В наряде ярком Коломбины
из дома в полночь выхожу,
взгляд уперев в чужие спины,
по темным улицам брожу.

Увы, никто и не заметит
ни розу пышную в руках,
ни пояс, вышитый в корсете,
ни кружева на рукавах.

Я отражаюсь в сотнях стекол
то лишь лицо, то в полный рост.
О, Боже! Как мне одиноко,
как неуютно мне, до слез.

Сквозь облетевшие румяна
вновь проступает бледность щек.
Вот кто-то жуткий, кто-то странный
скабрезный шепчет мне стишок.

И я отшатываюсь к стенам.
Повсюду только мрак один.
Быть может, под ногами сцена,
а это – новый Арлекин?

Актер подмостки не бросает,
когда последний дан звонок.
Рука сжимает и сжимает
уже увянувший цветок.

Трагикомическое действо
играю, плача и шутя.
Я выбираю лицедейство
и отрекаюсь от себя.

Здесь из бумаги все короны,
и вместо слез течет вода.
Здесь шут сидит на царском троне,
читая реплики с листа.

Здесь каждый день меняют маски,
безумцы завтра так мудры,
здесь все кинжалы безопасны,
и из картона топоры.

Здесь умирают в луже крови
с казенным запахом чернил,
здесь бьется Ненависть с Любовью,
покуда им хватает сил.

Здесь Куртизанка и Бродяга
танцуют в паре болеро.
Спаси, спаси меня из мрака
Так и не встреченный Пьеро.

Шум стоит у Иордана –
тесно тут,
крестится от Иоанна
божий люд:
судьи, сборщики налогов,
кузнецы
и прислужники в чертогах,
и писцы,
торгаши и земледельцы,
пастухи,
лавок ловкие владельцы,
рыбаки,
корабельщики, солдаты
и врачи,
рядом – нищие в заплатах,
богачи
и хозяин, и работник,
и портной,
и совсем обычный плотник
молодой.
Смотрит пристально Предтеча
(Бог един!),
как ему идёт навстречу
Божий сын.

Освятились нынче воды
и сердца.
И услышали народы
глас Отца.

Солнца круг вверху разлился
горячо,
белый голубь опустился
на плечо.

Душ небесная обитель
распахнись,
к нам сюда пришёл Спаситель,
дождались.

Аллилуйя, аллилуйя
до небес.
Сквозь столетия целую
Его крест.

Стихи, как чудо всем принадлежат,
для всех готовы радостно раскрыться,
с любой душой нерасторжимо слиться,
эмоций вызвав яркий звездопад.

Поэт их из души своей исторг,
себя в творца преобразив на время.
Он видит в жизни, как в большой поэме
и боль, и смех, и слезы, и восторг.

Ангел мой розово-крылый,
плачущий золотом слез,
я в твоем сердце хранила
ворох алеющих роз.

Преданный, кроткий и нежный,
очень желанный, святой,
ты добротою безбрежной
щедро делился со мной.

Долгие сильные взгляды
в душу смотрели мою.
я ощущала, что радость
мира небесного пью.

Ты улетал ненадолго
и возвращался во сне,
хрупкого счастья осколки
склеивал часто во мне.

Ты меня снова покинул,
помни, что я тебя жду.
Не оставайся с другими,
не обрекай на беду.

Я не одену власяницу,
и в тесной келье не умру,
я с тёмным злом должна сразиться
в людском миру.

Ведь ангел мой высокоростый,
в сиянье свеч,
в уста вложил мои преострый
духовный меч.

Он так горяч, что кровь вскипела,
как от огня,
но ты не зря, Хранитель Белый,
избрал меня.

Пусть я слаба и небезгрешна,
нехороша,
но хочет истины нездешней
моя душа.

Ты не ошибся, Небожитель,
да, страшен враг,
но я детей своих учитель,
мой меч – в устах.

Все покинут меня, только ты никогда не покинешь,
только ты все поймешь и меня пожалеешь, любя.
Свою песню пою, уверяясь, что Ты не отринешь,
свою песню пою о Тебе, пред Тобой, для Тебя.

Знаешь, Закланный Агнец, в одеждах пурпурных и белых,
за меня испытавший позорную жуткую смерть,
прикоснуться к Тебе я своею душой не сумела
и глазами в глаза, согрешив, не смогла посмотреть.

Ты – за тонкой чертой, разделяющей так нерушимо,
я к потиру иду, чтоб вкусить Твою плоть, Твою кровь.
Умоляю Тебя, не неси все светильники мимо
и на брачный свой пир позови меня гостьей, Господь.

Мой рай пришёл весенним сном
и был прекрасен,
я долго растворялась в нём,
теряя страсти.

Там краски все одна в одну,
переливались,
и херувимы в глубину
пространств спускались.

Их лики юные мудры,
и синеоки,
они струили сквозь миры
добра потоки.

