А сила, Алиса, остра притяжения,
Тут масса ступени приводит к падению, —
Такая алхимия этого имени.
Прошу, извини меня,
Но не измени меня.

В свободном падении спрятано бдение,
Адама эдемово удовлетворение,
По дарственной надписи, буквенной насыпи, —
Осенний крик ястреба:
Давай, береги себя!

Он долго смотрит на всё это мельтешение
И обращается к кому-то, находящемуся за кадром:
Вот облако, и его исконное назначение, —
Плуг, выгнутый по кривизне планеты и этим схожий с амфитеатром.

Либо скрывающий знание о добре и зле покров,
Разделяющий сферы реальностей, как тонкая кожица лука.
Или плащ, приводящий к безумию, вымоченный в венозную кровь,
Превративший Геракла из полубога в полубашибузука.

Что за безумство, когда пределом облаку становится авгур,
Читающий вой времени, сакральность откровений,
По эфемерности движения изменчивых фигур,
Лиловой глубине зеркальных отражений?

Так было искони. Сегодня облака
Скрывают массивы данных или раскрывают
Речь персонажей, заполненные буквами, зависнув у виска,
И мыслей образуют комиксную стаю.

Не в ветре, не в огне, а в облаке Господь.
Глас хлада тонка шепчет о присутствии
Того, кто создал дух, материю и плоть
В универсальной мастерской, как ленту в киностудии.

Оно спускается, изменчивое, и меняет вид
Цивилизаций до эпох, древнее первобытных.
А человек выскакивает на улицу и кричит:
«Посмотри, какой туман! Тут просто нихрена не видно!».

Это солнце похоже на кадку мёда:
Так и тянет к воде и внезапной рвоте.
Апполон катит бочку седьмого пота
Тех, кого солнцепёк обручил работе.

Нет в пространстве ни зги, кроме взвеси света.
Он наверно тяжёл, раз летит на землю.
И прессует зрачки, на пути их встретя,
И сиянием бездн навсегда объемлет.

Мозаичный город из-под кисти Климта,
Как под палками пашется как попало,
Раз сияние окон золотом инков
Вызывает алчность. И слепит Савла.

На что ходил я смотреть сегодня?
На пророка ли, на шёлковые одежды?
На дочерь Евы, жаждущую надежды,
Как упомянутый ждёт гласа Господня?
Зрачков её турмалины вспыхивают в разнотравье
Радужки. И всё это схоже с бабочкой, порхающей от цветка к цветку,
У самой дальней границы пёстрого зазеркалья,
А после — замирающей на лету.
И вот она — стоит одна у стойки,
Словно тот самый, Андерсеновский, стойкий,
Сквозь оружейный дым еле различимый в квадрате каре...
Кальянным туманом разливается тонкое, терпкое цитрусовое амбре.

Я когда-то тонул и не ждал чудес...
(Многоточие плавно превращается в «с»).

Как доплыть назад, — где горит костёр, —
Погружаясь на дно всех твоих озёр,
Где лежат жемчуга и поёт Садко, —
(Тут тире трансмутируют в букву «о»).
И на самом дне, на тине в тени,
Всё искал следы от твоей ступни.

Вот опять тону и не жду чудес...
(Многоточие снова превращается в «с»).

Я теперь пишу стихи
Не тебе, а только дочке.
Чувства нежны и тихи.
Не прожить и дня без строчки.

Не осёдлан твой пегас,
Мой — давно пасётся в сказке.
Тихий голос, тихий час, —
Их не предавай огласке.

На полотнах временных
Наш сюжет застыл навеки,
В залах тайных и пустых,
В тишине библиотеки.

Как в музей хожу я в них
Любоваться прошлой страстью
Темных, жарких, колдовских
Глаз. Лишь это в моей власти.

Жаль, что чувства нерабочие.
Многоточие...
Многоточие...

Если есть первый взгляд, значит есть и второе
Дыхание. Или это давно пережитое?

Если воздуха нет, то откуда дыхание?
Отражение глаз и зрачков замирание?

Если нету под пеплом ушедшей эпохи
Светлячка уголька, то к чему эти вздохи?

Если прячешь нутро в самой прочной защите,
Неужели тебе тоже страшно увидеть?

