Видя картину:
как в сборе семья веселится,
напивается моим любимым вином
и наблюдает в телевизоре передачу о Колизее,
которого наполовину уже нет,
как и моего ощущения реальности —
нахлынула приятная ностальгия.

приятная ли?

полукругом полудрузей
сидим в наполовину оплаченной квартире
и поём песни,
половину слов я не знаю.
половины вина уже нет.
проблемы забуду хотя бы на полдня.

мне позвонил Бог
и рыдающим голосом отца
промолвил, что бабушки моей не стало.
полдесятилетия боролась с недугом —
и вот её нет.

я вспомнил её:
общением — ангел-хранитель,
в канители несчастных событий,
в войске добра — авангардом.
красивая, несмотря на года.
видел её глаза только в старости,
но старой я её не помню.
красива, одета подобающе своим принципам.

и вот она лежит
в больничных тревогах,
почти неспособная встать сама.
была ли немощной?
даже преломляя хлеб со смертью
и еле провожая её до дома,
с каждым разом всё труднее —
она не теряла гордости
и не давала усомниться
в своих красивых, словно песни о настоящих героях, нравах,
сама доползая до места исполнения срочных нужд.

вряд ли немощной она была.

я уехал, оставив её такой.
она знала — что-то знала:
что я умру внутри,
что опущусь до дна.

мы расстались на тяжёлой ноте,
где я накричал:
мол, «моя же жизнь, я знаю лучше, я не такой».
на глазах её шелковые слёзы высыхали —
что, впрочем, моей уверенности
в своей правоте
никак помешать не могло.

уехал далеко:
«никогда вас не вспомню, и слава Отцу на этом.
не хочу вас знать, найду любовь и буду счастлив».
вряд ли.

не замечал, как её опасения сбывались.
и вот, приехав нехотя всех навестить,
так же боясь и нехотя
пришлось пойти к ней в больницу.

как же тут уродливо.
меня тошнит от вида больных.
бабочки в животе кружат вальсом,
боясь признаться мне, кем я стал.

её шелковые слёзы — уже от счастья —
на моём плече,
и купюра с крупным номиналом — в карман.
я плохо тот день запомнил.
только непонятные чувства:
то ли счастья,
то ли страха,
то ли желания закончить
танец блудного, порочного сердца своего.

куда я бегу?
в тот раз я убежал
обратно
в свой уже новый дом.

и вот, услышав о её встрече с Отцом —
что же я почувствовал?
мне казалось — ничего,
оттого себя ненавидел
и казалось, что недостаточно.
хотя как тут вообще может быть достаточно?

из полукруга услышавших наш разговор
наполовину недодруг сказал мне:
«ты можешь не бояться, просто поплачь».
как же я хотел его убить в тот момент —
тут слезами и не пахло,
от чего я себя вроде бы корил.

да так корил себя этот чёрт голимый,
что на похороны даже не приехал,
мол, не успею.
как себя вернуть именно в тот момент,
чтоб там же и сдохнуть,
разбив их лица, руки
и эти стеклянные бокалы с вином,
чтоб те мухи в бокале
не успели бы улететь.

осколками порезать вены,
чтоб встретиться с ней,
чтоб я увидел всех, кто умер мною любимыми,
и чтоб один за одним
они мимо прошли,
чтоб оставить меня с ней.

;

если ностальгия — это чувство прошлого в реальном времени,
то почему оно считается приятным, если это мертвое, которое хрустит сгнившими до костей руками над живым.

Здесь улыбка — редкий товар,
а глаза пустые, как витрины
с просроченным хлебом.

Помню — ты умерла,
но трудным подростком воскресла:
дралась, кричала, плакала не раз.
И в этих слезах вижу твою стойкость,
твои города, что выстояли века,
твои песни, что рвут сердце.
Запах полей, лесов и вечной русской тишины,
что успокаивает тряску мою.

Мы привыкли молчать,
пить дешевый яд из пластика,
злиться, ворчать,
любить украдкой
и стыдиться нежности.

