Толстенький хорошенький,
глазки, как горошинки,
рыжие волосики
с небольшою проседью,
борода - лопатою,
тело - волосатое,
небольшого ростика,
а одет-то простенько –
свитка небогатая
и штаны с заплатами,
на ногах – опорочки,
в сумке – хлеба корочки.
Шляпа его чудная,
цвета изумрудного,
из коры пошитая,
мохом вся покрытая,
ловко так прилажена,
клюковкой украшена.
Он людей чурается
всё от них скрывается.
Видишь кочку мшистую
мягкую пушистую –
это он дурачится,
на болоте прячется.
Шустренький, да ладненький,
любит кушать сладенько:
пирожки румяные,
яблочки медвяные,
сливочки томлёные,
рыжики солёные,
с вишнями вареники
и квасные пенники,
кулебяку смачную,
да уху прозрачную.
Моховик без повода
не ужалит оводом.
Если клюкву белую
кислую неспелую
рано собираете,
вряд ли угадаете,
что старик рассердится,
вкруг себя завертится,
засвистит, захлопает,
ножками затопает.
Вы тотчас забудетесь
и в лесу заблудитесь,
делать больше нечего,
лишь плутать до вечера.
Взвоешь от усталости –
вот такие шалости.
С ягодами спелыми,
наливными, зрелыми
низенько поклонишься
чай не переломишься -
к духу уважение,
от людей почтение.
Для него обыденно
быть совсем невидимым,
даже не заметите,
где его вы встретите.

Вдруг затихнет и молчок
Врт такой Моховичок!

Голос вечера в душу ворвется
неумолчным трезвоном цикад,
и подарит вечернее солнце
бесподобно красивый закат.

Одуванчики снова закроют
своих солнечных чаш желтизну.
И увижу я вместе с луною
берендеев ночную страну.

Выйду к озеру, сяду на камень,
в его синюю глубь засмотрюсь
и в волшебных русалок с хвостами
я под чарами ночи влюблюсь.

И они мне споют, подплывая,
про дворцы водяного царя,
как там золото всюду сверкает,
драгоценные камни горят.

Там прислугою - раки, и рыбы,
ты таких не увидишь вовек.
Через мраморных арок изгибы
можно в залы войти без помех.

В тростниковой таинственной чаще
голубые зажгутся огни,
будет звать меня голос звенящий:
«К нам скорее в прохладу нырни!

Будем плавать в мерцающих водах,
звезд упавшие искры ловить,
на крутом берегу хороводы,
превратившись в красавиц, водить.

Мы нарвем с тобой ворохи лилий,
наплетем себе сотни венков,
будем песни слагать неземные
со словами и даже без слов.

Не поддамся я их уговорам,
дома в теплой постели засну,
но, поверьте, забуду нескоро
берендеев ночную страну.

То ли небыль, то ли быль,
то ли всё приснилось,
то ли книг волшебных пыль
в сказку превратилась.

Дело было в сентябре,
роща лист теряла.
Встав пораньше на заре,
я грибы искала.

На дубах горела медь
рядом с позолотой,
в кронах стали птицы петь,
вспоминая ноты.

Мох глушил мои шаги
пухлою периной,
распрямляясь от ноги
сжатою пружиной.

Посмотрела я вперёд –
что это за диво?
Боровик в траве растёт
крепкий и красивый.

Шляпка круглая его
набекрень надета,
её тёмное пятно
спорит с белым цветом.

Я нагнулась, чтоб срезать
Свой трофей. Он крикнул,
да как начал верещать,
от ножа отпрыгнул.

У меня глаза на лоб,
видится ж такое –
это шустрый старичок
с белой бородою.

Он угрюмо посмотрел,
с явной укоризной.
Ну, конечно, кто б хотел
попрощаться с жизнью.

Фыркнул и заковылял
по тропинке скрытой,
было слышно, как вздыхал
и ворчал сердито.

Возвращалась я домой
без грибов, ребята,
рассердился Боровой.
В чем я виновата?

Пучится упругая трясина,
помутнела ржавая вода,
зашептались тонкие осины:
«Не пришла ли горькая беда?»
Ожило сердитое болото:
хлюпает и булькает, ворчит.
Аист прекратил свою охоту
и домой испуганно летит.
Задрожала ряска молодая
и из глубины своей немой
водяной зелёный выплывает
и трясёт огромной головой,
и молчит, и всё оцепенело,
закрывают венчики цветы,
солнце в тёмном небе заалело,
обагрив орешника кусты.
Месяц серебристый показался,
зыбкий свет таинственно разлил,
и болот владыка разворчался
и глаза печальные открыл,
хлопнул громко в мокрые ладони,
заклинанье мрачное сказал,
и на травах медленно и сонно
хоровод русалок заплясал.
Кружатся красавицы ночные,
песни непонятные поют,
светятся их лица голубые
и глаза сияют и зовут.
Если бы пришёл на звуки эти
путник, заблудившийся в лесу,
он бы позабыл про всё на свете,
увидав болотную красу.
Водяному очень надоели
игры их на тёмном берегу.
Он грустит уж целую неделю,
он узнал тревогу и тоску:
ранним утром, в розовом тумане
как всегда, над чем-то колдовал,
девушку в цветастом сарафане
у воды случайно увидал.
Туесок, поставив у берёзы,
Собирала ягоды она,
В узел, завязав тугие косы,
улыбалась, радости полна,
что-то тихо, нежно напевала,
обернувшись, сразу замерла,
вскрикнула и мигом убежала,
сердце водяного унесла.
И теперь лишился он покоя,
вспоминая встречу вновь и вновь.
Он не знает, что это такое.
Может, просто – первая любовь.