Эта страница пуста.
То, что здесь видишь —
Зеркало, брошенное на глади холста
Крупными буквами, маленькими мазками.
То, что тут есть — онемевший язык: латынь, эсперанто, идиш.
Зеркало отражает твои глаза, но разными сторонами.
Кто сказал, что глаза это зеркало души?
Ты, смотрящий на эту страницу,
Словно на иностранную странницу
Впритык смотрит нищий, не замирай. Дыши.

Ты живёшь, гражданин, в юридическом поле,
Тут цветут сорняки и не паханы земли.
Эти почвы кто сеет? Кто жнёт и кто в доле?
От какого рожна пугал ряд неотъемлем?
Это взлетное поле для спецопераций
И табличек «Мин нет» тут не ждёшь поневоле,
И не выйдешь с конём посвистеть залихватски.
Всех, кто вышел — давно на крупу помололи.
Здесь сражались войска. Торсионные волны,
Отражаясь от формы привычного метра,
Пораждают презумпцию купновиновных,
Словно зубы дракона проклюнулись в недрах.

Если взять карту великой страны,
И по границам отдельных субъектов
Швы наложить, чтоб соединены
Были посредством законопроектов,
Или, что лучше, штыком, как иглой,
Да вместо нити — привычной ежовой,
Телеканалами впрыснув с лихвой
Анестезию по клеткам хрущёвок.
После не ждать от природы грозы, —
Всё по инструкциям, всё по науке:
Плавить железо внутри железы,
Выдать секреты всеобщей поруки.
Коли ещё не настала пора, —
Стабилизировать плоть великана,
Выждав немного — век-полтора —
Снов о величии в днище стакана.
В нужный момент разбудить мертвеца
Слив физраствор из гнилого корыта.
Вот он — шевелится в нитях творца,
Вагой кроша литосферные плиты.

Чуешь? В комнате ли, в темноте ли,
Или в мчащемся автомобиле,
О таком ли мечтали, хотели,
И к такому стремится могли ли?
Не по лжи еле живы и еле
Наши души погрязшие в иле —
Не внутри, а наколкой на теле.
А в сердцах гнёзда тени повили.
Мы у края, но мы не у цели.
Уцелеть умудрились в могиле.
Ей, Всевышний, гряди! Неужели
Правда в истине, а не в силе?

Спальное место пусто.
Глухо в квартире, тихо.
Ходят часы в шкафу.
Ангел на небо люстрой
Перекрывает выход,
Сушит там сон-траву.
Вот серединой лета
Лунное бродит лихо.
Тише, не разбуди!
Мебели силуэты
Чью исполняя прихоть
Сеют тоску в груди?
Как теперь одиноко,
Милая, на постели!
Сна ни в одном глазу.
И ни с какого бока
В брошенном этом теле
Мне не уснуть в грозу.

Мир постижим посредством чувств.
Тягучим взглядом видит птица.
Объем и плотность вод моллюск
Всем телом ощущать стремится.

Есть нюхачи и слухачи,
Умельцы чуять беды задом.
Но мне, рожденному в ночи,
В Подземье, злобою объятом,

Одно дано лишь чувство, но
Мне, негативу яви мира,
Оно противно и ново,

И не даёт ориентира.
Я словно зеркало без света —
В меня насквозь любовь продета.

Еще только начало месяца,
Но ни денег нет, ни любимой.
И вот думаешь: просто повеситься
Или может быть принять схиму?..

Стон безмыслия вязко-мучителен:
В изнуряющем мозг полусвете
Он так жалобен и пронзителен,
Как заколотый флюгером ветер.

Нет ни выхода, ни решения,
Раз бессмысленны до абсурда
Жертв курящихся приношения
И самих индульгенций ссуда.

Ладонью горнего Атона
Твой взгляд и жесты.
Великолепьем фараона
Наряд невесты.

Твой силуэт в лучах Светила
Исполнен света.
Благоволение склонила
Убийце Сета.

Руинами Ахетатона
Не смолкнет вечер,
Сверкая бронзой медальона
При нашей встрече.

Мои мысли становятся глуше:
Пульс сонара в воде холодной.
Мне к тебе не дойти как к суше
Умирающей лодке подводной.