И больше не было времён,
повсюду – вечность,
и длился, длился этот сон,
как бесконечность.

И ткани тела моего
пронзались светом
и дух, прозрачный, как стекло,
дрожал при этом.

Он из обителей греха,
он не свободен,
не отражалась чистота
в его природе.

Но я могла тогда летать,
была с крылами,
повсюду Божья благодать
цвела, как в храме.

Я стройных гимнов чистоту
ловила слухом
и ощущала красоту
Святого Духа.

Настало утро, отрок май
взглянул в оконце,
растаял вожделенный рай
с лучами солнца.

Мой ангел, ты пришел ко мне опять
и крылья опустил свои устало.
Что ж ты молчишь? Какой теперь я стала?
Ты мог бы меня заново принять?

Возможно, не понравится тебе,
что я теперь обычная, земная -
создание вне ада и вне рая,
в духовной проигравшее борьбе.

И все-таки прошу, остановись
и отдохни в душе моей немного.
Мы вместе ненадолго, на дорогу
в глаза мои попристальней всмотрись.

Они тебе расскажут, ангел мой,
о том, о чем молчать всегда стараюсь,
о том, как от себя я отрекаюсь,
как часто я хочу лететь с тобой.

Не знаешь ты, а жить мне тяжело,
ты многого во мне сейчас не знаешь,
но мир мой так лучами прожигаешь,
как будто я прозрачное стекло.

Позволь же крылья обниму твои,
меня другие на земле осудят,
ведь не всегда же только тех и любят,
кто стал достоин ангельской любви.

Золотые кудри рядом,
около плеча,
голубым, как небо, взглядом
озарилась я.
Мне давно хотелось встречи,
верилось давно,
что в один чудесный вечер
ты впорхнёшь в окно.
Я всегда жила надеждой
и всегда ждала.
Разреши погладить нежно
два твоих крыла.
Как же часто ты мне снился,
звёздное дитя.
Ты совсем не изменился,
изменилась я.
Для тебя душа прозрачна
до своих глубин,
и увидеть, что я значу
можешь ты один.
Помоги же, как и прежде,
мне себя понять,
твои белые одежды
дай поцеловать,
твоим светом жизнь насытить,
скрыться от тоски.
Отпусти мне, небожитель,
все мои грехи.
Ты же рядом не случайно,
так развей мой страх.
Почему печать молчанья
на твоих устах?
Знаю, знаю, нет ответа,
за вопрос прости.
Вновь зовут тебя с рассветом
горние пути.
Да, я к этому готова,
мне не привыкать.
Ты уйдёшь, и буду снова
и любить, и ждать.

Нет, не звёзды в бездне прячутся –
это ангелов глаза.
Вот опять по небу катится
заблестевшая слеза.

Часто плачут души ясные,
тяжкой горечью полны.
Ах, зачем они, прекрасные,
видеть нас обречены?

Два ангела живут в душе моей
и рядом дышат, шелестят крылами,
и смотрят в мир огромными глазами,
что неба одинокого синей.

Один белее снега, чище сна
ещё несогрешившего ребёнка,
загадочный волнующий и тонкий
и радостный, как ранняя весна.

Другой – земли распаханной черней
озлобленный коварный искушённый,
отвергнувший старинные законы,
наполненный тревогою своей.

Их ощущая, чувствую порой
как борются они, друг друга раня,
и жгут меня, и мучают стихами,
и истекают кровью золотой.

Ещё не наступил рассвет,
дрожат слоистые туманы
река поверхностью стеклянной
поймала лёгкий лунный свет.

Чуть розовеет неба свод,
день очень скоро возродится.
Несет царевича с жар-птицей
ковёр, как чудо-самолёт.

Везёт ликующий герой
добычу, клада драгоценней,
нет птицы краше во вселенной,
такой, как эта – золотой.

Теперь - домой, вперёд, вперёд,
очнётся ото сна природа,
и сов, боящихся восхода,
вновь солнце яркое вспугнёт.

Оборотень! Дьявол!
Слышишь, уходи!
Я любовь искала
не в твоей груди.

Не смотри, постылый,
Боль перемогу.
Хватит моей силы
отказать врагу.

Колдовские корни
и трава плакун
не присушат, черный
мрачный ворожун.

Не боюсь, лукавый,
зелья не готовь,
с кубками отравы
не сольется кровь.

Пусть тоска-хвороба
нечисть изведет,
горестная злоба
заживо сожжет.

Отступись! Покуда
Сам перед тобой
не явился чудом
ангел голубой.

И прежде стихи писали талантливые поэты,
скользили лучи по книгам и падали в зеркала,
и им поверяла Муза волнующие секреты,
она их, конечно, знала и по именам звала.

Тихонечко пели перья, лучились в молчанье лица,
и птицею вдохновенье влетало в обитель к ним,
и изредка шелестели исписанные страницы –
вот так и рождалось Чудо, которое мы храним.

