После полудня

На что ходил я смотреть сегодня?
На пророка ли, на шёлковые одежды?
На дочерь Евы, жаждущую надежды,
Как упомянутый ждёт гласа Господня?
Зрачков её турмалины вспыхивают в разнотравье
Радужки. И всё это схоже с бабочкой, порхающей от цветка к цветку,
У самой дальней границы пёстрого зазеркалья,
А после — замирающей на лету.
И вот она — стоит одна у стойки,
Словно тот самый, Андерсеновский, стойкий,
Сквозь оружейный дым еле различимый в квадрате каре...
Кальянным туманом разливается тонкое, терпкое цитрусовое амбре.

Ты живёшь, гражданин, в юридическом поле,
Тут цветут сорняки и не паханы земли.
Эти почвы кто сеет? Кто жнёт и кто в доле?
От какого рожна пугал ряд неотъемлем?
Это взлетное поле для спецопераций
И табличек «Мин нет» тут не ждёшь поневоле,
И не выйдешь с конём посвистеть залихватски.
Всех, кто вышел — давно на крупу помололи.
Здесь сражались войска. Торсионные волны,
Отражаясь от формы привычного метра,
Пораждают презумпцию купновиновных,
Словно зубы дракона проклюнулись в недрах.

Если взять карту великой страны,
И по границам отдельных субъектов
Швы наложить, чтоб соединены
Были посредством законопроектов,
Или, что лучше, штыком, как иглой,
Да вместо нити — привычной ежовой,
Телеканалами впрыснув с лихвой
Анестезию по клеткам хрущёвок.
После не ждать от природы грозы, —
Всё по инструкциям, всё по науке:
Плавить железо внутри железы,
Выдать секреты всеобщей поруки.
Коли ещё не настала пора, —
Стабилизировать плоть великана,
Выждав немного — век-полтора —
Снов о величии в днище стакана.
В нужный момент разбудить мертвеца
Слив физраствор из гнилого корыта.
Вот он — шевелится в нитях творца,
Вагой кроша литосферные плиты.

Чуешь? В комнате ли, в темноте ли,
Или в мчащемся автомобиле,
О таком ли мечтали, хотели,
И к такому стремится могли ли?
Не по лжи еле живы и еле
Наши души погрязшие в иле —
Не внутри, а наколкой на теле.
А в сердцах гнёзда тени повили.
Мы у края, но мы не у цели.
Уцелеть умудрились в могиле.
Ей, Всевышний, гряди! Неужели
Правда в истине, а не в силе?

Спальное место пусто.
Глухо в квартире, тихо.
Ходят часы в шкафу.
Ангел на небо люстрой
Перекрывает выход,
Сушит там сон-траву.
Вот серединой лета
Лунное бродит лихо.
Тише, не разбуди!
Мебели силуэты
Чью исполняя прихоть
Сеют тоску в груди?
Как теперь одиноко,
Милая, на постели!
Сна ни в одном глазу.
И ни с какого бока
В брошенном этом теле
Мне не уснуть в грозу.

Будет перо — шшшш.
Ты по ночам не спишь,
Ежели двойность пера
Выпотрошит до утра,
Как языком змеи
В памяти и забытьи
Лист бумажный тайком. В таком
Темпе лирика слижет, съест.
Как тогда попадешь на крест?

Так завершится свет,
Медленно стает жизнь.
Будут вода и твердь,
Только исчезнет мысль.
Будут еда и сон,
Будет наполнен храм.
Лишь не солёной соль
Станет теперь и нам.

Там, где трудились гномы не покладая рук,
Там, где руды и золота, не сказать, что много,
Где всегда почитали мудрость и совесть вдруг
Начала медленно подкрадываться тревога

Да расползаться хмельная недобрая тень,
Что обращает в монстров разбросанные вещи,
Выворачивает видимое набекрень,
Делая привычное непривычно зловещим.

Был старый (имярек) сказочником и певцом,
Но как-то тихонько обрюзг, охамел и нынче
Оказался трусом, сволочью и подлецом,
А ведь когда-то с чудищами сходился в клинче.

Вот и Совет Старейшин думает не о том,
Как привести к процветанию народ подгорный.
Лишь кладовые свои набивает добром,
Жаль, не тем Добром, о котором твердит упорно.

Так проходили у гномов декады и дни.
Шахты копались, менялись детали ландшафта.
Гномы менялись. Всё злей становились они...
И развязали войну. Песнь же о гномах, правда?

