Ну, как тебе в геенне? Жарко, милый?
И мне не очень сладко в теле жить.
Тебя терзает ангел чернокрылый
за то, что не смогла тебя простить.

Да, ты сумел меня так разобидеть,
что до сих пор всю горечь не забыть.
Как долго я училась ненавидеть,
потом – с греховной ненавистью жить.

Печать твоей земной любви кровава,
её так тяжело в себе носить.
Теперь меж нами – огненная лава,
раскаяньем её не охладить.

Скажи мне, старуха, скажи мне скорее всю правду,
на звездах гадай, ворожи над водою полночной,
шепчи заклинанья парящему в небе закату
и птиц созывай из соседней березовой рощи.

Лицо наклоняй в полутьме над клокочущим зельем,
бросай в него кости своих мертвецов и заветные травы,
рыдай до тоски, хохочи в необычном веселье,
в лицо мне плесни обжигающей сердце отравой.

Я вижу в испуге — твой старческий взгляд каменеет,
и дым поднимается вверх над тобою клубами.
Скажи мне, колдунья, скажи мне, но только скорее.
О, что ты бормочешь с усмешкой, синея губами?

Старый чертик жил в часах,
время гнал вперед,
было слышно: так-тик-так,
шел за годом год.

Умер чертик, но часы
все равно стучат.
И года уж не идут,
не бегут - летят.

Хочешь верь, хочешь не верь,
а ответ – простой.
Подгоняет их теперь
чертик молодой.

Девчонка с короткой косичкой
по лугу бежит босиком,
несёт целый ворох лисичек
в плетёном лукошке своём.

Её разноцветное платье
промокло под летним дождём,
смеётся румяная Катя,
ведь всё это ей нипочём.

Венок из вьюнка и ромашек
плетёт по дороге себе
и ловит жуков и букашек
руками в высокой траве.

Все песни, которые знает,
она по дороге споёт,
а солнышко с нею играет
и щёки веснушками жжёт

Леший ухает в лесу
и плутает рядом.
Я грибы с собой несу
и немного ягод.
Ох, боюсь зеленых глаз
древнего злодея!
Он посмотрит, и тотчас
сильно заболею.
Словно зельем опоит
сладким и медвяным,
за собою поманит,
плутнями обманет.
На поляне я одна.
Где ж моя тропинка?
До краев уже полна,
тяжела корзинка.
Вот сидит он на суку,
двигает бровями.
Никуда не убегу,
леший не отстанет.
Уж кудлатой бородой
он трясет и злится.
Нет, теперь уже домой
мне не возвратиться.
Я аукну - никого.
Плакать лишь осталось.
Где же леший? Нет его,
просто показалось.

Грустный вечер, сутулясь, идет по шоссе,
смотрит в небо с гирляндами звезд.
В старомодном широком лиловом плаще
он знаком нам, понятен и прост.

И бесшумно порхает вокруг листопад,
листья тихо парят над землей.
Он их ловит и вновь отпускает назад
стариковски дрожащей рукой.

Сегодня мальчика убили
ученика.
Он умер юным за Россию
от рук врага.

Он никогда не выделялся
среди других,
не балагурил и не дрался,
был ровен, тих.

Я не могла подумать даже,
что в смертный час
он будет сильным и отважным,
спасая нас.

Легко ль учителю поверить
в такую боль!
Он – моя горькая потеря
и мой герой.

И будет все, как было прежде,
ручьи весною зажурчат,
в окно ворвется ветер свежий,
в ночи начнется звездопад.

И на пригорках, и в долинах
воскреснут первые цветы,
и превратятся в лужи льдины,
и дождь прольется с высоты.

И щебет птиц крикливый, шумный
опять нарушит чей-то сон,
и кто-то очень, очень юный
поймет, что в первый раз влюблен.

И люди с новою надеждой
опять войдут в начало дня.
Да, будет все, как было прежде.
Все будет, только без меня.

И это все не для меня –
лучи, ныряющие в лужах,
и сотни крохотных жемчужин
с небес упавшего дождя.

Не для меня в глухом бору,
в сыром и мшистом буераке
стоят, укрытые во мраке,
грибы, подросшие к утру.

И хрупких ландышей цветы
среди корней столетних сосен
что так от мая солнца просят
не для меня сейчас чисты.

Вновь возрожденья западня
зажжет восходы и закаты,
вновь плену пленники так рады,
но это все не для меня.

Неживая роза в тонком хрустале,
для чего стоишь ты на моем столе?

Съежился навечно пышный твой наряд,
ты не источаешь нежный аромат.

Ломки и бесцветны стали лепестки.
Умирают рано на земле цветки.

Месяц тоненький повис
над землей унылой,
грустно смотрит сверху вниз
на ее могилы.

Блики падают кругом
на кресты косые,
и объяты вечным сном
мертвецы немые.

Всюду сумрак и покой,
страшно поневоле.
Неужели нас с тобой
ищет та же доля?

Милый мальчик, белый-белый,
нимб и два крыла.
Я позвать тебя хотела,
вот и позвала.

Ты лети, дружочек, к Богу,
в голубую высь,
припади к его чертогу,
там и помолись.

Он услышит, он поможет,
ангелу ль не внять.
Попроси его, хороший,
за отца и мать.

Пляши, гримасничай, кривляйся
и примеряй за ролью роль.
Бродяга ты или король,
в кулисах жизни не теряйся.

За радостью приходит боль,
будь гибким, но не прогибайся,
на вкус попробовать старайся
не только сладость, но и соль.

Служить безумию изволь,
всегда на сцене оставайся,
ведь ты – актёр, не расслабляйся.

От слабых сразу избавляйся,
ненужной совестью не майся,
чужую забирая роль.