И всё же — я дышу этим воздухом,
он горький, как ржавая вода из трубы,
но он мой, и он держит меня,
как мать — худого ребёнка.


Я знаю, ты меня любишь,
любишь всех —
и каждого по отдельности.

Я хожу по улицам, где асфальт
трещит под ногами, как гнилая кость,
где дома стоят не крепостью,
а памятником несбывшихся красных идей.

Любить тебя — это больно.
Но не в этом ли наша душа?
Не в этом ли слово «поэт»?

Ты калечишь,
ты пугаешь,
ты рвёшь меня на куски —
и всё равно я люблю тебя,
Россия.

Этот город живёт на игле фонарей,
где неон — это вены, забитые светом.
Я иду по асфальту, что пахнет химией,
и слышу, как улицы шепчут: «Забудь себя».

Здесь балконы висят, как петли,
а окна — как рты, что жуют пустоту.
На каждой скамейке лежит чьё-то «вчера»,
и каждое «завтра» уже на вес золота.

Этот град дышит затяжкой в лицо,
он играет со смертью, как с другом в подкидного.
Ты смеёшься, ты плачешь, но разницы нет:
тут любая эмоция стоит дороже любви.

Я видел детей, что мечтали о свете,
но нашли только спички и холодный газ.
Я видел стариков, что молились о чуде,
но продали души за пачку таблеток и час тишины.

И я тоже хочу раствориться в дыму,
стать плиткой в стене или трещиной в небе.
Пусть Кайфоград примет меня, как своих —
я ведь давно уже гниль в его порезанных руках

Я люблю тебя, Кайфоград,
за то, что ты честен, как лезвие.
Ты не врёшь о свободе,
ты даёшь её в дыме и в порошке,
в ржавых подъездах,
где каждый вдох — присяга.

Я целую твои тротуары,
где вместо цветов растут шприцы.
В каждом мусорном баке — икона,
и я кланяюсь ей,
потому что твой культ понятней,
чем пустые слова священников.

Ты дал мне друзей на одну ночь
и врагов, что ближе родных.
Ты сделал меня пустым сосудом —
и этим наполнил меня.
Кайфоград, я твой раб и твой сын,
я твой жрец и твой пепел.

Когда я умру,
пусть меня закопают во двор,
где подростки делят последнюю дозу.
Я стану их тенью,
я стану их воздухом,
и они вдохнут меня в лёгкие —
чтобы любить тебя дальше.

Я люблю тебя, Кайфоград,
за то, что в тебе нет лицемерия.
Ты убиваешь прямо,
ты даришь рай сразу,
без обещаний,
без отсрочек.

Ты — мой крест и мой храм,
мой кайф и мой гроб.
И я счастлив носить твоё имя
на обугленных губах.

Я упал у твоих ног —
не как раб,
а как тот, кто нашёл свой приют.
Мир, что бил меня в виски,
теперь целует их — через тебя.

Я молюсь — не Мадонне,
а твоим рукам,
что пахнут хлебом и усталостью.
И если есть Бог,
то в этот вечер
Он смотрит на меня — твоими глазами.

Я шёл среди стен,
которые звали меня домом,
но были пустыми.
Ты открыла окно,
и мне показалось —
воздух впервые стал живым.

Ты сказала: «Останься».
Я остался,
как остаются на войне —
рядом с тем, кого нельзя бросить.

И если завтра петля,
пусть она пахнет тобой.
Если завтра прощенье —
пусть оно будет в твоих ладонях.

Я не знаю,
кем был до тебя.
Знаю лишь —
мне хватит вечности,
чтобы не встать с колен.

Я маленький.
Но город упал вместе со мной.
И теперь я — его дыхание,
застрявшее в пыли разбитых окон.

Я хожу босиком по кирпичам,
они обжигают холодом.
И каждый дом шепчет мне:
«Мы были твоим детством,
а стали прахом».

