Ветер, ветер, пора бы уняться,
ты сегодня настойчив и груб,
ледяные касанья до губ
заставляют с тобой целоваться.

Ты пытаешься шляпку сорвать,
беспардонно меня обнимаешь,
с волосами моими играешь,
норовя их скорей растрепать.

Хулиганишь, мешаешь идти,
в спину сильно толкаешь с разбега.
Ты так шутишь, а мне не до смеха,
приставанья свои прекрати.

Невоспитанный злой сорванец,
вновь расстроил меня до обиды,
больше я на прогулку не выйду,
успокоюсь в тепле, наконец.

Смотри, как майская берёза
рыдает соками весны.
Поймай губами её слёзы,
что вкуса терпкого полны.

Её тоска тебя встревожит,
как в сердце крохотный укол.
И ты в ответ заплачешь тоже,
руками сжав холодный ствол.

Опять я мыслями с тобой,
опять сама себя жалею
и от волнения бледнею
в квартире, полной тишиной.

Вот здесь сидел ты у стола,
здесь целовал меня впервые,
и отражали зеркала,
сияя, взгляды голубые.

Как ты был нежен, как умён
и восхитителен, и тонок!
Я забывала, как ребёнок
кокетства женского закон.

Но мы вошли в страданья храм,
к нему вели судьбы маршруты,
хоть ты запутывался сам
в свои расставленные путы.

И вот – одна терзаюсь вновь,
и вот опять тебя теряю,
и до сих пор не понимаю,
когда прошла твоя любовь.

Богиня любви, помоги мне,
богиня любви, помоги,
глазами своими большими
насквозь моё сердце прожги.

В чертоги впусти меня снова,
в сады из пионов и роз,
где весел под радужным кровом
полёт мотыльков и стрекоз.

Где горлицы нежно воркуют
и в кущах поют соловьи,
где Марс твои плечи целует
и локоны гладит твои.

Амур с золотыми кудрями -
малыш озорник и хитрец
свой лук серебристый натянет,
разбивший немало сердец.

Нет, нет, не скажу я: «Довольно!
проказник, постой, погоди!»,
хоть знаю, что жить будет больно
с зияющей раной в груди.

Совсем не счастье, а страданье
умножит для творца талант,
он духа избранный гигант
и дар Небес, и наказанье.

Со Светом смешивает Тьму.
миров исследуя глубины,
он словом создаёт картины,
и вечность тянется к нему.

Как много нужно испытать,
чтоб приподнять у тайн покровы,
и быть, конечно же, готовым
за это жизнь свою сломать.

Что ж, нынче время стало
мчаться вскачь,
и я узнала,
что оно – палач.

Зеленые глаза магнитом тянут, тянут,
и волосы, как тина, качаются в воде,
и резкий голос птицы, насыщенный обманом,
зовет тебя к ужасной, к пленительной беде.

Увитая венками, с нечеловечьим взглядом,
все время, оставаясь холодной, как вода,
бесстрастно простирает смертельные объятья,
и сердце ее рыбье не бьется никогда.

В ночи она желанней всех женщин на планете,
но если не поддаться ее мольбам вполне,
увидишь, как мертвеет на солнечном рассвете
та, что тебе казалась прекрасной при луне.

Однажды мы уедем отсюда далеко
туда, где вяжет вьюга пушистые ковры,
что возлежат, белея везде, как молоко,
и созерцают звёзды – далёкие миры.

Одни в купе вагонном, в мирке своём ночном
дыханьем отогреем замёрзшее стекло,
и поплывут пейзажи, качаясь, за окном,
под перестук тяжёлый от нас отступит зло.

И будут сны крылаты и от надежд светлы,
блаженством и покоем наполнится душа
проснувшись, я увижу любимые черты,
поняв, что жизнь бывает чертовски хороша.

Милая моя, ты за порогом,
видимо, у ангелов живёшь
в золотых невиданных чертогах,
рядом с Триединым нашим Богом
песни славословия поёшь.

Ты меня дождёшься непременно,
только вот седьмые небеса
нам не достаются – дерзновенным,
невоцерковлённым, несмиренным,
в жизни не видавшим чудеса.

Жаль, что мы с тобой не попрощались,
не сказали тёплые слова,
перед расставаньем не обнялись,
только знай, что всей душой печалясь
за тебя молюсь, пока жива.

Безумный бог Кетцалькоатль,
пернатый змей,
он полюбил цвета заката,
как кровь людей.

Гад на земле, на небе – птица,
сплёл жизни круг,
ему приятно веселиться
от жутких мук.

Его поступкам ужасались
в стране вождей,
когда вживую вырезались
сердца людей.

Все трепетали, вера крепла,
когда сжигал
себя, великого до пепла
и восставал.

Здесь пирамиды так угрюмы,
их память – ад,
как будто в тягостном раздумье
они молчат.

Кетцалькоатль – свирепый гений,
чтоб зло отдать
на них поставил прегрешений
свою печать.

Здесь до сих пор витают стоны
и криков шквал
тех, кто был в жертву принесённым
и умирал.

Чьё родило воображенье
таких божеств.
Мы ж – христиане, мы смиренно
целуем крест.

Капризен маленький Амур.
Ну, да, он баловник, по сути,
За ним приглядывают путти,
порой, стараясь чересчур.