Сегодня в фаворе шуты,
ведь стало так модно фиглярство,
свихнулось всемирное царство
с канонами лжекрасоты.

Востребован разве талант?
Бездарности жаждут признанья,
они формируют сознанье,
не видя для фальши преград.

Мы – дети неправедных сфер,
ведь наш режиссёр – Люцифер
над тёмным сознанием реет.

Он – для подражанья пример,
он стал незаметен и сер
и любит ваять лицедеев.

Посмотри, какая маска,
изготовлена искусно,
она будит в людях чувство.
Боже, как она прекрасна!

На щеках – румянец свежий.
губы рдеют, словно розы.
Про неё не скажешь прозой,
лишь стихом – любовно, нежно.

Посмотри, какая маска
с жутко грубыми чертами,
что достойна только брани.
Боже, как она ужасна!

Вызывает отвращенье
и отталкивает сразу,
её краски безобразны
и пестры до изумленья.

Если же убрать личину,
и внимательней вглядеться,
обнажив чужое сердце
целиком, не в половину.

Всё изменится мгновенно,
красотой блеснёт уродство,
и утратит благородство
чья-то прелесть непременно.

Пляшите, шуты и шутихи,
вам нужен фавор королей,
кривляньем смешите людей.
И их недовольные вскрики
смягчайте бравадой своей.

Пусть все колпаки примеряют
со звоном пустых бубенцов,
беспечно ряды наполняют
бездумных послушных глупцов,
при этом себя уважают.

Нам легче в безумии жить,
нельзя от толпы отличаться,
и публика будет любить,
но не мудреца, а паяца,
сумевшего мир покорить.

Есть удивительные кадры
в научных фильмах прошлых лет.
Вот человек плывет в скафандре,
и осьминог за ним вослед.

И водолаз с животным ладит,
И, плавно двигаясь вперед
то с лаской бережно погладит,
то на ладони корм дает.

Не будем к этой дружбе строги,
повсюду видя красоту,
ведь даже злые осьминоги
понять умеют доброту.

Первородное творение,
я кровиночка твоя,
угрожающим шипением
обдаёт меня змея.

Небоскрёбов глыбы мрачные
у тебя за головой.
Там, где окна непрозрачные-
спят рождённые тобой.

Спят убийцы и развратники,
клептоманы и скупцы,
хироманты и стервятники,
и лгуны, и подлецы.

Спят униженные, кроткие,
возлюбившие других,
милосердные и робкие,
врачеватели больных.

И в моей душе - намешанный
из добра и зла коктейль,
и идёт внутри нас, грешников,
бесконечная дуэль.

Ева, род наш человеческий -
твоя гордость, твоя боль,
потому и небо мечется
в час заката над тобой

Мне белый ангел вострубил,
он говорил: «Пора, покайся,
грехи забудь, любви отдайся,
Господь тебя не позабыл.

Воздвигни в сердце чистый храм,
иконы кроткие целуя,
твори молитвы. Аллилуйя!
Пади к иисусовым ногам.

Уверься, важен только дух,
и он лишь вечностью замечен.
Весь путь просчитан человечий,
твою свечу задуют вдруг.

Сосуд с пороками разбей,
разбей, пока еще есть силы.
Ты Бога сильно возлюбила,
так возлюби же и людей».

Был чуден странен этот глас,
он исходил из ниоткуда.
А вам нужно такое чудо
или все это не для вас?

Грустный вечер, сутулясь, идет по шоссе,
смотрит в небо с гирляндами звезд.
В старомодном широком лиловом плаще
он знаком нам, понятен и прост.

И бесшумно порхает вокруг листопад,
листья тихо парят над землей.
Он их ловит и вновь отпускает назад
стариковски дрожащей рукой.

Я люблю свои машины,
мне в них нравится играть,
Знаю, нужно в магазине
их почаще покупать.
Ну, а бабушка и мама
это слушать не хотят
и на просьбы так упрямо,
так настойчиво твердят:
«У тебя и их очень много,
всяких разных, посмотри»,
и приказывают строго:
«Лучше эти прибери!»
Нет, они не замечают,
как машинки хороши,
только папа понимает:
это нужно для души.
Он пришёл из магазина,
и в его руках – машина.

Леший лунною порою
песенки поёт,
машет грустно головою,
бородой трясёт.

Лес таинственный угрюмый
потемнел, затих.
Леший щиплет пальцем струны
гуселек своих.

Голосок его скрипучий
слышит иногда,
чуть сияя, из-за тучи
белая звезда.

Рыжий тонконогий олененок
тянется к руке моей губами,
смотрит, как доверчивый ребенок
на меня огромными глазами.

На ладони – вкусное печенье
дразнит его запахом, тревожит,
вздрагивают ноздри в нетерпенье,
он берет подарок осторожно.

I часть Милашка.

