, где пульс сердца
встречает ладонь разума,
хаос рассыпается в узор
смыслов.

В одной долине жили два мастера.
Романтик каждый день выходил с палитрой и раскрашивал улицы: крыши в лазурь, заборы в пурпур, речку — в тон золота.
Он мурлыкал под нос и оставлял на одежде пятна красок, словно медали.
Мудрец был другой: приходил с тонкой кистью, маленьким компасом и блокнотом.
Он чертил по земле тонкие серебряные линии — ровные, тихие указатели, которые знали, где безопасно перейти мост, где лучше поставить дом.
Однажды к Романтику подбежала женщина, спешившая на ярмарку.
Увидев позолоченную реку, она с облегчением вскрикнула и, не посмотрев по сторонам, села в лодку, приставленную к яркой береговой.
Лодка покатилась, и женщина оказалась у обрыва: краска блестела, а маячный столб оказался иллюзорным.
Мудрец подошёл, не крича, тихо провёл рукой по серебряной линии и показал лестницу, ведущую к безопасному причалу.
Он не восклицал, но женщина запомнила его спокойный жест.
Пришёл и путник, потерявшийся по делам и по сердцу.
Романтик махнул ему кистью к радуге за холмом:
«Пойдёшь — увидишь, зачем жить», — его голос звенел, как брызги краски.
Мудрец лишь указал пальцем на серебро, проведённое по карте: «Иди по ней, она выведет», — сказал он тихо и аккуратно сложил компас.
Путник стоял между мазками и штрихами.
Он сел на камень и долго смотрел, пока краски и линии не сложились в одну дорогу: широкая цветная дуга для настроения, вдоль неё — тонкая серебряная нитка для шагов.
Романтик хохотнул, обдав путника краской,
Мудрец поправил край карты — и путь родился сам собой.
Путь получился тёплым и надёжным: по ночам горели расписные фонари, днём люди шли, не сбиваясь с пути.
Со временем в долине стали строить дома так, чтобы и фасады радовали глаз, и фундаменты были прочны.
Путник вернулся, сел у моста и улыбнулся, глядя на то, как дети играют у серебряной тропы под раскрашенными небесами.
И больше никто не спрашивал, что важнее: краска или линия.
Люди просто шли по дороге, где хватало места и для мечты, и для меры.

Правота бинтует страх
за маской аргумента, тогда
как правда — скальпель, обнажающий рану и лишающий
нас удобства самообмана.

Я в руках держу мусор, 
там абьюз и буллинг, 
от чужих недругов. 
Не коплю месть в грудях, 
уношу весь этот груз,
светит мне надежды луч.
Пусть страхи в сердце бьют, 
не сломает ни обида, 
ни слова, что колют в грудь.
Пусть не будет так легко, 
но я верю в светлый день, 
в тот момент, когда взойду 
смех и радость будут рядом, 
и я встречу новый путь.

Там, где нет доверия, 
не слышен больше смех.
Нет резкой реакции, 
лишь тишина как грех. 

Будто сердце предали, 
словно стальные оковы. 
Пофигизм крепко держит, 
не даёт быть мёртвым снова. 

Тени прошлых обид, 
кружат вокруг, как призраки.
Хранят в себе горечь утрат, 
и шепчут о том, как трудно прощать. 

Сквозь мглу воспоминаний, 
слагаются стереотипы.
Каждый шрам глубже, чем кажется, 
проходит мимо радости, не желая открываться.

И вот между ненавистью и молчанием, 
взрывается желание быть понятым.
И в поисках света, среди страданий, 
Слышен призыв — живи, разорви цепи лжи.

Пропавший ангел плачет, не знает, кого охранять, 
у него нет крыльев, от них остались лишь тени. 
Мир вокруг стал безмолвен, серым — без красок, без настроений. 
где же сердца, что когда-то пели, искали утешение? 

Сквозь вечернюю тьму снова и снова он ищет, 
жаждет обнять ту душу, что сможет его понять. 
Но цепи одиночества сковали его мечты, 
тени шепчут ему: "Не теряй надежду, лети!" 