Крылатые озорники,
не отдохнут и полминуты,
летают, крутятся, как будто
стрекозы или мотыльки.

Богини крохотный сынок
всегда проказничает смело,
мелькает розовое тело,
звенит ребячий голосок.

Он в пируэтах - виртуоз,
но скорость шалуна сгубила.
Он зарыдал, что было силы,
упав на куст китайских роз.

Увидев слёзы божества,
отбросив лиру золотую,
Венера мальчика целует
и шепчет нежные слова.

И как нам, смертным, не понять,
кто в час унынья приголубит,
своё дитя всем сердцем любит
и всей душой жалеет мать.

На картину Франсуа Буше Пастораль
Зинаида Владимировна Миронова
Мари-Луизы щёчки,
как розочки цветочки.

У дорогой малютки
глаза, как незабудки.

А нрав, как у голубки,
и пухленькие губки.

Мишель в своих объятьях
сомнёт пастушке платье.

Прошепчет ей на ушко:
«Люблю тебя, подружка».

К лесной знакомой речке
уйдут гулять овечки.

И пальцы, словно ветер
развяжут шнур в корсете.

И ночь под шум дубравный
не будет благонравной.

На картину Франсуа Буше Спящая Венера

В двух ладонях...
Ревский Дмитрий
Подарок
t/voyager/bera
На картину Франсуа Буше Спящая Венера
Миронова Зинаида
Небесный взгляд огромных глаз
никто из смертных не забудет,
к ним равнодушны только путти,
что жить не могут без проказ.

Ах, как Венера хороша!
Юна, кудрява, белокожа,
цветами пахнет её ложе -
постель измятая свежа.

Манящ её счастливый мир,
его окутывает нежность,
царит повсюду безмятежность
под щебет птиц и пенье лир.

С ней рядом – вечная весна –
пора любви и наслаждений,
здесь нет ни сумрака, ни тени,
лишь брызжет свет из полотна.

Волшебной кистью приглуша
жизнь затмевающие краски,
Буше раскрыл нам двери сказки
куда вошла его душа,

Сейчас Амур, грозя, достанет
свою стрелу из колчана
и лук серебряный натянет,
и о любви споёт струна.

Кого мальчишка этот дразнит,
над кем смеётся он, дразня?
Что ж, целься, маленький проказник,
в любого, только не в меня.

Красива, молода, знатна,
одета с пышностью и блеском,
она в своём расцвете женском
на полотне отражена.

Пастельно-блёклые цвета
её подчёркивают нежность,
румянца утреннюю свежесть,
рисунок чувственного рта.

Один лишь миг – и на балу
она предстанет королевой,
и кавалеры – справа, слева
начнут любовную игру.

Что ж, догадаться сам изволь,
кем будет госпожи избранник
поэт, министр или посланник,
а, может быть, и сам король?

Как прочно в памяти кристаллах
жизнь отпечаталась моя,
чтоб среди будней бытия
тебя я чаще вспоминала.

Мы слишком разные с тобой
и долго вместе быть не можем
и в то же время так похожи
по тёмной крови, нам родной.

Бог даровал друг другу нас,
и значит это не ошибка,
твоей души способна скрипка
настроить мир мой в резонанс.

Пусть в сбоях жизненных кругов
мы обе были виноваты,
молитвы наши так богаты
любовью, вытканной из слов.

Ну, как тебе в геенне? Жарко, милый?
И мне не очень сладко в теле жить.
Тебя терзает ангел чернокрылый
за то, что не смогла тебя простить.

Да, ты сумел меня так разобидеть,
что до сих пор всю горечь не забыть.
Как долго я училась ненавидеть,
потом – с греховной ненавистью жить.

Печать твоей земной любви кровава,
её так тяжело в себе носить.
Теперь меж нами – огненная лава,
раскаяньем её не охладить.

Скажи мне, старуха, скажи мне скорее всю правду,
на звездах гадай, ворожи над водою полночной,
шепчи заклинанья парящему в небе закату
и птиц созывай из соседней березовой рощи.

Лицо наклоняй в полутьме над клокочущим зельем,
бросай в него кости своих мертвецов и заветные травы,
рыдай до тоски, хохочи в необычном веселье,
в лицо мне плесни обжигающей сердце отравой.

Я вижу в испуге — твой старческий взгляд каменеет,
и дым поднимается вверх над тобою клубами.
Скажи мне, колдунья, скажи мне, но только скорее.
О, что ты бормочешь с усмешкой, синея губами?

Старый чертик жил в часах,
время гнал вперед,
было слышно: так-тик-так,
шел за годом год.

Умер чертик, но часы
все равно стучат.
И года уж не идут,
не бегут - летят.

Хочешь верь, хочешь не верь,
а ответ – простой.
Подгоняет их теперь
чертик молодой.

Девчонка с короткой косичкой
по лугу бежит босиком,
несёт целый ворох лисичек
в плетёном лукошке своём.

Её разноцветное платье
промокло под летним дождём,
смеётся румяная Катя,
ведь всё это ей нипочём.

Венок из вьюнка и ромашек
плетёт по дороге себе
и ловит жуков и букашек
руками в высокой траве.