Ветер таскает полиэтилен,
как будто играет со мной,
но я не играю.
Я слишком лёгкий —
и сам становлюсь этим ветром.

Мама осталась где-то под завалом,
я слышу её голос в скрипе арматуры.
Я зову —
и отвечает мне эхо.
Но эхо не умеет обнимать.

Иногда я думаю:
может, я умер,
и теперь мои шаги —
это звуки города,
который никто не вспомнит.

Я — маленький.
И всё же тень.
Тень того, кто хотел жить.
Тень улицы,
где больше не бегают дети.

Грозный горит в небе,
и я горю вместе с ним,
прозрачный мальчик,
что ищет свой дом
среди пепла

В безумии нахожу оправданье:
любовь навсегда — любовь навсегда,
ты бессмертна во мне до скончанья дней.

Дождись, дождись — дорогу в небо я крою,
петля — как лестница, верёвка тянется вверх.
Я выстелю путь туда, где нет лжи и масок, —
там ты полетишь над домом, мой крест и мой венец.

Из горящего дома вынул тебя я,
ты спасала — и ранила не раз.
Пьяный ром, пиратский календарь ночи —
люблю, люблю, люблю, хоть весь в прах.

Преступен ли я? — пусть судят стены.
Преступление — кровной модой мой дом.
Между нами — финно-советский абьюз,
и всё же манюсь: на твои прихоти
У входа в твой плен.

У входа в твой плен — раним мыслями, ищу приют.
Я могу дать свободу — отпустить твой дух,
чтоб ты летала над домами таких же любовников

Я обнял твое горло — чтоб дыханье замерло,
обнял сильней, как люблю и гублю.
стало синей — но чувства к тебе не умрут.
Ведь теперь останешься в вечности во мне:
ведь любовь не умерла?
а как же теперь? Никогда…

я убил, чтоб мир не унес красоту твою.
ты «спасибо» сказать не смогла,
хрипела, дергаясь, и за руку меня держала.
чувства — ком — нахлынули, верно к горлу.

ты бессмертна во мне до скончанья дней.

Дождись, дождись — дорогу в небо я готовлю,
петля как дорога — верёвка тянется вверх.

Я забыл тебя, я забыл тебя
В отраженьях луж, в осколках стекла.
Фонари горят — как сбившийся пульс,
И бензин течёт, но не греет нас.

Я забуду тебя, забуду тебя
В подъездах пустых, в чужом голосе дня.
Слова рвутся — как под дождём плакаты.
Я забуду лишь, когда иссякнет кровь.

Как тебя забыть, ну как же мне забыть?
Если ночь кричит ресницами твоими.
Если каждый сон — ладонью на груди,
Если каждый вдох — разрезан шёпотом зимы.

Я тебя не забыл, я тебя не забыл,
В запахе дыма, в трещинах жил.
В цифрах чужих телефонных звонков,
В твоём «не вовремя», в каждом из снов.

Помнить буду вечно, вечно помнить тебя,
Как соль — раны, как глина — мастера.
Как город помнит руины и свет,
Ты — мой голод, мой крест, мой вечный след.

Мне говорят: «Есть вечность — без границ,
где нет ни боли, ни конца дороги.
Где мёртвый спит у вечных кромок листв
и ангелы внимают тишине, как Богу».

Они твердят: «Вся жизнь — лишь переход,
а смерть — лишь дверь, за ней начнётся вечность».
Но что за вечность, если мой уход
закончит всё, что знало моё сердце?

Какая вечность, если для меня
погаснет свет, и звёзды рухнут в тёмность?
И даже Бог, что звал меня в слова,
останется молчать, как будто поздно.

Я знаю: будет утро — без меня.
Я знаю: будут жить и те, и эти.
Но что за вечность, если для меня
всё оборвётся в чёрном силуэте?

Я видел вечность — в детских небесах,
в руках любимой, в свете сигареты.
Но вечность рушилась в моих глазах,
когда внутри тушили мои рассветы.

