В любви не наша воля,
все б изменила я.
Ну, полюбила, что ли
взаимно короля.

И ждал бы он, страдая,
в полуночном саду,
о чуде заклиная,
летящую звезду.

Навстречу мне бросался,
величие забыв,
от радости смеялся
и молод, и красив.

И восхищенно вскоре
взглянув в мое лицо,
надел бы мне в соборе
алмазное кольцо.

Мы по тюльпанам алым
пошли бы во дворец,
тогда бы я узнала
и счастье, наконец.

За малым дело стало,
забыть мечту изволь.
Глядите, пожелала,
Чтоб мужем был король!

Меж бабочек белых, стрекоз голубых
по лугу бегу босиком
и слышу, что в тучах ожил молодых –
ворчит, словно рыкает гром.

Заметно парит, разливается зной,
безветрие и красота.
Зарницы сверкнули одна за одной,
и стали меняться цвета.

Летит по траве темноты полоса
и, все расширяясь, растет,
а гром уж рокочет на все голоса,
и туча громадой встает.

И ветра порывы сильней и сильней,
он злится, кидается, рвет,
и дождь, что накрапывал, льет все слышней,
и молния бешено бьет.

Мне жутко в бушующем жерле грозы,
округу почти не узнать,
но я понимаю, что в эти часы
коснулась души благодать.

Вновь туча небо все заполонила,
гром загремел в свои колокола,
и мне казалось, от начала мира
гроза такой прекрасной не была.

И воздух полон был прозрачной синью,
н молния высвечивала вдруг
изломанным зигзагом ярких линий
на темном небе бледный полукруг.

И в промежутках между грохотаньем
такая наступала тишина,
как будто бы, не выдержав молчанья,
в небесной скрипке лопнула струна.

Старый пруд с водой стоялой,
ветви ивы, как навес.
Я ребенком прибегала
в место, полное чудес.

Рос везде тростник высокий,
плоть его была туга,
и кудрявая осока
обрамляла берега.

Часто маленькой ладонью
зелень ряски расплескав,
я рвала в глубинах сонных
стебельки подводных трав.

И с жуками-плавунцами
затевала я игру,
паутины с пауками
колыхались на ветру.

И похожи на драконов,
древних сказочных существ,
в банках плавали тритоны,
мной наловленные здесь.

В зной лягушки тут сидели
на корягах и мостках
и часами спины грели,
нежась в солнечных лучах.

Завязав потуже косы,
я склонялась над водой,
любопытные стрекозы
суетились надо мной.

Пруд мой жив еще? Не знаю,
ведь прошло немало лет,
по минувшему скучаю,
жаль, к нему возврата нет

Спасибо, моя Муза, за прозренье,
за мысли ослепительный полёт,
ты видишь, без меня теперь живет
последнее моё стихотворенье.

Пока ещё мне трудно осознать
удачно ли рождённое созданье,
я муки испытала созиданья
и неспособна мир воспринимать.

Но через время тот наступит срок,
который вдохновенья жар потушит,
и я увижу собственную душу,
трепещущую в ритме его строк.

- Для чего ты пишешь стихи?
- Мне хотелось бы стать поэтом.
- А зачем тебе быть поэтом?
- Я хочу сочинять стихи.
- Если можешь еще, беги,
есть пути, где так мало света.
Лучше мир понимать, как все,
чем чужие гасить грехи.
- Но во мне же звучат слова,
я хочу подарить их людям.
Все равно ощущаю боль,
так зачем же ее скрывать?
- Но они-то, безумец, все
предадут тебя и осудят,
лишь потом, когда ты умрешь
захотят твой порыв принять.
Не исчезнет с планеты зло,
как напрасны твои старанья,
изменить невозможно мир,
можно только его познать.
Слишком близко увидишь ты
неоправданные страданья.
Приготовься, теперь себя
сам позволишь ты распинать.
Был ли счастлив когда поэт?
Не припомниться мне такого.
Ты погубишь себя, пойми,
своей слабой душой горя.
- Ну, а, если вдруг я смогу
души вечным оплавить словом,
то тогда я не просто жил
а творил на Земле не зря.

Присела молча у кровати,
вложила в руку карандаш,
и зашуршало шлейфом платье,
и мир размылся, как мираж.

Мы были вместе, были близко,
но очень, очень далеки.
Твой голос бархатный и низкий
мне долго диктовал стихи.

Луна взошла. Под абажуром
горела лампа на столе,
и ночь в окно глядела хмуро,
твой профиль отразив в стекле.

Как долго ты не приходила,
как странен твой визит теперь,
но снова я тебя любила
и распахнула в душу дверь.

Смотри, мне нечего таиться,
взорви все чувства напоказ.
Пускай испишутся страницы
под темным взглядом синих глаз.

Стихи, как чудо всем принадлежат,
для всех готовы радостно раскрыться,
с любой душой нерасторжимо слиться,
эмоций вызвав яркий звездопад.

Поэт их из души своей исторг,
себя в творца преобразив на время.
Он видит в жизни, как в большой поэме
и боль, и смех, и слезы, и восторг.