Как-то рано поутру
я грибы искала
и, бродя в густом бору,
сильно заплутала.
Белых тьма – косой коси,
даже не таятся,
собирай, домой неси.
Вот все удивятся!
Только боязно одной,
лес глухой, да темный.
Вижу – дедушка с клюкой,
с бородой зеленой.
Невысокий старичок
шевелит бровями,
на тулупе – кушачок
вышитый цветами.
Как-то странно он обут,
и глядит лукаво.
Перепутал, старый плут,
левый лапоть с правым.
Что-то очень он чудной.
Я ж его узнала –
это леший тут со мной,
даже жутко стало.
Захотелось убежать -
знаю, что догонит,
не столбом же мне стоять -
вдруг уйдет, не тронет?
Ох, лесного мужичка
стоит мне бояться,
может он исподтишка
в зверя превращаться.
Очень любит попугать,
зарычит медведем,
будет с жертвою играть,
лапой в нос заедет.
Стала я тогда трястись –
вот хватила лиха!
Вдруг, откуда ни возьмись,
рядом – лешачиха.
Очень страшная собой,
с длинными руками,
с облысевшей головой,
губы – пузырями.
Начала в уме гадать:
«Что со мною станет?»,
а она за руку хвать,
и куда-то тянет.
Делать нечего, пошла,
как ее расспросишь?
И корзинка тяжела,
но грибы не бросишь.
Я иду, почти бегу,
глядь – стоит избушка
на пологом берегу
маленькой речушки.
Открывает леший дверь,
а внутри – на диво,
хочешь верь или не верь,
прибрано красиво.
Чистота кругом, уют,
стол накрыт богато:
и блины, и каша тут,
чай заварен с мятой.
В чугунке дымит супец,
аромат капустный,
похлебали свежих щец,
до чего же вкусно!
В сковородке – окуньки,
в баночках – варенье,
а какие пироги,
просто объеденье!
Завязался разговор
долгий и неспешный,
в нем про заповедный бор
мне поведал леший.
Сокрушался он душой:
«Наша нечисть знает,
нынче люди мусор свой,
походя, бросают.
Разнеслись лесным зверьем
россказни-страшилки –
уж порезался стеклом
брошенной бутылки,
лягушонок ободрал
лапки о пакеты,
зуб кабанчик обломал,
когда ел конфеты.
А недавно был кошмар -
люди отдыхали,
начался в бору пожар,
еле затоптали.
Если ягодник придет,
нам ущерб великий,
вмиг комбайном обдерет
кустики черники.
Здесь полно озорников,
что сучки ломают,
лихо шляпки у грибов
палками сбивают.
Если ежика найдут –
рады дебоширы,
сразу в город увезут
в духоту квартиры.
Могут ландыши сорвать,
ветки ежевики,
а они (пора бы знать)
нынче в красной книге».
Я кивала головой,
что же им отвечу?
Впрочем, мне пора домой,
наступает вечер.
Леший гикнул, засвистал,
аж замолкли пчелы,
мигом зайчик прискакал
резвый и веселый:
«Нашу гостью доведи
до большой дороги,
да, смотри, побереги
человечьи ноги!»
Я хозяевам лесным
низко поклонилась
и за русаком своим
в скорый путь пустилась.
Быстро начало темнеть.
Погуляла, хватит.
Солнца выжженная медь
плавала в закате.
Наконец-то мы дошли,
и хоть я устала,
приключения свои
близким рассказала.
Не поверили они,
стали насмехаться :
«Только в сказках лешаки
могут повстречаться».
Зайка долго с нами жил,
бегал, прыгал ловко,
очень яблоки любил,
репку и морковку.
В ноябре лесной зверек
с нами распрощался,
в бор сосновый со всех ног,
как стрела помчался.
А соседям и друзьям
до сих пор неймется,
даже вся моя родня
надо мной смеется.
Врать совсем я не люблю
и, признаться, рада,
что лишь правду говорю.
Верите, ребята?

Древний лес, где живут великаны,
где дубы в три обхвата растут,
где на травах дымятся туманы
и росу серебренную льют.

Где предскажут судьбу ворожеи,
если сможете их отыскать,
где по небу трехглавые змеи
между звезд научились летать.

Где лесной с бородою зеленой
с лешим брагу из ландышей пьет
и с лисавкой в фальшивой короне
песни тонким фальцетом поет.

Где болотницы горько рыдают
в самых топких опасных местах
и лягушачьи ноги скрывают,
сидя в белых купавках-цветах.

В этот сумрачный лес заповедный
просто так ни за что не дойти,
ни одной нет тропинки заметной,
и известного нету пути.

Сквозь ветви вижу блеск зеленых глаз
встревоженных, лукавых, любопытных –
Аука шустрый маленький и скрытный
меня в лесу преследует сейчас.

Тихонечко, стараясь не шуметь
среди корней разросшихся петляет
и все мои движенья повторяет –
нечистый нрав ему не одолеть.

Вдруг чей-то крик донесся из глуши.
Аука тут же тонко отозвался
и, про меня забыв, вперед помчался
к болоту, раздвигая камыши.

И вскоре слышен стал протяжный зов
далекий неразборчивый и длинный,
манящий прямо в топкую трясину
случайно заплутавших грибников.

Лесные духи дики и хитры,
их помыслы коварны и опасны,
и люди сторонятся не напрасно
затеянной для пакостей игры.

В рубашке вышитой, босая
с копной нечесаных волос
весной с болотом оживает
и очень крепко спит в мороз.

Как это существо красиво,
глаза темны и глубоки,
чернеют брови горделиво,
и губы нежные мягки.