В глаза мне смотрит мой двойник,
глазами целясь,
я подавляю злобный крик,
вся жизнь – бесцельность.

Своей души пищу портрет,
пророча вздорно,
есть только снежно-белый цвет,
и только черный.

Я ненавижу черноту,
мое проклятье.
Двойник со мной, опять иду
в его объятья.

Хорошо летом на даче! Городской житель, уставший от частой суеты, в свободное от надоевшей работы время с головой окунается в лоно матери-природы. Свежий воздух, ледяная колодезная вода, пестрые цветы на клумбах, изумрудный газон и пышные кроны деревьев – все это, несомненно, оказывает благотворное, успокаивающее влияние на истрепанные нервы горожанина.
А сколько птиц, оказывается, обитают рядом с нами! Все они существуют своей, скрытой от глаз человека, несколько таинственной жизнью, сталкиваясь с которой, мы замечаем удивительные и подчас очень интересные вещи. Практически все из них рассматривают наши огороды и сады, как свои владения и с нетерпением ждут, когда созреют те или иные плоды. Я даже знаю вкусовые пристрастия некоторых пернатых. Например, сойки просто обожают клубнику и в период ее созревания становятся крайне нахальными созданиями, видимо, вид сочных ярко-красных ягод заставляет их забыть о всякой опасности. Они с прожорливой жадностью накидываются на вожделенное лакомство, не стесняясь никого и ничего. Опасаясь за потерю урожая, я поставила на грядку внушительное чучело в широких шелковых штанах, набитых соломой, в огромном пиджаке, с ярким разрисованным лицом и оранжевыми волосами из старой пластмассовой мочалки. Я видела, как парочка соек внимательно и настороженно наблюдает за мной, спрятавшись в густой листве яблони, растущей неподалеку. И что же получилось? Думаете, птички испугались страшного охранника? Не тут-то было! Умные сойки даже внимания не обратили на мое произведение и все также продолжали свое воровство.
Дрозды же предпочитают каринку, красную смородину и боярышник. Сколько раз я наблюдала, как стая дроздов, разбившись на небольшие группы, тщательно и с удовольствием объедает кусты и деревья, оставляя после себя только пустые веточки. В августовские же и сентябрьские деньки они буквально набрасываются на ставшие сочными и вкусными яблоки. Обычно они расклевывают падалицу, но есть и гурманы, которым нравятся свежие фрукты. Такие пернатые, сидя на суку, иногда даже в неудобной позе, смело угощаются спелой мякотью, иногда с любопытством поглядывая сверху вниз на своих сородичей.
Кроме всей этой пернатой братии наш участок приглянулся и сорокам. Это вам не какие-то тихонькие трясогузки и ласточки. Это активные яркие создания с резким трескучим голосом и поведением скандальных базарных бабок. Обычно они усаживаются повыше и обозревают окрестности с независимым видом хозяев. На мой взгляд, они явно доминируют над обитателями этого местечка. Сороки любопытны. Я замечала, что они частенько подсматривают за мной, сидя на верхушке облюбованного ими дерева. Они крайне бесцеремонны. Однажды я решила заночевать на веранде, где по вечерам прохладнее и много свежего воздуха. Заснуть мне удалось быстро, а вот выспаться, совсем не удалось. Около пяти часов утра меня разбудили сорочьи скачки по шиферной крыше, кроме того, эти балаболки вознамерились поскандалить друг с другом и вся эта возня и трескотня начисто лишили меня сна.
В другой раз им почему-то не приглянулся наш батут, и активные нахалки просто испортили новую вещь своими острыми клювами.
А вскоре случилось небольшое, но интересное происшествие, главными действующими лицами которого оказались именно сороки. Как и у всех дачников, у нас есть компостная куча, на которую складывают выполотые сорняки, сено и пищевые отходы. Сообразительные сороки моментально осознали всю пользу, которую они могли извлечь из этого. Они монополизировали эту кучу и превратили ее в свое кафе. Не припомню, чтобы я когда-нибудь видела здесь других птиц, зато белобоки, всегда знавшие, что происходит на участке, частенько трапезничали на ней. В гости к нам приходил соседский рыжий кот, которого так и звали: «Рыжик». Он тоже был существом, не лишенным оригинальности. Хозяева Рыжика – простые деревенские жители не очень-то его баловали, часто вообще забывая о его существовании, поэтому он бывал просто счастлив, когда его гладили и чесали за ушком. В эти минуты Рыжик терял контроль над собой и лез целоваться к людям прямо в губы своим почему-то всегда слюнявым ртом. Как вы понимаете, из-за этой черты характера котика ласкали крайне редко. Не так давно Рыжик влюбился в молоденькую нежную и беленькую кошечку Катю, которая жила с ним в одном доме. Тетя Галя, у которой обитал кот, почему-то воспротивилась этой страсти и не отпускала Катю во двор. Она сама рассказала мне, что мстительный Рыжик, забравшись на чердак над хлевом, дождался, когда хозяйка пойдет доить корову и очень метко сильной и прицельно направленной струей написал прямо в полный подойник через щель в потолке. Весь удой от коровы-вёдерницы был уничтожен этим коварным созданием. Так вот именно этот кот и оказался в эпицентре развернувшихся у компостной кучи событий. Проходя мимо заветного места, он не смог отказать себе в удовольствии посмотреть, что же так вкусно пахнет на ней. В этот момент я сгребала пластмассовыми граблями сухую траву неподалеку. Страшный крик, раздавшийся среди вечерней тишины, заставил меня вздрогнуть всем телом. Орали сороки. Обернувшись, я увидела на компосте насмерть перепуганного кота с опущенной головой и прижатыми ушами. Над ним угрожающе, с распростертыми крыльями летали возмущенные до глубины души птицы. Рыжий, спрыгнув на землю, волоча за собой хвост и пригибаясь, со всего духу побежал к бане. Сороки продолжали грозно орать и летать над ним. Мне показалось, что бедняга, подобно огненной молнии проскакал среди зеленой травы и в одну секунду взобрался под конек бани. Там, дрожа всем телом и подобрав под себя хвост, он сидел долго, пока не наступила темнота и на небе показались луна и звезды. Сороки сторожили его часа два, сидя на сливе прямо напротив его укрытия. С тех пор не только Рыжик, но и ни одно животное или птица никогда не отваживались покуситься на сорочье имущество.
Пожалуй, нам стоит внимательнее присмотреться к животным, таким близким, таким милым, и во многом похожим на нас.