Все песни, которые знает,
она по дороге споёт,
а солнышко с нею играет
и щёки веснушками жжёт

Леший ухает в лесу
и плутает рядом.
Я грибы с собой несу
и немного ягод.
Ох, боюсь зеленых глаз
древнего злодея!
Он посмотрит, и тотчас
сильно заболею.
Словно зельем опоит
сладким и медвяным,
за собою поманит,
плутнями обманет.
На поляне я одна.
Где ж моя тропинка?
До краев уже полна,
тяжела корзинка.
Вот сидит он на суку,
двигает бровями.
Никуда не убегу,
леший не отстанет.
Уж кудлатой бородой
он трясет и злится.
Нет, теперь уже домой
мне не возвратиться.
Я аукну - никого.
Плакать лишь осталось.
Где же леший? Нет его,
просто показалось.

Грустный вечер, сутулясь, идет по шоссе,
смотрит в небо с гирляндами звезд.
В старомодном широком лиловом плаще
он знаком нам, понятен и прост.

И бесшумно порхает вокруг листопад,
листья тихо парят над землей.
Он их ловит и вновь отпускает назад
стариковски дрожащей рукой.

Сегодня мальчика убили
ученика.
Он умер юным за Россию
от рук врага.

Он никогда не выделялся
среди других,
не балагурил и не дрался,
был ровен, тих.

Я не могла подумать даже,
что в смертный час
он будет сильным и отважным,
спасая нас.

Легко ль учителю поверить
в такую боль!
Он – моя горькая потеря
и мой герой.

И будет все, как было прежде,
ручьи весною зажурчат,
в окно ворвется ветер свежий,
в ночи начнется звездопад.

И на пригорках, и в долинах
воскреснут первые цветы,
и превратятся в лужи льдины,
и дождь прольется с высоты.

И щебет птиц крикливый, шумный
опять нарушит чей-то сон,
и кто-то очень, очень юный
поймет, что в первый раз влюблен.

И люди с новою надеждой
опять войдут в начало дня.
Да, будет все, как было прежде.
Все будет, только без меня.

И это все не для меня –
лучи, ныряющие в лужах,
и сотни крохотных жемчужин
с небес упавшего дождя.

Не для меня в глухом бору,
в сыром и мшистом буераке
стоят, укрытые во мраке,
грибы, подросшие к утру.

И хрупких ландышей цветы
среди корней столетних сосен
что так от мая солнца просят
не для меня сейчас чисты.

Вновь возрожденья западня
зажжет восходы и закаты,
вновь плену пленники так рады,
но это все не для меня.

Неживая роза в тонком хрустале,
для чего стоишь ты на моем столе?

Съежился навечно пышный твой наряд,
ты не источаешь нежный аромат.

Ломки и бесцветны стали лепестки.
Умирают рано на земле цветки.

Месяц тоненький повис
над землей унылой,
грустно смотрит сверху вниз
на ее могилы.

Блики падают кругом
на кресты косые,
и объяты вечным сном
мертвецы немые.

Всюду сумрак и покой,
страшно поневоле.
Неужели нас с тобой
ищет та же доля?

Милый мальчик, белый-белый,
нимб и два крыла.
Я позвать тебя хотела,
вот и позвала.

Ты лети, дружочек, к Богу,
в голубую высь,
припади к его чертогу,
там и помолись.

Он услышит, он поможет,
ангелу ль не внять.
Попроси его, хороший,
за отца и мать.

Пляши, гримасничай, кривляйся
и примеряй за ролью роль.
Бродяга ты или король,
в кулисах жизни не теряйся.

За радостью приходит боль,
будь гибким, но не прогибайся,
на вкус попробовать старайся
не только сладость, но и соль.

Служить безумию изволь,
всегда на сцене оставайся,
ведь ты – актёр, не расслабляйся.

От слабых сразу избавляйся,
ненужной совестью не майся,
чужую забирая роль.

Сегодня в фаворе шуты,
ведь стало так модно фиглярство,
свихнулось всемирное царство
с канонами лжекрасоты.

Востребован разве талант?
Бездарности жаждут признанья,
они формируют сознанье,
не видя для фальши преград.

Мы – дети неправедных сфер,
ведь наш режиссёр – Люцифер
над тёмным сознанием реет.

Он – для подражанья пример,
он стал незаметен и сер
и любит ваять лицедеев.

Посмотри, какая маска,
изготовлена искусно,
она будит в людях чувство.
Боже, как она прекрасна!

На щеках – румянец свежий.
губы рдеют, словно розы.
Про неё не скажешь прозой,
лишь стихом – любовно, нежно.

Посмотри, какая маска
с жутко грубыми чертами,
что достойна только брани.
Боже, как она ужасна!

Вызывает отвращенье
и отталкивает сразу,
её краски безобразны
и пестры до изумленья.

Если же убрать личину,
и внимательней вглядеться,
обнажив чужое сердце
целиком, не в половину.

Всё изменится мгновенно,
красотой блеснёт уродство,
и утратит благородство
чья-то прелесть непременно.

Пляшите, шуты и шутихи,
вам нужен фавор королей,
кривляньем смешите людей.
И их недовольные вскрики
смягчайте бравадой своей.

Пусть все колпаки примеряют
со звоном пустых бубенцов,
беспечно ряды наполняют
бездумных послушных глупцов,
при этом себя уважают.

Нам легче в безумии жить,
нельзя от толпы отличаться,
и публика будет любить,
но не мудреца, а паяца,
сумевшего мир покорить.