На коже бархатной и бледной
румянца нету и следа,
она тиха и незаметна,
но так бывает не всегда.

Таится мавка за кустами,
по елкам лазает вверху,
идет неслышными шагами,
в канавах прячется, во мху.

Увидит - юноша плутает,
тотчас колючим станет взгляд,
она молчит, она вздыхает,
манит его, а он и рад.

Они пойдут одной тропинкой,
все глуше дикие места –
сушняк, корявые осинки,
все ярче мавки красота.

Русалка прячет свою спину,
секреты нежити страшны,
там кожи нет наполовину,
и ясно органы видны.

Что ж, кто беспечен от природы
легко под чары попадет,
болота сумрачные воды,
трясясь от ужаса, хлебнет.

И будет в холоде и мраке
в вонючей скользкой жиже жить
и день за днем в тоске и страхе
зловещей нечисти служить.

Болото – не цветущие луга,
там топи, да бездонные трясины,
разлапистые елки и осины
его облюбовали берега.

О, этот жуткий сумеречный мир,
не дай вам бог туда попасть под вечер,
на мшистых кочках загорятся свечи,
и полная луна осветит ширь.

В пугающей звенящей тишине
услышать можно громкие рыданья -
болотницы, коварные создания
так манят поздних путников к себе.

Такой не встретишь больше красоты,
они нежны. И до гусиных ножек
блистает ослепительная кожа,
и волосы волнисты и густы.

Глаза травы осоки зеленей,
а голоса пронзительны и тонки,
их плач скорей похож на крик ребенка,
оставленного матерью своей.

Их жалобы так трогают сердца:
О, этот мир весь сотканный из мрака,
они устали замирать от страха
и прятаться в трясинах без конца.

Они пообещают всем любовь,
впитавшую отраву колдовскую,
Они пообещают поцелуи,
которые легко расплавят кровь.

Потрогай незабудки в волосах,
иль из рябины тронь на шее бусы,
ступи на зелень влажную тарусы,
и это будет твой последний шаг.

Блуждают по болоту огоньки -
русалками загубленные души,
не медли и заткни скорее уши,
и от болота во весь дух беги.

Во тьме все лица, словно маски,
во тьме бездонны все глаза,
там нежить бродит без опаски,
и стонут чьи-то голоса.

Упырь, кряхтя, встает из гроба,
ведьмак выходит на крыльцо,
и искажается от злобы
русалки синее лицо.

Не персонажи древней сказки
и не кошмары детских снов,
их тайно мрак рождает вязкий
давно развенчанных богов.

Крадется тьма, скользит по миру,
вползает в сонные дома,
вербует будущих вампиров
и сводит ищущих с ума.

Ночь – это дверь в глухую бездну,
неясный страха силуэт,
сейф, поглотивший неизвестность,
глумливой нечисти портрет.

Так приоткрой ее завесы,
кровавой мантии коснись.
Цена полуночного беса –
твоя непрожитая жизнь.

Чей это взгляд из глубины
зеленый пристальный тревожный?
Вы, люди, будьте осторожны,
всмотревшись в холод тишины.

Как только сумрак настает,
и заскользит луна по небу,
сквозь тучи длинную прореху
округу свет ее зальет.

В реке закружится вода,
ко дну уйдет водоворотом,
и вдалеке заплачет кто-то,
вблизи заухает сова.

Тогда из омута всплывет
в мир сна лукавая русалка
и голосом тягучим жалким,
качаясь, песню запоет.

Потом начнет с волной играть,
взберется на ближайший камень,
достанет гребень с жемчугами
и будет волосы чесать.

Преобразится сразу все,
захватит волшебство округу,
зажгутся мошки друг о друга,
попав в другое бытие.

И сотни бабочек цветных
переливаться станут чудно,
явившись вдруг из ниоткуда
порхать вблизи плакучих ив.

И много рыб взметнется ввысь,
и брызги вспыхнут, как кристаллы,
туман прозрачным одеялом
опустится, вздыхая, вниз.

В нем будет призраком мерцать
насквозь светящееся тело
в купавках и в кувшинках белых,
скульптурам греческим под стать.

Не подходите близко к ней,
как бы она не зазывала,
не надо целовать русалок
из мира дьявольских теней

Русалка-мавка у ручья
заснула сладко,
и ею любовался я
в кустах украдкой.

Она была так хороша,
так безупречна,
вздымалась грудь её, дыша,
белели плечи.

Лицо чудесной красоты
порозовело,
и были линии чисты
нагого тела.

Я для неё собрал букет,
ступая тихо –
хохлатка, донник, бересклет
и повилика.

Весь ворох сорванных цветов
и тонких веток
я положил у стройных ног,
вздохнув при этом.

Во мне метался чувства шквал,
я растерялся
и рот её поцеловал,
не удержался.

И вдруг увидел жгучий взгляд
волшебной силы,
и боль, как молнии разряд
меня пронзила.

Раздался очень жуткий крик,
на вой похожий,
она покрылась в тот же миг
гусиной кожей.

Шипели, булькали слова
речей поганых,
от них болела голова,
кружилась странно.

Потом, как змеи две руки
обвили шею,
и засверкали светляки,
повсюду рея.

Она тянула меня вниз,
к воде прохладной,
сопровождая свой каприз
игрой злорадной.

Ещё минута, я б навек
остался с нею,
но ведь русалки человек
всегда хитрее…

Март отливает витражи
с улыбкой ясной,
они не просто хороши,
они – прекрасны.

Спектральных тысячи цветов
соединились,
и в ледяной воде ручьёв
переломились.

Они – в ажуре облаков
и в тонких травах,
в сетях ветвистых ивняков,
корнях корявых.