Я верил: вечность — это быть с Тобой,
но я не удержал ни света, ни молитвы.
Я падал, выбирая между болью
и пустотой, где вечность — не открыта.

Они твердят: «Есть вечность — не одна.
В ней каждый найдёт утешенье, силу».
Но для меня — лишь чёрная стена,
и за стеной — не вечность, а могила.

Во мраке подземелья я б не стал

Смотреть поверх песков и вдаль,

Касаясь носом горизонта.

Смотрел бы точно себе в ноги и не смел я
Взору отводить на скалы вдалеке...

Средь тьмы во впадинах былого их величия

Всегда есть место взгляду хищному,

Горящему во мраке пламенно, но безнадежно.

Давно то было, и пускай,

Но сердце мне изжег он, помню я...

Я помню как узрел его впервые:

Зверь вышел из за поворота скал,

Так был прекрасен он и как горел…

От шерсти исходили струйки дыма,

И я смотрел, от гари и огня ослепнув,

Мне тьма заволокла глаза, все смеркло.
Тепло его манит, я чую, не подходит, далеко стоит.
И я почти что вижу, как дрожат его бока.
Заволновался, слышу, заходил по кругу,

И сразу стало горячей, огонь идет,

Идет ко мне и зверь.



Я подаюсь навстречу, пламенем объят и я,
Руками, ухватившись, чуть тяну его за шерсть.
Мягка, уверен, что красива,

Будто и не опалена,

Я таю, обхватывая лапы, шею,

Я алчу, алчу так сгореть до тла,

Но мир... вокруг лишь холодеет...

А ведь я жил,
любить горазд я был когда-то,
хоть и знал — в том мало смысла.
Но сердце всё же вырывало крик,
сквозь бездну пустоты искало свет —
отблеск в луже боли.

Но всё прошло.
Венец терновый туже:
где истина вторая от первой не видна.
С каждым ударом молотка, в муке,
гвозди всё легче входят в руки,
пока надежда уходит в тлен,
и кругом — лишь оковы и тени,
оставленные судьбой в смятении.

И на каждого — свой Пилат;
только не в убийстве мученика тут дело —
Иудеи прокуратором есть страх

Я прячусь от Него под одеялом вины…

В час, когда стены молчат, —
я вру Ему шёпотом.

Господи,
я снова не тот, кем прикинулся днём.
Господи,
я снова не тот, кем Ты хотел меня видеть.
Я снова подвёл, не живя эту жизнь.

Ты видел меня, когда я отвернулся — прости.

И не могу я без избитой рифмы любви.
Я вижу Тебя во всём:
в сигарете, в поступке,
в крови и поту.

Желая любви —
и быть сытым только тобой,
веря и молясь Тебе,
я грешен в тоске,
во лжи —
в моём хрипе и вздохах
Не достоин
и стать не смогу.

каюсь — что грешен.
И каюсь — что жизни Твоей не хочу.

Ты отдала мне свет, не жалея дней,
И сердца твоего тепло горело мне.
Ты шла сквозь бури, сквозь тьму теней,
Чтоб оберечь меня от бед.

И нет… и нет… и нет…
Ты не должна мне вечность иль много лет,
Хоть бы день — но правда быть вполне.

Ты шла сквозь будни, шум и пустые слова,
Смеялась, плакала и падала опять.
Жизнь швыряла нас в потоки и дожди,
Но ты держалась, чтобы я смог мечтать.

И нет… и нет… и нет…
Твои руки — крепость, нежности огонь,
Твой голос — тихий мост через течение жизни.
Я вижу в жертве твоей закон:
Любовь — не взять, а жить, чтоб жизнью называться не стыдясь.

Бессонными ночами мы не замечаем,
как уже идёт процесс — Страшный Суд.

Сердце дрожит, будто свеча на ветру.

Не замечая суда, но перенося прогрессию страшных мук,
тени прошлого скользят по стенам души.