Опускаясь на дно во мраке,
Понимать начинаю невольно,
Что любовь словно течь в полубаке,
Что металлу бывает больно...

Когда личины прирастают,
Они становятся лицом.
И нити времени кольцом
В глубинах плоти прорастают.

Но прогорая в эрах бурных,
Свиваясь как табачный дым,
На память личностям иным
Их пепел засыпают в урны…

На фоне листьев и стеблей,
В густом переплетенье трав,
С цветами цинний и агав,
И диких орхидей,

Я, твой портрет нарисовав,
Добавил вереск и шалфей
(полынным запахом степей
и ядом напитав).

И в этот влажный гобелен,
Что в темноте кромешной ткан,
Вплетаться будет и тюльпан,
И дрок, и цикламен.

Лишь только глаз твоих шафран
Сквозь мглу акаций и вербен
Пронзает лилий грустный плен
И сепии туман.

Ради Нее мнутся щиты.
Копья — в щепы.
Там на скамьях — Дама мечты,
Ради Нее мнутся щиты...
Кто эта Дама? Может быть ты,
А может сравненья нелепы...
Ради Нее мнутся щиты.
Копья — в щепы.

Будет перо — шшшш.
Ты по ночам не спишь,
Ежели двойность пера
Выпотрошит до утра,
Как языком змеи
В памяти и забытьи
Лист бумажный тайком. В таком
Темпе лирика слижет, съест.
Как тогда попадешь на крест?

Так завершится свет,
Медленно стает жизнь.
Будут вода и твердь,
Только исчезнет мысль.
Будут еда и сон,
Будет наполнен храм.
Лишь не солёной соль
Станет теперь и нам.

Уже не волнуюсь, твой шаг заслышав.
Какая любовь!? Какие чувства!?
Обычный комфорт мне теперь превыше
Романтики, грёз и безрассудства.

Смотреть отрешенно, тебя заметив.
Слушать усталые птичьи трели.
Там, где улыбкою взгляды вздеты,
Откуда взяться слезам-шрапнели?

Нет, о любви тут не может быть речи.
Тают фантомы моих желаний.
А если так, то не может быть крепче
Жизни совместной после венчанья.

Ты где-то в постели...
Полоска термометра растет все быстрее,
Словно не ртуть, а кровь в кавернозном теле.
Хотя, с тобою в кровати, у крови куда больше шансов.
И твой взгляд в потолок говорит про мечты о поездке во Францию,
Да и пусть не туда! Пусть в лесу, у костра, под гитару с романсом.
От него.
И побольше цветов да внимания. Вот и все волшебство.
Только сказок прочитанных в жизни не встретить.
Продолжаешь болеть и полуночью бредить.
Впрочем, ты вылечишься. Но не от рока
(от рока, как и от баров — только со смертью)
И вдруг осознаешь, как одинока...
К своему двадцатидвухлетию...

"Итак, будьте мудры, как змии,
и просты, как голуби"(Мф.10:16)

В окошко заглядывает месяц молодым минотавром
И пьяняще-свежий воздух просачивается в комнату.
Эту любовь я, кажется, получил вообще задаром.
Время так же отдать ее, как было сказано, — помните?

Я всегда приносил тебе мир, — вселенную! — на ладонях,
Демиурговой силой своей, упиваясь и тешаясь.
Но его, (что так тебе свойственно!) как и все, провороня,
Остаешься одна, исчезаешь — нагая и пешая.

Потому-то, всё, что шептали тихонько в сумраке спален,
Я теперь проору с небоскребов, на дисках и радио.
Разуверившись в страсти, укрепляю тебя в идеале,
Да так, чтобы всё мое мироздание лихорадило.

Больше месяца этой странной войне
Вместо бомб в ней одни прокламации
Нет побед и потерь. С тобой наравне
Строю ДОТы и коммуникации.

Я беспечен как линия Мажино,
Ты пряма словно, линия Зигфрида.
Мы не думаем, что ещё суждено
По прошествии скором периода.

Ощущаю Компьень, тебе говоря:
— Арденн и прочее окружение
Несколько давит. Но всё это меня
Беспокоит теперь наименее.

И свадьбы еще не было, а мы уже словно женаты:
Почти не общаемся и смотрим косо.
Чувствуется, что мои "пока" и "здравствуй" тебе некстати,
Что я для тебя болван стоеросовый.