В стволах проснувшихся берёз
и лип, и сосен,
в следах, что утренний мороз
на землю бросил.

В метаньях солнечных лучей,
что слепят, кружат,
бросая россыпь янтарей,
и в тёмных лужах.

И в бесконечности небес
ещё невзрачных,
с утра развесивших навес ,
почти прозрачный.

Шального ветра виражи,
капелей скерцо.
Блистают марта витражи
в раскрытом сердце.

Там меж зеленых берегов
река течет так живописно,
калины гнутся от плодов
и над оврагом стайкой виснут.

Конечно, есть колодец там
с водой прозрачной серебристой,
подземный холод даст губам,
и глубиной вздохнет лучистой.

А сколько же в лесу грибов –
маслят, боровиков, лисичек,
во мху же – красный, словно кровь
в обильных ягодах брусничник.

Спят пауки в своих шатрах
на чудо чудное похожих,
и соловьи поют в садах
рулады - гимны Славе Божьей.

Там церковь пращуров стоит,
давно заросшая, немая,
взглянув на этот жалкий вид,
все люди крестятся, вздыхая.

Но скоро вознесется храм
в честь новомучеников местных
и, может быть, расскажут вам
их путь последний жуткий крестный.

Мир поглотила чернота,
задув закат розовокрылый.
Ночь лужи тонким льдом покрыла
и перепутала цвета.

Все потеряло облик свой –
скамьи, фонтаны, клумбы, зданья,
от них остались очертанья,
чуть освещенные луной.

В такой глубокой тишине
все звуки резки и случайны,
и в каждом шорохе есть тайна,
необъяснимая вполне.

Пустые улицы длинны,
их фонари так тускло светят.
Ах! Эту ночь и не заметят
все те, кто спят и видят сны.

В час прощанья с ночью длинной,
видные едва,
вновь раскинут паутины
сети-кружева.

Посмотри, они повсюду,
зыбкие весы.
В них сверкают изумруды -
капельки росы.

Но, как только солнце сонно
оглядит простор,
вспыхнет золотом червонным
тонкий их узор.

И тогда уж чудо-нити
для неспящих нас
будут лучшим из событий
в этот ранний час.

Расплескало небо просинь,
подожгло лучей потоки,
смотрит, как ведьмачка Осень
кружит листья на дороге.
Ярко-рыжая красотка
в жёлтом платье с красной шалью
со стремительной походкой
и усмешкой под вуалью.
Слов старинных чернокнижных
она выучила много -
то ближайший лес распишет,
словно царские чертоги,
то туманы напускает,
чтобы было всё чудесней,
то дожди плясать заставит,
под ветов летучих песни.
Колдовские заклинанья
всю округу изменили,
к ледяной зиме хрустальной
сто тропинок проторили.

Слышишь, травы звенят на лугу
невидимок-цикад голосами,
мы их нежно погладим руками,
мы сомнём их с тобой на бегу.

Ночью землю закат обагрит,
мы придём в шелковистые чащи
и, вдыхая их запах пьянящий,
будем песни слагать до зари.

Пусть опять подожжёт окоём
на светлеющем небе рубины,
и тогда для подростка-рябины
мы сонеты свои пропоём

По вымокшему темному асфальту
опять спешу, усталая, домой,
и дождь звучит ломающимся альтом,
стуча в мой зонтик ярко-голубой.

Иду по лужам в плавающих листьях,
похожих на малютки-корабли,
и вижу: в небесах умытых чистых
летят куда-то клином журавли.

На обочине сельской дороги
полыхают в траве васильки,
цвет небесный похитив, далёкий.
И рождаются в сердце стихи.

Вижу берег речного затона,
в глубине гаснут звёзд огоньки,
гривы мочат усталые кони.
И рождаются в сердце стихи.

На заре оживает поляна,
открывают цветы лепестки,
льют росу молодые туманы.
И рождаются в сердце стихи.

Запах свежего сена струится,
на подворье поют петухи.
Спать пора, я не в силах ложиться.
Вновь рождаются в сердце стихи.

Сосны. Запахи тягучи,
ночь запуталась в ветвях.
Месяц тонкий и летучий,
искупал весь лес в лучах.

А светила вновь бессонны,
смотрят с чёрной высоты,
никнут травы, потаённо
прячут белые цветы.

Тишина звенит над миром,
что прозрачен, как хрусталь,
в ближнем озере застыла
глади синяя эмаль.

Вод пространство заискрило
и дарует красоту,
блещет, словно поглотило
пролетавшую звезду.

Растворится мрак под утро,
вспыхнет розами рассвет
и напишет перламутром
дня грядущего портрет.

По небесной незримой дороге
золотая комета летит,
вновь горбатится месяц двурогий
и округу собой серебрит.

Силуэты деревьев, как люди,
великанами тени легли,
ветер травы уснувшие будит,
наклонив их до самой земли.

Тишину, овладевшую миром,
всей душой очарованной пью,
и играет души моей лира
очень грустную песню свою.

За старинным курганом
то ли мрак, то ли синь,
по колено в бурьяне -
хороводы осин.
Всюду запах полыни,
даже горечь во рту,
и звенит рой осиный
в опустевшем скиту,
и в преддверии тайном
очень ранней зари
распевают хрустально
в темноте соловьи.

Вновь лето сбежало от нас далеко
девчонкой с босыми ногами.
Седою зимой всё вокруг обожгло,
и мёртвыми пахнет цветами.

В одеждах из крепкого белого льда
теперь и озёра, и реки,
кустарники вмёрзли в свои берега,
как будто застыли навеки.

И ветер морозный летает везде,
заснеженный мир полируя,
забывшей о жизни, немой красоте
свои раздаёт поцелуи.