Молодой одевается дымкой
старый парк,
и повсюду звучит невидимкой
птичий карк.

Солнце радостно плещется в лужах,
воду пьёт,
южный ветер летает и кружит
без забот.

В небо смотрят влюблённые пары,
в синеву,
тонкий запах доносится гари –
жгут траву.

Раскрываются в сердце бутоны
нежных чувств.
Учит жизнь мирозданья законы
наизусть.

Конец наступает апреля,
я утренней сказкой полна,
к нам снова скворцы прилетели.
Да будет весна.

Забытое слушаю пенье,
в котором — сама красота
коснулось меня вдохновенье,
души высота.

Духовность впитала земное,
задев золотую струну,
я снова полна непокоя,
встречаю весну.

Кто Ты, кто Ты, меня создавший,
источающий вечный свет,
за чужие грехи страдавший,
от созданий своих принявший,
муку, равной которой нет.

Люди строят повсюду храмы,
чтобы жизнь не была пуста,
чтобы в души к ним, в души прямо,
Ты незримый и сущий самый
через царские шёл врата.

Люди в звёздное смотрят небо,
созерцая Твои пути,
чтобы каждый из них – Твой слепок,
причастившись вином и хлебом
в Царство горнее смог войти.

Там, высоко – космический провал,
и тишина бездонная, как в склепе,
там Тот, кто мир из вечной тайны лепит.
Зачем? Никто из смертных не узнал.

О! Как покровы хочется сорвать,
но жалкий мозг не вынесет разгадки.
Мы с истиной века играем в прятки,
нам можно только жаждать, но не знать.

Лишь около, лишь с краю, лишь чуть-чуть,
незримый вирус тайны бродит в венах.
Как трудно нам, трепещущим и тленным,
в глаза слепые вечности взглянуть!

Я – пария. В твоих чертогах
мне место только у дверей,
молю о милости твоей,
и получаю так немного.

О, сколько зажжено свечей
во мраке храма потаенном!
О, сколько сказано иконам –
все то, что скрыто от людей.

Но лики тонкие святых
вновь безучастны, как и прежде.
Позволь же пить вино надежды
мне из потиров золотых.

Я так устала, тяжек крест
и непосильна эта ноша.
Так неужели не поможет
посланник солнечный небес?

Ты только помни – там, в углу
так далеко от узких окон
я все стою вблизи порога
и терпеливо жду и жду.

Прекрасен ангельским лицом,
душой прекрасен, без сомненья,
ты из другого измеренья,
не здесь твой лучезарный дом.

Я знаю, ты всегда со мной,
и сделал для меня так много,
ты был в раю, ты видел Бога,
и светел взгляд твой неземной.

Твой тонкий мир. Он мне знаком,
как хрупкий в памяти осколок,
я, как и ты, была бесполой,
неопороченной грехом.

Моя природа на Земле
материальная, чужая,
и пусть узки ворота рая,
ты в них войти поможешь мне.

Хлынул солнца поток,
породив красоту,
распустился цветок
в потаенном саду.

И его аромат,
словно чудо – во мне.
Расцветает мой сад.
Аллилуйя весне!

Там, высоко – космический провал,
и тишина бездонная, как в склепе,
там Тот, кто мир из вечной тайны лепит.
Зачем? Никто из смертных не узнал.