Чёрно-белый графический мир,
мир из чётко очерченных линий:
липы ветками машут кривыми,
след по снегу – цепочкой из дыр,

истончённых сосулек семья –
сталактиты, висящие с крыши,
стая галок то дальше, то ближе,
и пятном на пруду - полынья,

и ручей, словно росчерк весны.
Как нежна ограниченность красок!
Красота рождена из контрастов,
из нарушенной вдруг тишины.

Мало света, но всюду, смотри,
разрастаются сотни проталин,
и на речке, посмертно печален,
снова светится лед изнутри.

Каждый, явно услышанный звук,
разрушенья печатью отмечен,
расставанье предчувствует встречу -
жизнь свершает положенный круг.

Сегодня мальчика убили
ученика.
Он умер юным за Россию
от рук врага.

Он никогда не выделялся
среди других,
не балагурил и не дрался,
был ровен, тих.

Я не могла подумать даже,
что в смертный час
он будет сильным и отважным,
спасая нас.

Легко ль учителю поверить
в такую боль!
Он – моя горькая потеря
и мой герой.

Я была твоей сильной любовью
той, в которой сомнения нет,
знаю, что у тебя в изголовье
постоянно висел мой портрет.

Ты мне нежностей не говорила,
не привыкшая к теплым словам,
но мой мир создала, приучила
прямо с детства к великим стихам.

И в стране, что кишела врагами
тех, кто Бога молил у креста,
в низком ящике под простынями
ты скрывала икону Христа.

Я храню этот образ и ныне
очень старый и очень простой,
от тебя только эта святыня,
как наследство, осталась со мной.

Раздвинулся занавес. Я – Коломбина
в безвкусной одежде, с огромным бантом.
Любовница Маски, жена Арлекина
вам всем улыбаюсь накрашенным ртом.

В прическе – бутоны искусственной розы,
надушенный веер трепещет в руках.
Застыли паяцы в искусственных позах
и шепчутся зрители в первых рядах.

Мгновенье – и зал погружается в действо.
Здесь времени нет и пространство не в счет,
в крови растворяется яд лицедейства
и в венах набухших по телу течет.

Я чувствую, чувствую метаморфозу,
она происходит со мной наяву.
Легко вызываю улыбки и слезы,
ведь я не играю, а просто живу.

Смотрю я в пространство глазами чужими,
чужие движенья, поступки, слова,
и нет на подмостках теперь Коломбины,
лишь дар воплощенья, лишь свет волшебства.

Вы больше не видите грубого грима,
растоптанных туфель, фальшивых перстней.
На сцене страдает моя героиня,
и вы в этот вечер страдаете с ней.

Но падает занавес, аплодисменты,
мой слух утомляя, так долго звучат,
и в свете софитов дешевые ленты
на платье моем позолотой блестят.

Закончится все. Я уйду за кулисы
и там, в костюмерной, накинув халат,
я горько заплачу слезами актрисы,
которая к жизни вернулась назад.

И снова шляпа с бубенцами,
и яркий шутовской наряд.
Бурлит, жонглирующий нами,
короткой жизни маскарад.

Сопротивленье – бесполезно,
твое желание – не в счет.
Спешит Земля тропой небесной,
упрямо двигаясь вперед.

Мы вместе с ней летим над бездной,
толпа актеров и актрис,
играя в пьесе неизвестной
среди раскрашенных кулис.

И это все не понарошку,
закручен лихо наш сюжет.
Мы лицедействовали в прошлом,
и будет так сто тысяч лет.

Фиглярство вечно рядом с нами,
как вязкий яд в людской крови.
Так дайте шляпу с бубенцами,
и я – не я, и вы – не вы.

Мне нравится театр марионеток –
комедия смешная для людей,
их песенок забавные куплеты,
исполненные кукольных страстей.

Я узнаю злодея Арлекина,
закутанного бархатным плащом,
кудрявую красавицу Мальвину
с фарфоровым напудренным лицом.

А вот в нелепом белом одеянье,
зажав в руке гусиное перо,
стихи свои читает с завываньем
унылый, вечно плачущий Пьеро.

Солдаты, королевы и пастушки,
паяцы в разноцветных колпаках.
Мне кажется, что есть живые души
в набитых ватой маленьких телах.

Ваш дом – подмостки, жизнь – чужая пьеса,
а кукловод – и маг ваш, и кумир,
для публики в потёртых жёстких креслах
вы ирреальный создаёте мир.

Вас связывают тоненькие нити
с руками вдохновенного творца.
Мы так похожи – и актёр, и зритель,
но нашей драме долго до конца.

Близко вздохнула и стиснула пальчики
девочка, Муза, судьба.
Ключ свой в душе повернула, как в ларчике,
прядку откинув со лба.

Розовой теплой ладонью погладила
старой тетради листки,
белую розу к прическе приладила
и диктовала стихи.

Я оказалась не в комнате, в космосе,
так далеко от земли.
Где-то в духовной невидимой плоскости
тонкие чувства росли.