А я вспоминаю полуденный зной,
леса в изумрудных уборах,
и луг от цветов голубой-голубой,
и дождь в бесконечных просторах.

Верю, что знает тебя мирозданье,
дом твой - подобье небесного рая,
вечность мне шепчет во сне заклинанья,
злится судьба, свои карты сдавая.

Смех твой в пространстве звенит бесконечном,
взгляд твой теряется в сотнях галактик.
Там, где я в платье стою подвенечном,
жизнью срываются с тайны печати.

Я тебя жду и предвижу, как сказку,
розу рощу в ожидании принца,
время сорвёт надоевшую маску,
скоро начнётся годов вереница.

Предстанет Ангел огнекрылый
на день назначенный и час
и Гнев Господень, как белила
из чаши выплеснет на нас
за то, что грех в себя впустили,
который знал ещё Адам,
за то, что идолам служили,
куря им в душах фимиам,
за то, что Истине солгали,
и Свет её во Тьме потух,
за то, что тело ублажали
и в нём распяли вечный дух.
Что предначертано, случится,
Господь всё знает наперёд,
и вавилонская блудница
в свой срок положенный падёт,
и будут молнии и громы,
и затемнение светил,
пример Гоморры и Содома
нас ничему не научил.
И вновь прольётся кровь пророков,
ключ кладязь бездны отворит.
Осталось ждать совсем немного,
уж скоро ангел вострубит.

Прибит закат к весенним небесам,
он, как Христос – задумчив и печален
и говорит о Вечности всем нам,
да, только мы его не понимаем.

Текут на землю яркие ручьи
горячей крови, трепетной и жгучей.
Прислушайся, здесь Истина звучит,
греховные пронзающая тучи.

Там, высоко – космический провал,
и тишина бездонная, как в склепе,
там Тот, кто мир из вечной тайны лепит.
Зачем? Никто из смертных не узнал.

О! Как покровы хочется сорвать,
но жалкий мозг не вынесет разгадки.
Мы с истиной века играем в прятки,
нам можно только жаждать, но не знать.

Лишь около, лишь с краю, лишь чуть-чуть,
незримый вирус тайны бродит в венах.
Как трудно нам, трепещущим и тленным,
в глаза слепые вечности взглянуть!

Какая осень! Ночи долги,
округа пламенем горит
и, разбиваясь на осколки,
дождь лужи серые рябит.

Он растревожен, он в печали –
забыть про лето нелегко,
боится, бедный, ведь не знает
о зимних вьюгах ничего.

И, как обиженный ребёнок,
он тихо плачет, одинок,
полупрозрачен, очень тонок,
до удивленья многоног.

Зима оденет вновь корону
и дождь, замёрзнув, полетит
остекленевший окрылённый,
и красотой обворожит.

Вокруг меня – бескрайние просторы,
темна вода проснувшейся реки.
Я слышу лип и кленов разговоры,
зашедших по колено в васильки.

С востока излучается сиянье
и ширится в потоке золотом.
Октябрьскою предутреннею ранью
играет осень с огненным конем.

Он бьет копытом, голову склоняя,
и искры рассыпаются вокруг,
листву пунцовой краской зажигая,
пятная рыжей охрой ближний луг.

Глаза – зеленей изумруда,
и мягче не сыщешь волос.
Ты – самое чудное чудо
из тех, что мне видеть пришлось.

Гибка и хитра, словно ласка,
попробуй тебя разгадать.
Ты – самая чудная сказка,
какую пришлось мне читать.

Тебе ещё только шестнадцать,
ты очень мила, говорят.
В кладовке игрушки пылятся,
в шкатулках браслеты лежат.

Дверь жизни распахнута настежь.
Смотри, сколько разных дорог.
Дай Бог тебе женского счастья
и радости дай тебе Бог.

Мальчик мой золотокудрый,
синий-синий взгляд.
Знаешь, я была немудрой
много лет назад.

И себя не понимала,
и судьбу — вдвойне,
но тебя предугадала,
видела во сне.

В радость детская безгрешность,
чистый лист — твори.
Принца сказочного внешность
из Экзюпери.

Жизнь твоя мою согрела,
разогнала мрак
тяжесть маленького тела
на моих руках.

Я хочу, чтоб ангел божий
смог тебе помочь.
Как две капельки похожи
ты и моя дочь.

Старый Леший мечтает под кленом,
смотрит в небо, на звезд огоньки,
что-то шепчет себе потаенно,
он – поэт, он слагает стихи.

И прекрасны лиловые травы,
и хрустально звенит тишина,
а на небе горит величаво
фонарем золоченым луна.

Леший щиплет косматые брови,
бороденку свою теребит.
Он не знает ни сна, ни покоя
и все ночи под кленом сидит.

На веку испытал он немало,
по лесам, по болотам бродил,
только Муза его избегала,
ла, и сам он ее не любил.

А теперь…Что же с ним происходит?
Он увидел во всем красоту:
в стайках быстрых стрекоз на восходе,
в дикой яблоне в пышном цвету.

Да, его восхищают туманы
и журчанье прохладных ключей,
паутин кружевные капканы
и небесные песни дождей.

И, привычки свои забывая,
он вплетает ромашки в венки.
Ему нравится участь такая.
он – поэт, он слагает стихи.

Что значит Бах, что значит совершенство?
Тоска, любовь, загадочность, блаженство,
иль душ незримых вечный диалог,
весь сотканный из прелести созвучий,
иль голос, что так радует и мучит,
как будто говорит с Голгофы Бог?

Не знаю, чем он тронул боль мою,
его душой я песнь свою пою.

