Асеев Николай - Чернышевский

Сто довоенных
         внушительных лет
стоял
    Императорский университет.
Стоял,
    положив угла во главу
умов просвещенье
            и точность наук.
Но точны ль
        пределы научных границ
в ветрах
        перелистываемых страниц?
Не только наука,
            не только зудеж,–
когда-то
      здесь буйствовала молодежь.
Седые ученые
           в белых кудрях
немало испытывали
               передряг.
Жандармские шпоры
            вонзали свой звон
в гражданские споры
            ученых персон.
Фельдъегерь,
        тех споров конца не дождав,
их в тряской телеге
                сопровождал.
И дальше,
      за шорох печористых рек,
конвойным их вел
               девятнадцатый век.
Но споров тех пылких
                обрывки,
                обмылки
летели, как эхо,
            обратно из ссылки.
И их диссертаций изорванных
                    клочья,
когда еще ты не вставал,
                пролетарий,
над синими льдами,
              над царственной ночью,
над снами твоими,
               кружась, пролетали.
Казалось бы – что это?
                Парень-рубаха,
начитанник Гегеля
               и Фейербаха,
не ждя для себя
            ни наград,
                ни хваленья,
встал первым из равных
                на кряж поколенья.
Да кряж ли?
          Смотрите –
                ведь мертвые краше
того,
   кто цепями прикован у кряжа,
того,
   кто, пятой самолюбье расплющив,
под серенькой
        русского дождика
                  хлющей
стоит,
   объярмован позорной доскою,
стоит,
    нагружен хомутовой тоскою.
Дорога плохая,
            погода сырая...
Вот так и стоит он,
                очки протирая,
воды этой тише,
        травы этой ниже,
к бревну издевательств
                плечо прислонивши...
Сто довоенных
         томительных лет
стоял
  Императорский университет.
На север сея, стоял,
                и на юг
умов просвещенье
            и точность наук.
С наукой
       власть пополам поделя,
хранили его тишину
                поделя...
Студенты,
      чинной став чередой,
входили
     в вылощенный коридор.
По аудиториям
           шум голосов
взмывал,
    замирал
          и сникал полосой.
И хмурые своды
            смотрели сквозь сон
на новые моды
            ученых персон.
На длинные волосы,
               тайные речи,
на косовороток
           подпольные встречи,
на черные толпы
            глухим ноябрем,
на росчерк затворов,
               на крики: «Умрем!»
На взвитые к небу
             казацкие плети,
на разноголосые
             гулы столетья,
на выкрик,
       на высверк,
               на утренник тот,
чьим блеском
        и время и песня
                  цветет!

1929