Так продолжалось, быть может, мгновение,
может быть, час или два.
Рядом с тобой нет пространства и времени
девочка, Муза, судьба.

Как сложен этот мир земной,
как мало жили мы на свете,
чтобы суметь себе ответить,
зачем страдаем мы с тобой.

Добра в нас много. Почему
не отдаём его другому?
Нам часто щедрость незнакома,
не сердцу верим, а уму.

Ах, если б мы могли раскрыть
своих сокровищниц глубины,
все люди были бы любимы
все научились бы любить.

Я уйду туда, где растут цветки,
улыбнусь тебе и в глаза взгляну,
и шаги во мгле будут так легки,
что взволнуют вдруг в небесах луну.

Пусть сияют нам ярких звёзд тела,
оставляя след золотой в сердцах,
пусть сгорит во мне вся печаль дотла,
и костры тоски превратятся в прах.

Взгляд, как сноп лучей, разрезая тьму,
вмиг войдёт в меня, обожжёт клинком,
и свои мечты в руки я возьму,
прикоснувшись к ним задрожавшим ртом.

Зацветёт трава колдовским огнём,
будут ворожить над душою сны,
мы венки из слов без труда сплетём,
и сосуды чувств будут вновь полны.

Ты – моя судьба, ты – любовь моя,
Ты – прекраснее всех существ земных,
свой духовный мир открываю я,
только не для всех, а для нас двоих.

Ты был единственным. Другого
я не сумела полюбить,
но и предательство забыть
вдруг оказалась не готова.

Нельзя любовь переписать,
перекроить насильно душу.
Знай, ты был дорог мне и нужен -
самой себе не стоит лгать.

И ни за что, и никогда
я не вернулась бы к началу.
Спасибо, что тебя узнала,
моя желанная беда.

Грязно, сиро, неуютно,
с крыш вода течет,
всюду капает, как будто
нынче дождь идет.

Снег лежит еще местами,
взялся тонким льдом,
отвердел, похож на камень,
топится с трудом.

Вспухли почки узелками,
видные едва,
из земли торчит клоками
мятая трава.

Небо куполом невзрачным
виснет над землей,
но зато оно прозрачно
раннею весной.

Изменилось все в округе,
все за три часа.
Душно, жарко в толстой шубе,
солнце бьет в глаза.

Новых луж повсюду — море,
с крыш вода течет.
Сушит ноги на заборе
жирный рыжий кот.

Снег темнеет, оседает,
вновь поют ручьи,
и заливисто скандалят
в стайках воробьи.

От от сырой земли струится
терпкий аромат,
и веснушками на лицах
проступает март.

Лёд на пруду стал разбухшим и синим,
в нём глубоко утопает нога.
Странно очерчены все берега
трауром чёрным изломанных линий.

Около проруби (жутко смотреть) -
корочка тонкая, еле живая,
твёрдый покров с высоты растворяет
рыжего солнца летучая медь.

Всё так графически чётко вокруг,
резкий рисунок, пронзительно строгий:
ивы кривой силуэт у дороги,
ближней проталины правильный круг,

серых теней непонятный абрис
и чересчур просветлённое небо,
чьих-то следов нерастаявший слепок,
тонкий и грустный немного эскиз.

Завтра всё будет иначе, не так,
миг потеряет своё очертанье.
В вешних лучах – различимо сиянье,
можно увидеть божественный знак.

Хитер, проворен, голос звонок,
на морде – рыльце пятачком,
живет давно во мне бесенок
и очень пакостит притом.

Когда от нежности потупясь,
поймаю твой влюбленный взгляд,
то ляпну вдруг такую глупость,
а все бесенок виноват.

От поцелуев побледнею,
а в сердце страсть заговорит,
но оттолкну тебя скорее,
вот так бесенок мой шалит.

Ты спросишь, правды добиваясь,
люблю ли я? Готов ответ,
а вдруг, над нами издеваясь,
бесенок дерзко скажет: «Нет!»

Не разорвать моих рук кольцо,
не заглянуть невзначай в лицо.
Слов расплела я тугую вязь,
ты для меня этой ночью – князь.

Будет дрожать огонек свечи,
звякнув, на пол упадут ключи.
Тьма за окошком вздохнет, густа,
сладко и страстно солгут уста.

Ты мне не верь, ни за что не верь,
в темных зрачках растворился зверь,
тонкие вены давно струят,
только не кровь, а дремучий яд.

В старых бокалах красней вино,
светится тускло, хрустально дно.
Пурпурный сок обожжет гортань,
в тело впитается, словно в ткань.

Нас не увидит никто двоих
в доме, где много старинных книг.
Он, словно, сейф для других закрыт.
Шепот прервется, свеча сгорит

Зинаида Владимировна Миронова
Ясно-солнце не сияет день-деньской,
лес стоит ветвями машет, как живой.

Осень – давняя подружка красоты
вновь рассыпала веснушки на листы.

На горючем камне девушка грустит,
в чёрный омут, прямо в глубь его глядит.

Помутнела в чистом озере вода,
неужели к ней опять придёт беда?