Грузом тугим тянем обрывки памяти.
Тварь ли я, или право имею?
Судьи продажные — мы сами себе.
Казнить, помиловать, изгнать или вечно терзаться совестью —
выбирай же, творения венец.

Обожжённый горестью: принять ли тревожный конец?
На краю, где ночь сгибает меня в полёт
Судить я не в силах.
Богом назваться спешим мы — пусть судят зрители, уроды.
Надо проползти этот путь, коль мы сами себе не чужие.

Ледяной каток детишкам построен на чувствах моих; влюблённых двое на мне лежат, задаваясь вопросом: что же внутри?
Светлое сияние чистого разума? Нет, вряд ли.
Оно пало и горит, подобно Трое.
Номиналом выцветших икон на стол бросаю всё на кон.
Что внутри меня — раненный Троянский конь.
Что внутри меня — я не знаю.

Я знаю — внутри притаилось послание, но ключ к его сути теряю, ломаю, не в силах прочесть.
Оно шепчет в тишине, как молитва без храма,
и каждый мой шаг обрывается рано.
Оно рвётся наружу, как свет из-под пепла,
но узор смысла остаётся нелепым.
Оно тянет меня за собою сквозь мрак,
а я лишь тень на чужих берегах.

P.S.

Иногда мне кажется, что я — набор бросовых вещей: осколки чужих молитв, забытые марки, старые монеты, и в каждом из них кто-то шепчет своё: ты — это я.
Я ранен — да. Я тоскую — да. Я хочу быть понятым — да.
Но все эти «да» не складываются в одно целое; они болят, как нарыв, и чем сильнее я пытаюсь найти укол иглой смысл, тем глубже он прячется.

Бывает, я жесток, чтобы не дать себе сдаться; бывает, я нежный, чтобы вспомнить, каково это — дышать. Я хочу жить и одновременно хочу уйти. Это противоречие не приносит мистики, оно приносит усталость.

Сатирик смеётся, нарцисс любуется, циник объясняет, а под этими масками сидит тот же старый зверь, что не знает, где его дом. Любовь здесь не спасение; она всего лишь ещё один ракурс, в котором видна трещина.

Я ненавижу себя и в то же время до безумия люблю так, как не полюбил никого. И в конце концов остаётся вопрос: если собрать все эти осколки, что получится? Зеркало? Маска? Кто будет смотреть в него — я ли, которого я знаю, или кто-то чужой, прячущийся под моим лицом?

А я всё ещё спрашиваю себя, что внутри меня, и боюсь услышать ответ.

В тёмном городе —
туман, неон, витрины без обличья.
Запах чужого равнодушия
режет память на куски.

Я стою —
как выкидыш из веры и зла,
как будто Бог промахнулся с глиной
и бросил остатки в подвал.

Все верили в свет.
Я — в бетон.
Мне вместо любви
оставили стон.

Пока одни зубрили таблицу —
я вгрызался в челюсти боли.
Пока они маму целовали в щёку —
я учился молчать, когда холодно.

Мне не дали срока —
но каждый день я мотал.
Жевал тоску с макаронами
и молчал.

Даже не Бог,
а кошка со двора —
первая, кто смотрел без осуждения.

С мамой-смертью
в одинокой кухне
мы делим хлеб,
и я молчу.

Будет ли страшно,
в час одиночества,
узнать под конец,
что ты не стал счастливее
той, что курит у остановки
с тремя детьми
и тату под ребром?

Я видел, как сводит с ума
желание жить —
когда жить значит быть не собой.

И вот —
в подвалах души звенит эхо.
Даже Бог там шепчет:
«Не проси. Прощай».

Но я не прощаю.
Я знаю грани.
Если свет — не для нас,
пусть хотя бы петля.

А она…
она курит на морозе,
и мне не нужны слова.
Шлюха ли, мать ли —
кто теперь считает?

Глаза её — синие,
как мои в детстве.

И в этой грязи —
что-то настоящее.
Страшное.
Но прекрасное.

Может,
я бы остался.
Если бы она позвала.