Мне грустно, ведь, знаешь, будет трудно доказать обратное.
Да вот и нужно ли? — задаюсь вопросом.
Но уверен, на эти грабли мне наступать многократно,
Каким бы себе ни казался колоссом.

Тебя запомнил я такой,
Какой увидел в первый раз:
Окружена лиловой мглой,
Струящейся из темных глаз.

Я знаю — наших душ покой
И хаос в тот полночный час
Связало бархатной рукой
Легато музыкальных фраз.

Озерной феей Авалона,
Сияньем лунным с небосклона,
Ты стала для меня в ту ночь.

И слушал я, исполнен муки,
Как в темноте стихали звуки,
Когда ты уходила прочь…

Стоит увидеть тебя, и кровь превращается в ртуть.
Тянет к земле, комом в горле сбивается, травит.
В мыслях бардак, да такой, что ещё вот чуть-чуть
И... Краснею, тушуюсь. Под землю бы, право!

Так стою, точно каменный столб. Словно Лота жена.
Будто бы голем в глубоких подвалах под Прагой.
Думаю, здорово бы рассказать все сполна,
Признаться. Но ведь это не будет во благо.

Значит, снова неловко молчать, восторгаясь тобой,
Медленно поиск ведя философского камня.
Вдруг осознать: это было не раз, не впервой.
Под руку взять и рядом идти, шаг чеканя.

Тебе, — далекой, но желанной, —
Писать письмо. Не ждать звонка.
Чернильный вечер этот ткан
Суровой строгостью сутаны
И сдержанностью белых вин
Твоих застенчивых улыбок.
Не разделять на "либо/либо"
Потенциальных величин.
Но в остром пароксизме счастья,
Увидев радостный звонок,
Пустить свой разум наутёк,
А после, — сохранить отчасти.

И ждать, и верить в тебя,..

"Бабочка - это оживший цветок", -
Ты мне сказала ночью, в 1:40...
Образов ярких пестрый поток:
Бабочка это оживший цветок,
Мозаика, батик, индийский платок, -
Калейдоскопом твой кружится морок...
"Бабочка - это оживший цветок", -
Ты мне сказала ночью, в 1:40...

Лозой виноградною нежно обвила.
Сердца дрожали.
Лучились глаза притягательной силой
В ресниц вуали.
Окутывал город и прян, и туманен.
А я, украдкой,
Тобой любовался и был одурманен
Отравой сладкой.
Нас не разделят сюжетные линии:
Вместе — титаны.
И если уж в души мы радость вклинили,
Что телу раны?

Я в палантирах твоих глаз
Сквозь мягкий свет, летящий вдаль,
Могу увидеть тьмы вуаль
И сумерек топаз.

А плавкий воск красивых фраз
Пронзает жалящая сталь.
И не проходит та печаль,
Которая связует нас.

Но мне не встретиться с тобой
И уходя, - не попрощаться.
И в разных нам мирах вращаться

С одною на двоих судьбой,
Которую увидел раз
Я в палантирах твоих глаз.

Как сверкала в час этой встречи
Россыпь звездная на небосводе!
Самоцветом в пустой породе
Застывал в жизни нашей вечер.

Инкрустирован город в долине
Бриллиантами звезд фонарных,
Где мерцание окон янтарных
Опрокинулось в дымчатой сине.

Опрокинулось и задрожало,
Отражая огни и тени...
Очертания чувственных звений
Проступают в глазах устало.

Слышал: "Все хорошо...", только лицо мое словно зеркало:
В нем видишь вновь,
Как презрение едко ухмылку твою исковеркало,
Выгнуло бровь.
Рвутся со стоном нити, которыми сердце подвешено.
В который раз?
Балансируя над бездною, громко стучит и бешено,
Как напоказ.

Ночное небо звезд убранством
Раскрыло бездну. И в зенит
Направлен взгляд. Не истребит
Незримых связей сон упрямством.

Мы, разделенные пространством,
Так близки духом. Нас роднит
Единство мыслей. И томит
Циничность мира с постоянством.

Твой каждый жест и каждый взгляд
Растет во мне цветком Плеяд
И наполняет душу звоном,

И будит токи вещих сил,
Что в сердце тихим камертоном,
Звучат. Крепчают. Мир застыл...