В бездне сомнений, где тишина так велика, 
сквозь мрак и печали пробивается искра. 
Она горит где-то в душах, забытых и немых, 
напоминая, что даже в темноте есть свет, хоть и тихий. 

Пропавший ангел чувствует, как захлестнула его волна, 
тот призыв, что будит в нем забытое желание — жить не спеша. 
Он будет окрылять тех, кто рядом, кто в отчаянии, 
стремясь к ним с любовью, находя в этом свое предназначение.

Из недоступности
прорастает молчаливая
жажда внимания — влага, пахнущая
сырой печалью.

Путешествует мужчина по красивым видам,
где горы величественны, а реки полны.
Он шагает по тропам, где цветут цветы,
слышит шёпот лесов и поют соловьи.

И в звуках природы чувствует он гармонию,
словно сердце планеты бьётся в унисон.
Путешествие длится, даря вдохновение,
в мире, полном чудес, он находит пробуждение.

Есть у него и канал на YouTube —
«Городской натуралист» — посланник красоты.
Он вдохновляет людей открыть мир внутри,
с его помощью зрители обретают покой,
и учатся видеть чудеса в суете городской.

Сплетая слова с образом природы,
он передаёт страсть закатов в озере.
Каждый кадр становится частью его истории,
наполненной радостью, светом и мечтой.

Зачем исчезать, чтобы понять, 
кому нужна душа твоя, кто будет ждать? 
Кто станет хранить, кто будет стоять, 
когда метели и шторма начнут бушевать? 

В безумной толпе, где все затерялись, 
сколько истинных душ среди нас осталось? 
Кто руку протянет в час испытаний, 
примет страдания, не отвергая печали? 

Кто будет искренним, кто не уйдёт, 
кто с ясным сердцем рядом навсегда пойдёт? 
Когда мир вокруг, как безумный вихрь, 
и каждый молчит, жёсткий, как стальной эфир.

Найдётся ли тот, кто сможет понять 
ту часть твоей жизни, что не унять? 
Зачем исчезать, если можно быть здесь,
кто светит надеждой и верит в успех.

Преждевременная
самоотдача —
подарок чужой
невнимательности.

Я влюблена в девочку, 
в её дерзкий свет. 
Не жду я мужчину, 
что ищет в боли — силу. 

Взлетаю с ней, как птица, 
на крыльях грёз и снов. 
Каждый миг с ней — волшебство, 
Словно вечный щелчок. 

В её глазах — теплота, 
где растворяются все обиды.
С ней могу быть собой, 
и это — мой тихий дом.

Осуждение —
дешёвая маска
для дорогой
неуверенности.

Ты — красивый кот,
я — кошка‑шутница.
В клетке жизни — каприз,
ловим радостный миг.

Шарик из ниток —
наш настоящий приз.
Смешим мир вокруг,
веселье не таим.

В углу — свежий сыр,
мы в игре до утра.
Скоро начнём пир —
и музыка зазвучит.

Мышь за кустом шуршит —
нам это не в тягость,
подруга рядом,
и смех — наш главный градус.

Любить?
Не сейчас. 
Ненавидеть?
Иногда.
Сердце — в отпуске.
Телефон в режиме «не беспокоить». 
Коллекционирую нейтралитет — редкая серия. 
Дни — по шаблону.
Чудо?
Ноль.
Шанс?
Забронирован. 
Чувства — на паузе.
Баланс — на автопилоте. 
Свет и тень играют в прятки.
Чай остывает.
Ровный вдох.
Книга закрыта.
Сюжет под замком.

Понять человека, что снова
и снова повторяет ошибки,
трудно — возможно, потому
что он сам не признаёт своей уязвимости. 

Любовь — это дар
и свобода: принимая
другого, даём ему
крылья, а себе — силу.

Так много слов — и так мало чувств,
Взгляд встретился лишь на один миг.
Они знали: брак — это не выход,
А тяжкий груз, тянущий вниз.