В дремучем, дремучем лесу,
где сосны стоят в три обхвата,
где травы роняют росу,
и ухает филин рогатый
давно уже гномы живут,
и знаю я не понаслышке,
их жители леса зовут:
Толстяк, Соня и Торопыжка.
Всех старше из гномов Толстяк,
он очень спокойного нрава,
для важности ходит в очках
с литой золочёной оправой.
Он утром всех раньше встаёт,
печёт пироги и печенье
и варит вишнёвый компот,
и лучшее в мире варенье.
А Соня не прочь подремать
на мягкой пуховой перине,
свою покидает кровать,
когда уже завтрак остынет.
Он любит комфорт и уют,
всегда и во всём аккуратен,
он в мягкие тапки обут
и в шёлковом ходит халате.
А младший из них – весельчак,
прозвали его Торопыжка,
проводит весь день на ногах.
и бегает только вприпрыжку.
Их домик – под старой сосной,
красивый, в четыре окошка,
он выкрашен в цвет голубой,
обсажен душистым горошком.
Там в кухне царит чистота,
есть столик с крахмальной салфеткой,
посуда на полках, плита,
метёлка и три табуретки.
Там в спальне – покой и уют,
кровати расставлены чинно,
в горшочках герани цветут,
на стенах – часы и картины.
В гостиной – диван, зеркала
и кресла под розовым плюшем,
два круглых тяжёлых стола
и множество мягких игрушек.
Спешили к ним в гости всегда
все местные гномы в округе,
чтоб с чаем поесть пирога
и свежие выслушать слухи.
Болтали о том, и о сём:
сегодня с утра на опушке
поссорились ёжик с кротом,
их долго мирили лягушки;
сорока трещала везде
настойчиво и увлечённо:
у сойки-простушки в гнезде
огромный живёт кукушонок;
рой пчёл на медведя напал,
когда тот облизывал соты,
зайчонок лису напугал
во время вечерней охоты.
Беспечно летели года
и наши приятели – гномы
не знали забот никогда
за стенами тихого дома.
Всё было спокойно, и вот
однажды, с утра, на рассвете
вдруг враз потемнел небосвод,
завыл разбесившийся ветер,
гром грохнул, силён и могуч
и молнии тьму озарили,
из грузных синеющих туч
забил оглушительный ливень.
Так лил он не день и не два,
и гномы совсем приуныли,
сушили на кухне дрова
и старую печку топили.
Пёк свежую сдобу Толстяк,
а Соня читал свои книжки,
все дни, проводя на ногах,
по дому сновал Торопыжка.
На третью ненастную ночь,
когда в своих тёплых постелях,
откинув все горести прочь,
уснувшие братья храпели,
часов, этак, около двух,
а, может быть, даже и больше,
раздался отчаянный стук,
дверной зазвенел колокольчик.
Кто это? Разбойник иль вор?
Все гномы вскочили с кроватей,
и Соня пошёл в коридор
в ночном колпаке и халате.
«Я, братцы, судить не берусь,
но всем нам, по-моему, крышка,
мне страшно, хоть я и не трус»,-
стал громко шептать Торопыжка.
Но стук повторился опять.
«А вдруг это кто-то знакомый?
Да, нужно скорей открывать», -
сказали решительно гномы.
Толстяк, от волненья вспотев.
кряхтя, отодвинул засовы
и дверь распахнул, осмелев,
к любому исходу готовый.
И что же? Во мраке ночном,
дрожа от тоски и тревоги,
прелестная девочка-гном
рыдала у них на пороге.
И тут началась суета:
её согревали, жалели,
дымилась на кухне плита
и свечи в гостиной горели.
Согревшись, попив молока,
и взбив золотые кудряшки,
зевнув осторожно, слегка,
она назвалась им Милашкой.
Её уложили в кровать
в цветной полосатой пижаме,
а братья отправились спать
на жёстком пружинном диване.
А утро – сюрприз принесло:
огромные тучи уплыли
и яркое солнце взошло,
лучи его даже слепили.
Уже был и завтрак готов,
расставлены блюдца и чашки,
когда очень тихо, без слов,
вошла, улыбаясь, Милашка.
Была она так хороша,
как кукла с большими глазами,
румяна и очень свежа,
одетая в платье с бантами.
За чаем смущенье прошло,
и девочка всё рассказала,
что было тепло и светло,
когда она в роще гуляла,
и как испугалась потом
и ветра, и молний, и грома,
не ведая, где её дом
тропинкой пошла незнакомой.
И гномы сказали в ответ:
«Теперь не тревожься, не надо,
живи здесь хоть тысячу лет,
тебе мы, конечно же, рады».
Осталась Милашка в гостях,
и братья её баловали.
С каким вдохновеньем Толстяк
на кухне теперь кашеварил:
то жирные сливки взбивал,
то пышные жарил котлеты,
то фруктами торт украшал
то делал вручную конфеты.
А Соня стихи ей писал
и часто сидел со свечами,
всё рифмы к словам подбирал,
бессонницей мучась ночами.
Цветы Торопыжка носил
вьюнки, незабудки, ромашки,
краснея, букеты дарил,
своей драгоценной Милашке.
Счастливые те времена,
казалось, не кончатся вовсе,
для братьев настала весна
с приходом молоденькой гостьи.
Но снова большая беда
коварно пришла и нежданно,
проблем началась череда
с дождями, грозой, ураганом.
Ярился без продыху гром,
заплакало небо слезами:
в лесу появился дракон
ужасный, с тремя головами.
Весь птичий народ улетал,
а звери попрятались в норах,
ведь каждого нынче пугал
любой незначительный шорох.
«Плохая пора настает,
трехглавый дракон – это слишком,
пора собираться в поход», -
нахмурясь, сказал Торопыжка.
«Я знаю,- промолвил Толстяк,-
Мне как-то на днях говорили,
что здесь, в неприступных горах
живет чародей Тили-тили.
Он зелья умеет варить
из трав, минералов и ядов,
чудовище можно убить,
пойдемте-ка в горы отрядом».
«И я хочу лесу помочь,
мне с вами нисколько не страшно,
прогоним чудовище прочь»,-
воскликнула пылко Милашка.
Тут начал Толстяк возражать,
но разве ее переспоришь.
Ну, что ж, надо вещи собрать,
а то вдруг невольно повздоришь.

II часть. Путешествие.