Там, где трудились гномы не покладая рук,
Там, где руды и золота, не сказать, что много,
Где всегда почитали мудрость и совесть вдруг
Начала медленно подкрадываться тревога

Да расползаться хмельная недобрая тень,
Что обращает в монстров разбросанные вещи,
Выворачивает видимое набекрень,
Делая привычное непривычно зловещим.

Был старый (имярек) сказочником и певцом,
Но как-то тихонько обрюзг, охамел и нынче
Оказался трусом, сволочью и подлецом,
А ведь когда-то с чудищами сходился в клинче.

Вот и Совет Старейшин думает не о том,
Как привести к процветанию народ подгорный.
Лишь кладовые свои набивает добром,
Жаль, не тем Добром, о котором твердит упорно.

Так проходили у гномов декады и дни.
Шахты копались, менялись детали ландшафта.
Гномы менялись. Всё злей становились они...
И развязали войну. Песнь же о гномах, правда?

Замерли
Почти умерли
Потом
По небу ударили молотом.
И ещё...
И...
И тут оно лопнуло.
Осыпалось миллионами плоскостей,
Застучало / Закипело / Зазвякало гранями кристаллов.
Потоп — потом.
А пока
Застывший / Пропавший / Увязший в ночном флюорите самолёт
Никак не может очнуться / очутиться в рассветном аквамарине Владивостока.
P.S.
Но / И
Полёт / лёд
Идёт себе / Ведёт себя
Нормально / аномально

Сияет красавицей на балу,
На скользком паркете тумана.

Какую ей только не пели хвалу, —
Напрасно звучала осанна.

Не слышит, не смотрит сюда, в полумглу,
Надир и зенит видит разом

Огромное зеркало, но по стеклу
Начерканы пятна алмазом.


на.

Каждый новый стих — в крышку гроба гвоздь.
Каждый новый взгляд убивает чувства.
Разменять любовь на медяшек горсть
Не наука даже — сродни искусству.

Принимать Христа в сердце, словно в храм.
Принимать любимую без оглядки
Сложно. Грудь потом рвать напополам,
Обагрять себя липким, кисло-сладким.

А затем предать, не стерпеть, уйти.
А остатки чувств на помойку выкинуть.
Умереть как Данко, в конце пути
Руку с сердцем, да подальше вытянув.

Мрак клубится у постели,
Крепко Эос спит.
Крепче бронзы спит Психея, силуэт размыт.

Где-то раздаются крики —
Ночью спят не все.
Тихой тенью Эвридики засыпай совсем.

Одинокий глаз закрылся
Снулых форкиад.
У лиловых кипарисов все дриады спят.

Ядом капает клепсидра,
На судьбу твою.
Смерть пришла Лернейской гидрой. Баюшки-баю...

Если беда, то одна и на всех, —
Так искони повелось.
Бабы рожают, на смех и на грех,
С надеждою на авось.

Кто-то сопьется, а кто-то сбежит,
Кто-то уляжется в грунт.
Бабы живут и рожают навзрыд,
Но не готовы на бунт.

Не потому, что не жалко детей
Или стремятся страдать.
Не потому, что (тут выражусь злей)
Раз по любви — надо дать.

Разве война — это бабы вина?
Ей ли ее прекращать?
Если треклятая эта страна
Тоже, увы, ваша мать!

Торговый центр. Толпа. Неделя — день сурка.
Я список в магазин прочел до половины:
В нём майонез, горошек, сыр и мандарины,
Что там ещё писала женина рука?

Отправленные докупить ещё к столу,
Так много мужиков бегут по магазинам.
Зачем еды пихать вам полные корзины,
Когда лишь пиво ценно к первому числу?

И очередь, и чек — все движется сегодня
Любовью к детям, женам, водке и жратве.
А мне подарком слышен в этом торжестве
Рождественский гимн лету, нет, — зиме Господней.

Я нем. Мой говор не помог
Себя не поместить в острог
Невнятных чувств и горьких откровений.

Зачем язык, когда молчит душа
Ведь разум замирает не дыша
И твой талант тобой же обесценен?