О! Как покровы хочется сорвать,
но жалкий мозг не вынесет разгадки.
Мы с истиной века играем в прятки,
нам можно только жаждать, но не знать.

Лишь около, лишь с краю, лишь чуть-чуть,
незримый вирус тайны бродит в венах.
Как трудно нам, трепещущим и тленным,
в глаза слепые вечности взглянуть!

Я – пария. В твоих чертогах
мне место только у дверей,
молю о милости твоей,
и получаю так немного.

О, сколько зажжено свечей
во мраке храма потаенном!
О, сколько сказано иконам –
все то, что скрыто от людей.

Но лики тонкие святых
вновь безучастны, как и прежде.
Позволь же пить вино надежды
мне из потиров золотых.

Я так устала, тяжек крест
и непосильна эта ноша.
Так неужели не поможет
посланник солнечный небес?

Ты только помни – там, в углу
так далеко от узких окон
я все стою вблизи порога
и терпеливо жду и жду.

Взрываются звезды, несутся кометы,
хвостами затмив небосклон,
и властен над ними сложившийся где-то
великий прекрасный закон.

О! кто его создал, однажды заставил
пустую вселенную жить,
и кто нас на грешную землю отправил
желать, ненавидеть, любить?

Мириадами тоненьких нитей
крепко-накрепко связана плоть.
Вы попробуйте их развяжите,
как велит нам воскресший Господь.

Грех кодирует бренное тело,
поминутно являясь в миру.
О, как эта борьба надоела,
но как все, я когда-то умру.

Нет, не просто узнать интересно,
я ответа всю жизнь свою жду:
быть мне в радужном Царстве Небесном
или в грязном кровавом аду?

Маленький ангел с большими глазами
снова явился во сне,
свитки свои с неземными стихами
молча протягивал мне.

Сердце пугливо и радостно билось,
что-то простое поняв.
Тайна великая вдруг заструилась,
струны миров разорвав.

Я улыбнулась ему благодарно
и приняла письмена,
а в вышине серебристо и странно
мне улыбалась луна.

Я развернула упругий пергамент,
стала с волненьем читать.
Я упивалась святыми словами
и не могла их понять.

Зря отшельницей не стала,
шепчущей мольбу,
по ночам не засыпала
в узеньком гробу,

не стояла на коленях,
не держала пост
и не видела знаменья
в небе, полном звёзд.

Нет, я выбрала другое,
словно не умру,
прячась в зеркало кривое,
жизнь жила в миру.

Вниз несли судьбы качели,
вверх, за облака,
я пила глотками зелье
с привкусом греха.

Я пила, мне было мало,
только – вот оно,
слишком явно заблистало
у сосуда дно.

Да, теперь мне стало страшно,
всюду – пустота.
Лучше б я была монашкой,
суженой Христа.

Что заключил в себе Тот свет,
не скажешь сразу.
На это есть один ответ –
оживший Лазарь.

Что чувствовал свободный дух
над телом мёртвым?
Так каково воскреснуть вдруг
на день четвёртый?

Опять прийти в свой старый дом,
воды напиться,
услышать вдруг, как за окном
щебечут птицы,

в молитве трепетно сложить
свои ладони
и мир земной соединить
с потусторонним.

И твёрдо знать, наверняка,
здесь не впервые
в одеждах грубых бедняка
стоит Миссия.

О! Лазарь, увидавший вновь,
как меркнут розы,
в тебе тогда струилась кровь
метаморфозы.

Ты дважды смерть увидел, но,
с одра встающий,
ты понял всё, что не дано
понять живущим.

Свободны мы в добре и зле
и не случайно -
всё, что провиделось тебе
для нас всех – тайна.

Киноварь плаща клубится,
как бушующий огонь,
и похож на чудо-птицу
на иконе белый конь.

Облик всадника прекрасен,
здесь – другое бытиё,
и с такой духовной властью
в Зверя всажено копьё.

Чистота души воспета
в бестелесном взмахе рук.
Схватка Сумрака и Света
замыкает линий круг.

С чудным ликом херувима
скачет всадник сквозь века,
Божьей милостью хранимый,
наш защитник от греха.

Розы – чудо, тканное веками,
чистую природы киноварь,
возложите в православном храме,
в дар Иисусу – на Его алтарь.

Лепестки, пропитанные кровью,
и шипы тернового венца –
для Того, Кто шёл сюда с любовью
по веленью Своего Отца.

Красота страдания струится
из тяжёлых обречённых роз.
Нам перед Тобой не отмолиться,
Ты прости, рабов Твоих, Христос.

Волосы цвета сусального золота
свиты в тугие спирали кудрей,
кожа тончайшего шелка нежней,
все в тебе чувственно, все в тебе молодо.

Руки прижав кулачками к груди,
стянутой тканью дешевого платья,
ты исступленно глядишь на распятье,
что-то шепча и не в силах уйти.