Есть удивительные кадры
в научных фильмах прошлых лет.
Вот человек плывет в скафандре,
и осьминог за ним вослед.

И водолаз с животным ладит,
И, плавно двигаясь вперед
то с лаской бережно погладит,
то на ладони корм дает.

Не будем к этой дружбе строги,
повсюду видя красоту,
ведь даже злые осьминоги
понять умеют доброту.

Первородное творение,
я кровиночка твоя,
угрожающим шипением
обдаёт меня змея.

Небоскрёбов глыбы мрачные
у тебя за головой.
Там, где окна непрозрачные-
спят рождённые тобой.

Спят убийцы и развратники,
клептоманы и скупцы,
хироманты и стервятники,
и лгуны, и подлецы.

Спят униженные, кроткие,
возлюбившие других,
милосердные и робкие,
врачеватели больных.

И в моей душе - намешанный
из добра и зла коктейль,
и идёт внутри нас, грешников,
бесконечная дуэль.

Ева, род наш человеческий -
твоя гордость, твоя боль,
потому и небо мечется
в час заката над тобой

Мне белый ангел вострубил,
он говорил: «Пора, покайся,
грехи забудь, любви отдайся,
Господь тебя не позабыл.

Воздвигни в сердце чистый храм,
иконы кроткие целуя,
твори молитвы. Аллилуйя!
Пади к иисусовым ногам.

Уверься, важен только дух,
и он лишь вечностью замечен.
Весь путь просчитан человечий,
твою свечу задуют вдруг.

Сосуд с пороками разбей,
разбей, пока еще есть силы.
Ты Бога сильно возлюбила,
так возлюби же и людей».

Был чуден странен этот глас,
он исходил из ниоткуда.
А вам нужно такое чудо
или все это не для вас?

Грустный вечер, сутулясь, идет по шоссе,
смотрит в небо с гирляндами звезд.
В старомодном широком лиловом плаще
он знаком нам, понятен и прост.

И бесшумно порхает вокруг листопад,
листья тихо парят над землей.
Он их ловит и вновь отпускает назад
стариковски дрожащей рукой.

Я люблю свои машины,
мне в них нравится играть,
Знаю, нужно в магазине
их почаще покупать.
Ну, а бабушка и мама
это слушать не хотят
и на просьбы так упрямо,
так настойчиво твердят:
«У тебя и их очень много,
всяких разных, посмотри»,
и приказывают строго:
«Лучше эти прибери!»
Нет, они не замечают,
как машинки хороши,
только папа понимает:
это нужно для души.
Он пришёл из магазина,
и в его руках – машина.

Леший лунною порою
песенки поёт,
машет грустно головою,
бородой трясёт.

Лес таинственный угрюмый
потемнел, затих.
Леший щиплет пальцем струны
гуселек своих.

Голосок его скрипучий
слышит иногда,
чуть сияя, из-за тучи
белая звезда.

Рыжий тонконогий олененок
тянется к руке моей губами,
смотрит, как доверчивый ребенок
на меня огромными глазами.

На ладони – вкусное печенье
дразнит его запахом, тревожит,
вздрагивают ноздри в нетерпенье,
он берет подарок осторожно.

I часть Милашка.