Талант играть слогами естества.
Тантал так тугоплавок на слова,
Но щедр на муки безотрадных лирик.

Когда имеешь смыслов профицит,
При дефиците воли предстоит
Дефолт де-юре, ну а так — делирий.

Наша плоть — трава. Наша плоть — отрава.
Постмортальной маскою голова,
На осколках зеркала ожила,
По-лернейски кровава и многоглава.

Наши души — свет. Наши души — святы.
Пусть сияет лёд всех минувших лет,
Перелётных призраков прошлых бед,
На которых прокляты мы и пропяты.

Наш успех — беда. Наш провал — победа.
Впереди осталась одна черта.
В зазеркалье сгинувшим без следа
От нигредо никак не прийти к альбедо.

Гермиона снова не может уснуть.
Гермиона так устала быть Уизли.
Ах, какой впереди был волшебный путь!
Не смогли и не вывезли...

Гермиона тянет себя через жизнь.
Гермиона путает сны и реальность.
В чехарде беспрестанных кресбин и тризн
Утопает в нормальности.

Но приходят ночами и Альбус, и Снейп.
Говорят, что теперь им гораздо вкусней
Пить из Кубка огня акционный эль.

Гермиона снова не может уснуть.
Безысходность сдавила виски и грудь.

Спит на кухне обутый, одетый эльф...

Кружеву судеб благодаря,
Ты в перицентре моей жизни —
Светом, застывшим в кусках янтаря.

Останешься послевкусием хереса,
И солнцем, и лесом, и вересом.

В анабиозе ждать ноября.
Пылью секунд — не надышаться.
Чтобы там ни было. Он или я.

Останешься послевкусием хереса,
И небом, и лесом, и вересом.

Клятвы и взгляды у алтаря.
Сон или явь. Быль или небыль.
Верю в незыблемое — что не зря

Останешься послевкусием хереса,
И жизнью, и лесом, и вересом.

Коллекционером мертвых душ,
Просаживая дни и годы,
Играть словами, борясь за куш,
Но не выигрывая сроду.

И раз за разом идти ва-банк
Все выше поднимая ставку,
Ещё вначале зайдя в цугцванг,
Потуже затянуть удавку.

Как обанкротиться — онеметь,
Вместо стихов писать отчёты.
И после смерти — вторая смерть,
И в Книге Жизни знаки стёрты.

Резной лист падуба, омела,
Жаровни дым густой и пряный,
Кольцо каменей вокруг поляны
И руны выведены мелом.

Закатом небо заалело
И на земле ковер багряный.
На нем, взяв посох деревянный,
В плаще зеленовато-белом,

С серпом в руке позолоченным
(лучом последним освященным),
Сливаясь в пении с дубравой,

Струной натянутой звенит,
Окутан мудростью и славой
Хранитель тайн земли — друид.

Горгульей серой со стены
Готической соборной башни
Ты вспоминала день вчерашний
И видела чужие сны.

Сияньем пепельной луны
Освещены луга и пашни,
Но в тень твоей печальной башни
Мои мечты облечены.

И, вся тревогою объята,
Ты видишь зарево заката,
А я — лишь камень серых плит,

И лицемерия болото,
И повседневности гранит,
И приближенье эшафота…

Звон над холмами, свет над холмами, дождь над холмами
Льется в ночи.
Между цветами, между огнями, между мирами
Сядь и молчи.

Вереск — кругами. Дымка — клубами. В танце прыжками
Кружатся те,
Кто рядом с нами видятся сами вещими снами
В тёмной воде.

Девона небо слепо и немо.
Воздух над пустошью влажно-упруг.
Тише и тише дивное пенье.

И замирает сердце и время,
И пропадает запах и звук,
И исчезают легкие тени.

Кого там из каких-то СМИ
Опять нелёгкая прислала?
Сегодня рано лёг — светало.
Как раздражает жить с людьми!

Вот врут, что мы не видим сны —
Нам день-деньской всё время снится
Победный марш по заграницам
Когда-то преданной страны.

Ещё твердят — мы любим кровь.
Вот я — с рожденья гемофобен.
Ею питаться, volens-nolens,
Обязан службой вновь и вновь.

Какой я, к чёрту, кровопийца,
Когда я образец партийца?!