Смахнули слёзы, уязвимость скрыв,
По-прежнему смотрят в пустоту.
А в сердце тихо зреет тоска —
Нет пути назад к той давней теплоте.

Как будто время унесло
Те нежные глаза, что так светились.
Сквозь обещания и старые обиды
Чувства выжжены в зимней метели.

Теперь лишь воспоминания:
Комедия, сказка про «он и она».
Смеются над тем, что было некогда,
Как будто всё это — простая игра.

Они пойдут разными дорогами,
Кому-то достанется кружка, кому — ключ.
Платить счета, мыть тарелки, ставить будильник —
Где годы растушуют остроту до привычки.

Ты выслал мне фотку члена — 
я просила сердца, слышишь? 
Мне не нужен снимок для 
галереи, мне нужен пульс в ответ. 

Сними маску, скажи правду — 
не картинкой, а дыханьем, 
тогда я отвечу светом, 
не тенью и не испытаньем. 

Раздевайся словами — 
честно, без фильтров и грима. 
Не прячься за пикселями, 
за лайками и скроллингом. 

Если в твоём вдохе 
найду я частоту настоящую — 
поверю, 
откроется душа без преград. 

Мы с тобой станем ближе, 
разорвём цепи иллюзий. 
Дай мне чувствовать мир — 
не в тенях, а в богатстве эмульсий. 

Вместе мы найдём путь в свет, 
где биение сердец звучит. 
Забудем о том, что было, 
в нашем дыхании — новый мир.

Ты тянулся к свету — я 
горела лампой, 
Перегорели чувства 
резко, как искры. 

Кончился резерв, 
и я стала тенью. 
Не прошу, не цепляюсь — 
будь там, где счастье. 

След мой растворился — 
в сердце лишь эхо. 
Время лечит, и в 
памяти будет след. 

Где-то в уголках 
душа вновь зажжёт свет, 
Соберу остатки сил, 
в новый мир пойду. 

И когда-нибудь вспомню, 
как ты был мне дорог. 
Пусть твой путь будет ярким, 
а моя печаль — в прошлом.

Авторитет питается тремя ресурсами: доверием, смыслом и действием.
Пока они в избытке, вокруг возникает внимание
и укрепляются связи.
Как только «заряд» ослабевает, притяжение уменьшается, и становится ясно, кто был рядом ради сияющего фасада, а кто — ради реального содержания.

Зависть — это фан‑клуб
идеала, где главный билет
— потеря авторства
над собственным «я».

Я вас люблю — и в любви 
часто туплю, как дитя. 
Вы мне как друг — сердечный, 
но я боюсь, да, боюсь.

Что сердце открою — вдруг 
не вернётся оно назад. 
Пью корвалол, кладу 
под язык валидол.

И слышу, как в венах бьёт, 
барабанит дождь — не в такт, 
и ночи кажутся мостами, 
по которым плохо шагать.

Но знаю: ни таблетка, 
ни шёпот не сотрут страх, 
лишь ваше тепло 
растопит лёд и подарит любовь.

Не ставь ультиматум — трофей пустой, не твой.
Он не друг и не враг — держись у края своей стены.
Девочка, не воюй — остуди любовь, как старую боль,
Подожги обиду-труп — пусть пепел станет почвой и солью.
Расцветай без горьких мук — всё найдёт свой ответ.
Не жди возврата — твой путь ведёт туда, где свет.

Чёрный кот любит дождь.
Что с неба дарует ему Бог —
маленькая капля любви падает на язычок.
Он шуршит усами.
Мир отвечает шёпотом луж.
Каждый тёплый круг на шерсти — карта чужих дорог.

Капля тает, оставляя соль и память о небесах, —
и с ней всплывает образ: летний двор, шаги, чьё-то имя.
Кот закрывает глаза.
Мир приближается, как старый знакомый.
За одной каплей бежит другая —
строчка в непрочитанной книге.
Он мурлычет.
Дождь принимает этот звук за молитву.