В дремучем, дремучем лесу,
где сосны стоят в три обхвата,
где травы роняют росу,
и ухает филин рогатый
давно уже гномы живут,
и знаю я не понаслышке,
их жители леса зовут:
Толстяк, Соня и Торопыжка.
Всех старше из гномов Толстяк,
он очень спокойного нрава,
для важности ходит в очках
с литой золочёной оправой.
Он утром всех раньше встаёт,
печёт пироги и печенье
и варит вишнёвый компот,
и лучшее в мире варенье.
А Соня не прочь подремать
на мягкой пуховой перине,
свою покидает кровать,
когда уже завтрак остынет.
Он любит комфорт и уют,
всегда и во всём аккуратен,
он в мягкие тапки обут
и в шёлковом ходит халате.
А младший из них – весельчак,
прозвали его Торопыжка,
проводит весь день на ногах.
и бегает только вприпрыжку.
Их домик – под старой сосной,
красивый, в четыре окошка,
он выкрашен в цвет голубой,
обсажен душистым горошком.
Там в кухне царит чистота,
есть столик с крахмальной салфеткой,
посуда на полках, плита,
метёлка и три табуретки.
Там в спальне – покой и уют,
кровати расставлены чинно,
в горшочках герани цветут,
на стенах – часы и картины.
В гостиной – диван, зеркала
и кресла под розовым плюшем,
два круглых тяжёлых стола
и множество мягких игрушек.
Спешили к ним в гости всегда
все местные гномы в округе,
чтоб с чаем поесть пирога
и свежие выслушать слухи.
Болтали о том, и о сём:
сегодня с утра на опушке
поссорились ёжик с кротом,
их долго мирили лягушки;
сорока трещала везде
настойчиво и увлечённо:
у сойки-простушки в гнезде
огромный живёт кукушонок;
рой пчёл на медведя напал,
когда тот облизывал соты,
зайчонок лису напугал
во время вечерней охоты.
Беспечно летели года
и наши приятели – гномы
не знали забот никогда
за стенами тихого дома.
Всё было спокойно, и вот
однажды, с утра, на рассвете
вдруг враз потемнел небосвод,
завыл разбесившийся ветер,
гром грохнул, силён и могуч
и молнии тьму озарили,
из грузных синеющих туч
забил оглушительный ливень.
Так лил он не день и не два,
и гномы совсем приуныли,
сушили на кухне дрова
и старую печку топили.
Пёк свежую сдобу Толстяк,
а Соня читал свои книжки,
все дни, проводя на ногах,
по дому сновал Торопыжка.
На третью ненастную ночь,
когда в своих тёплых постелях,
откинув все горести прочь,
уснувшие братья храпели,
часов, этак, около двух,
а, может быть, даже и больше,
раздался отчаянный стук,
дверной зазвенел колокольчик.
Кто это? Разбойник иль вор?
Все гномы вскочили с кроватей,
и Соня пошёл в коридор
в ночном колпаке и халате.
«Я, братцы, судить не берусь,
но всем нам, по-моему, крышка,
мне страшно, хоть я и не трус»,-
стал громко шептать Торопыжка.
Но стук повторился опять.
«А вдруг это кто-то знакомый?
Да, нужно скорей открывать», -
сказали решительно гномы.
Толстяк, от волненья вспотев.
кряхтя, отодвинул засовы
и дверь распахнул, осмелев,
к любому исходу готовый.
И что же? Во мраке ночном,
дрожа от тоски и тревоги,
прелестная девочка-гном
рыдала у них на пороге.
И тут началась суета:
её согревали, жалели,
дымилась на кухне плита
и свечи в гостиной горели.
Согревшись, попив молока,
и взбив золотые кудряшки,
зевнув осторожно, слегка,
она назвалась им Милашкой.
Её уложили в кровать
в цветной полосатой пижаме,
а братья отправились спать
на жёстком пружинном диване.
А утро – сюрприз принесло:
огромные тучи уплыли
и яркое солнце взошло,
лучи его даже слепили.
Уже был и завтрак готов,
расставлены блюдца и чашки,
когда очень тихо, без слов,
вошла, улыбаясь, Милашка.
Была она так хороша,
как кукла с большими глазами,
румяна и очень свежа,
одетая в платье с бантами.
За чаем смущенье прошло,
и девочка всё рассказала,
что было тепло и светло,
когда она в роще гуляла,
и как испугалась потом
и ветра, и молний, и грома,
не ведая, где её дом
тропинкой пошла незнакомой.
И гномы сказали в ответ:
«Теперь не тревожься, не надо,
живи здесь хоть тысячу лет,
тебе мы, конечно же, рады».
Осталась Милашка в гостях,
и братья её баловали.
С каким вдохновеньем Толстяк
на кухне теперь кашеварил:
то жирные сливки взбивал,
то пышные жарил котлеты,
то фруктами торт украшал
то делал вручную конфеты.
А Соня стихи ей писал
и часто сидел со свечами,
всё рифмы к словам подбирал,
бессонницей мучась ночами.
Цветы Торопыжка носил
вьюнки, незабудки, ромашки,
краснея, букеты дарил,
своей драгоценной Милашке.
Счастливые те времена,
казалось, не кончатся вовсе,
для братьев настала весна
с приходом молоденькой гостьи.
Но снова большая беда
коварно пришла и нежданно,
проблем началась череда
с дождями, грозой, ураганом.
Ярился без продыху гром,
заплакало небо слезами:
в лесу появился дракон
ужасный, с тремя головами.
Весь птичий народ улетал,
а звери попрятались в норах,
ведь каждого нынче пугал
любой незначительный шорох.
«Плохая пора настает,
трехглавый дракон – это слишком,
пора собираться в поход», -
нахмурясь, сказал Торопыжка.
«Я знаю,- промолвил Толстяк,-
Мне как-то на днях говорили,
что здесь, в неприступных горах
живет чародей Тили-тили.
Он зелья умеет варить
из трав, минералов и ядов,
чудовище можно убить,
пойдемте-ка в горы отрядом».
«И я хочу лесу помочь,
мне с вами нисколько не страшно,
прогоним чудовище прочь»,-
воскликнула пылко Милашка.
Тут начал Толстяк возражать,
но разве ее переспоришь.
Ну, что ж, надо вещи собрать,
а то вдруг невольно повздоришь.

II часть. Путешествие.

