Как мы живём, подумайте.
Будто в кабацкой дрёме
Пропили мы по дурости
Всё, интеллекта кроме.

Где ж пригодится, сунутый
Финкой за голенище,
Хоть и остёр, но сумрачен
Наш пропитой умище?

Помним родное, смутное:
Было в начале Слово.
Только в оконце смуглое
Что мы сказать готовы

В зыбкой лесной туманности
И в современном сити?
"Эй, половой! Для радости
Водки ещё несите!" –

Не на чужбине, вроде бы,
Только с лицом изгоя.
Дайте народу Родину,
Отнятую без боя.

"Дайте-подайте-выдайте".
Помнишь ли: "Бог не выдаст".
Пустошью стало, вырубкой
Отданное на вырост,

Там, от истока данное
Тем же начальным Словом.
Хочешь ли видеть давнее,
Душу утешить новым?

Чаешь райские кущи ли?
Кто тебя к ним подвинет?
Руки твои опущены –
Кто за тебя поднимет?

Душит идеология –
Детище чуждой твари:
Слишком пока что многие
Дремлют в хмельном угаре.

Будто бы обезножены,
Будто под жажду выгод
Сердце в ломбард заложено
И невозможен выкуп.

Родина, чай, не пенсия,
Не лотерей удача –
Надобно в сердце пестовать,
Не ожидать подачкой,

Да в запотевшей рюмочке,
Той, что ведёт к могиле.
Как мы живём, подумайте:
Сбросить ли дрёму, или

Сгинуть в осенней гнилости,
Если не жить по правде.
Родина – в Божьей милости,
А не в чужом ломбарде.

Обуреваемый турусами –
Писать пространно, плавно, в рифму,
Набрёл на поле кукурузное,
На лес початков в почве рыхлой.

Пошёл по тропке воленс-ноленсно
Вдоль кукурузы загущённой,
Всё легче, чем слоняться по лесу,
И сразу вспомнил про Хрущёва.

И философское прочтение
К воспоминанию пришпилил:
Когда уйду, с каким растением
Сроднюсь в предвечной звёздной пыли?

Крапива? Борщевик Сосновского?
Нет, всё не то, топорно, грубо!
Такими скудными обносками
Не обольстятся славолюбы.

А я ж из них, хотя не жалуюсь,
Когда обносят полной чашей.
Так что же? Подскажи, пожалуйста,
Природа, что честней и краше?

Я размышлял, да всё не клеилось.
Сурово спёр ирландский Патрик
Из-под руки листочек клевера.
Но тут, спеша во всё лопатки,

Как нежный звяк из рукомойника
Шепнула Муза светлолице:
Поскольку сам из Лукоморья я,
Придётся с дубом породниться.

Только то и зовётся любовью,
Что хранит целомудрие в сердце.
Подойдёшь ли такой к изголовью –
Смотришь ласково, не наглядеться.

Только то и зовётся разлукой,
Если духом с Творцом разучился.
Сколь ни мудрствуй, не справиться с мукой,
Не помогут ни буквы, ни числа.

Только то и зовётся надеждой,
Что грядёт, ни на что не взирая,
И не спросит капризно: "Ну где же
Обещание вечного рая?"

Посмотри, сколь же часто у края
Пребываем в безвыходной муке,
Ни любви, ни надежды не зная.
Хорошо, что с Творцом не в разлуке.

О Родине, почти как о любви,
Не нужно долгих фраз и объяснений.
К нет претензий, нет о ней сомнений,
Какую муку ни переживи.

Когда иной сравнить её спешит
С искрящейся и яркой заграницей,
Оставь ему в иллюзию влюбиться,
Пусть к лучшему шагает Вечный Жид.

Сочувствия достоин только тот,
Кто был лишён её не доброй волей,
К чужой стране не сытостью застолий
Был увлечён в голодный трудный год.

Что скажет чуждым о своей стране
Изгнанник, бесприютно отрешённый,
Иль здешний житель, всяких благ лишённый,
А всё-таки не изгнанный вовне?

О сердце наполняющей любви
Мы говорим ли чуждым словно близким?
И к мыслящим на ветреном английском
Сказать ли о России визави?