Часто мы не нужны людям
— нам важнее собственное отражение: оно не спорит,
не тормозит и всегда
ставит «сердечко».

Доброта теперь живёт в офлайн‑пустоте: там,
где раньше были руки,
теперь — пространство
для дыхания.

Огонь выбирал их по‑разному.
Её — вспышкой: один неверный жест, край кружки, пар, взмах руки — и на ладони появлялась белая полоса, как вырезанный знак на карте тела.
Мгновение — и мир отступал: пар взлетал, как испугавшаяся птица, в его шорохе проскальзывала память о хрупкости кожи.
В носу оставался запах подгорелого сахара и недопитого чая.
Его огонь жил иначе — он тлел.
Это были не следы жара, а следы слов, не доведённых до конца: обещания и воспоминания, полузатёртые, как снег в ладони.
Его исчезновения не рвали комнату, а застилали её плотной тишиной: тихий гул радиатора, отдалённый стук за стеной.
В этой тишине росло другое горение — меньшее, постоянное.
Оно жгло изнутри.
Там мазь бессильна, и время учится молчать.
Но их любовь не сгорела.
Лежала под полом как точечное тепло — едва ощутимое, но настоящее.
Иногда оно постукивало: так дом напоминал о себе.
Они поняли: позволить себе выгорать — значит саморазрушиться.
Вместо этого они стали учиться ремеслу дыхания — не охлаждать чувства и не прятать их, а дышать так, чтобы не подбрасывать искру.
В доме появились новые ритуалы.
Утром толстая кружка, его тёплые ладони у её носа: сначала пар, бархатный и сладковатый, касался воздуха, а потом кожи.
Над столом задерживался запах хлеба или малины.
Плед через колени становился мостом — одно тепло рядом с другим, но без прямого прикосновения к старой ране.
Записки на раковине, на подушке, в книге — короткие фразы вместо внезапных порывов.
Их шуршание по утру звучало как обещание, не требующее громких слов, они читали вслух у окна, и ветер дробил тревогу на более лёгкие кусочки.
Однажды он потянулся к её кисти.
Она вздрогнула — в этом мелькнула история.
Он остановился и опустил ладонь на предплечье: не требуя, а слушая, откликается ли тело.
Она почувствовала не требование, а присутствие.
Обещание стало действием: медленным, повторяемым, надёжным.
Страх приходил как сквозняк — неожиданный и холодный.
Иногда занавески закрывались, и в комнате повисала плотная тишина, шуршание бумаги и вода в чайнике напоминали о мире.
Фраза «Мне нужно время» звучала теперь как предписание врача — не торопиться.
Исцеление шло по своим линиям.
Шрам остался картой, по которой учили читать осторожность и уважение, а не стыд.
Первая близость после перерыва не взорвалась фейерверком.
Это была проба воды в ванне: палец касается поверхности, чувствует тепло, и готов тут же отступить.
Его ладонь лёгла на её кисть не чтобы стереть рубец, а чтобы своим теплом отогнать холод воспоминаний — не погасить, а согреть.
Они прижимали кружки к себе, руки держались на расстоянии, вежливо и бережно.
Это была не капитуляция перед болью, а тонкое искусство жить рядом с ней — сохранять тепло, не подпитывая прежний жар.

Свет в окне — знакомый ритм,
Листья шепчут, будто в мечтах.
Мы выбираем в жизни суть —
Не в цифрах счастье, а в словах.

И пусть шумит вовне толпа,
Лишь тени идут по мостам.
Мы сохраним свой внутренний свет
В тёплом взгляде, в мире без ран.

За каждым лайком — пустота,
Но настоящие чувства — в нас.
И каждый миг, что мы живём,
Хранит тепло, не зная краха.

Увела мужика
у красивой бабы.
Совести нет — я знаю.
Да и зачем она?
Ему-то важна душа,
а ей — размер побольше.
Хаты.
Кошелька.
Чтоб стоял чуть дольше.
Понимаю я его
всем своим нутром.
Но жизнь — это игра,
где всё не так уж просто,
и финал не предсказан.
Авось — к ней ещё вернётся?