Лишь только забрезжил рассвет,
все четверо вышли из дома,
и бодро шагая след в след,
дорогой пошли незнакомой.
А солнце все больше печет,
уж гномы изрядно устали,
пора бы им вытереть пот,
поесть и поспать на привале.
На чистой салфетке друзья
хотели расставить продукты:
ватрушки, побольше питья,
колбаски, и свежие фрукты.
Вдруг пала огромная тень,
качнулась древесная крона,
померк ослепительный день,
и все увидали дракона.
Звенела его чешуя,
как витязя латы блистая,
и пламени била струя,
траву молодую сжигая.
Два мощных тяжелых крыла,
над телом-колоссом вздымались,
безумьем сверкали глаза,
и три головы колыхались.
Хвост длинной свивался змеей,
царапая землю шипами,
и гномы дрожащей гурьбой
за ближними скрылись кустами.
Вот чудище приподнялось,
простор оглянуло сердито
и вверх, как комета взвилось,
взревело и скрылось из вида.
И только вечерней порой
опомнились путники наши
они потеряли покой,
так зверь был и злобен, и страшен.
Покинув поспешно свой лес,
немного они ободрились,
к волшебнику, к миру чудес
навстречу с надеждой пустились.
За днями шли новые дни,
тяжелым их путь оказался,
о прошлом жалели они,
но каждый храбриться старался.
И вот уже горы вокруг,
вершины их – за облаками,
Милашка заплакала вслух
и глазки закрыла руками.
Куда же судьба завела?
Повсюду отвесные кручи
меж пропастей тропка легла
у самых обрывов сыпучих.
Стоит, перед ними скала,
могучая, хуже твердыни,
но вот их четыре орла
сажают на сильные спины.
У гномов и дух занялся
от этого чудо-полета –
внизу и поля, и леса,
деревни, холмы и болота.
И жутко глядеть с высоты
на эти цветущие дали
и все же такой красоты
они никогда не видали.
Спустились орлы, наконец,
и путники, сев на поляну,
увидели: белый дворец
стоит в окруженье фонтанов.
С резной драгоценной клюкой,
ворота открыв без усилий,
в плаще, в черной шляпе с тульей
выходит к ним маг Тили-тили.
Радушно он принял гостей,
как будто их здесь ожидали,
и несколько дней и ночей
в покоях они отдыхали.
Но важное дело не ждет,
друзей проводив в подземелье,
заветный рецепт достает
колдун для волшебного зелья.
В котле закипает вода,
кидает в нее Тили-тили
злой сок, что дала лебеда,
жуков, лепестки белых лилий,
от мыши летучей крыло,
кровь бешеной черной собаки,
толченое в ступке стекло,
и красные горные маки,
две горсти поганок лесных,
крапиву, усы тараканов,
немного кореньев сухих,
копыта домашних баранов
и льет из цветных пузырьков
какие-то древние яды.
Вот нужный настой и готов –
для жуткого змея расплата.
Хотят возвращаться домой
окрепшие братья с Милашкой,
расстаться с чудесной горой
теперь им становится страшно.
Но дарит бальзам чародей
для бодрости духа и тела,
орлы опускают гостей,
в долину, в цветки чистотела.

III часть. Неожиданная развязка

И вновь – изнуряющий путь,
болят, подгибаются ноги,
но стоит бальзама хлебнуть –
и снова шагай по дороге.
А вот и покинутый бор,
такие знакомые сосны,
друзья оглядели простор,
блеснули нежданные слезы.
Но чей же прерывистый храп
с поляны лесной раздается?
Огромен, пузат, криволап
спит змей. Кто к нему прикоснется?
Никто не решился, но вдруг
взял зелье, спеша, Торопыжка,
мгновенно забыв про испуг,
сказал: «Я совсем не трусишка».
Дракон в это время зевал,
и рты свои страшно разинул,
к нему наш храбрец подбежал
и в пасть пузырек опрокинул.
Чудовище все затряслось,
скукожилась толстая шкура,
во взгляде – звериная злость.
Что делать – такая натура!
Отпали клыки и шипы,
и гребень усох, отвалился,
уменьшились когти-серпы,
и хвост весь облез, сократился,
шерсть быстро пробилась везде.
«Смотрите, - вскричал Торопыжка,-
конец нашей общей беде,
ведь это обычная мышка!»
Зверек запищал, задрожал
и, чтобы его не поймали
он шустро в траву убежал,
и больше ту мышь не видали.
Вернулись в свой дом голубой
уставшие путники наши,
настал долгожданный покой
для маленьких гномов отважных.
Теперь еще больше друзей
сидело у них вечерами,
все ждали рассказов, речей
и пили чаи с трюфелями.
Но это еще не конец,
ведь вскоре открылась интрижка –
Милашку повел под венец
храбрец-молодец Торопыжка.
Невеста была хороша,
от счастья цвела и сияла,
ходила, шелками шурша,
и вальс с женихом танцевала.
И вскоре их розовый дом
построен был братьями рядом,
весь в клумбах, с сирени кустом
с резной невысокой оградой.
Я знаю, что гномы живут
и нынче в лесу заповедном
и вас к себе в гости зовут
чуть-чуть поболтать, пообедать.

Есть разноцветные кораллы
на дне морей,
на берегах – громады-скалы,
что бритв острей.

Есть в диких джунглях орхидеи –
цветы цариц,
здесь часто стаи пламенеют
из райских птиц.

Есть много розовых фламинго
в глухих краях,
для них обычная разминка –
балетный шаг.

Я знаю, есть поля тюльпанов
и томных роз,
и, звук вмещающий органа,
собор-колосс.

Мосты, висящие над бездной,
как гамаки,
и крыши пагод поднебесной,
их завитки.

Горгулий каменных ухмылки
с крутых высот,
сокровищ старые копилки
под толщей вод.

С хрустальным блеском водопады,
и Гранд каньон,
секвой раскидистых громады,
тройной донжон.

Дворцов таинственные парки,
и Тадж-Махал,
и триумфальных шествий арки,
и птиц вокал.

Всё, всё увидеть и услышать,
испить до дна.
Лимит желания превышен,
ведь жизнь одна

Ты не за дальними морями
с их бесконечной синевой,
не за дремучими лесами,
что дремлют в зелени густой.