Лишь только забрезжил рассвет,
все четверо вышли из дома,
и бодро шагая след в след,
дорогой пошли незнакомой.
А солнце все больше печет,
уж гномы изрядно устали,
пора бы им вытереть пот,
поесть и поспать на привале.
На чистой салфетке друзья
хотели расставить продукты:
ватрушки, побольше питья,
колбаски, и свежие фрукты.
Вдруг пала огромная тень,
качнулась древесная крона,
померк ослепительный день,
и все увидали дракона.
Звенела его чешуя,
как витязя латы блистая,
и пламени била струя,
траву молодую сжигая.
Два мощных тяжелых крыла,
над телом-колоссом вздымались,
безумьем сверкали глаза,
и три головы колыхались.
Хвост длинной свивался змеей,
царапая землю шипами,
и гномы дрожащей гурьбой
за ближними скрылись кустами.
Вот чудище приподнялось,
простор оглянуло сердито
и вверх, как комета взвилось,
взревело и скрылось из вида.
И только вечерней порой
опомнились путники наши
они потеряли покой,
так зверь был и злобен, и страшен.
Покинув поспешно свой лес,
немного они ободрились,
к волшебнику, к миру чудес
навстречу с надеждой пустились.
За днями шли новые дни,
тяжелым их путь оказался,
о прошлом жалели они,
но каждый храбриться старался.
И вот уже горы вокруг,
вершины их – за облаками,
Милашка заплакала вслух
и глазки закрыла руками.
Куда же судьба завела?
Повсюду отвесные кручи
меж пропастей тропка легла
у самых обрывов сыпучих.
Стоит, перед ними скала,
могучая, хуже твердыни,
но вот их четыре орла
сажают на сильные спины.
У гномов и дух занялся
от этого чудо-полета –
внизу и поля, и леса,
деревни, холмы и болота.
И жутко глядеть с высоты
на эти цветущие дали
и все же такой красоты
они никогда не видали.
Спустились орлы, наконец,
и путники, сев на поляну,
увидели: белый дворец
стоит в окруженье фонтанов.
С резной драгоценной клюкой,
ворота открыв без усилий,
в плаще, в черной шляпе с тульей
выходит к ним маг Тили-тили.
Радушно он принял гостей,
как будто их здесь ожидали,
и несколько дней и ночей
в покоях они отдыхали.
Но важное дело не ждет,
друзей проводив в подземелье,
заветный рецепт достает
колдун для волшебного зелья.
В котле закипает вода,
кидает в нее Тили-тили
злой сок, что дала лебеда,
жуков, лепестки белых лилий,
от мыши летучей крыло,
кровь бешеной черной собаки,
толченое в ступке стекло,
и красные горные маки,
две горсти поганок лесных,
крапиву, усы тараканов,
немного кореньев сухих,
копыта домашних баранов
и льет из цветных пузырьков
какие-то древние яды.
Вот нужный настой и готов –
для жуткого змея расплата.
Хотят возвращаться домой
окрепшие братья с Милашкой,
расстаться с чудесной горой
теперь им становится страшно.
Но дарит бальзам чародей
для бодрости духа и тела,
орлы опускают гостей,
в долину, в цветки чистотела.

III часть. Неожиданная развязка

И вновь – изнуряющий путь,
болят, подгибаются ноги,
но стоит бальзама хлебнуть –
и снова шагай по дороге.
А вот и покинутый бор,
такие знакомые сосны,
друзья оглядели простор,
блеснули нежданные слезы.
Но чей же прерывистый храп
с поляны лесной раздается?
Огромен, пузат, криволап
спит змей. Кто к нему прикоснется?
Никто не решился, но вдруг
взял зелье, спеша, Торопыжка,
мгновенно забыв про испуг,
сказал: «Я совсем не трусишка».
Дракон в это время зевал,
и рты свои страшно разинул,
к нему наш храбрец подбежал
и в пасть пузырек опрокинул.
Чудовище все затряслось,
скукожилась толстая шкура,
во взгляде – звериная злость.
Что делать – такая натура!
Отпали клыки и шипы,
и гребень усох, отвалился,
уменьшились когти-серпы,
и хвост весь облез, сократился,
шерсть быстро пробилась везде.
«Смотрите, - вскричал Торопыжка,-
конец нашей общей беде,
ведь это обычная мышка!»
Зверек запищал, задрожал
и, чтобы его не поймали
он шустро в траву убежал,
и больше ту мышь не видали.
Вернулись в свой дом голубой
уставшие путники наши,
настал долгожданный покой
для маленьких гномов отважных.
Теперь еще больше друзей
сидело у них вечерами,
все ждали рассказов, речей
и пили чаи с трюфелями.
Но это еще не конец,
ведь вскоре открылась интрижка –
Милашку повел под венец
храбрец-молодец Торопыжка.
Невеста была хороша,
от счастья цвела и сияла,
ходила, шелками шурша,
и вальс с женихом танцевала.
И вскоре их розовый дом
построен был братьями рядом,
весь в клумбах, с сирени кустом
с резной невысокой оградой.
Я знаю, что гномы живут
и нынче в лесу заповедном
и вас к себе в гости зовут
чуть-чуть поболтать, пообедать.

Есть разноцветные кораллы
на дне морей,
на берегах – громады-скалы,
что бритв острей.

Есть в диких джунглях орхидеи –
цветы цариц,
здесь часто стаи пламенеют
из райских птиц.

Есть много розовых фламинго
в глухих краях,
для них обычная разминка –
балетный шаг.

Я знаю, есть поля тюльпанов
и томных роз,
и, звук вмещающий органа,
собор-колосс.

Мосты, висящие над бездной,
как гамаки,
и крыши пагод поднебесной,
их завитки.

Горгулий каменных ухмылки
с крутых высот,
сокровищ старые копилки
под толщей вод.

С хрустальным блеском водопады,
и Гранд каньон,
секвой раскидистых громады,
тройной донжон.

Дворцов таинственные парки,
и Тадж-Махал,
и триумфальных шествий арки,
и птиц вокал.