Она всегда ставила свечу в окно.
Не потому, что кто‑то ждал её, а потому что ей самой хотелось знать: есть ли ещё уголок мира, который согревается от её света?
Свеча горела ровно, с мягким гудением, как будто в её пламени жил маленький осенний улей — тёплый, густой, пахнувший воском и пряными травами.
Люди шли мимо по своей тревожной улице.
Они подставляли ладони к её окну, не переставая спешить: на минуту, на вздох — и забирали оттуда тепло, как будто снимали перчатки.
Некоторые уносили маленькие огоньки в бумажных коробках, чтобы потом показать их другим, похвалиться или продать иллюзию уюта.
Никто не задерживался достаточно долго, чтобы принести дрова.
Она заметила, что со временем свеча стала гореть короче.
Первым угасал мягкий край — то место, где свет встречался с её ладонью.
Потом запах горелого стал ближе к ней, и сердце начало отвечать тяжестью.
По утрам на подоконнике лежали обломки воска, как маленькие тела отданной доброты.
Стало больно и обидно.
Однажды пришёл мальчик.
Он не бежал, не ловил миг — он остановился, посмотрел на пламя и опустил маленькие ладони так осторожно, будто перед ним была живая птица.
Он не уносил огонь с собой, а лёг рядом и положил один сухой лист на подоконник — крошечный хворост.
«У меня есть ещё», — сказал он тихо, и улыбка его была не для галочки, а та самая, что возвращает вкус к жизни.
В груди её что‑то смягчилось, как снег под солнцем.
Смех, который в ней разгорался, был лёгким и прозрачным, как ранний лёд.
Мальчик возвращался иногда с палкой, с чьей‑то не нужной шишкой, с пряной веткой.
Он не рассказывал, зачем приносит — он просто ставил дрова к её очагу и уходил.
Не крал света, а учил его дышать.
Постепенно свеча перестала быть ровным пламенем — она стала жить в очаге, который они растопили вместе: там были и её тихие огни, и чьи‑то осторожные искры.
Люди по‑прежнему подходили, но теперь находили не витрину, а дом с разделённой заботой.
Те, кто шёл лишь за мигом теплоты, уходили с пустыми ладонями.
А те, кто приносил дрова, оставались, и в их глазах свет был уже не товаром, а домом.
Она научилась смотреть на пламя иначе: не как на то, что обязано отдавать, а как на то, что нужно сохранять.
Иногда она закрывала окно на ночь — не от злости, а чтобы не разжигать у чужих рук привычку брать всё подряд.
Иногда подбрасывала дрова ради себя.
И свет в её окне стал не только тем, что она даёт другим, но и тем, что возвращает её домой.

Внимание повсюду,
но тепло — в дефиците:
многие сияют,
не делясь огнём.

Вне сцены гаснет свет,
рука всё ещё рядом.
Без аплодисментов
любовь остаётся правдой.
Смелость — любить
в тишине, не ждать
зрительских взглядов.
Там растёт доверие,
там корни держат
нас прочней.

Она — мама прекрасного сына. 
Его сердце не пойдёт на войну. 
Не узнает печали чёрной, 
не впитает страха и злобы. 
Он научится шептать миром — 
не стрелой, а песней, 
вырастет с руками, что строят, 
а не с кулаками, 
с голосом, что утешит, 
а не с криком, что режет ночь. 
И даже если мир порой жесток — 
в нём будет внутренний щит, 
и чужую боль поймёт он, 
не умножив зла в ответ.
Так растёт сын её — не в войне,
а в умении лечить следы, 
где в каждом шаге слышен шёпот её: «Твори, оставь добро».
 

Меня любить не надо.
Взгляни на себя.
Чего тебе не хватает, что ты всё заглядываешь?
Не сравниваешь.
Не лайкаешь.
А душа тянется — загадка.
Может, потому что между нами нет любви?
Я — свободна.
А ты — привязан.
Хотя и ведёшь себя как бабник.