Ты не укрылся в сёлах горных,
почти у самых облаков,
и в юртах не живёшь узорных,
табун лелея скакунов.

Ты не скользишь по океану
на быстроходном корабле,
не бродишь вместе с караваном
в песках пустыни на жаре.

В снегах следов твоих не видно
средь серебристой тишины,
луна, сияя серповидно,
не для тебя рождает сны.

Тебе нет места на планете,
и я когда-нибудь уйду,
чтоб тень твою однажды встретить
в угрюмом огненном аду.

Я стихи про другого писала,
и они — моя прошлая ложь,
ведь тогда тебя даже не знала.
Ты, наверное, это поймешь,

иль обидишься может невольно
оттого, что слова о любви
мною сказаны прямо и больно,
и они не твои, не твои.

Я писала стихи про другого.
Ты не бойся, тебе не солгу.
Все, что чувствую выразить словом
ни за что, никогда не смогу.

И вот опять стоишь ты на пути,
как прежде, смотришь дерзко и упрямо,
и сердце тихо падает в груди,
и не свернуть, не вскрикнуть, не отпрянуть.

Глаза в глаза. Как поединок скор,
лишь он решит, кто стал из нас сильнее,
продолжить этот старый разговор
я, кажется, по-новому сумею.

И ноги наливаются свинцом,
и больно мне, и всё вокруг застыло,
когда смеюсь взволнованно в лицо
тому, кого ещё не разлюбила.

Расстанемся. Скорее бы, скорей,
Нам вместе быть немыслимо, ты знаешь,
но вот опять ты медлишь у дверей,
но вот опять себя мне возвращаешь.

Сгорит закат и снова серо,
и мир уныл,
и неба горестного сфера
совсем без сил.

Давно уж улетели птицы
в свой южный рай,
а мне сегодня же приснится
роскошный май.

Как много золота в листве,
любуйтесь, красота не вечна.
Пусть листья падают на плечи,
горят жар-птицами в траве.

Пусть плачут в небе журавли,
дожди круги рисуют в лужах,
и холод вновь целует души,
что летом радостью цвели.

В приметах осени опять
я остро чувствую прощанье,
вьюг и метелей обещанье,
стремительных, как божья рать.

Шурик-кот сидит на лавке,
лапки обернув хвостом,
а вокруг судачат бабки,
кто откуда,что почём.

Настороженные ушки
различают голоса,
престарелые подружки
точат лясы два часа.

Пробежит ли где собака,
или муха зажужжит,
воробьи затеют драку -
кот, как вкопанный сидит.

Нет, его не беспокоят
ни петух , ни стрекоза,
их увидев,он прикроет
свои жёлтые глаза.

И никто-никто не знает
(это просто смехота),
что так сильно привлекает
к местной лавочке кота?

Котик, рыженькие лапки,
как же я тебя люблю
и с тобой в своей кроватке
ночью очень сладко сплю.

Ты мурлыкаешь так нежно,
словно песенку поёшь
беззаботно, безмятежно
дрёму сонную зовёшь.

Словно грелка меня греешь,
когда ляжешь мне под бок,
даже, если я болею
ты приходишь, мой дружок

Сгорит закат и снова серо,
и мир уныл,
и неба горестного сфера
совсем без сил.

Давно уж улетели птицы
в свой южный рай,
а мне сегодня же приснится
роскошный май.

Я ясно чувствую печаль
в ночных невиданных картинах,
луна мерцает, как свеча,
теряясь в озера глубинах.

Вхожу на глинистый обрыв,
поросший бледными цветами
и вижу – звездные миры
вмиг отразились зеркалами.

А темнота вокруг густа,
она с душой моей сроднилась.
Поверьте, эта красота
мне нынче вовсе не приснилась

Вы пойдите прочь, печали,
нет, и не было тоски,
доски пола затрещали,
застучали каблучки.

Балалайки захлебнулись
от мелодии лихой,
струны гуслей натянулись,
и прости-прощай покой.

Не какая-то простушка
от накрытого стола,
а волшебница Лягушка
для царя плясать пошла.

Утро радостью омыто,
улыбается народ,
в платье цвета малахита
пава чудная плывёт.

Грациозна, горделива,
даже глаз не оторвать,
и невиданно красива
эта царственная стать.

В вихре танца закружились,
разлетелись рукава,
на рубашке засветились
дорогие кружева.

С величавостью взмахнула
своей правою рукой,
тут же озеро блеснуло
гладью бледно-голубой.

Гости прямо рты раскрыли.
Левой ручкой повела,
белы лебеди поплыли,
глядя в воды-зеркала.

Всюду праздничные лица,
всюду яркие цвета.
Это - ложь, да небылица
или русская мечта?

Стояла роза на столе,
давно стояла
в хрустальном дорогом стекле
и умирала.

Ах, как же ей хотелось жить
на белом свете,
дарить нектар и соки пить,
и слушать ветер.

Умыться утренней росой,
дождём омыться
и аромат струить густой,
и с летом слиться.

Да, да её за красоту
рука сломала.
Она б была ещё в цвету,
но умирала.

Свет лампы лился от стола.
играли блики.
за тонким кружевом стекла
молчали книги.

И наступала темнота,
крадясь всё ближе,
гася и путая цвета,
являясь свыше.