Закручинилась, склонилась головой.
Видно, брат её любимый неживой?

Деревца, дрожа, теряют свой убор,
словно плачет над Аленкой старый бор.

Не горюй о прошлом, девица-краса,
станут ясными однажды небеса,

разрумянится судьбы твоей заря,
в счастье новое ворота отворя.

Где-то родник потаенно журчит,
в чаще теряясь лесной,
путников влагой своей напоит -
очень прохладной водой.

Весь он обложен камнями и мхом,
вычищен чьей-то рукой,
светлое дно золотится песком,
с ним - тишина и покой.

В темном киоте иконка стоит –
Мать Иисуса Христа,
душу и тело она исцелит
всем, кто молил у креста.

Знаю, идут туда сотни дорог,
полных надежды людской.
Где-то в России бежит ручеек
с самой кристальной водой.

Как много светлых звёзд сегодня
на небесах,
ведь нынче Сретенье Господне,
хвала в церквах.

Как прежде ангелы бессонны,
светло от крыл,
и так задумчив на иконе
Эммануил.

Небесный взгляд Его прекрасен
под сенью вежд,
лучами вспыхивает ассист
Его одежд.

Мой дух становится смиренней,
добром объят,
когда стою я на коленях
у царских врат.

И нет греха, беды и ада,
и мир так прост,
когда вокруг клубится ладан
и каплет воск.

Спали дети в колыбелях,
баю-бай.
Им, рождённым в Вифлееме,
снился рай,
белых ангелов чертоги,
шелест крыл,
и у Девы на пороге –
Гавриил.
Был во сне владыкой мира,
вся и всех,
во дворце уснувший Ирод,
впавший в грех.
Видел он сокровищ груды,
блеск оков,
роскошь пышную повсюду
и рабов.
Спали бедные селенья,
города,
когда свет зажгла спасенья
им звезда.
И никто из них не знал,
что в этот час
мир другим навеки стал
для смертных, нас.
Для людей Христос покинул
светлый рай.
Божья Мать качала Сына
баю-бай.

На тёмный простор небосклона
звезда золотая взошла,
в ту ночь без единого стона
Царица Царя родила.

И ангелы гимны запели
с бесплотной своей вышины,
но в бедной убогой пещере
их не были звуки слышны.

Вот Тот, кого ждали веками,
Он воздухом дышит Земли,
но только волхвы с пастухами
Ему поклониться пришли.

Спал суетный мир человеков,
окутанный облаком снов:
ни радостных криков, ни смеха,
ни праздничных пышных столов.

Всё было спокойно и мирно,
уже занималась заря.
Взяв золото, ладан и смирну,
Царица качала Царя.

Кровоточит закат, умирая,
окровавлены все облака,
ярко-алым пожаром пылает
поглотившая солнце река.

Темный пурпур на землю сочится,
словно кто-то пронзил небосклон,
чтобы всем красотой насладиться,
нужно, чтобы измучался он.

Мне приснилось, что меня распяли
на кресте. Вокруг стоял народ.
И, когда гвоздями прибивали,
со слезами я глотала пот.

О, какая боль в меня внедрилась!
Как страдала, как кричала плоть,
а вокруг смеялись и глумились
те, кого когда-то знал Господь.

Выгнув изувеченное тело,
я вбирала воздух чёрным ртом,
в венах кровь натружено гудела,
и земля качалась под крестом.

Я сражалась яростно со смертью,
но рвалась к бессмертию душа,
и вращался муки тонкий вертел,
умерщвляя ткани не спеша.

А вокруг стояли люди, братья,
предвкушая зрелищность конца,
и никто от страшного распятья
своего не отвернул лица.

Этот сон так часто вспоминаю,
и воспоминаний тех боюсь,
и мне плохо, оттого, что знаю,
как за всех нас умирал Иисус.

Когда-то десять прокажённых
очистил на дороге Бог,
они помчались со всех ног
вперёд, ликуя окрылённо.

От них родные отреклись,
боясь прилипчивой заразы,
из-за ужаснейшей проказы
они вели изгоев жизнь.

Им издали кидали хлеб,
как будто бешеным собакам,
их презирали все из страха
и не пускали на ночлег.

Свершилось чудо, можно жить,
и счастье так невероятно,
но лишь один пришёл обратно,
чтобы Христа благодарить.

Как часто мы живём во мгле
неблагодарного молчанья.
«Спасибо» - это же посланье
любви и мира на земле.

Среди заросших лебедой,
всегда петляющих тропинок,
срывая хлопья паутинок,
бродили долго мы с тобой.

И солнца легкие лучи
в глазах, играя, танцевали,
и блики быстрые бросали
в ладони наши, как мячи.

Мир пел и цвел для нас двоих,
и скуке не было в нем места,
но я была чужой невестой,
и дома ждал меня жених

Тебе пойдут венки из иван-чая,
душистого волшебника лугов,
синь глаз твоих так чутко оттеняет
сиреневая кипень лепестков.

