Во мраке подземелья я б не стал

Смотреть поверх песков и вдаль,

Касаясь носом горизонта.

Смотрел бы точно себе в ноги и не смел я
Взору отводить на скалы вдалеке...

Средь тьмы во впадинах былого их величия

Всегда есть место взгляду хищному,

Горящему во мраке пламенно, но безнадежно.

Давно то было, и пускай,

Но сердце мне изжег он, помню я...

Я помню как узрел его впервые:

Зверь вышел из за поворота скал,

Так был прекрасен он и как горел…

От шерсти исходили струйки дыма,

И я смотрел, от гари и огня ослепнув,

Мне тьма заволокла глаза, все смеркло.
Тепло его манит, я чую, не подходит, далеко стоит.
И я почти что вижу, как дрожат его бока.
Заволновался, слышу, заходил по кругу,

И сразу стало горячей, огонь идет,

Идет ко мне и зверь.



Я подаюсь навстречу, пламенем объят и я,
Руками, ухватившись, чуть тяну его за шерсть.
Мягка, уверен, что красива,

Будто и не опалена,

Я таю, обхватывая лапы, шею,

Я алчу, алчу так сгореть до тла,

Но мир... вокруг лишь холодеет...

А ведь я жил,
любить горазд я был когда-то,
хоть и знал — в том мало смысла.
Но сердце всё же вырывало крик,
сквозь бездну пустоты искало свет —
отблеск в луже боли.

Но всё прошло.
Венец терновый туже:
где истина вторая от первой не видна.
С каждым ударом молотка, в муке,
гвозди всё легче входят в руки,
пока надежда уходит в тлен,
и кругом — лишь оковы и тени,
оставленные судьбой в смятении.

И на каждого — свой Пилат;
только не в убийстве мученика тут дело —
Иудеи прокуратором есть страх

Я прячусь от Него под одеялом вины…

В час, когда стены молчат, —
я вру Ему шёпотом.

Господи,
я снова не тот, кем прикинулся днём.
Господи,
я снова не тот, кем Ты хотел меня видеть.
Я снова подвёл, не живя эту жизнь.

Ты видел меня, когда я отвернулся — прости.

И не могу я без избитой рифмы любви.
Я вижу Тебя во всём:
в сигарете, в поступке,
в крови и поту.

Желая любви —
и быть сытым только тобой,
веря и молясь Тебе,
я грешен в тоске,
во лжи —
в моём хрипе и вздохах
Не достоин
и стать не смогу.

каюсь — что грешен.
И каюсь — что жизни Твоей не хочу.

Ты отдала мне свет, не жалея дней,
И сердца твоего тепло горело мне.
Ты шла сквозь бури, сквозь тьму теней,
Чтоб оберечь меня от бед.

И нет… и нет… и нет…
Ты не должна мне вечность иль много лет,
Хоть бы день — но правда быть вполне.

Ты шла сквозь будни, шум и пустые слова,
Смеялась, плакала и падала опять.
Жизнь швыряла нас в потоки и дожди,
Но ты держалась, чтобы я смог мечтать.

И нет… и нет… и нет…
Твои руки — крепость, нежности огонь,
Твой голос — тихий мост через течение жизни.
Я вижу в жертве твоей закон:
Любовь — не взять, а жить, чтоб жизнью называться не стыдясь.

Бессонными ночами мы не замечаем,
как уже идёт процесс — Страшный Суд.

Сердце дрожит, будто свеча на ветру.

Не замечая суда, но перенося прогрессию страшных мук,
тени прошлого скользят по стенам души.

Грузом тугим тянем обрывки памяти.
Тварь ли я, или право имею?
Судьи продажные — мы сами себе.
Казнить, помиловать, изгнать или вечно терзаться совестью —
выбирай же, творения венец.

Обожжённый горестью: принять ли тревожный конец?
На краю, где ночь сгибает меня в полёт
Судить я не в силах.
Богом назваться спешим мы — пусть судят зрители, уроды.
Надо проползти этот путь, коль мы сами себе не чужие.

Ледяной каток детишкам построен на чувствах моих; влюблённых двое на мне лежат, задаваясь вопросом: что же внутри?
Светлое сияние чистого разума? Нет, вряд ли.
Оно пало и горит, подобно Трое.
Номиналом выцветших икон на стол бросаю всё на кон.
Что внутри меня — раненный Троянский конь.
Что внутри меня — я не знаю.

Я знаю — внутри притаилось послание, но ключ к его сути теряю, ломаю, не в силах прочесть.
Оно шепчет в тишине, как молитва без храма,
и каждый мой шаг обрывается рано.
Оно рвётся наружу, как свет из-под пепла,
но узор смысла остаётся нелепым.
Оно тянет меня за собою сквозь мрак,
а я лишь тень на чужих берегах.

P.S.

Иногда мне кажется, что я — набор бросовых вещей: осколки чужих молитв, забытые марки, старые монеты, и в каждом из них кто-то шепчет своё: ты — это я.
Я ранен — да. Я тоскую — да. Я хочу быть понятым — да.
Но все эти «да» не складываются в одно целое; они болят, как нарыв, и чем сильнее я пытаюсь найти укол иглой смысл, тем глубже он прячется.

Бывает, я жесток, чтобы не дать себе сдаться; бывает, я нежный, чтобы вспомнить, каково это — дышать. Я хочу жить и одновременно хочу уйти. Это противоречие не приносит мистики, оно приносит усталость.

Сатирик смеётся, нарцисс любуется, циник объясняет, а под этими масками сидит тот же старый зверь, что не знает, где его дом. Любовь здесь не спасение; она всего лишь ещё один ракурс, в котором видна трещина.

Я ненавижу себя и в то же время до безумия люблю так, как не полюбил никого. И в конце концов остаётся вопрос: если собрать все эти осколки, что получится? Зеркало? Маска? Кто будет смотреть в него — я ли, которого я знаю, или кто-то чужой, прячущийся под моим лицом?

А я всё ещё спрашиваю себя, что внутри меня, и боюсь услышать ответ.

В тёмном городе —
туман, неон, витрины без обличья.
Запах чужого равнодушия
режет память на куски.

Я стою —
как выкидыш из веры и зла,
как будто Бог промахнулся с глиной
и бросил остатки в подвал.

Все верили в свет.
Я — в бетон.
Мне вместо любви
оставили стон.

Пока одни зубрили таблицу —
я вгрызался в челюсти боли.
Пока они маму целовали в щёку —
я учился молчать, когда холодно.

Мне не дали срока —
но каждый день я мотал.
Жевал тоску с макаронами
и молчал.

Даже не Бог,
а кошка со двора —
первая, кто смотрел без осуждения.

С мамой-смертью
в одинокой кухне
мы делим хлеб,
и я молчу.

Будет ли страшно,
в час одиночества,
узнать под конец,
что ты не стал счастливее
той, что курит у остановки
с тремя детьми
и тату под ребром?

Я видел, как сводит с ума
желание жить —
когда жить значит быть не собой.

И вот —
в подвалах души звенит эхо.
Даже Бог там шепчет:
«Не проси. Прощай».

Но я не прощаю.
Я знаю грани.
Если свет — не для нас,
пусть хотя бы петля.

А она…
она курит на морозе,
и мне не нужны слова.
Шлюха ли, мать ли —
кто теперь считает?

Глаза её — синие,
как мои в детстве.

И в этой грязи —
что-то настоящее.
Страшное.
Но прекрасное.

Может,
я бы остался.
Если бы она позвала.