Пусть нрав её безлюбен и суров,
Пусть запечётся коркой в свежих ранах,
О Родине не нужно слов пространных,
И горьких слов, и громких бранных слов.

Пойти по лесу налегке,
И даже без корзины,
Без лесы с удочкой в руке
Шагать с горы в низины,

Где бледно-розовый кипрей
Пушится в прошлых гарях,
Где ты становишься мудрей
В еловых тёмных хмарях.

Поди, иному объясни,
Как действует природа,
Коль он в скорлупке искони
В любое время года,

И разве вылупиться рад,
И всё семейство радо,
Когда зовёт их в нежный ад
Турецкая Хургада.

Тут турок нет и нет Хургад,
Тут край обыкновенный,
Тут листопад и звездопад
В созвучии Вселенной.

Тут не игривая волна
Целует всласть солёным –
Парит слоёная стена
Тумана над затоном.

И месяц ярче оттого,
Что он как именинник
Зажёг свечой среди стогов
Есенинский осинник.

Ты здесь один – и не один.
Ты всюду с кем-то вместе.
Тут всюду вздох необходим
О совести и чести.

Тут видится во всём рука
Божественного плана,
Тут чувствуешь: текут века,
Подхватывая плавно,

И ты – частица тех веков,
Плохой или хороший,
И слово Родина легко
Ложится в сердце ношей.

Подслеповатые избы
Словно усталые пчёлы.
Небо – холодные ризы
С краем закатным парчовым.

Утро своё отходило,
День притомился в дороге.
Месяц латунным кадилом
Светит на росном пороге.

Облако тихо курится
Ладаном горнего мира.
В сумерках тропка струится
Травно, безвидно и сыро.

Выйдешь к забытому храму
Там, на горе у погоста,
Всё в нём возвышенно-прямо
Смотрит на лес и покосы,

На оскудевшие силы
Выгона, нивы и пашни,
На родовые могилы
В листьях, так рано опавших,

На непросохшие лужи,
Пустоши в супеси белой,
На человеков досужих,
И на спешащих по делу.

Вроде ещё и не стары,
В сотнях забот монолитны,
Но не приносят нектара
В сот покаянной молитвы.

Что ж их? Оставить в немилость
Новых времён без пригляда?
Горнее – не изменилось,
Горнему – много ли надо?

Умных не трогая кредо,
В спор не вступив с дураками,
Тихо на сельские требы
Месяц кадит облаками.

В глубинке всё благополучно,
Пусть против города простей.
К колодцу шаркает старушка
С ведром в коляске без детей.

Бурьян, влюблённый в палисадник,
Обвил, репейником пророс.
В лесу сощуришься: лиса ли?
Нет, промышляет чей-то пёс.

Там ловит мышь, там ждёт лягушку
У ряской шитого прудка.
Природа, вечная игрушка,
В руках людей весьма хрупка.

Завалы брёвен, буреломы,
Делянок брошенных печаль.
И сам как будто переломан
Дубиной века по плечам.

Вот здесь, во мхах, по сорок белых
Росли под камнем в тесный круг.
Осталась зелень мхов дебелых,
Но не ищи былого, друг.

Шумит речушка шаловливо.
Тут незапамятной порой
Водились раки и налимы
В глубинных ямах под горой.

Бывало видно: в глуби чёрной,
Охотой хищной обуян,
Метался хариус проворный –
И прыскал стайками гольян.

А нынче речка неприветна.
Как ни присмотришься, увы,
Бурун в камнях и рябь от ветра –
Хотя подвижны, но мертвы.

Всю отмель тиной затянуло,
Среди коряг – бетонный блок.
И в полчаса не встрепенула,
Играя, рыба яркий бок.

Напрасно срезано удило,
Тесна темница червякам,
И память речку исходила
От устья к узким ручейкам.

В глубинке, где без Интернета
Как в пору Грозного живут,
Течёт окраденное лето,
Ничейной радости приют.

Здесь можно думать бесконечно
Под сапогов болотных всхлип:
Ты одинок, как эта речка,
И без любви – как та без рыб.

Для кого это небо и поле,
Угасание долгого дня,
Утишение плачущей боли,
Если завтра не будет меня?

Вновь придут, изумятся, увидев,
Но уже не родное, не то.
Будут вдох неприметный и выдох,
И холодной водицы глоток.