Не выдержу я запаха соцветий,
отравленных медовою тоской
и, может быть, согласием отвечу
на предложенье стать твоей женой.

Ожерелья водоемов,
песни птиц над сводом кущ,
на беседках потаенных
извивающийся плющ.

Средь невиданных растений,
кружева плетущих лоз
дух захватит от кружений
бледно-розовых стрекоз.

У подножий изваяний
древнегреческих богов -
позолотой начертанья
поучительных стихов.

Здесь замедленное время
превратит минуты в год,
чтоб десятки воплощений
ты изведал наперед.

В горностаях и в короне,
и в брабантских кружевах
будешь царствовать на троне,
стиснув скипетр в руках

В яркой шляпе с бубенцами
превратишься ты в шута
и священником во храме
будешь славу петь Христа.

Станешь ты пажом послушным,
подносящим веера,
соблазнителем пастушек,
тучным поваром двора.

То в карете выезжая
на роскошные балы,
то до блеска натирая
мозаичные полы,

то раскидывая карты
у цыганского шатра,
то пуская вверх петарды
для потехи до утра

ты познаешь цену счастья,
смысл жизни без невзгод,
славы, золота и власти
бесконечный хоровод.

Ты почувствовать сумеешь
фальшь галантную любви,
во дворцы откроешь двери
то в свои, то не в свои.

Среди вечных наслаждений
без волнений и обид
в карусели развлечений
жизнь беспечно пролетит

Ты родилась в стихии древней,
во лбу – звезда,
о, бледнолицая царевна –
созданье льда.

В шелках расшитых твои плечи –
богат наряд,
и так красив нечеловечий
хрустальный взгляд.

Ты ощущаешь себя птицей.
Как ты могла
в Гвидона юного влюбиться,
сложить крыла?

Твой дом – холодные просторы
в подводной мгле,
тебя все время тянет к морю,
а не к земле.

Ты, несомненно, так похожа
на нас, людей,
но шея длинная и кожа –
от лебедей.

Ты будешь жить на тонкой грани,
миры дразня,
ведь Черномор с богатырями –
твоя родня.

Так где твое отныне место,
нельзя понять.
И суждено ль тебе невестой
для князя стать?

Наверно, ты его взрослее
на сотни лет,
и никогда не постареешь –
то твой секрет.

Уйди, пока еще не поздно,
смени пути,
к своим глубинам мрачно-грозным
скорей уйди!

Застыл покой в невероятной,
почти хрустальной чистоте,
и на ветвях березы статной –
сверканье страз, как на фате.

Лазурью вновь простор накачен,
деревьев светятся тела,
и купол неба так прозрачен,
как будто сделан из стекла.

Мороз силен, по-русски крепок.
Взяв гениальность у Творца,
февраль создал природы слепок
в покоях своего дворца.

Чтобы извлечь из тьмы безвестной
все то, что сотворил февраль,
палитрой пользуясь чудесной,
шедевр оставил нам Грабарь.

В Египте море, словно чудо,
вода прозрачная до дна,
и цвет сапфира с изумрудом
здесь преломляет глубина.

Под солнцем брызги, как кристаллы,
на коже гроздьями блестят,
внизу – застывшие кораллы,
ветвятся, будто райский сад.

И рыбы плавают так близко.
на расстоянии руки,
гоняют струи влаги чистой
их опахала-плавники.

Созданья эти так красивы.
всех форм возможных и цветов,
степенно движутся, лениво
среди коралловых кустов.

То змеевидны, то пузаты,
то серповидны, то круглы.
Они пятнисты, полосаты
и восхитительно пестры.

А в бездне, прямо под ногами,
черны, (от этого страшней)
лежат колючими клубками
везде тела морских ежей.

Длинны иголки с жутким ядом,
клинков отточенных острей.
и где-то близко дремлют гады,
в пустых расщелинах камней.

Здесь тихо-тихо, будто в храме,
нет ни тревог, ни суеты.
Роскошный мир перед глазами
манящей чуждой нам среды.

Везде вибрирует, мерцает
хрустально растворённый свет,
то вспыхнет, то опять растает,
оставив еле зримый след.

И это зыбкое мерцанье
сюда вливает небосвод,
и, сопрягаясь с созерцаньем,
тут время медленней течёт.

И в ощущении уюта
в воде, прозрачнее росы,
секунды длятся как минуты,
минуты длятся как часы.

Затянута в бархат, надменна, строга
и держится так горделиво.
На шляпке – пионы, на шее – боа,
изящна и очень красива.

Небрежно тяжелое сбросив пальто,
садится в глубокое кресло,
ее отвлекать не посмеет никто
капризную, словно принцесса.

Я глаз не сумею поднять, трепеща,
теряя себя безвозвратно,
лишь щеки горят, кровь кипит, горяча,
усилится слух троекратно.

Вот гостья моя отворяет уста
и голосом ангельским птичьим
она говорит, и растет высота,
и дух телом не ограничен.

Пространство пластично, подвластно уму,
легко обнуляется время,
и звуки пронзают души тишину,
и множится замысла семя.