Всё, всё увидеть и услышать,
испить до дна.
Лимит желания превышен,
ведь жизнь одна

Ты не за дальними морями
с их бесконечной синевой,
не за дремучими лесами,
что дремлют в зелени густой.

Ты не укрылся в сёлах горных,
почти у самых облаков,
и в юртах не живёшь узорных,
табун лелея скакунов.

Ты не скользишь по океану
на быстроходном корабле,
не бродишь вместе с караваном
в песках пустыни на жаре.

В снегах следов твоих не видно
средь серебристой тишины,
луна, сияя серповидно,
не для тебя рождает сны.

Тебе нет места на планете,
и я когда-нибудь уйду,
чтоб тень твою однажды встретить
в угрюмом огненном аду.

Я стихи про другого писала,
и они — моя прошлая ложь,
ведь тогда тебя даже не знала.
Ты, наверное, это поймешь,

иль обидишься может невольно
оттого, что слова о любви
мною сказаны прямо и больно,
и они не твои, не твои.

Я писала стихи про другого.
Ты не бойся, тебе не солгу.
Все, что чувствую выразить словом
ни за что, никогда не смогу.

И вот опять стоишь ты на пути,
как прежде, смотришь дерзко и упрямо,
и сердце тихо падает в груди,
и не свернуть, не вскрикнуть, не отпрянуть.

Глаза в глаза. Как поединок скор,
лишь он решит, кто стал из нас сильнее,
продолжить этот старый разговор
я, кажется, по-новому сумею.

И ноги наливаются свинцом,
и больно мне, и всё вокруг застыло,
когда смеюсь взволнованно в лицо
тому, кого ещё не разлюбила.

Расстанемся. Скорее бы, скорей,
Нам вместе быть немыслимо, ты знаешь,
но вот опять ты медлишь у дверей,
но вот опять себя мне возвращаешь.

Сгорит закат и снова серо,
и мир уныл,
и неба горестного сфера
совсем без сил.

Давно уж улетели птицы
в свой южный рай,
а мне сегодня же приснится
роскошный май.

Как много золота в листве,
любуйтесь, красота не вечна.
Пусть листья падают на плечи,
горят жар-птицами в траве.

Пусть плачут в небе журавли,
дожди круги рисуют в лужах,
и холод вновь целует души,
что летом радостью цвели.

В приметах осени опять
я остро чувствую прощанье,
вьюг и метелей обещанье,
стремительных, как божья рать.

Шурик-кот сидит на лавке,
лапки обернув хвостом,
а вокруг судачат бабки,
кто откуда,что почём.

Настороженные ушки
различают голоса,
престарелые подружки
точат лясы два часа.

Пробежит ли где собака,
или муха зажужжит,
воробьи затеют драку -
кот, как вкопанный сидит.

Нет, его не беспокоят
ни петух , ни стрекоза,
их увидев,он прикроет
свои жёлтые глаза.

И никто-никто не знает
(это просто смехота),
что так сильно привлекает
к местной лавочке кота?

Котик, рыженькие лапки,
как же я тебя люблю
и с тобой в своей кроватке
ночью очень сладко сплю.

Ты мурлыкаешь так нежно,
словно песенку поёшь
беззаботно, безмятежно
дрёму сонную зовёшь.

Словно грелка меня греешь,
когда ляжешь мне под бок,
даже, если я болею
ты приходишь, мой дружок

Сгорит закат и снова серо,
и мир уныл,
и неба горестного сфера
совсем без сил.

Давно уж улетели птицы
в свой южный рай,
а мне сегодня же приснится
роскошный май.

Я ясно чувствую печаль
в ночных невиданных картинах,
луна мерцает, как свеча,
теряясь в озера глубинах.

Вхожу на глинистый обрыв,
поросший бледными цветами
и вижу – звездные миры
вмиг отразились зеркалами.

А темнота вокруг густа,
она с душой моей сроднилась.
Поверьте, эта красота
мне нынче вовсе не приснилась

Вы пойдите прочь, печали,
нет, и не было тоски,
доски пола затрещали,
застучали каблучки.

Балалайки захлебнулись
от мелодии лихой,
струны гуслей натянулись,
и прости-прощай покой.

Не какая-то простушка
от накрытого стола,
а волшебница Лягушка
для царя плясать пошла.

Утро радостью омыто,
улыбается народ,
в платье цвета малахита
пава чудная плывёт.

Грациозна, горделива,
даже глаз не оторвать,
и невиданно красива
эта царственная стать.

В вихре танца закружились,
разлетелись рукава,
на рубашке засветились
дорогие кружева.

С величавостью взмахнула
своей правою рукой,
тут же озеро блеснуло
гладью бледно-голубой.

Гости прямо рты раскрыли.
Левой ручкой повела,
белы лебеди поплыли,
глядя в воды-зеркала.

Всюду праздничные лица,
всюду яркие цвета.
Это - ложь, да небылица
или русская мечта?

Стояла роза на столе,
давно стояла
в хрустальном дорогом стекле
и умирала.

Ах, как же ей хотелось жить
на белом свете,
дарить нектар и соки пить,
и слушать ветер.

Умыться утренней росой,
дождём омыться
и аромат струить густой,
и с летом слиться.

Да, да её за красоту
рука сломала.
Она б была ещё в цвету,
но умирала.

Свет лампы лился от стола.
играли блики.
за тонким кружевом стекла
молчали книги.

И наступала темнота,
крадясь всё ближе,
гася и путая цвета,
являясь свыше.

В не долго умирал закат,
пел голос тихий,
плыл белой розы аромат,
молчали книги.

Вновь распадается закат
в пожаре неба,
раскрыв для нас вселенский клад –
душ райский слепок.

