Et cetera...

Он долго смотрит на всё это мельтешение
И обращается к кому-то, находящемуся за кадром:
Вот облако, и его исконное назначение, —
Плуг, выгнутый по кривизне планеты и этим схожий с амфитеатром.

Либо скрывающий знание о добре и зле покров,
Разделяющий сферы реальностей, как тонкая кожица лука.
Или плащ, приводящий к безумию, вымоченный в венозную кровь,
Превративший Геракла из полубога в полубашибузука.

Что за безумство, когда пределом облаку становится авгур,
Читающий вой времени, сакральность откровений,
По эфемерности движения изменчивых фигур,
Лиловой глубине зеркальных отражений?

Так было искони. Сегодня облака
Скрывают массивы данных или раскрывают
Речь персонажей, заполненные буквами, зависнув у виска,
И мыслей образуют комиксную стаю.

Не в ветре, не в огне, а в облаке Господь.
Глас хлада тонка шепчет о присутствии
Того, кто создал дух, материю и плоть
В универсальной мастерской, как ленту в киностудии.

Оно спускается, изменчивое, и меняет вид
Цивилизаций до эпох, древнее первобытных.
А человек выскакивает на улицу и кричит:
«Посмотри, какой туман! Тут просто нихрена не видно!».

Уже не волнуюсь, твой шаг заслышав.
Какая любовь!? Какие чувства!?
Обычный комфорт мне теперь превыше
Романтики, грёз и безрассудства.

Смотреть отрешенно, тебя заметив.
Слушать усталые птичьи трели.
Там, где улыбкою взгляды вздеты,
Откуда взяться слезам-шрапнели?

Нет, о любви тут не может быть речи.
Тают фантомы моих желаний.
А если так, то не может быть крепче
Жизни совместной после венчанья.

Ты где-то в постели...
Полоска термометра растет все быстрее,
Словно не ртуть, а кровь в кавернозном теле.
Хотя, с тобою в кровати, у крови куда больше шансов.
И твой взгляд в потолок говорит про мечты о поездке во Францию,
Да и пусть не туда! Пусть в лесу, у костра, под гитару с романсом.
От него.
И побольше цветов да внимания. Вот и все волшебство.
Только сказок прочитанных в жизни не встретить.
Продолжаешь болеть и полуночью бредить.
Впрочем, ты вылечишься. Но не от рока
(от рока, как и от баров — только со смертью)
И вдруг осознаешь, как одинока...
К своему двадцатидвухлетию...

"Итак, будьте мудры, как змии,
и просты, как голуби"(Мф.10:16)

В окошко заглядывает месяц молодым минотавром
И пьяняще-свежий воздух просачивается в комнату.
Эту любовь я, кажется, получил вообще задаром.
Время так же отдать ее, как было сказано, — помните?

Я всегда приносил тебе мир, — вселенную! — на ладонях,
Демиурговой силой своей, упиваясь и тешаясь.
Но его, (что так тебе свойственно!) как и все, провороня,
Остаешься одна, исчезаешь — нагая и пешая.

Потому-то, всё, что шептали тихонько в сумраке спален,
Я теперь проору с небоскребов, на дисках и радио.
Разуверившись в страсти, укрепляю тебя в идеале,
Да так, чтобы всё мое мироздание лихорадило.

Больше месяца этой странной войне
Вместо бомб в ней одни прокламации
Нет побед и потерь. С тобой наравне
Строю ДОТы и коммуникации.

Я беспечен как линия Мажино,
Ты пряма словно, линия Зигфрида.
Мы не думаем, что ещё суждено
По прошествии скором периода.

Ощущаю Компьень, тебе говоря:
— Арденн и прочее окружение
Несколько давит. Но всё это меня
Беспокоит теперь наименее.

И свадьбы еще не было, а мы уже словно женаты:
Почти не общаемся и смотрим косо.
Чувствуется, что мои "пока" и "здравствуй" тебе некстати,
Что я для тебя болван стоеросовый.