Земные потребности больше не в счет,
они для меня лишь обуза.
Творенье созрело, творенье живет.
Уходит уставшая Муза.

В нас дар, ниспосланный от Бога,
и мы поем.
Нам больно жить и одиноко,
но мы живем.

Так часто хочется отречься
от этих пут,
но, если мы для сирых свечи,
пусть нас сожгут.

Всем смертным нечего бояться
чреды веков,
но мы должны душой впитаться
в слова стихов.

Дано нам времени немного,
не здесь наш дом.
И как же трудно быть пророком
в миру своем!

Бьются звонкие мониста на груди,
вьются косы по откинутым плечам:
«Погадаю, дорогой, не уходи,
ведь цыганка всё увидит по глазам.
Знаю, любишь ты красавицу одну,
нет на свете этой девушки милей.
Хочешь, зелья я волшебного плесну,
и оно сплетёт её судьбу с твоей.
У меня колдунья старшая сестра
приготовит тебе дьявольский настой,
вон, стоит она, смеётся у костра
и трясёт волос распущенной копной.
И зазнобу ты навек приворожишь
если выпьет обжигающий глоток.
Не раздумывай. Ну, что же ты молчишь
или, может, испугался, женишок?»
В табор юноша с усмешкою вошёл,
чистым золотом услугу оплатил,
всех ромал глазами синими обвёл,
в кубок варева горячего налил.
И сказал: «Вот эта чаша и полна,
нынче сердце я девичье погублю,
а теперь, цыганка, пей её до дна
ведь тебя я целый год уже люблю!»

Ты был единственным. Другого
я не сумела полюбить,
но и предательство забыть
вдруг оказалась не готова.

Нельзя любовь переписать,
перекроить насильно душу.
Знай, ты был дорог мне и нужен -
самой себе не стоит лгать.

И ни за что, и никогда
я не вернулась бы к началу.
Спасибо, что тебя узнала,
моя желанная беда.

Раскрылатятся, раскинутся
по соломе руки смуглые,
звёзды в очи опрокинутся
золотистые и круглые.

Его кудри шелковистые
я завью на пальцы тонкие,
и удары сердца быстрого
станут сильными и звонкими.

И медвяными растеньями
будет пахнуть полночь тихая.
Он опутает колени мне
ароматной повеликою.

Ночь июльскую бессонную,
где луна с зарёй встречаются
заклинают все влюблённые:
«Пусть вовеки не кончается!»

ПОСВЯЩАЕТСЯ СВО

Извивается поганый,
чешуя шуршит крепка,
кровь, кипя, течёт из раны,
словно чёрная река.

Туша Змея нависает
над героем, как стена,
из огромных ртов стекает
ядовитая слюна.

Даже тени нет испуга,
витязь намертво стоит,
когда зверь на всю округу,
будто бешеный рычит.

Крылья небо застилают,
закрывают далей ширь,
в землю русскую врастает,
рубит нечисть богатырь.

Страшный бой святой и правый.
Ярким пламенем горя,
как хоругвь грядущей славы,
поднимается заря.

Кони с гривами косматыми
дико рвутся с поводов,
беспокойные и статные,
с лязгом новеньких подков.

Вновь джигиты гикнут радостно,
эхо всхлипнет тут и там,
скрипнут сёдла в скачке яростной,
кровь прольётся по бокам.

Пусть собьют копыта сильные
с луговых цветов убор,
устремляясь в дали синие,
где свобода и простор.

Пройди сквозь сумеречный лес,
где совы серые летают,
и громко призраки вздыхают,
сосновый шевеля навес.

Там солнце – очень редкий гость,
и вечно бродят чьи-то тени,
десятки жутких сновидений
сюда спускаются с небес.

Дойдёшь до поля с сон-травой,
набрякнут веки, тяжелея,
и так захочется скорее
навечно обрести покой.

А впереди – пещерный мрак,
где нет ни света, ни дороги,
и змеи обвивают ноги,
внушая всем безумный страх.

Покинув лабиринты скал,
ступай, без промедленья, прямо,
увидишь вскоре старый замок,
что глыбой над округой встал.

Минуй охраны строгой пост.
Поняв, опасность миновала,
открыв в приветствии забрала
опустят стражи старый мост,

Ворота громко заскрипят,
на крышах закричат горгульи,
и рыцари на карауле,
не медля, в трубы загудят.

Теперь пора найти донжон
угрюмый строгий неприступный,
слуга проводит неподкупный
тебя в гранитный бастион.

Шагать по лестнице крутой
придётся очень осторожно,
любая мелкая оплошность
и ты простишься с головой.

Мышей летучая семья
пускай тебя не отвлекает,
как и кружащаяся стая
над чёрной бездной воронья.

Ведь в круглой башне выше туч
стоит сундук резной дубовый,
он колдуном средневековым
закрыт на золочёный ключ.

Здесь в подземельях сотни лет
душа томится чародея,
но ты, конечно же, сумеешь
понять таинственный секрет.

В двух искривлённых зеркалах,
висящих в потаённой нише,
восход лучом своим напишет
ответ в рунических словах.