Симфония Чайковского звучала,
как будто пел нам ангел высоты,
она нас прямо в души целовала,
чтоб помыслы всегда были чисты.

Вибрировала музыки громада,
усиливала чувства во сто крат,
эмоций вызвав мощное торнадо
и совести отчаянный набат.

Пой, гитара,- веселое, грустное,
хорошо мне с тобой говорить!
Ты своя, ты родная, ты русская,
как могу я тебя не любить.

Мне бы струны порвать серебристые,
чтобы сердце ты мне не рвала,
только вот на тебя, голосистую,
и подняться рука не смогла.

Ну, да что там? Играй, моя милая,
расплетай звуков звонкую вязь.
Переборов твоих с переливами
наконец-то душа дождалась.

И плыли звуки, так мягки,
рождаясь где-то,
бесполый голос пел стихи –
творенье Фета.

Он плакал у меня внутри,
рыдая даже,
просил меня: «в ответ гори!»,
он будоражил.

Вес мир насытил тот романс
нетварным светом,
ведь я познала резонанс
с душой поэта.

Не мог любить Тамару Демон,
не мог никак,
ошибся очень юный гений
в своих стихах.

Ведь падший ангел-одиночка,
злой враг зари
увидел только оболочку.
А что внутри?

Дрожит, поддавшись искушенью,
ее душа,
и с ней ли получать прощенье,
в ответ дрожа?

Один из праотцов Тамары –
грабитель сел,
вот потому сгустились чары,
и час пришел.

Все знают, точка невозврата,
конечно, есть,
а Демон понял бездны ада,
упав с небес.

Увы, не мог он измениться
и прежним быть,
всем, поклонившимся Деннице
не полюбить!

Уродство - мука, боль, потеха
его лицо – ужасный смех.
Он создан впавшим в смертный грех,
носящим имя человека.

Мир отвернулся почему
от той искусственной личины,
иль есть жестокости причины,
понятной всем и никому?

Назвать всё жаждой красоты,
а, может, жаждой превосходства?
Подумай сам, что, если б ты
познал величие уродства?

Из кувшина высунув головки
вперемежку с синим васильком,
дикие ромашки, как плутовки
нас зовут: «По лугу! Босиком!»

Заросший шерстью, угловатый,
совсем мужлан
сидит один в траве примятой
двурогий Пан.

Я нахожу немного жутким
его на вид,
и лишь глаза, как незабудки
(у ног-копыт).

Тоска, разлитая в закате,
свирель в руках,
и боль в его зверином взгляде –
потери страх.

Шуршат у озера тростинки,
бегут года,
его судьба - любить Сирингу
всегда, всегда.

Ожерелья водоемов,
песни птиц над сводом кущ,
на беседках потаенных
извивающийся плющ.

Средь невиданных растений,
кружева плетущих лоз
дух захватит от кружений
бледно-розовых стрекоз.

У подножий изваяний
древнегреческих богов -
позолотой начертанья
поучительных стихов.

Здесь замедленное время
превратит минуты в год,
чтоб десятки воплощений
ты изведал наперед.

В горностаях и в короне,
и в брабантских кружевах
будешь царствовать на троне,
стиснув скипетр в руках

В яркой шляпе с бубенцами
превратишься ты в шута
и священником во храме
будешь славу петь Христа.

Станешь ты пажом послушным,
подносящим веера,
соблазнителем пастушек,
тучным поваром двора.

То в карете выезжая
на роскошные балы,
то до блеска натирая
мозаичные полы,

то раскидывая карты
у цыганского шатра,
то пуская вверх петарды
для потехи до утра

ты познаешь цену счастья,
смысл жизни без невзгод,
славы, золота и власти
бесконечный хоровод.

Ты почувствовать сумеешь
фальшь галантную любви,
во дворцы откроешь двери
то в свои, то не в свои.

Среди вечных наслаждений
без волнений и обид
в карусели развлечений
жизнь беспечно пролетит

Первородное творение,
я кровиночка твоя,
угрожающим шипением
обдаёт меня змея.

Небоскрёбов глыбы мрачные
у тебя за головой.
Там, где окна непрозрачные-
спят рождённые тобой.

Спят убийцы и развратники,
клептоманы и скупцы,
хироманты и стервятники,
и лгуны, и подлецы.

Спят униженные, кроткие,
возлюбившие других,
милосердные и робкие,
врачеватели больных.

И в моей душе - намешанный
из добра и зла коктейль,
и идёт внутри нас, грешников,
бесконечная дуэль.

Ева, род наш человеческий -
твоя гордость, твоя боль,
потому и небо мечется
в час заката над тобой

Первородное творение,
я кровиночка твоя,
угрожающим шипением
обдаёт меня змея.

Небоскрёбов глыбы мрачные
у тебя за головой.
Там, где окна непрозрачные-
спят рождённые тобой.

Спят убийцы и развратники,
клептоманы и скупцы,
хироманты и стервятники,
и лгуны, и подлецы.

Спят униженные, кроткие,
возлюбившие других,
милосердные и робкие,
врачеватели больных.

И в моей душе - намешанный
из добра и зла коктейль,
и идёт внутри нас, грешников,
бесконечная дуэль.

Ева, род наш человеческий -
твоя гордость, твоя боль,
потому и небо мечется
в час заката над тобой

Вибрирует, сжимается пространство,
в сознанье – боли выраженный сдвиг,
и рвет накал пронзительного транса
взрывающий весь мир безумный крик.

Искажено, отвергнуто, разбито
само существование сейчас,
и вывернуты бешено орбиты
от ужаса ослепших белых глаз.