Часто тебя окликают в толпе,
но ты теперь различаешь лишь стоны,
горе — немыслимо, горе бездонно,
не умещается горе в тебе.

В чаши глубокие глаз голубых
жутко смотреть, до чего же огромны.
Там, на кресте задыхается темном
тот, кто грехов не имеет своих.

Как он истерзан, и как одинок,
выглядит страшно обвисшее тело.
О, как лицо твое вдруг помертвело,
умер, распятый твореньями Бог.

Так жутко знать, что я плоха,
так больно знать, что я порочна,
грешить и одиноко ночью
во тьме терзаться от греха.

Он днем так близко – сатана,
порой его дыханье слышу,
но вновь лик ангельский увижу,
когда прорежется луна.

И день за днем, за годом год
двоюсь на черный цвет и белый.
Все ближе, ближе к смерти тело,
душе расплата настает.

Кто Ты, кто Ты, меня создавший,
источающий вечный свет,
за чужие грехи страдавший,
от созданий своих принявший,
муку, равной которой нет.

Люди строят повсюду храмы,
чтобы жизнь не была пуста,
чтобы в души к ним, в души прямо,
Ты незримый и сущий самый
через царские шёл врата.

Люди в звёздное смотрят небо,
созерцая Твои пути,
чтобы каждый из них – Твой слепок,
причастившись вином и хлебом
в Царство горнее смог войти.

Вы видели, как разрушают храм,
как росписи булыжниками ранят,
как топчут лики кроткие ногами
и алтари разносят по частям?

Я видела, и в горле встал комок –
собор стоял, всем телом содрогаясь,
он гибнул, до конца сопротивляясь,
ведь в нем страдал давно забытый Бог.

Где только что сияли купола,
клубилась пыль над грудою развалин.
Как долго чтили вас, товарищ Сталин,
за ваши незабвенные дела.

И вдруг я ощутила, не дыша,
что прах лишился скорбного покоя.
Взвилась Христа Спасителя душа
И улетела в небо голубое.

Вспыхну я снова багряным кустом
ярких раскидистых роз
внутренний мир, поражённый грехом
морем омою из слёз.

Вирусом гнева опять заражусь,
жизнь проживу не чиста,
в рубище страждущих я облачусь,
чтобы молить у креста.

Не получается праведно жить,
видимо, сущность не та,
лишь суждено беззаветно любить
всею душою Христа.

О! Серафим, твой грозен лик
и сложены крыла.
Мне непонятен твой язык,
на сердце пала мгла.

Ты, верно, мой услышал зов.
Ах, нет, не зов, а крик.
Посланцем из других миров
ко мне пришёл на миг.

В твоих устах – огонь и мёд,
в глазах – бессмертья дар.
Я знаю, знаю наперёд,
что не очнусь от чар.

Как в галерее из зеркал
умножишься сто крат,
и я пойму, что ты пропал
и не придёшь назад.

Но нет у этих встреч конца,
и пусть мы далеки,
лучи из твоего венца
пронзят мои стихи.

Вновь опускаюсь на колени.
Прими мольбу мою, Иисус,
перед Тобою признаюсь –
я неудачное творенье.

Душа должна быть, как кристалл,
вся для Тебя насквозь прозрачна,
а у меня она – невзрачна,
ведь долго грех её пятнал.

И всё же истинна любовь
моя к Тебе и неизменна,
ведь Ты один во всей вселенной,
кто преподнёс мне плоть и кровь.

Пускай пронзит меня твой свет,
и тело станет в нём бесполым,
в груди забьётся белый голубь,
и Новый вспомнится Завет.

Все, все слова, что ты сказал
давно впечатаны в сознанье,
их золотое изваянье
я возвела на пьедестал.

Им следовать не хватит сил,
слаба природа человечья.
Что на Суде Тебе отвечу?
Одно – чтоб Ты меня простил.

В моей душе, как в колыбели,
забыв про все дела свои,
спал белый ангел на постели
надежды, веры и любви.

По-детски счастлив, беззаботен,
он улыбался кротко мне,
и был тогда ещё угоден
Сятому Богу в вышине.

Своим доверчивым дыханьем
он в подсознанье проникал
и крыльев сонным колыханьем
мои тревоги прогонял.

Но вот однажды опустело
жилище бедное его.
Так улетел мой ангел белый.
Сама не знаю, отчего.

В тело моё заперт дух,
тело моё – футляр.
Вкус, обоняние, зрение, слух
и осязание – в дар.

Тело – земной ненадёжный прах
давит бессмертный дух.
Страх перед смертью, безумный страх,
ужас животных мук.

Требует, требует властно плоть
кратких земных утех.
Как же мне быть? Указал Господь
грань, за которой – грех.

Разве материя – только зло,
агничья кровь Христа,
руки убийц, тонкий свист хлыстов?
Есть же в ней красота.