И каждый сущий на земле
неравнодушен
к тому, как в жертвенном котле
сияют души.

.

Твой мрамор трепетал живою плотью,
он мыслил, изменялся, он дышал,
Создатель его в душу целовал,
вливая в камень боль свою господню.

Ты извлекал в скульптуре красоту,
всё лишнее снимая слой за слоем,
и ангелы склонялись над тобою,
когда твой гений славу пел Христу.

Как часто ты работал на износ,
до полного порой изнеможенья.
Они сейчас живут, твои творенья,
а ты ушёл, и дар с собой унёс.

Наш одинокий нелюдимый граф,
проливший пот, как сто каменотёсов,
судьба частенько подносила розы,
шипами сердце в клочья разодрав.

Родятся ли подобные тебе,
отыщут ли ответы на вопросы,
ты был не человеком, а колоссом,
в искусстве позабывшем о себе.

Твой мир никто не в силах разгадать.
Внутри тебя всегда органом пела
столикая Сикстинская капелла,
божественным творениям подстать.

Ты – в вечности, там не нужны короны,
там нимба свет блестит над головой.
Позволь склониться мне перед тобой,
хоть ты и не нуждаешься в поклонах.

.

Твой мрамор трепетал живою плотью,
он мыслил, изменялся, он дышал,
Создатель его в душу целовал,
вливая в камень боль свою господню.

Ты извлекал в скульптуре красоту,
всё лишнее снимая слой за слоем,
и ангелы склонялись над тобою,
когда твой гений славу пел Христу.

Как часто ты работал на износ,
до полного порой изнеможенья.
Они сейчас живут, твои творенья,
а ты ушёл, и дар с собой унёс.

Наш одинокий нелюдимый граф,
проливший пот, как сто каменотёсов,
судьба частенько подносила розы,
шипами сердце в клочья разодрав.

Родятся ли подобные тебе,
отыщут ли ответы на вопросы,
ты был не человеком, а колоссом,
в искусстве позабывшем о себе.

Твой мир никто не в силах разгадать.
Внутри тебя всегда органом пела
столикая Сикстинская капелла,
божественным творениям подстать.

Ты – в вечности, там не нужны короны,
там нимба свет блестит над головой.
Позволь склониться мне перед тобой,
хоть ты и не нуждаешься в поклонах.

Над головами – круженье стрекоз
– праздник движенья,
приторный запах увянувших роз,
их отраженья.

Росы на листьях, на длинной траве,
как бриллианты,
и облака на небесной канве,
словно гиганты.

Слышно, как падают глухо плоды
с яблонь огрузших,
светят медово сквозь полог листвы
крупные груши.

Мякотью сочной отъелись дрозды,
встав до рассвета,
ярко пестреют на клумбе цветы
пышным букетом.

Кот разомлевший в полуденный зной
спит без движенья.
Сочная зелень и дождик слепой,
роз отраженья…

Баю-бай, зеваем сладко,
в белом кружеве кроватка.

Свет струится ночника,
и перинка так мягка.

Приходите в гости сны
из чудесной тишины.

Вам откроет двери кот,
круглый мягонький живот.

Ваш калейдоскоп цветной
вмиг закрутится юлой.

В нём - мелькание стрекоз,
аромат огромных роз.

И прозрачных эльфов рой,
что резвится под луной.

Гномы, резвые лошадки,
торты, сладкие помадки.

Из мороженого горы,
шоколадные озёра.

Игры и аттракционы,
принцев сказочных короны.

Робкие единороги,
и русалочьи чертоги.

Золочёные жар-птицы,
книг волшебные страницы.

Статуэтки-балерины,
из мозаики картины.

Пусть взмахнут твои реснички,
сон с небес слетит, как птичка

Мы по длинной жизни бродим,
веря в чудеса,
наши ниточки уходят
прямо в небеса.

Там – бесплотные просторы,
там – любовь Творца,
арфы, ангельские хоры,
счастье без конца.

На земле же все иначе,
слишком много зла,
здесь, увы, частенько плачут
бренные тела.

Кем написан наш сценарий,
непреклонный рок?
Мир – обычный серпентарий,
уязвленный – Бог.

Солнце низкий небосвод
словно в пекле варит,
в водоёмах воду пьёт
и прохожих жарит.

Душно, томно, тяжело,
ветра нет в помине,
сквозь небесное стекло
льётся жар пустыни.

Мучит жажда целый день.
Вот бы искупаться,
но, увы, с дивана лень
даже подниматься.

Ждёшь июля целый год
в розовых мечтаньях,
ну, а он опять несёт
разочарованье.

Гроз невиданных кураж
измотал природу.
Не наладил климат наш
нужную погоду.

Горит свеча в подсвечнике старинном,
и где-то далеко бормочет гром,
и так уютно в комнате с камином,
когда бушует ливень за окном.

Мне нравится ненастная погода,
дающая прочувствовать уют,
пусть снова льются слёзы небосвода,
и ветры заунывные поют.

Как хорошо сидеть в уединенье
в широких креслах, до зари не спать,
когда взволнует душу вдохновенье,
и хочется писать, писать, писать.

Оцепенело всё вокруг,
всех охватило сном столетним
и даже бурого медведя,
всегда плясавшего меж слуг.

Друг к другу няньки прислонясь,
выводят глотками рулады,
им вторят храпом мамки рядом,
на длинных лавках развалясь.

В беспамятстве - гусляр и шут,
сорвался хохот, стихло пенье,
сон поразил в одно мгновенье
весь двор, весь этот пёстрый люд.

На возвышении резном
лежит царевна молодая,
румянец на щеках играет,
зажжённый чёрным колдовством.

В изножье ложа примостясь,
на Книге дремлет Голубиной
дитя, забыв про текст старинный,
про букв графическую вязь.