В ответ, крутясь, пульсирует природа
контрастным отрицанием цветов,
и в ритме окровавленного фьорда –
небесный хаос рваных облаков.

Внутри душа ломается и стонет,
и тело каждым атомом дрожит,
растоптаны, отторгнуты законы.
Ну, разве можно это пережить?

Яркий бисер рассыпало лето
изумрудами утренних рос,
на заре, пробудившей стрекоз
скоро вспыхнут они алым цветом.

В очень длинное платье одета
выйдет юная дева во двор
и на клумбах цветочный узор
разрядит, собирая букеты.

Кудри лентой блестящей схватив,
запоёт, как беспечная птица,
и в саду соловей удивится,
вдруг услышав знакомый мотив.

Музыкант, сколько звуков в картине!
Повтори же их на клавесине

Ты родилась в стихии древней,
во лбу – звезда,
о, бледнолицая царевна –
созданье льда.

В шелках расшитых твои плечи –
богат наряд,
и так красив нечеловечий
хрустальный взгляд.

Ты ощущаешь себя птицей.
Как ты могла
в Гвидона юного влюбиться,
сложить крыла?

Твой дом – холодные просторы
в подводной мгле,
тебя все время тянет к морю,
а не к земле.

Ты, несомненно, так похожа
на нас, людей,
но шея длинная и кожа –
от лебедей.

Ты будешь жить на тонкой грани,
миры дразня,
ведь Черномор с богатырями –
твоя родня.

Так где твое отныне место,
нельзя понять.
И суждено ль тебе невестой
для князя стать?

Наверно, ты его взрослее
на сотни лет,
и никогда не постареешь –
то твой секрет.

Уйди, пока еще не поздно,
смени пути,
к своим глубинам мрачно-грозным
скорей уйди!

Застыл покой в невероятной,
почти хрустальной чистоте,
и на ветвях березы статной –
сверканье страз, как на фате.

Лазурью вновь простор накачен,
деревьев светятся тела,
и купол неба так прозрачен,
как будто сделан из стекла.

Мороз силен, по-русски крепок.
Взяв гениальность у Творца,
февраль создал природы слепок
в покоях своего дворца.

Чтобы извлечь из тьмы безвестной
все то, что сотворил февраль,
палитрой пользуясь чудесной,
шедевр оставил нам Грабарь.

По дорогам, размытым дождями,
что от храма до храма ведут
он шагает с мешком за плечами,
и в душе херувимы поют.

Весь исполнен молитвою светлой,
сотни верст он проходит пешком
тихий, кроткий, почти незаметный,
от беды сбереженный Христом.

Его помнят стога на полянах,
что давали ночами приют,
ему щедрой рукой подаянье
с крестным знаменьем люди дают.

Его знают ручьи и колодцы,
как полуденной жаждой томим,
он воды серебристой напьется
и поклонится поясно им.

А в глазах его светится ласка,
непонятная скрытая грусть,
и живет в нем таинственной сказкой
вся святая великая Русь.

Я нарисую мир весны
пастелью слова,
ведь краски марта молодого
всегда нежны.

Лица прозрачные черты
в пейзаже светлом,
недаром часто незаметны
его цветы.

Из льдов не убрана постель,
повсюду слякоть,
грустить часами, даже плакать
должна капель.

Лучи пронзают небеса,
им время литься,
пора прищуривать ресницы,
беречь глаза.

И в воздухе повисла взвесь
из ароматов,
её, устав от снегопадов,
дарует лес.

Март очаровывает всех,
дай сердцу биться,
весна прильнёт отроковицей,
рассыплет смех…

Март отливает витражи
с улыбкой ясной,
они не просто хороши,
они – прекрасны.

Спектральных тысячи цветов
соединились,
и в ледяной воде ручьёв
переломились.

Они – в ажуре облаков
и в тонких травах,
в сетях ветвистых ивняков,
корнях корявых.

В стволах проснувшихся берёз
и лип, и сосен,
в следах, что утренний мороз
на землю бросил.

В метаньях солнечных лучей,
что слепят, кружат,
бросая россыпь янтарей,
и в тёмных лужах.

И в бесконечности небес
ещё невзрачных,
с утра развесивших навес ,
почти прозрачный.

Шального ветра виражи,
капелей скерцо.
Блистают марта витражи
в раскрытом сердце.

Все мысли так прекрасны и легки,
что поневоле хочется смеяться,
писать свои весенние стихи.
Я счастлива, ведь мне сегодня двадцать.

Приятно пить любовное вино,
не спать, чтобы восходом любоваться,
распахивая в яркий мир окно,
чтоб прокричать: «А мне сегодня двадцать!»

И всё чудесно, радостно, светло,
и жизнь не мучит, только восхищает,
как будто бы волшебное стекло
её в моём сознанье отражает.

Раздумье свойственно любому,
куда идти, чего желать,
с судьбой в рулетку поиграть,
как это близко, как знакомо.

Мы часто выбираем путь
неправедный и тупиковый.
Мой витязь, разве Вы готовы
к прямой погибели свернуть?

Что ж, судьбоносность бытия,
пожалуй, многих подводила,
ломала, мучила, губила,
лишь обещаньями дразня.

Не отдавайся, богатырь,
на волю случаю слепому,
брось этот страшный незнакомый,
давно заброшенный пустырь.

Зачем тебе неравный бой,
исход которого известен,
так будь перед собою честен
и поворачивай домой!

Сивка-бурка молодой
хвост по ветру распускает,
он запущенной стрелой
к небесам легко взлетает.

Хоть высок тот царский терем,
конь парит орлу под стать,
можно в губы целовать
лучшую из всех царевен.

