В тёмном городе —
туман, неон, витрины без обличья.
Запах чужого равнодушия
режет память на куски.

Я стою —
как выкидыш из веры и зла,
как будто Бог промахнулся с глиной
и бросил остатки в подвал.

Все верили в свет.
Я — в бетон.
Мне вместо любви
оставили стон.

Пока одни зубрили таблицу —
я вгрызался в челюсти боли.
Пока они маму целовали в щёку —
я учился молчать, когда холодно.

Мне не дали срока —
но каждый день я мотал.
Жевал тоску с макаронами
и молчал.

Даже не Бог,
а кошка со двора —
первая, кто смотрел без осуждения.

С мамой-смертью
в одинокой кухне
мы делим хлеб,
и я молчу.

Будет ли страшно,
в час одиночества,
узнать под конец,
что ты не стал счастливее
той, что курит у остановки
с тремя детьми
и тату под ребром?

Я видел, как сводит с ума
желание жить —
когда жить значит быть не собой.

И вот —
в подвалах души звенит эхо.
Даже Бог там шепчет:
«Не проси. Прощай».

Но я не прощаю.
Я знаю грани.
Если свет — не для нас,
пусть хотя бы петля.

А она…
она курит на морозе,
и мне не нужны слова.
Шлюха ли, мать ли —
кто теперь считает?

Глаза её — синие,
как мои в детстве.

И в этой грязи —
что-то настоящее.
Страшное.
Но прекрасное.

Может,
я бы остался.
Если бы она позвала.