Был целован я женщиной властною —
Как коньяк дорогой пробовал
(на ветру да в погоду ненастную).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

Поцелуй от умной и ищущей —
Что сухое вино белое
(знанье с болью бывает граничащим).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

Прикасался губами к любимой я —
Вкус криничной воды чувствовал
(зубы ломит мне сердце дробимое).

И твердеет коралл умирая,
где расплескана чаша хмельная.

«Троллей в тронном зале
Встретили гвардейцы.
Втрое троллей было
В бранном поле боле.

Гномий хирд нехилый,
Хитростям обучен.
Все сжимали жала,
Но сложили жизни.

Щерит по пещерам,
Гномью кровь нащупав,
Смерть стальные зубы», —

Эти руны рубит
Раненый изрядно
Фундина сын Балин...

Зимой, в вечерний тихий час,
Когда огонь гудит в камине,
И вензеля выводит иней,
Я чую взгляд слепящих глаз.

Они следят за мной из тени,
Они в подвале, на стене,
На чердаке, в углах, в окне.
В них мудрость многих поколений.

Их любопытство жжет огнем.
Я их не вижу, но чутьем,
Они бывают ощутимы

В тиши тоскливых вечеров,
Рассыпав страх неодолимый
Среди окрестных хуторов.

Он до дракона не дорос.
Передних лап тугие крылья
Распластанно дрожат в бессильи
Упав на осыпи вразброс.

Ещё в груди гудит полёт,
Но стынет кровь на горном ветре,
Что на подбрюшья мягком фетре
Из рёбер сломанных течёт.

А тот, что с облаков ссадил,
Болтом случайным с арбалета,
Как изваяние застыл.

Позднее по тавернам слух
Он пустит, дескать, этим летом
Дракона влёт сбил. Даже двух.

Душа моя горячая,
Да кожа холодна.
Не дай обет безбрачия,
Испей меня до дна.

Согреешь место спальное
Не глядя мне в лицо, —
Совьемся в обручальное,
Чуть влажное кольцо.

Весь вечер будет сказкою
С Царь-девицею ласковой.
Ты только невзначай

Не покажи кровь вязкую,
Не режь ножом подвязки мне
И платье не сжигай.

Соседке в самолёте, с извинениями, что случайно влез не в свое дело


Времени тяжёлая болезнь
Лечит память, только губит тело.
Если расставание — порез,
Ты его зашила — улетела.

Шрам инверсионного следа
Не твою пускай туманит душу.
Тихо проплывают города —
Тише станет боль и чувства глуше.

И, когда-нибудь, на склоне лет,
Вспоминая прошлое с улыбкой,
Вспомнишь, как нелеп был тот поэт
И как ночь плыла в отсветах зыбких.

«Пан Пилсудский! Пан Пилсудский...», —
Вспоминали в селах люди.
Край литовский, белорусский
Коменданта не забудет.

«О, пан Езус! О, пан Езус!», —
Восклицали по костелам.
В такт молитва полонезу
Льется кантом невеселым.

Только маленький ребенок,
С логикой, сродни железу,
Рассуждая раз спросонок,
Думал, что Пилсудский — Езус.

Кадильным дымом над рекой
Туман окутывает луг.
И эманирует покой,
Преображая всё вокруг.

Свечами хороса кружат
На кольцевой огни машин.
Диск солнца в небесах зажат
Руками облачных вершин.

И луч-копьё пронзает плоть,
Сквозь призму рёбер раздробясь…
А утра постная триодь
Из сумерек сплетает вязь.

В окнах — фонарный свет.
Тени в углах.
Вечер — сирийский аскет
Спит в зеркалах.

По коридорам — скрип.
Звон алебард.
Выцветший дагерротип —
Духи мансард.

Тонкую нить плетут
Норны из снов.
Памяти хлёсткий кнут
Быстр и суров.

А над городом — целый день — пыль.
Мелкий дождь ее не сбивает.
Потемневший на ратуше шпиль
Еле виден в окне. В трамвае
Разговоры под шум ни о чем.
Утомленностью веет в лицах.
Да сегодня и я удручен,
Мне которую ночь не спится.
Всюду пыль. Город не различим.
Я опять от тебя — в трамвае.
И тоска, что приходит в ночи,
Вечерами только крепчает.