Одежд роскошна красота –
рубахи, свитки и жупаны,
и епанчи, и сарафаны –
повсюду яркие цвета.

Невесты свадебный наряд
шитьём искусным поражает,
корона золотом сияет,
узоры в кружеве блестят.

Застыли лебеди в пруду,
урчит, свернувшись, кот-мурлыка,
сопит лисица очень тихо
голубка не летит к гнезду.

Сквозь щели проросли цветы,
свои струят дурманы маки,
в лесу, как в Нави, бродят страхи,
дрожат хвоинки и листы.

Но слева - солнечный венец
собой картину освещает
и каждый, Правь увидев, знает,
что будет счастье под конец.

Затянута в бархат, надменна, строга
и держится так горделиво.
На шляпке – пионы, на шее – боа,
изящна и очень красива.

Небрежно тяжелое сбросив пальто,
садится в глубокое кресло,
ее отвлекать не посмеет никто
капризную, словно принцесса.

Я глаз не сумею поднять, трепеща,
теряя себя безвозвратно,
лишь щеки горят, кровь кипит, горяча,
усилится слух троекратно.

Вот гостья моя отворяет уста
и голосом ангельским птичьим
она говорит, и растет высота,
и дух телом не ограничен.

Пространство пластично, подвластно уму,
легко обнуляется время,
и звуки пронзают души тишину,
и множится замысла семя.

Земные потребности больше не в счет,
они для меня лишь обуза.
Творенье созрело, творенье живет.
Уходит уставшая Муза.

В любви не наша воля,
все б изменила я.
Ну, полюбила, что ли
взаимно короля.

И ждал бы он, страдая,
в полуночном саду,
о чуде заклиная,
летящую звезду.

Навстречу мне бросался,
величие забыв,
от радости смеялся
и молод, и красив.

И восхищенно вскоре
взглянув в мое лицо,
надел бы мне в соборе
алмазное кольцо.

Мы по тюльпанам алым
пошли бы во дворец,
тогда бы я узнала
и счастье, наконец.

За малым дело стало,
забыть мечту изволь.
Глядите, пожелала,
Чтоб мужем был король!

В нём нет ни лева и ни права,
все измерения равны.
Он воплотил не божью Славу,
он – порожденье сатаны.

Не создавал Творец квадратов
и не ваял прямых углов.
Палитра Господа богата,
без отрицания цветов.

Углы греха, бесспорно, остры,
здесь перед нами – примитив,
технократические монстры
не знают, как наш мир красив.

Наш взгляд засасывает бездна,
из ада вытащенный мрак.
Ну, что ж, любуйтесь на помпезный
супрематический бардак.

Мы – все актрисы и актёры.
Подчас бездарны, ну, так что ж,
нам хорошо знакома ложь,
ведь в кровь попали её споры.

В ролях здесь недостатка нет,
и каждый может проявиться,
личины искажают лица,
подчас слепит софитов свет.

В среде же дорогих кулис
петляют страсти-катакомбы,
рождая яркий эпикриз –
его величества апломба.

Смешна в величие игра
безумных смертных лилипутов,
живущих около минуты
вблизи вселенского костра.

Я та, кто среди слов живёт,
по ним тоскуя,
их бешеный коловорот
преобразуя.

Я та, чья жизнь в петле времён
перекрутилась
и доказала свой закон,
и в нём разбилась.

Теперь судите небеса
за всё, что было,
я ваши слышу голоса
нездешней силы.

Их стоит только услыхать
в тиши порталов,
чтоб душу ангельская рать
зацеловала.

И так мучительно легки
из тьмы познанья
родятся новые стихи,
как оправданье.

Топь болота, лес дремучий,
вязкий мрак,
за спиной во тьме колючей –
жуткий страх.
Лес безлиственный и древний
дышит злом,
только яблоня в цветенье
молодом.
Серый волк вперёд несётся
без дорог
в мир, где ласковое солнце -
в злат-чертог,
где с Еленою Прекрасной,
не один
будет очень, очень счастлив
царский сын.
А пока – везде опасно,
ночь глуха,
и невеста вся во власти
жениха.
За спиной у них – погоня,
царь Далмат,
у него, как птицы кони
и отряд.
Так, конечно, поступают
все отцы,
он разгневан, это знают
беглецы.
Зверь матёрый и волшебный,
он готов
обойти всех этих резвых
скакунов.
Обнял чудную красавицу
Иван,
драгоценный развевается
кафтан.
Но конец всему на свете
настаёт,
тучи все разгонит ветер
на восход.
Пусть хвалу слагают люди,
есть храбрец,
свадьба пышная разбудит
весь дворец.
Будут жить в любви, да в ласке
сотню лет,
лучше этой старой сказки
в мире нет.

Такая девчушка –
плутовка, вертушка,
все щеки в веснушках,
еще - хохотушка.

Смеется и пляшет,
косичками машет,
язык вам покажет
и сказку расскажет.

То прыгает, скачет,
то хлопает мячик.
Споткнется, заплачет,
обиду не прячет.

Бежит, так вприпрыжку,
заденет мальчишку,
испачкает книжку,
набьет себе шишку.

С ней спорить не сможешь,
хоть лезешь из кожи,
а в вечер погожий
и спать не уложишь.

Девчонка в конопушках,
что взглядом зелена,
вся в рыжих завитушках,
опять пришла весна.

Она капризна очень
живёт своим чутьём,
то весело хохочет,
то слёзы льёт ручьём.

Весь день она хлопочет,
совсем не устаёт,
то в речке лёд подточит,
то снег лучами жжёт.

Сначала в шубке ходит,
румяная, в мехах,
Настанет половодье-
в плаще и сапогах.