Мне грустно, ведь, знаешь, будет трудно доказать обратное.
Да вот и нужно ли? — задаюсь вопросом.
Но уверен, на эти грабли мне наступать многократно,
Каким бы себе ни казался колоссом.

Стоит увидеть тебя, и кровь превращается в ртуть.
Тянет к земле, комом в горле сбивается, травит.
В мыслях бардак, да такой, что ещё вот чуть-чуть
И... Краснею, тушуюсь. Под землю бы, право!

Так стою, точно каменный столб. Словно Лота жена.
Будто бы голем в глубоких подвалах под Прагой.
Думаю, здорово бы рассказать все сполна,
Признаться. Но ведь это не будет во благо.

Значит, снова неловко молчать, восторгаясь тобой,
Медленно поиск ведя философского камня.
Вдруг осознать: это было не раз, не впервой.
Под руку взять и рядом идти, шаг чеканя.

Тебе, — далекой, но желанной, —
Писать письмо. Не ждать звонка.
Чернильный вечер этот ткан
Суровой строгостью сутаны
И сдержанностью белых вин
Твоих застенчивых улыбок.
Не разделять на "либо/либо"
Потенциальных величин.
Но в остром пароксизме счастья,
Увидев радостный звонок,
Пустить свой разум наутёк,
А после, — сохранить отчасти.

И ждать, и верить в тебя,..

"Бабочка - это оживший цветок", -
Ты мне сказала ночью, в 1:40...
Образов ярких пестрый поток:
Бабочка это оживший цветок,
Мозаика, батик, индийский платок, -
Калейдоскопом твой кружится морок...
"Бабочка - это оживший цветок", -
Ты мне сказала ночью, в 1:40...

Лозой виноградною нежно обвила.
Сердца дрожали.
Лучились глаза притягательной силой
В ресниц вуали.
Окутывал город и прян, и туманен.
А я, украдкой,
Тобой любовался и был одурманен
Отравой сладкой.
Нас не разделят сюжетные линии:
Вместе — титаны.
И если уж в души мы радость вклинили,
Что телу раны?

Я в палантирах твоих глаз
Сквозь мягкий свет, летящий вдаль,
Могу увидеть тьмы вуаль
И сумерек топаз.

А плавкий воск красивых фраз
Пронзает жалящая сталь.
И не проходит та печаль,
Которая связует нас.

Но мне не встретиться с тобой
И уходя, - не попрощаться.
И в разных нам мирах вращаться

С одною на двоих судьбой,
Которую увидел раз
Я в палантирах твоих глаз.

Как сверкала в час этой встречи
Россыпь звездная на небосводе!
Самоцветом в пустой породе
Застывал в жизни нашей вечер.

Инкрустирован город в долине
Бриллиантами звезд фонарных,
Где мерцание окон янтарных
Опрокинулось в дымчатой сине.

Опрокинулось и задрожало,
Отражая огни и тени...
Очертания чувственных звений
Проступают в глазах устало.

Слышал: "Все хорошо...", только лицо мое словно зеркало:
В нем видишь вновь,
Как презрение едко ухмылку твою исковеркало,
Выгнуло бровь.
Рвутся со стоном нити, которыми сердце подвешено.
В который раз?
Балансируя над бездною, громко стучит и бешено,
Как напоказ.

Ночное небо звезд убранством
Раскрыло бездну. И в зенит
Направлен взгляд. Не истребит
Незримых связей сон упрямством.

Мы, разделенные пространством,
Так близки духом. Нас роднит
Единство мыслей. И томит
Циничность мира с постоянством.

Твой каждый жест и каждый взгляд
Растет во мне цветком Плеяд
И наполняет душу звоном,

И будит токи вещих сил,
Что в сердце тихим камертоном,
Звучат. Крепчают. Мир застыл...