Наш седок красив и статен,
не сыскать такого враз,
с блеском ярко-синих глаз,
в дорогом заморском платье.

Хоть на капельку продлить
то, чего не может быть
нам, конечно, невозможно,

но мгновенье подарить,
волшебство остановить
смог талантливый художник.

И хороша, и не глупа,
но всё немило,
её столикая толпа
не рассмешила.

Она заплакана, бледна
и смотрит грустно,
глубокой горечи полна
на троне узком.

Глаза красавицы пусты,
унылы даже,
а скоморохи и шуты
поют и пляшут.

Царевна юная свежа,
но так бесстрастна,
болит и мается душа
в тоске напрасной.

Идут потоком женихи
в заморских платьях,
чтоб попросить её руки,
раскрыть объятья.

Зачем они собрались тут,
терпя напасти,
наверное, богатства ждут
и царской власти.

Но их невеста холодна,
о чём-то тужит,
она совсем не влюблена,
ей муж не нужен.

Идут уныло день за днём,
как год, недели,
и лишь хохочет за окном
в веселье челядь.

Ты, Несмеяна, приготовь
для счастья душу,
придёт к тебе ещё любовь,
печаль разрушив.

Зинаида Владимировна Миронова
Ещё не наступил рассвет,
дрожат слоистые туманы
река поверхностью стеклянной
поймала лёгкий лунный свет.

Чуть розовеет неба свод,
день очень скоро возродится.
Несет царевича с жар-птицей
ковёр, как чудо-самолёт.

Везёт ликующий герой
добычу, клада драгоценней,
нет птицы краше во вселенной,
такой, как эта – золотой.

Теперь - домой, вперёд, вперёд,
очнётся ото сна природа,
и сов, боящихся восхода,
вновь солнце яркое вспугнёт.

Топь болота, лес дремучий,
вязкий мрак,
за спиной во тьме колючей –
жуткий страх.
Лес безлиственный и древний
дышит злом,
только яблоня в цветенье
молодом.
Серый волк вперёд несётся
без дорог
в мир, где ласковое солнце -
в злат-чертог,
где с Еленою Прекрасной,
не один
будет очень, очень счастлив
царский сын.
А пока – везде опасно,
ночь глуха,
и невеста вся во власти
жениха.
За спиной у них – погоня,
царь Далмат,
у него, как птицы кони
и отряд.
Так, конечно, поступают
все отцы,
он разгневан, это знают
беглецы.
Зверь матёрый и волшебный,
он готов
обойти всех этих резвых
скакунов.
Обнял чудную красавицу
Иван,
драгоценный развевается
кафтан.
Но конец всему на свете
настаёт,
тучи все разгонит ветер
на восход.
Пусть хвалу слагают люди,
есть храбрец,
свадьба пышная разбудит
весь дворец.
Будут жить в любви, да в ласке
сотню лет,
лучше этой старой сказки
в мире нет.

На дереве жизни – две птицы,
две юные девы сидят.
Ах, как же похожи их лица
и как различается взгляд!

Одна - грустноокая Сирин,
она потемнела от слёз,
другой – жизнерадостно имя,
как арфы напев – Алконост.

Что ж, каждый из мира живущих
пернатых созданий встречал,
мёд радости, в душу текущий
и горечь потери вкушал.

Да, сёстры всегда распевали,
одна - о счастливейших днях,
другая – о скорбной печали,
страданьях, разбитых сердцах.

Мы все попадали под чары,
в их власти - годов череда.
Нельзя разлучить эту пару,
они будут рядом - всегда.

Ясно-солнце не сияет день-деньской,
лес стоит ветвями машет, как живой.

Осень – давняя подружка красоты
вновь рассыпала веснушки на листы.

На горючем камне девушка грустит,
в чёрный омут, прямо в глубь его глядит.

Помутнела в чистом озере вода,
неужели к ней опять придёт беда?

Закручинилась, склонилась головой.
Видно, брат её любимый неживой?

Деревца, дрожа, теряют свой убор,
словно плачет над Аленкой старый бор.

Не горюй о прошлом, девица-краса,
станут ясными однажды небеса,

разрумянится судьбы твоей заря,
в счастье новое ворота отворя.

Из глубин своих подземных,
проведя там сотни лет,
вышли чудные царевны,
чтоб увидеть белый свет.

Охраняют глыбы-горы
от людей несметный клад,
на красавицах уборы
и сверкают, и горят.

Сколько золота в наряде
самой старшей из сестёр -
с ожерельем ферязь-платье,
блещет вычурный узор.

Вся в каменьях драгоценных,
что любого поразят,
смотрит средняя надменно
в дорогой парче до пят.

Ну, а младшая скромнее
и милее всех лицом
статуэткою чернеет,
нарисованной углём.

Три волшебницы из сказки
стерегут дары свои
и не ведают ни ласки,
ни заботы, ни любви.

Вновь они уйдут в пещеры,
в свои недра, в вечный мрак,
где богатствам нету меры
и тоска звенит в сердцах.

Хлябь болота, лес дремучий,
тьма сгущается вокруг,
ночь пронзает взгляд колючий
самой жуткой из старух.

Ветер, громко завывая,
разъярясь, деревья гнёт,
ветви толстые ломает.
Свет кровавый месяц льёт.

Небо полымем алеет,
ступа всех коней быстрей,
извиваются под нею
и шипят десятки змей.

В ярко-красном сарафане
злобно щерится Яга,
мир колдуньей одурманен,
все в тумане берега.

С ней Ивашка в рубашонке –
золотая голова,
глушит чаща крик ребёнка,
громко ухает сова.

Но слетит коварства маска,
не придётся долго ждать
в этой древней мудрой сказке
победит добро опять!