Речь не о тех, кто должен нас поддерживать, а о самом праве жить и дышать свободно — это дар.
Не прибивайся к чужим рукам, как бродячая собака у ворот.
Сначала ты греешься у чужой печи, но вскоре любой шорох заставляет дрожать от страха оказаться на морозе.
Не продавай себя за тепло.
Дыши сам.
Обида превращается в убеждение собственной ненужности, и вместе с ней уходит вкус к жизни.

Потерянная тоска — 
закладка в книжке без названий, 
подскакивает между строк 
и шепчет о покое. 

Ты чихаешь от смеха, 
прочитав вслух — и вдруг 
в кармане — щёлк! 
Любовь к потерянному 
прячет нос 
и замирает там.

Плыть в чужой лодке удобно,
но рискованно: один шип — и вы оба тонете.
Сшейте свою лодку, возьмите весло и гребите под собственным ветром — предательство
останется лишь волной.

Можно ли умереть от разрыва сердца, вызванного собственным бессердечием?
Вопрос садится на губы, как засохшая капля: падая, он дробит стекло привычного объяснения.
Когда-то они были друзьями без требований — две привычки, сплетённые тонкой тряпичной нитью.
Их жизнь была тканью из мелких жестов, выцветающего пледа, по которому проводили пальцами так часто, что узор стерся.
На полке между книгами — лежала засохшая маргаритка, склеенный лепесток, оставленный в спешке как немое обещание.
На столе — стояла чашка с отломанным ушком и отпечатком помады, кривая улыбка их былого уюта.
И вот кто‑то устал.
Не громко — усталость проседала, как набивка в старом кресле: она сминала плечи, вытягивая опору из рук.
Привычная нить не сорвалась резко, а истончалась — тонкая верёвка, изъеденная углами дней.
Люди разошлись, как корабли, потерявшие маяк.
Она плакала.
Слёзы смывали краски воспоминаний — цвета бледнели, оставляя лишь контуры боли.
Каждый вдох был занозой в груди.
Шов терпения стягивал сердце всё туже.
Он замыкался.
Молчание осело, словно слой пыли на полке, скрыв узор и вытянув из комнаты остатки тепла.
Это равнодушие не убивало мгновенно, а медленно разъедало живое.
Потом пришла весть: он ушёл навсегда.
Смерть здесь не спектакль и не громкое событие, а закрытая дверь, за которой свет побелел и застыл.
Он стал тенью, забытым другом.
И в этой тишине возник вопрос: заслуживал ли он жалости?
Прошли дни и ритуалы: слова на похоронах, цветы на столе, разговоры, которые стирались так же быстро, как следы на ветру — но ничто из внешней суеты не могло вернуть того, что было утеряно постепенно и тихо.
Пустота, образовавшаяся от равнодушия, оказалась глубже и постояннее любой публичной печали.
Его смерть лишь подтвердила то, что уже давно умерло внутри — привязанность, которую равнодушие вытравило раньше, чем ушло тело.

Тишина не пустует — в ней работает архивариус времени.
Он перебирает несбывшиеся аргументы, сворачивает их в ровные стопки и складывает воспоминания на полки, будто готовит экспозицию будущих переживаний.
В этом порядке ощущается забота и зреет терпеливое намерение.
Вещи не исчезают.
Они просто дожидаются своего часа, чтобы стать словом, действием или новым светом в знакомой комнате.