Как же покину свою звезду,
лучшую из планет?
Даже не скажешь: «Приду, приду»,
зная – возврата нет.

И не увижу её леса
или её моря.
Если умру, на других весах
стану качаться я.

Нужно стремиться скорей познать
всё, что скрывает плоть.
Нет! Не могу в себе дух распять –
грань указал Господь.

Сквозь жизнь с усилием иду
порой вслепую пробираюсь,
в грехах Спасителю-Христу
своим пронзённым сердцем каюсь.

Простит ли Он мои грехи
иль отвернётся с явной болью,
так пусть вибрируют стихи
моей несбывшейся любовью.

Вновь в церкви, поросшей бурьяном,
незримые птицы поют.
Ах, как это грустно и странно,
как трогает душу мою.

Под песен прекрасные звуки
прошедшая боль ожила.
Здесь крестятся набожно руки
на старенькие купола.

Нет, не звёзды в бездне прячутся –
это ангелов глаза.
Вот опять по небу катится
заблестевшая слеза.

Часто плачут души ясные,
тяжкой горечью полны.
Ах, зачем они, прекрасные,
видеть нас обречены?

В божьем храме плачут свечи,
и в дрожащем полумраке
всем, кто жил в тоске и страхе
Богоматерь души лечит.

Как глаза её бездонны
и больны вселенской болью.
Сопрягают жизнь с любовью
чудотворные иконы.

В кроткой Деве голубиной
твёрдой веры скрыта сила.
Светел взгляд Эммануила,
Мать прощает мир за Сына.

Не понять Её смиренья,
не познать глубины горя.
Ей нельзя молиться стоя,
люди, встаньте на колени!

Мария, я снова страдаю,
дерзнула Тебя умолять,
Ты очень добра, Ты – святая
и можешь дарить благодать.

Сойди же с икон чудотворных,
в одеждах предстань голубых
и птиц снежно-белых и чёрных
на нас подели, на двоих.

Ты душу мою обласкала,
достав, как иголку, печаль.
Что ж, я не напрасно взывала
в Твою недоступную даль.

Девочка, оставив вышиванье,
в пальчиках дрожащих сжав иглу,
видела как зыбкое сиянье
разлилось волнами на полу.

И в столбе ликующего света,
с веером раскрытых белых крыл,
встал посланник Нового Завета
стройный, вечно юный Гавриил.

Он принёс веление от Бога
то, что мир изменит навсегда
в час, когда из горнего чертога
выйдет Вифлеемская Звезда.

И предначертание свершится,
будут те, кто избраны в раю.
Чистая Небесная Царица
кротко приняла судьбу свою.

В розовых ангельских пальчиках -
лилии-колокола.
Плоть у цветов так бела –
дар нерождённого Мальчика.

Голос, как пение птиц,
тембр неземного созданья,
вспомни Святое Писанье,
в нём Ты Царица цариц.

Многое знать не дано,
сердце, забившись, подскажет –
в евхаристической чаше
будет кроваво вино.

Кротости тихи чертоги,
ныне предчувствуешь Ты
свет Вифлеемской Звезды,
жертвенный крест на Голгофе.

Тело твоё как хрустальный
хрупкий чудесный сосуд
скоро наполнится тайной,
тайной, которую ждут.

Мои грехи смердят, как трупы,
что разлагаются в душе.
Я понимаю, очень глупо
жизнь облекать в страстей клише.

Не изменить мою природу,
к пороку дух давно привык.
Мне даровал Господь свободу,
а сатана завёл в тупик.

Вновь муки совести сплетают
свои терновые венцы,
вновь трупным ядом отравляют
живую душу мертвецы.

С тёмного от лет минувших камня
я счищаю бурый мох и грязь,
вижу, что покрыт он письменами,
вьётся слов стремительная вязь.

Мудрые непонятые знаки
навсегда забытой старины.
Кто увидит скрытое во мраке
и озвучит тайну тишины?

Что за ангельская внешность –
золотистый нимб кудрей,
розоватой кожи нежность
и движенья гибких фей.

Словно Фидием отлита,
так юна и так свежа,
но под этой маской скрыта
Зверя темная душа.

В кольцах худенькие руки,
в шали узенькие плечи,
и дрожит развитый локон
над измученным лицом.
Позабудь про все плохое
и зажги витые свечи,
и налей бокал прохладным
ярко-розовым вином.

Выпей терпкое лекарство,
пусть оно колдует в венах,
постепенно убыстряя
твою медленную кровь.
Скоро ты похорошеешь.
Нет, не сразу, постепенно,
и ростки былой надежды
пустят корни в душу вновь.

Ты привыкла быть ненужной,
в зеркала глядеть украдкой
и, читая Мопассана,
жизнь чужую проживать.
Так раскрой для счастья сердце,
как когда-то, без оглядки.
Завтра все начнешь сначала.
ты поверь, пора начать.