В не долго умирал закат,
пел голос тихий,
плыл белой розы аромат,
молчали книги.

Вновь распадается закат
в пожаре неба,
раскрыв для нас вселенский клад –
душ райский слепок.

И каждый сущий на земле
неравнодушен
к тому, как в жертвенном котле
сияют души.

.

Твой мрамор трепетал живою плотью,
он мыслил, изменялся, он дышал,
Создатель его в душу целовал,
вливая в камень боль свою господню.

Ты извлекал в скульптуре красоту,
всё лишнее снимая слой за слоем,
и ангелы склонялись над тобою,
когда твой гений славу пел Христу.

Как часто ты работал на износ,
до полного порой изнеможенья.
Они сейчас живут, твои творенья,
а ты ушёл, и дар с собой унёс.

Наш одинокий нелюдимый граф,
проливший пот, как сто каменотёсов,
судьба частенько подносила розы,
шипами сердце в клочья разодрав.

Родятся ли подобные тебе,
отыщут ли ответы на вопросы,
ты был не человеком, а колоссом,
в искусстве позабывшем о себе.

Твой мир никто не в силах разгадать.
Внутри тебя всегда органом пела
столикая Сикстинская капелла,
божественным творениям подстать.

Ты – в вечности, там не нужны короны,
там нимба свет блестит над головой.
Позволь склониться мне перед тобой,
хоть ты и не нуждаешься в поклонах.

.

Твой мрамор трепетал живою плотью,
он мыслил, изменялся, он дышал,
Создатель его в душу целовал,
вливая в камень боль свою господню.

Ты извлекал в скульптуре красоту,
всё лишнее снимая слой за слоем,
и ангелы склонялись над тобою,
когда твой гений славу пел Христу.

Как часто ты работал на износ,
до полного порой изнеможенья.
Они сейчас живут, твои творенья,
а ты ушёл, и дар с собой унёс.

Наш одинокий нелюдимый граф,
проливший пот, как сто каменотёсов,
судьба частенько подносила розы,
шипами сердце в клочья разодрав.

Родятся ли подобные тебе,
отыщут ли ответы на вопросы,
ты был не человеком, а колоссом,
в искусстве позабывшем о себе.

Твой мир никто не в силах разгадать.
Внутри тебя всегда органом пела
столикая Сикстинская капелла,
божественным творениям подстать.

Ты – в вечности, там не нужны короны,
там нимба свет блестит над головой.
Позволь склониться мне перед тобой,
хоть ты и не нуждаешься в поклонах.

Над головами – круженье стрекоз
– праздник движенья,
приторный запах увянувших роз,
их отраженья.

Росы на листьях, на длинной траве,
как бриллианты,
и облака на небесной канве,
словно гиганты.

Слышно, как падают глухо плоды
с яблонь огрузших,
светят медово сквозь полог листвы
крупные груши.

Мякотью сочной отъелись дрозды,
встав до рассвета,
ярко пестреют на клумбе цветы
пышным букетом.

Кот разомлевший в полуденный зной
спит без движенья.
Сочная зелень и дождик слепой,
роз отраженья…

Баю-бай, зеваем сладко,
в белом кружеве кроватка.

Свет струится ночника,
и перинка так мягка.

Приходите в гости сны
из чудесной тишины.

Вам откроет двери кот,
круглый мягонький живот.

Ваш калейдоскоп цветной
вмиг закрутится юлой.

В нём - мелькание стрекоз,
аромат огромных роз.

И прозрачных эльфов рой,
что резвится под луной.

Гномы, резвые лошадки,
торты, сладкие помадки.

Из мороженого горы,
шоколадные озёра.

Игры и аттракционы,
принцев сказочных короны.

Робкие единороги,
и русалочьи чертоги.

Золочёные жар-птицы,
книг волшебные страницы.

Статуэтки-балерины,
из мозаики картины.

Пусть взмахнут твои реснички,
сон с небес слетит, как птичка

Мы по длинной жизни бродим,
веря в чудеса,
наши ниточки уходят
прямо в небеса.

Там – бесплотные просторы,
там – любовь Творца,
арфы, ангельские хоры,
счастье без конца.

На земле же все иначе,
слишком много зла,
здесь, увы, частенько плачут
бренные тела.

Кем написан наш сценарий,
непреклонный рок?
Мир – обычный серпентарий,
уязвленный – Бог.

Солнце низкий небосвод
словно в пекле варит,
в водоёмах воду пьёт
и прохожих жарит.

Душно, томно, тяжело,
ветра нет в помине,
сквозь небесное стекло
льётся жар пустыни.

Мучит жажда целый день.
Вот бы искупаться,
но, увы, с дивана лень
даже подниматься.

Ждёшь июля целый год
в розовых мечтаньях,
ну, а он опять несёт
разочарованье.

Гроз невиданных кураж
измотал природу.
Не наладил климат наш
нужную погоду.

Горит свеча в подсвечнике старинном,
и где-то далеко бормочет гром,
и так уютно в комнате с камином,
когда бушует ливень за окном.

Мне нравится ненастная погода,
дающая прочувствовать уют,
пусть снова льются слёзы небосвода,
и ветры заунывные поют.

Как хорошо сидеть в уединенье
в широких креслах, до зари не спать,
когда взволнует душу вдохновенье,
и хочется писать, писать, писать.