Ты тихо их произнеси,
и крышка, щёлкнув, распахнётся,
и вспыхнет свет, как отблеск солнца,
со дна идущий, изнутри.

И прямо в руки поплывёт
вся в ярких искорках и бликах
миров волшебных чудо-книга,
что жизнь твою перевернёт.

С ней не сравнится даже клад,
она сокровищ всех дороже,
она хозяину поможет
достичь немыслимых наград.

Ты ею обладать стремись,
своей судьбе не покоряйся,
отважно в долгий путь пускайся.
Не медли, не тяни, решись!

Шум стоит у Иордана –
тесно тут,
крестится от Иоанна
божий люд:
судьи, сборщики налогов,
кузнецы
и прислужники в чертогах,
и писцы,
торгаши и земледельцы,
пастухи,
лавок ловкие владельцы,
рыбаки,
корабельщики, солдаты
и врачи,
рядом – нищие в заплатах,
богачи
и хозяин, и работник,
и портной,
и совсем обычный плотник
молодой.
Смотрит пристально Предтеча
(Бог един!),
как ему идёт навстречу
Божий сын.

Освятились нынче воды
и сердца.
И услышали народы
глас Отца.

Солнца круг вверху разлился
горячо,
белый голубь опустился
на плечо.

Душ небесная обитель
распахнись,
к нам сюда пришёл Спаситель,
дождались.

Аллилуйя, аллилуйя
до небес.
Сквозь столетия целую
Его крест.

На улице — вьюга,
крест-накрест платок.
Шустрее, подруга,
бежим на каток!

Там ёлка лесным
великаном стоит,
гирлянда цветным
звездопадом горит.

И всюду кружится
весёлый народ,
стремительно мчится
и в танце плывёт.

Мы, взявшись за руки,
летим надо льдом,
ты — в ношеной шубке,
я — в старом пальто.

Толкает нас ветер -
скорее, скорей,
и нет в целом свете
счастливей людей.

Как много светлых звёзд сегодня
на небесах,
ведь нынче Сретенье Господне,
хвала в церквах.

Как прежде ангелы бессонны,
светло от крыл,
и так задумчив на иконе
Эммануил.

Небесный взгляд Его прекрасен
под сенью вежд,
лучами вспыхивает ассист
Его одежд.

Мой дух становится смиренней,
добром объят,
когда стою я на коленях
у царских врат.

И нет греха, беды и ада,
и мир так прост,
когда вокруг клубится ладан
и каплет воск.

Разноцветные грани –
чувства с судьбами слиты,
как цветы Пиросмани
под окном Маргариты.

Как в Сикстинской Мадонне –
облик донны Велаты.
Взгляд любимой с иконы!
В дар – бессмертие взгляда.

Как букетик фиалок
в склепе Тутанхамона,
как рыданья весталок,
преступивших законы.

Как сонеты Петрарки
гениальные – мертвой.
Столь бесплодны, сколь ярки
этой страсти аккорды.

Удивительны тени
полюбивших однажды.
Встать на эти ступени
может в жизни не каждый.

Немного выпила вина,
смеялась, пела, танцевала
и вот сижу совсем одна,
с утра набегалась, устала.

В ушах стоит веселый шум:
и чей-то смех, и звон бокала,
измялся праздничный костюм,
лицо осунулось, увяло.

А хорошо б сейчас уснуть,
вставать назавтра нужно рано.
Что ж, почитаю что-нибудь,
хотя бы томик Мопассана.

Ночник струит прозрачный свет,
уже слипаются ресницы,
и взглядом пристальным портрет
с усмешкой смотрит со страницы.

Пошевельнуть рукою лень,
вдали опять мелькают лица.
Я сплю, летит прошедший день
в ночное небо синей птицей.

Всё стало хрупким, светло-голубым,
летает снег беспечно над землёй,
наверное, незримый херувим
вверху рассыпал бисер ледяной.

Душа моя сегодня так чиста,
как этот снег, парящий за окном,
её опять коснулась красота,
которая не тронута грехом.

Я фломастером зелёным
летний луг нарисовал,
вдалеке, под ивой сонной –
синий зеркала овал.

Солнце ярко-жёлтым кругом
загорелось в небесах
и рассыпалось над лугом
в красно-розовых лучах.

На переднем плане – птица,
то ли утка, то ли дрозд,
кривобокая лисица
к ним волочит пышный хвост.

Вдруг залаяла собака,
я лисицу зачеркнул –
убежала в лес от страха,
только хвост её мелькнул.

Я собаку успокоил,
натянул намордник ей,
будку новую построил
из красивых кирпичей.

Подойдя, сказала мама:
«Ты рисуй, я обожду,
мы картину вставим в раму,
чтоб смотреть на красоту»

Сегодня мальчика убили
ученика.
Он умер юным за Россию
от рук врага.

Он никогда не выделялся
среди других,
не балагурил и не дрался,
был ровен, тих.

Я не могла подумать даже,
что в смертный час
он будет сильным и отважным,
спасая нас.