Будет хлеб преломляться неспешно,
Будет спутником книга в суме.
Будет встречный, проезжий и пеший,
Отмечать ваши встречи в уме.

Будут те же сосновые иглы,
Будет та же еловая гать,
Будут так же другим до могилы
Обещать, суесловить и лгать.

Будут схожие руки и лица
Упирать при дороге в окно,
Только многому перемениться
В новом дне без меня суждено.

Не напишут в сухой похоронке,
Ни в песчаных колонках могил,
То, что знал я об этой сторонке,
То, что в каждой былинке любил.

Что доступно в словах и картинах
Пересказывать мне одному,
Что бессолнечно неотвратимо
Без меня утекает во тьму.

Нет владения жальче и краше.
Разделить без корысти готов,
Я несу эту полную чашу
И прозрений своих, и грехов.

А уйду – унесу ли с собою,
И в стихах передам ли тебе
Ту мечту убаюканной боли,
Ту земную пространность небес?

Всё, что знаю, и вижу, и помню,
Это всё – для меня одного.
Этим сном никого не наполню.
И останется всё – для кого?

Мы осени поздней не рады.
Там сумерки сада пусты,
На влажных перилах веранды –
Налипшие с ветром листы,

Как будто и ныне, и присно,
Скитальцы озябшей земли,
Сердечные выцвели письма
И форму сердец обрели.

Их кружево порвано, смято
Забавой амуровых стрел.
Чуть видится штамп адресата,
А почерк и вовсе истлел.

Развеялся морок давнишний.
К серьёзности править пора.
Резная скамейка под вишней
Сроднилась со словом "вчера".

Что было в беспечности летней,
Уже не воротится вспять.
Качели под липой столетней
Назавтра не худо бы снять.

Разъехаться, не попрощавшись.
А впрочем, едва заглянув,
Улыбкой блеснув беспощадной,
Глазами бесслёзно блеснув,

Мы ближним желаем успехов,
Но там, за напрасностью слов,
Всё видится плачущий Чехов
У тёмных вишнёвых стволов.

Тяжёлые гроздья калины
Склоняются к росной траве.
А сосны, небес исполины,
В размытой плывут синеве.

Дорога неровная тряска,
Не сродна смолистым стволам.
Печали осенняя краска
Подмешана всюду к словам.

А мимо – берёзы и ели,
Молчание мхов и коряг.
В такой ли глуши, в самом деле,
Встречались и грек и варяг?

У запада солнечный порох
Взорваться закатом готов.
Ржавеет нескошеный ворох
Заросших брединой лугов.

В низинах на донцах оврагов
Под хмурым еловым крылом
Бормочет ручьистая влага
Что старица – всё о былом.

С водицей на выгнутом блюде,
Краями почти что истлев,
Топорщатся круглые грузди
В слежавшейся прелой листве.

И – пусто. Ни слова, ни взгляда
Пообочь, навстречу, вдогон.
Тумана клубящийся ладан
Кадит над могилой времён.

Обитель несуетной лени
Врастает в былинный бурьян.
Ни добрых купцов, ни офени,
Ни с поля идущих крестьян.

Не встретятся парни лихие,
Не свистнет в засаде злодей.
И это как прежде Россия,
Хотя и совсем без людей.

Наконец-то встретил даму
Николя:
Повести невестой к храму,
вуаля!
Не узнаешь под вуалью,
кто там есть,
Но в карету ей едва ли
можно сесть.
Бьёт сама копытом в землю,
цок да цок,
изумляет ротозеев
вдоль дорог.
Ксёндз встречает их любезно,
лепота!
Но невеста не пролезла
во врата.
До неё не дотянуться
слегонца
для кольца на тонком блюдце,
для венца.
И обратно, не повенчан,
Николя
возвращается под вечер,
вуаля! –
возмущаясь бензобаком,
ликом бел
(он и сам к родному байку
прикипел).
Ксёндз стоит, бормочет тоже:
мол, "delete",
да и как могли бы ложе
разделить? –
он, приклеенный на байке,
а она –
где кентаврам ставят "лайки"
рождена.
Видно, байкершу придётся
Николя
повстречать в иные вёсны.
Вуаля!