Замерли
Почти умерли
Потом
По небу ударили молотом.
И ещё...
И...
И тут оно лопнуло.
Осыпалось миллионами плоскостей,
Застучало / Закипело / Зазвякало гранями кристаллов.
Потоп — потом.
А пока
Застывший / Пропавший / Увязший в ночном флюорите самолёт
Никак не может очнуться / очутиться в рассветном аквамарине Владивостока.
P.S.
Но / И
Полёт / лёд
Идёт себе / Ведёт себя
Нормально / аномально

Сияет красавицей на балу,
На скользком паркете тумана.

Какую ей только не пели хвалу, —
Напрасно звучала осанна.

Не слышит, не смотрит сюда, в полумглу,
Надир и зенит видит разом

Огромное зеркало, но по стеклу
Начерканы пятна алмазом.


на.

Мрак клубится у постели,
Крепко Эос спит.
Крепче бронзы спит Психея, силуэт размыт.

Где-то раздаются крики —
Ночью спят не все.
Тихой тенью Эвридики засыпай совсем.

Одинокий глаз закрылся
Снулых форкиад.
У лиловых кипарисов все дриады спят.

Ядом капает клепсидра,
На судьбу твою.
Смерть пришла Лернейской гидрой. Баюшки-баю...

Если беда, то одна и на всех, —
Так искони повелось.
Бабы рожают, на смех и на грех,
С надеждою на авось.

Кто-то сопьется, а кто-то сбежит,
Кто-то уляжется в грунт.
Бабы живут и рожают навзрыд,
Но не готовы на бунт.

Не потому, что не жалко детей
Или стремятся страдать.
Не потому, что (тут выражусь злей)
Раз по любви — надо дать.

Разве война — это бабы вина?
Ей ли ее прекращать?
Если треклятая эта страна
Тоже, увы, ваша мать!

Торговый центр. Толпа. Неделя — день сурка.
Я список в магазин прочел до половины:
В нём майонез, горошек, сыр и мандарины,
Что там ещё писала женина рука?

Отправленные докупить ещё к столу,
Так много мужиков бегут по магазинам.
Зачем еды пихать вам полные корзины,
Когда лишь пиво ценно к первому числу?

И очередь, и чек — все движется сегодня
Любовью к детям, женам, водке и жратве.
А мне подарком слышен в этом торжестве
Рождественский гимн лету, нет, — зиме Господней.

Я нем. Мой говор не помог
Себя не поместить в острог
Невнятных чувств и горьких откровений.

Зачем язык, когда молчит душа
Ведь разум замирает не дыша
И твой талант тобой же обесценен?

Талант играть слогами естества.
Тантал так тугоплавок на слова,
Но щедр на муки безотрадных лирик.

Когда имеешь смыслов профицит,
При дефиците воли предстоит
Дефолт де-юре, ну а так — делирий.

Наша плоть — трава. Наша плоть — отрава.
Постмортальной маскою голова,
На осколках зеркала ожила,
По-лернейски кровава и многоглава.

Наши души — свет. Наши души — святы.
Пусть сияет лёд всех минувших лет,
Перелётных призраков прошлых бед,
На которых прокляты мы и пропяты.

Наш успех — беда. Наш провал — победа.
Впереди осталась одна черта.
В зазеркалье сгинувшим без следа
От нигредо никак не прийти к альбедо.

Гермиона снова не может уснуть.
Гермиона так устала быть Уизли.
Ах, какой впереди был волшебный путь!
Не смогли и не вывезли...

Гермиона тянет себя через жизнь.
Гермиона путает сны и реальность.
В чехарде беспрестанных кресбин и тризн
Утопает в нормальности.

Но приходят ночами и Альбус, и Снейп.
Говорят, что теперь им гораздо вкусней
Пить из Кубка огня акционный эль.

Гермиона снова не может уснуть.
Безысходность сдавила виски и грудь.

Спит на кухне обутый, одетый эльф...

Кого там из каких-то СМИ
Опять нелёгкая прислала?
Сегодня рано лёг — светало.
Как раздражает жить с людьми!

Вот врут, что мы не видим сны —
Нам день-деньской всё время снится
Победный марш по заграницам
Когда-то преданной страны.

Ещё твердят — мы любим кровь.
Вот я — с рожденья гемофобен.
Ею питаться, volens-nolens,
Обязан службой вновь и вновь.

Какой я, к чёрту, кровопийца,
Когда я образец партийца?!

Соседке в самолёте, с извинениями, что случайно влез не в свое дело


Времени тяжёлая болезнь
Лечит память, только губит тело.
Если расставание — порез,
Ты его зашила — улетела.

Шрам инверсионного следа
Не твою пускай туманит душу.
Тихо проплывают города —
Тише станет боль и чувства глуше.

И, когда-нибудь, на склоне лет,
Вспоминая прошлое с улыбкой,
Вспомнишь, как нелеп был тот поэт
И как ночь плыла в отсветах зыбких.