Мне нравятся старинные дома,
роскошные тяжёлые портьеры,
смотрящие с портретов кавалеры,
уютных будуаров полутьма.

Каскады люстр, большие зеркала,
и бархатные мягкие диваны,
в резных буфетах — длинные стаканы
и вазы из богемского стекла.

Колонн изящных мраморных стволы
ковров бухарских шерстяная нега,
салфетки, словно тканые из снега,
резные драгоценные столы.

Томов тисненый выцветший сафьян,
часы с уснувшей нимфой на камине,
и в потолочной вычурной лепнине –
цветочные узоры дальних стран.

на гнутых ножках мюльбаха рояль,
и девочка, играющая гаммы,
в широких креслах - молодая дама.
Все это в прошлом. Боже мой, как жаль.

Мир души так прозрачен и тонок,
что коснись – разобьётся тотчас,
я не знала любовных законов,
только бредила просинью глаз.

Лишь писала за строчкою строчку,
не задев золотую струну,
и любила твою оболочку,
не заглядывая в глубину.

Январский вечер тусклый длинный
смешал цвета.
Как нынче хочется малины
поесть с куста.

Укрою ноги теплым пледом,
сев у плиты.
Как хочется нарвать букеты
из резеды.

Горячий чай в высокой кружке
согреет кровь.
Как хочется лесной кукушки
услышать зов.

Земля снегами вся одета,
белым-бело,
а я хочу, чтоб снова лето
ко мне пришло.

В старом доме зажигают свечи.
Боже, как струится тишина!
Засыпают маленькие дети,
и старухи маются без сна.

Каплет жидкий воск на канделябры,
убегают тени в зеркала,
пауки, огромные, как крабы,
чудится мне, смотрят из угла.

Почему ты прячешься от света
и молчишь уж скоро пол часа,
на стене — фамильные портреты,
словно слепки с твоего лица.

В розовом фарфоре стынет кофе,
и ответа нет на мой вопрос,
лучше я прочту, как на Голгофе
умирал страдающий Христос.

Почитаю, спрячу свою книгу.
Поздно, и пора ложиться спать.
Тихо в доме, необычно тихо,
пусто, страшно, некого позвать.

Я не поверю в ваш обман,
мне слишком много обещали,
привык к потерям и печалям
моих эмоций караван.

Да, я б была удивлена,
приняв подарок драгоценный,
взорвавший мир моей вселенной
и обнажив его до дна.

Но это не произойдет,
не для меня улыбки рая,
мне суждена судьба другая –
трудов и бед водоворот.

Я нарисую полихромный
волшебный мир.
Он будет ярким и огромным
и ввысь и вширь.
Пусть в нем живут единороги
в глуши лесов
и сторожат ручьев истоки
и родников,
пусть ветки пальм, качаясь, гнутся
от райских птиц,
и путти весело смеются
в цветах лакриц.
Там истекают соком фрукты
густым, как мед,
и отливает перламутром
весь небосвод.
И сотни розовых фламинго
в лазури вод,
как разноцветные картинки
среди болот.
Там день и ночь висят лемуры
среди листвы,
и попугаи-балагуры
всегда резвы,
озер гигантские алмазы
сулят покой,
там много рыбы пучеглазой
и золотой,
в садах, кружась, порхают феи,
дразня стрекоз,
их крылья маленькие реют
над морем роз.
А в гнездах ночью дремлют гномы,
как в гамаках,
держа кирки и камнеломы,
в чудесных снах,
и улыбаются их лица,
и каждый рад,
когда вдруг в руки заструится
несметный клад.
Там нет ни горя, ни трагедий,
нет тьмы, лишь свет,
там нет времен, пустых столетий,
и смерти нет.

Мой дом закрыт на сто ключей,
и сто замков висят на двери,
в нем окна все заледенели,
чтоб был не виден мир людей.

Мне хорошо среди картин,
давно нечитанных романов
и статуэток, и диванов
хранить духовный карантин.

И только редкие звонки,
подчас терзающие душу
способны мой покой разрушить
и спровоцировать грехи.

И шевельнется древний змей,
и ангел отлетит, рыдая,
и ад закроет двери рая
на сто потерянных ключей

В замке, сыростью пропахшем
в темных мрачных коридорах
я с пажом бродила юным,
волоча свой длинный шлейф.
Звук шагов неторопливых
И шелков тяжелый шорох
быстро время поглотило,
вобрало в свой черный сейф.

Знаю, я жила когда-то,
знаю, что писала письма,
отпускала на закатах
ввысь почтовых голубей.
И теперь так трудно вспомнить,
вдруг в безвременье повиснув,
почерк быстрый и неровный
и слова мольбы своей.

Ночью проще раздвоиться,
балансировать на грани,
снова видеть чьи-то лица,
что знакомы так давно,
а потом спешить обратно
в анфиладу с зеркалами.
Все, что было так отрадно,
все, что было, прощено.