Автобус медленно втянул улицу в себя.
Внутри всё наполнилось приглушёнными звуками и смещёнными пятнами света.
За левым окном смотрела маленькая девочка: она тихо постукивала пальцами по складке сиденья, иногда напевала себе под нос и проводила кончиком пальца по запотевшему стеклу.
За правым окном сидела взрослая женщина, собранная и устойчивая.
Её ритм проявлялся в мелких, уверенных повторениях.
Ладонь спокойно сглаживала складку шарфа, пальцы мерно перебирали шов сумки.
Время от времени она невозмутимо переводила взгляд к горизонту и снова останавливалась у окна.
Девочка повернулась и мягко похлопала по своему сидению.
Женщина оставалась на месте не из упрямства, а чтобы сохранить своё спокойное равновесие.
На коленях у неё лежала детская помятая книга — знак заботы, подтверждавший их связь как бабушки и внучки.
Между ними воздух наполнялся прозрачной теплотой — тонкой тканью, сквозь которую видно целое, не размывая границ.
Их молчание стало беззвучным соглашением — не о правоте, а о праве сохранять собственный ритм.
Каждая хранила своё окно — и свою красоту.
Без слов.
Без претензий.
Пятно света на обивке — словно невидимый мост: они шли по нему в разном темпе, не нарушая пространства друг друга.

Утро распласталось по листьям, словно тёплый воск, заливая жилки мягким золотом. 
Гусеница ползла неспеша.
Её тело — не гладь, а карта: бугорки — крошечные горы прошедших историй, складки — изгибы старых речей. 
Каждый шаг шуршал, как пергамент. 
Медленно.
Вдумчиво.
Тише. 
Каждая щетинка — игла компаса, ищущая, где кончается лист и начинается земля.
Чужие бабочки хлопали крыльями вдалеке — хрустальные веера, стучащие по стеклу славы.
Их аплодисменты — лёгкий дождь, покрывающий всё опасным блеском, делающим поверхность скользкой. 
Ей не нужно это сияние.
Крыло красиво, но тонко, как купол слюды.
Пьедестал сверкает — но на нём холодно и пусто.
Её неровности — не изъян, а текстура, шлифованная временем: в каждом бугорке застревала память о дождях, о корнях, о ночных разговорах с червями и камнями.
Полировать себя до зеркала, где отражаются лишь чужие лица, — значит лишиться этой плотности. 
Исчезнуть.
Раствориться в чужом отблеске. Стереть карту и стать пустотой. 
Нет.
Ей ближе уединение и тяжесть земли под пузом — тёплый дом, где корни шепчут:

«Оставь крылья тем, кто жаждет света, а ты храни под собой глубину».

Самая горькая боль —
не от чужого предательства,
а от верности тому, кто чаще предаёт самого себя, чем
всех остальных вместе взятых.

Настоящая сила — уйти до удара.
Сохрани себя.
Не стань стихом, написанным чужими чернилами.
Оплакивать свободу после — всё равно что просить рассвет у ночи, что уже поглотила свет.
Поздно.

Порой ранит не холод, а «одолжение»: тебя вытаскивают
из ямы и присылают счёт с пометкой «будь благодарна»
— приклеивая тебе клеймо
«нищей души».

Поиграем в чувства? 
Кто кого влюбит?
— кто кого обманет. 
Жить‑то так скучно, 
вот потешим душу
выдуманной грустью —
не любимых кукол.

Она пила мужское внимание как подслащённый яд: густое, тягучее, как сироп в прозрачном бокале, что согревает язык и оставляет лёд в груди.
Их улыбки блистали, словно вывески на пустой улице: много света, а за витриной пусто — срок годности обещаний давно истёк, остались лишь выцветшие наклейки и ржавые рамки.
Стоило взгляду перескочить к другой, и в её груди возникала пустота, точная как вырезанный шаблон — место, где когда‑то тлело тепло, теперь застелено бумагой.
Сердце сжималось не просто как выжатый платок, а как тряпка, отжатая до последней капли: тёмное, тяжёлое, с привкусом давности.
Мужчины любили фейерверки — вспышки, как брызги на чёрной воде.
Салюты, что осыпают ночь и тут же тают.
Они умели включать гирлянду впечатлений, но не подбрасывали дров в печь.
Искренних обходили стороной, как угольки, на которые никто не смотрит, предпочитая тех, кто умел пускать дым и ставить зеркала — чистая магия пыли в глаза.
Прозрение пришло не как гром, а как рассвет, медленно выталкивающий неон с улиц: мягко, но неотвратимо.
Она отпустила — без драмы, с лёгкостью, будто открыла клетку и выпустила птицу.
Шагнула первой к себе — туда, где любовь начинается с почтительного прикосновения к собственной душе.
Прошло время.
Один из тех, кто когда‑то искал эффект, подошёл к ней, вынул из кармана скомканный билет на старый концерт и сказал:
«Я думал о тебе».
Она посмотрела на билет.
На него.
И улыбнулась тихо:
«Я тоже когда‑то жила ради шоу. Теперь мне важнее тепло».
Он стоял с бумажкой в руках.
Она — с теплом, что не горит ярко, но остаётся.
Между ними тихо догорали угольки.
Она поднесла к ним щепку — и дым взметнулся вверх, тонкой серебристой ленточкой.
Он уловил запах дерева.
Билет выпал из пальцев и рассыпался, как прошлое, между ними.