Через бурые горы избитых идей,
Через синие спины избитых людей,
Сквозь лиловую мглу соглашательства с тьмою,
Сквозь сирены и взрывы ночною порою,
Между даты по разным календарям,
Между мин по засеянным смертью полям,
Пробиваясь сквозь мутные души злодеев,
Атеистов, попов, бюрократов и геев,
И на первый взгляд вроде нормальных ребят,
Тех, что дикость творят лишь когда им велят,
Пробираясь по странам и странным делам,
По оврагам, вокзалам, пещерам и снам,
И сквозь тех, на кого и кто пишет донос,
В выходной ли, в субботу или в понедельник,
Даже если до яслей душой не дорос,
Все равно и к тебе просочится Христос.
Наступает сочельник.

Мхом обрастает мел,
Выбелены холсты.
Мелок субстрат и бел,
Но глубоки пласты.

Мелкого моря свет,
Глубь голубого дна.
Тут миллионы лет
Глиною жизнь полна.

Тут замирая смерть
Лепит эпох панно:
Раковинная твердь,
Губчатое сукно,

Сферы морских ежей,
Панцири и следы,
Старшей этих камней,
Древней морской воды.

Светлой памяти Нади М.

Праздник кончился. Ни отпраздновать,
Ни проститься не суждено.
Я не знал, что была непраздною,
Что не вызрела, как вино.

Праздник кончился, стынет ужин.
Кто из нас не проверил печь?
И теперь не с постылым мужем —
В стылом грунте придется лечь.

Праздник кончился. На запястье
Твой подарок считает дни.
Не рождённое свое счастье
Перед Господом помяни.

Мглы зелёный окоём
Стёк за грань багетной умбры
Словно изгнанный огнём
С высоты массивной тумбы
И подноса, а на нём

Ноздреватой желтизной
Пятен пряных, маслянистых
На доске рассыпан строй
Срезов патинных мониста
Под тяжёлой головой.

Укосившимся лучом
Делит нож её объём.

Ребекка рыдает — в ребре невралгия.
Граница лица растаяла,
причёска расплёскана по перине резной грибницей.

— Господи, разве можно быть своего тела пленницей?
Эль мелех нээман! Чем лучше другие?
И когда рукою глаза раскрою,
От страданий оправлюсь ли? В том ли я каялась,
Если стены Твои разрушены, рёбра мои разъедены?
Вот дочь скорбит Авраамова
И народ Твой страдает снова.
Рвут его, режут, взрывают и радуются.
Для чего тогда радуга Ноева,
Если путь его прерван?
И травят недруги, как в сорок первом?

Ребекка больна смертельно.
Сын Ребекки в туннелях,
как предки на реках.

2023-й
Йом Кипур
понедельник

«Бога ради, что вы делаете?»
Последние слова С. Батория, короля, обращённые лекарям



Шёл третий день. Дух рвался в Фару.
Плоть стала скошенной травой.
Из-за врачебной глупой свары
Навис цирюльник надо мной.

Тут на столе, — как на подмостках.
Когда вскрывали короля?
В кишках копались и отростках,
До и от кожи оголя?

Коптило пламя и дрожало,
Метались тени от свечей.
И воздуха опять так мало...
Дрожали пальцы у врачей.

Вот рёбра, распахнув объятья,
Меня на волю обрекли.
И тишина мне стала платьем,
И Бог оскалился вдали.

________________

Баториевка — дворец короля Стефана Батория (г. Гродно), в подвалах которого и произошло его анатомическое вскрытие, первое в Восточной Европе.

Фара — Фарный костёл — название ряда приходских соборных католических храмов в Беларуси (от церковного термина «фарный» — приходской, принадлежащий только приходу, а не какому-либо монашескому ордену).

буду кем зачем для чего
ищешь пишешь фоновые помехи
графомания или эхо
бьёт тобой как колокол языком
в первом эшелоне фамилии
таргетируются повсюду
другие балуются в субкультуру
ведь так много поэтов вылилось
на вечные память и души
что теперь оперируя буквой
не избежать ловушек
аритмия рифма обкрадена
перепутаны атрибуты
третьей категории собачатина
рубится вместе с будкой

В углу у плинтуса я дверь нарисовал.
Ключ провернул, но не открылась дверца.
Круг одиночества я растянул в овал
Принять пытаясь братом иноверца.

Украдкой ввязла в грудь навязчивая мысль,
Проникнув ходасевической мышью:
Что если обрету в ином библейский смысл, —
Багряной нитью на хоругви вышью.

Учись стучать в набат, когда закрыта дверь,
Когда не отыскать ориентира,
Когда ты в списке человеческих потерь
И вечное вино внутри потира.