Легко ль учителю поверить
в такую боль!
Он – моя горькая потеря
и мой герой.

В тёплом домике за печкой
Домовой живёт.
Часто, как наступит вечер,
он сверчком поёт.

Так привык от всех таиться,
враз не разглядишь,
побежит по половицам
серый, словно мышь.

То в кладовке жбан уронит,
то шуршит в шкафу
или ветром тихо стонет,
спрятавшись в трубу.

Щуплый, маленький, чумазый,
рыльце – с пятачок,
очень падок на проказы –
шустрый старичок.

Коль семейные раздоры
потрясут жильцов,
он напустит очень скоро
к ним в кровать клопов.

Домовой не любит пьяных,
им несдобровать -
будет рыжих тараканов
некуда девать.

Если гости не по нраву,
Выжить всех готов –
мух приманит он ораву,
тучи комаров.

Он с хозяйскими котами
вечно не в ладах -
караулят за углами,
нагоняют страх.

Не бранитесь, не ругайтесь
с хитрым старичком,
лучше на ночь оставляйте
плошку с молоком.

Сплетни прилипают,
как пиявки к душам,
злобу разжигают,
добродетель душат.

Травят непокорных
ядами своими.
Там, у речки Черной
Пушкин дрался с ними.

Выстрел. Кровь пылала
ярко-алым кругом.
Муза прилетала
попрощаться с другом.

Как она страдала –
поседели косы,
на стихи роняла
солнечные слезы.

Знала, светлый гений,
что прожил немного –
из других селений,
из других чертогов.

Из нашей кухни пахнет пирогами,
колышет тюль невидимый сквозняк.
Кровать вся в белоснежных кружевах,
в подушках, взбитых бережно руками.

Гераней шапки виснут над окном
в своих горшках тяжелых неуклюжих,
и молоко парное в белых кружках
ждет, чтоб его допили перед сном.

Уютно, мерно ходики стучат,
влезает кот сибирский на колени,
заводит песни, разомлев от лени,
и мордой нежно тычется в халат.

И вот, когда уже потушат свет,
мой детский мир наполнится стихами,
вновь бабушка читает мне на память –
Кольцов, Некрасов, Пушкин, Тютчев, Фет.

Устав за день, слипаются глаза,
приходит сон чудесный многоцветный,
и слышу я до самого рассвета
любимейших поэтов голоса.

Яркий бантик над пышною чёлкой,
чей-то смех, звук чужих голосов,
а у стенки – пушистая ёлка
из замёрзших дремучих лесов.

Сладко пахнет в предпраздничном доме
мандаринами, воском, хвоёй,
всех чудесней, почти невесомый,
белый шар с золотою звездой.

Шевелятся на ветках игрушки,
в них мерцает таинственный свет,
улыбается гипсовый Пушкин,
я ему усмехаюсь в ответ.

Руки, губы и нос в шоколаде.
Тихий шёпот: «Смотри, она спит».
Мне снимают нарядное платье,
и оно так приятно шуршит.

Светлый ангел целует ресницы,
раскрывая врата тишины.
И я знаю, что мне будут сниться
разноцветные детские сны.

Холод оковал деревья
в царстве снежно-ледяном,
лес стоит дремучий древний,
блещет хрупким хрусталём.

Всё сейчас оцепенело
в этом мире неживом,
он укрыт пушистым белым
и мерцающим ковром.

В мрачных чащах ходят тени,
всюду виснет тишина,
сквозь ветвей хитросплетенья –
берендеева страна.

В небесах луна – огромна,
светит ярким фонарём,
и в округе очень тёмной
иногда светло, как днём.

В шубе, золотом расшитой
из узорчатой парчи
горностаями подбитой
бродит девушка в ночи.

Мир красавицу осудит -
от Мороза, от отца
она так стремится к людям
из холодного дворца.

Кто Снегурочке ответит
(сердце падает в груди)
где её сейчас приветят,
что же будет впереди?

Руки сильные теплые нежные,
вас забыть я никак не могу
и частенько скучаю по-прежнему,
хоть кручусь и живу на бегу.

Вспоминаю случайно, без повода,
это даже бывает во сне,
как вы плечи сжимали взволнованно,
как вы волосы гладили мне.

Как ладони лицо мое трогали,
грели бережно пальцы мои,
как в безлунных потемках дорогами
мимо луж и канавок вели.

Защищали, жалели, лелеяли,
замирая, дрожали порой,
словно птицы красивые реяли,
словно хмель обвивали собой.

Как немели, разлуку предчувствуя,
не могли расставанье принять,
как бессильные тихие грустные
не сумели меня удержать.

Белое-белое платье одену,
в синие-синие очи взгляну,
рядом с тобой преклоняя колени,
в руку венчальную свечку возьму.

Будет струиться молитва святая,
древние мудрые лики икон
благословят нас в преддверии рая,
рая для тех, кто любим и влюблён.

Ладана запах меня околдует,
и сквозь прозрачную дымку фаты,
руку священника я поцелую
и задрожу от твоей красоты.