А в мае платья будет
менять сто раз подряд,
украсят изумруды
любой её наряд.

Весна преобразится,
весь мир в неё влюблён,
невестою садится
красавица на трон.

У стройных ног – букеты,
в причёске – мотыльки,
и скоро станет Лето
просить её руки.

На поляне – суета,
стол накрыт дубовый.
Пляшет бабушка Яга
в лапоточках новых,
обнял в танце водяной
шуструю лисавку,
в круг выводит за собой
шиш русалку-мавку.
Громко квакают вокруг
жабы и лягушки,
кукарекает петух
и кричат кукушки.
Вкусных яств полным-полно:
джем из мухоморов,
из подснежников вино,
волчьих ягод горы,
суп из зрелых желудей
и пиявки в склянке,
чешуя от карасей,
свежие поганки,
блюдо скользких слизняков,
отварная тина,
много жирных червяков,
мох и паутина.
Пьют, едят от всей души,
жуй дары из леса.
До чего же хороши
все деликатесы!
Отдыхай, нечистый род,
места нет чудесней,
сам баюн – толстенный кот
замурлыкал песню.
Подхватил нестройный хор
длинную руладу,
развели большой костер,
дружно встали рядом.
Получился хоровод:
домовой и банник,
лесовик, пузатый кот,
с лихом листопадник,
дворовой и моховик,
леший и шишига,
низкорослый боровик,
чур и лешачиха.
Хороша такая жизнь -
полная свобода,
развлекайся, веселись
до седьмого пота.
Пир – горой, гостей – не счесть,
гвалт стоит с рассвета.
Так собравшиеся здесь
провожают лето.

В нас дар, ниспосланный от Бога,
и мы поем.
Нам больно жить и одиноко,
но мы живем.

Так часто хочется отречься
от этих пут,
но, если мы для сирых свечи,
пусть нас сожгут.

Всем смертным нечего бояться
чреды веков,
но мы должны душой впитаться
в слова стихов.

Дано нам времени немного,
не здесь наш дом.
И как же трудно быть пророком
в миру своем!

Стихи, рожденные из крика,
не знают слова «тишина»,
в них Муза с вечно юным ликом
живет, познав меня до дна.

Она пришла, вздохнула близко,
и ярко вспыхнула душа,
она склонилась низко-низко,
невыразимо хороша.

Я в лабиринтах зазеркалья
брожу уже давным-давно,
и взгляд под темною вуалью
глядит в судьбы моей окно.

Шустрый серенький комочек,
непоседа-воробей,
марта крохотный звоночек
вьётся около людей.

Глазки чёрные лукавы –
понимает всё без слов,
рядом – шумная орава
разбитных его дружков.

Он недаром суетится,
резво скачет там и тут –
на площадке детской птицы
важно булочку клюют.

Галки, голуби, вороны,
чаек наглая чета
дружно держат оборону –
здесь для избранных еда.

Расхрабрился воробьишка,
и великанам подскочил
и тяжёлую коврижку
очень ловко утащил.

Крылья маленькие бьются,
улетает наш хитрец,
а прохожие смеются:
«Что за бравый удалец!»

Оправьте оборки, подкрасьте реснички,
на бал во дворец уезжают сестрички,
их локоны взбиты, отглажены юбки,
помада украсила бледные губки,
сверкают в прическе огромные стразы,
чулочки доставили им по заказу.
Их матушка — в перьях и в шляпке-корзине,
внутри — натюрморт, как на яркой картине.
Капризничать поздно, скорее - в дорогу,
но надо отчитывать Золушку строго,
она — замарашка, к тому же — простушка,
и сестрам-гордячкам совсем не подружка.
Как смеет она им показывать слёзы,
пусть лучше сажает колючие розы,
почистит котлы, да и сор подметает
а после себя, поразмыслив, познает.
Уехали все. Тишина наступила.
Как много работы у девушки милой -
то моет посуду, то пол натирает,
то красную с белой, фасоль разбирает.
Вдруг вспышкой сиянье зажглось перед нею.
Ах, Боже мой! Это же — крёстная фея.
Волшебная палочка поворожила
и в бальное платье её нарядила.
Красавиц таких не видала планета,
с ней кучер — из крысы, из тыквы — карета,
хрустальные туфли блистают на ножках
и крёстная машет платком на дорожку.
Я вам расскажу по секрету, ребята,
что девичье сердце получит награду.
Конечно же, счастье придёт не случайно,
найдётся потерянной туфлей хрустальной.
Она станет всеми любимой принцессой
доверчивой, кроткой и всем интересной.
Вы в сказку поверьте, и я верить буду,
ведь в мире всегда есть надежда на чудо.

Открой огромные ворота,
поэзии высокой храм.
Как много места нынче там,
но не у светлого киота.

Живые классики редки,
а, может, их и вовсе нету,
в небытие ушли поэты,
оставив вечности стихи.

Как мало золота в песке,
блестят какие-то крупицы,
пора, наверное, смириться,
живя с гордыней, во грехе.

Увы, таланта нет, как нет,
он богоизбранностью ценен.
Ты – Блок, а, может быть, Есенин?
Что ж, честный дай себе ответ.

Разноцветный июнь
и роскошен, и ярок,
он из гроз и их струн
выткан, словно подарок.

Сколько пышных цветков,
в шёлк и бархат одетых,
миллионы венков
наплетёт из них лето.

Плазма синих озёр
укрывает глубины,
в них – чудесный простор,
облака-пилигримы.

В их прохладе скользят
рыб пугливые тени,
берега шелестят
сонной массой растений.

Слышишь птиц голоса,
их, незримых, так много.
Солнце льют небеса
с голубого чертога.

Раззолочен весь мир,
от щедрот приукрашен,
его вольная ширь
с каждым часом всё краше.