Никакая доброта не оправдает войну.
Она приходит как инфекция: прогрызает барьер стойкости, выжигает тепло в глазах и вырывает радость — вместе с кровью воспоминаний.
Всё обнажено.
Сердца становятся деревянными — их насаживают на штырь повседневных костей.
Порабощены и искалечены навсегда.
Возврата уже нет.
Радость — разбитая чашка: можно собрать стекло, но следы склеек останутся на лице.
Осколки врезаются в кожу страха, и ты сидишь, слушаешь биение пустоты.
Тишина даёт ответ.
Ждёшь — смерти.
Или спасения от тех, кто и сам не знает, что значит держать жизнь в руках.

Ум уходит прочь
под зонтом холодного рассудка —
сердце швыряет былое в чашу,
благодарность взрывается жаром
в ладонях,
и прошлое капает, течёт, тает,
как воск одинокой свечи.

Хвалю себя — и тут же
начинается «вечеринка критиков»:
кринж устроился на диване,
а искренность прячется в шкафу.

На столе — салат из сомнений,
торт из самобичевания
и настойка «А вдруг не так».
Я наливаю всем по чашке терпимости

и украдкой смакую
свой кусочек счастья —
тайно мечтая о громких
аплодисментах в финале этого фарса.

Кормя зависть, ты заковываешь сердце в ледяную броню.
Поднеси лампу — и твой
силуэт снова станет тёплым.
Решение — не в борьбе, а в выборе света.

Одна девочка считала себя завистливой.
Эта мысль не давила на неё — скорее задавала вопрос: откуда в ней эта тяжесть, если сердце полнится жизнью и открывается миру, словно инструмент, готовый зазвучать?
Многие знакомые, пряча свою зависть за мишурой статуса и блеском вежливых фраз, говорили об этом.
Их взгляды скользили по ней не из любопытства, а по привычке сравнивать — как холодные палочки дирижёра, меряющие её ритм.
Эти прикосновения резали — сначала остро, по‑детски.
Больно.
В бесплодной погоне за признанием люди теряли искренность.
Их улыбки становились зеркалами из тонкого стекла, отражавшими лишь собственный отблеск.
Злость звучала как резкий аккорд, затем стихала, уступая место принятию, и она поняла, что за этими улыбками нет души — есть лишь жажда аплодисментов.
Она ушла в свою крепость — не в бегстве, а чтобы настроиться.
Внутри был простор, где сердце тонко откликалось на чужую пустоту, извлекая мягкие лады, лечившие и восстанавливавшие внутренний строй.
Чем тщательнее она заботилась — слушала, прощала, берегла ритм, укрывала от чужих стрел — тем слабее становились завистливые взгляды.
Их шум распадался на фальшивые ноты и уже не мог сбить её мелодию.
Внутреннее богатство сложилось в глубокий аккорд спокойствия, звучавший глубже любого отражения.
Это счастье оказалось крепче чужих зеркал.
Она стала целой.
В конце концов уразумела: зависть — лишь эхо чужой неудовлетворённости, а её любовь к себе — ответная мелодия, простая и сильная, которая наполняет пространство теплом и заглушает чужую пустоту.