Каждый новый стих — в крышку гроба гвоздь.
Каждый новый взгляд убивает чувства.
Разменять любовь на медяшек горсть
Не наука даже — сродни искусству.

Принимать Христа в сердце, словно в храм.
Принимать любимую без оглядки
Сложно. Грудь потом рвать напополам,
Обагрять себя липким, кисло-сладким.

А затем предать, не стерпеть, уйти.
А остатки чувств на помойку выкинуть.
Умереть как Данко, в конце пути
Руку с сердцем, да подальше вытянув.

Кружеву судеб благодаря,
Ты в перицентре моей жизни —
Светом, застывшим в кусках янтаря.

Останешься послевкусием хереса,
И солнцем, и лесом, и вересом.

В анабиозе ждать ноября.
Пылью секунд — не надышаться.
Чтобы там ни было. Он или я.

Останешься послевкусием хереса,
И небом, и лесом, и вересом.

Клятвы и взгляды у алтаря.
Сон или явь. Быль или небыль.
Верю в незыблемое — что не зря

Останешься послевкусием хереса,
И жизнью, и лесом, и вересом.

Коллекционером мертвых душ,
Просаживая дни и годы,
Играть словами, борясь за куш,
Но не выигрывая сроду.

И раз за разом идти ва-банк
Все выше поднимая ставку,
Ещё вначале зайдя в цугцванг,
Потуже затянуть удавку.

Как обанкротиться — онеметь,
Вместо стихов писать отчёты.
И после смерти — вторая смерть,
И в Книге Жизни знаки стёрты.

Был целован я женщиной властною —
Как коньяк дорогой пробовал
(на ветру да в погоду ненастную).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

Поцелуй от умной и ищущей —
Что сухое вино белое
(знанье с болью бывает граничащим).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

Прикасался губами к любимой я —
Вкус криничной воды чувствовал
(зубы ломит мне сердце дробимое).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

«Пан Пилсудский! Пан Пилсудский...», —
Вспоминали в селах люди.
Край литовский, белорусский
Коменданта не забудет.

«О, пан Езус! О, пан Езус!», —
Восклицали по костелам.
В такт молитва полонезу
Льется кантом невеселым.

Только маленький ребенок,
С логикой, сродни железу,
Рассуждая раз спросонок,
Думал, что Пилсудский — Езус.

Кадильным дымом над рекой
Туман окутывает луг.
И эманирует покой,
Преображая всё вокруг.

Свечами хороса кружат
На кольцевой огни машин.
Диск солнца в небесах зажат
Руками облачных вершин.

И луч-копьё пронзает плоть,
Сквозь призму рёбер раздробясь…
А утра постная триодь
Из сумерек сплетает вязь.

А над городом — целый день — пыль.
Мелкий дождь ее не сбивает.
Потемневший на ратуше шпиль
Еле виден в окне. В трамвае
Разговоры под шум ни о чем.
Утомленностью веет в лицах.
Да сегодня и я удручен,
Мне которую ночь не спится.
Всюду пыль. Город не различим.
Я опять от тебя — в трамвае.
И тоска, что приходит в ночи,
Вечерами только крепчает.

До получаса день был сжат.
В прудах вода блестела ртутью.
Стекало солнце за закат
Вниз, по эклиптики распутью.

Звенел, как "Нормы" первый акт,
Хорал цикад над камышами.
Удилища кивали в такт
Смычками в оркестровой яме.

И нашей встречи зодиак
Еще сиял. Но на востоке
Клубился влажный полумрак,
В жемчужно-дымной поволоке.