Батон на завтрак, сыр и сладкий чай.
Вихрастое, блондинистое лето.
Уже не сможет мама выручать
И мальчуган не чётче силуэта
Не выпросится из дому. Прощай.

Нет стен прочней обложек и листов.
За радость миражей простишь меня ли?
За невозможность выйти из миров,
Которые реальность изменяли?
Спокойно спи. Приятных вечных снов.

Возможно ли внезапно осознать,
Что этот — в зеркале — меня покинет тоже?
Уйдет навек, не обернувшись вспять,
Как музыка мурашками по коже?
Когда успеть прощаться и прощать?

Тонет Таня, тонет мяч.
Тонут детские игрушки.
В темноте времени тонет шестой день рождения и лихие 90-е.
Уже умерли Цой, Тальков. Но я маленький, у меня — новая палка.
Палка — меч.
Крапива побеждена и через год — в школу.
Мама рисует, рисует много и везде. Но это не приносит дохода.
На ужин — минтай.
Не люблю рыбу.


Мама, не плачь.
Мам, я опять забываю звонить.
Вот моя дочь.
Мне — тебя, ей — меня хоронить.

Где-то останемся вместе, наверное, в фотоальбоме.
Дом уже продан и детство осталось в том доме.
Вынесли мебель и все поменяли обои.
Те, на узорах которых я чувствовал зарево Трои.
Все изменилось. Все изменилось, кроме...

Кроме меня:
Хоть обрюзг и совсем не ребёнок,
Время кляня
Я смотрю на себя с фотоплёнок.

Где-то останемся вместе, наверное, в сказочной книге.
Папа ушел, его сын все заходится в крике
Где-то внутри. Мальчик во мне ждёт папу с работы.
И ненавидит скандалы, февраль, дневной сон и колготы.
Мальчик отстал. Он от меня в одном миге.

В одной лиге
Детей, потерявшихся на ипподроме.
В одной лиге —
В 5 км от дома.

0.
Город, который ничего. Симулякр Львова.
Ничего хорошего, ничего плохого.
Нулевая точка отсчёта Запада. Который
засыпая, видит во сне Польшу,
которая не Речь, а ПНР больше.
Город-паноптикум историй и бутафорий,
где замок новый становится старым
лёгким движением городской управы.

1.
Потный воздух, синий поезд
с белой полосой.
Поиск близких, тщетный поиск.
— Где-то там и мой, —
Мне ли, поезду сказала
на перроне в ночь...
Вереница автозаков
отъезжала прочь.

2.
Что может быть горше Орши?
Пусто пространство.
Республика стонет тоньше,
А толще — ханство.
Где люди? В Жодино вышли.
Строками стали
блеснули запястий выше.
С роком остались.

3.
Где ночники в Могилёве?
Город уснувших.
Пути его непутёвы:
На завтрак — ужин.
БОМЖи бычком заряжают
на тьме вокзала
зарю страны урожаев
бухла и сала.

Может быть затянулся вечер, может и ночь дымит.
Сложно понять, когда плоть уснула, а вот рассудок бдит.

Меряя гравитацию, тело продавливает диван.
Сонная плоть впадает в пружины, словно река в лиман.

Сон не приходит. На инвалидной коляске катится вдалеке.
Тело по простыне плывёт, как мертвец в реке.

Разум наказан бессонницей — Каиновой виной,
Так как в реальности нет осознания кто же такой — иной.

Так возникает потребность опия. Ибо вина
Без понимания что это — сон или отсутствие сна.

Дочери

Говорят сирияне: «Бог гор, а не Бог долин».
Мы выходим на луг, мы ныряем в воздушную массу.
Что большое, твердят, лучше видно вдали.
Только ветер вверху хоть велик, но не виден ни разу,
Как не виден корабль погруженным на самое дно,
Только леер даёт эту тонкую связь с кислородом.
И неравенство света и тени как-будто равно
Междухолмиям туч травенеющим мимоходом.
Ещё будучи деревом, змей тянулся к рукам.
Эта связь очевидна и тянется как пуповина,
Как привязанность отпрысков к старящимся отцам,
Не сумевшим когда-то свою не утратить невинность.
Змей прыжками взлетает, пытаясь нащупать поток,
Но безверие не отпускает и тянет обратно.
Даже если взлетит, то не выше, чем тот потолок,
Обозначенный общей длинною тугого шпагата.
Змей упавший лежит среди трав африканским платком
Его тень не видна, схоронившись в уютном подбрюшье.
Но когда, взяв разгон, он на солнце заскачет верхом,
Тьма покроет огромный кусок эбонитовой суши.
Это парус лугов для не видевших моря детей,
Вызывающий счастье, срывающий радостный возглас...
Змей — идея возвысившихся вещей.
Тень от змея — проекция Бога на плоскость.