Скоро твой день рожденья. Сегодня пальцы опять дрожали при встрече.
В них сигарета. Взгляды. "Ты, как обычно, – прекрасна. Твой вид безупречен", –
Я говорил односложно и мало, медленно дым выдыхая в подъезде.
Ты, вспоминая о прошлых, недоумевала: "А с ним – скоро год – вместе...".
И понимая всю тщетность надежды, я любовался твоим силуэтом,
Мысли скрывая: "Тип таких женщин мир озаряет полуденным светом".
Неумолимо бежали минуты, пеплом спадая на матовость пола.
Прошлая осень. Беседы за полночь ("вся твоя жизнь – на весах рок-н-ролла").
Кончилось время. Прощанье. Объятья. Фразы: "Не забывай" и "Звони". Вечер.
Снова дрожат пальцы. Мы улыбаемся, но разве скроешь, что на душе – ветер?

Конец октября.
В сыром полумраке
Ржавеют дубы в овраге.
И сердце ржавеет.
Но я,
На грани правды и лжи
Бегу. И время бежит.
А нас,
Все чаще и чаще,
Настигают тени печали.
Почему же мы, голосом таким дрожащим,
Молчали?

Услышав пение сирен,
Припомни вкус холодной водки,
Уют знакомых с детства стен,
Шипенье рыб на сковородке, –

Очарованию взамен.

Свяжи кольчугу из колец
Табачных вересковой трубки
И панцирь у иных сердец
Окажется не слишком хрупкий.

Сирены выдохлись вконец...

«... доколе не возвратишься в землю,
из которой ты взят, ибо ты прах
и в прах возвратишься...»
(Быт. 3, 19)

Земля к земле, а к плоти — плоть.

Я к пальцам, шарящим на ощупь,
Притягиваю мела толщи,
Пытаясь чрево распороть
И кесаревым вылущить сеченьем
Из Геи-тверди древний плод —
Застывшую живую плоть,
Всю в белом погребальном облаченье.

Но я и сам лишь краткий миг —
Окаменит Горгоной время.
Уже меня иное племя
Не из земли родит — из книг.

А. Н. Тумбасову

Как цикады в полумраке,
Ночью в доме звук часов.
Дважды бьют. И в этом знаке
Смысл и вязок, и свинцов.

Занавеска. Тюль. В сияньи
Чуть белесого окна
Проникает тихо в зданье
Любопытная луна.

Да над лугом, поймой, пущей
Коростель кричит скрипуче
И надрывно так, точь-в-точь,

Словно на телеге это,
В сарафан из звезд одета
Проезжает мимо ночь.

Время струится шнуром бикфордовым,
Фейерверком встречи, тенью города.
Словно тугим потоком аортовым
Пугало ночи кострами вспорото.

Нежностью слов, шелковистостью кожи,
Ставишь на сердце клейма да печати.
А я это пламя с тобою прожил,
Не разделяя смертей и зачатий.

Эльма огни пусть дрожат на ресницах.
Улыбками взгляды вполоборота.
И коронованный в этих зарницах
Я не успею шагнуть с эшафота…

Теплым и едким потом ночь оросила землю.
А небосвода филин глазом луны не дремлет.
Раненым снежным барсом город ревет в долине.
Бьется в агонии центра, в спальных кварталах стынет.
Ты говорила — любишь. Плакалась мне в жилетку.
И, поправляя колготки, в душу стреляла метко.
Делала крепкий кофе. Пальцы грела о чашку.
Выгнув изящно руку, Pall Mall курила взатяжку.
Глядя совелым взглядом и вспоминая Яго,
Я понимал, что бегство точно не станет благом.
Ночь исходила влагой. Плавились в окнах звезды.
В нервах моих стигматов слов твоих ныли гвозди.

За этой зыбкой пеленой,
Теней неясных силуэты.
И фонари хвостом кометы
Дрожат в испуге за спиной.

По тротуарам — шепот ног
Да голосов неясный шорох.
Ныряя в черно-белый морок
Весь город замер и продрог.

В нем вместо улиц — Млечный путь,
И по нему с беззвучным криком,
В каком-то ужасе безликом,
Охоты Дикой льется ртуть.