Моё детство проходило в небольшом подмосковном городе, окружённом со всех сторон забытыми и наполовину заброшенными деревеньками, стоявшими вдоль извилистых просёлочных дорог. И стоило выйти за пределы городской черты, как ты оказывался посреди нетронутой природы, заросших полей, болот и густых лесов. Днём между моим городом и некогда процветающими совхозами и колхозами курсировал единственный старенький автобус. Лихо объезжая колдобины и ямы разбитого асфальта, он перевозил жителей от одного населённого пункта до другого и заканчивал свой маршрут в нашем городке, на автобусной станции.
Моя семья редко выезжала из города, да и то чаще в Москву, за продуктами или за одеждой, которые во времена СССР купить можно было только в столице нашей родины.
Автобусом мы пользовались преимущественно зимой, выезжая за город, чтобы покататься на лыжах. Но в том году, о котором пойдёт речь, нам пришлось воспользоваться дряхлым ЛиАЗом в самом конце лета. Незапланированное путешествие по окутанным плотным пылевым облаком дорогам состоялось благодаря друзьям моего отца, которым приспичило пожениться и играть свадьбу в одной из самых удалённых деревень.
Будучи приглашённым в качестве свидетеля, отец уехал утром, а мы с матерью должны были подтянуться к самому торжеству уже ближе к обеду.
Протрясясь в битком набитом душном автобусе почти час, наглотавшись пыли, и порядком помятые, мы, наконец-то, прибыли на место. Слава Богу, остановка автобуса находилась всего в пятидесяти метрах от покосившегося деревенского дома, потому что сил продолжать куда-то двигаться практически не осталось. Учитывая то, что мне было только десять лет, и меня почти раздавили в автобусе, я уже не чувствовала ничего, кроме назойливого желания плюхнуться на пятую точку и отдохнуть.
Разумеется, свадьба друзей моего отца осталась для меня за кадром и не принесла каких-либо ярких впечатлений. Всех детей собрали в кучу, быстренько покормили на кухне и выгнали на улицу, чтобы не мешали взрослым праздновать. Промотавшись с компанией деревенских мальчишек и девчонок до самых сумерек, я всё-таки решилась напомнить о себе родителям и вернулась в дом.
Половина гостей уже расходилась, а другая половина требовала продолжения банкета, выкрикивая «горько» каждый раз, как только удавалось вытащить лицо из салата.
Мой отец крепко спал на лавке в сенях, а мать, устав от бесплодных попыток его растолкать, расспрашивала хозяев о том, во сколько уходит последний автобус.
Пришлось ждать почти до одиннадцати вечера, потому что мать всё ещё не оставляла надежды, что отец проспится, и мы все вместе поедем домой. Оставаться ночевать в деревне мы не могли — просто не было места. В конце концов, было решено оставить отца спать на лавке, а мы с мамой поспешили на последний автобус, который уходил ровно в одиннадцать. Разумеется, провожать нас никто не пошёл — благо, остановка находилась недалеко. Нужно было только перейти дорогу и протопать вдоль шоссе несколько десятков метров. Топать пришлось в полной темноте, потому что фонари в этой дыре были предусмотрены в расчёте один на километр. Быстро передвигаться вдоль придорожной канавы не было возможности и, чтобы не улететь в какую-нибудь яму, мы шли осторожно, внимательно высматривая остановку. Дом, в котором праздновали свадьбу, остался вдалеке, и потому мы очутились в полном одиночестве, среди нависающих над дорогой деревьев и, к тому же, поднялся ветер, принеся с собой холодный накрапывающий дождь.
Несмотря на то, что прошли мы уже достаточно далеко, остановки всё ещё не было, хотя мы обе точно помнили, что видели деревянную будку по приезду сюда. Уговаривая себя, что заблудиться на единственной дороге просто невозможно, мы продолжали идти вперёд, в надежде, что автобус мы уж точно не пропустим, а значит, переживать нечего. Прошло около получаса, а мы всё шли и шли. И вот, когда мои силёнки почти иссякли, мы остановились, чтобы подумать, как быть дальше. Обсудив ситуацию, решили пройти ещё немного и, если автобус не появится, возвращаться назад. Таким образом, мы отправились дальше по шоссе, уже намного уверенней, потому что глаза привыкли к темноте и дорога различалась гораздо лучше. Прошагав ещё минут двадцать, мы уже собрались повернуть обратно, как вдруг что-то резко изменилось. Мы даже не поняли, что именно, но что-то стало не так. Как будто мы пересекли невидимую границу чего-то, что разом поменяло всю обстановку вокруг. Мать остановилась, крепко сжав мою руку, и стала оглядываться. Нет, лес и дорога — всё оставалось неизменным. Та же темнота кругом, но всё же, что-то было не так. И вот, спустя минуту, я поняла, что больше ничего не слышу. Ни шороха ветра, ни скрипа ветвей — ничего. Всё будто замерло, утонув в плотной вязкой тишине. Даже воздух стал другим. Он был застоявшимся, густым и спёртым, словно мы очутились в наглухо изолированной комнате, где давно никого не было. Кроме того, мы одновременно почувствовали непреодолимую жажду. Пить захотелось так, будто мы неделю провели в пустыне и не видели воды. Мои губы тут же пересохли, а перед мысленным взором потекли ручейки с прекрасной холодной водой.
— Я пить хочу! — протянула я жалобно, дёрнув мать за руку.
— Я тоже очень хочу пить! — кивнула она, облизав пересохшие губы. — Что это с нами?
— Не знаю, — прошептала я, всё больше и больше ощущая подступающий липкий страх. — Почему нет автобуса?
— Понятия не имею, — мать говорила спокойно, однако я безошибочно улавливала в её голосе тревогу и тот же страх, что потихоньку разгорался в моей душе.
— Может, надо вернуться?
— Хорошо. Только прежде нужно найти воду, иначе я просто не дойду.
Я согласно кивнула, потому что чувствовала то же самое. Ручейки с прохладной водой навязчиво текли прямо перед глазами.
— Там вдалеке что-то, похожее на дом, — вдруг сказала мама, указав рукой на противоположную сторону шоссе. — Постучим и попросим водички… Заодно и про остановку узнаем — не могла же она исчезнуть.
— Прошёл час или больше… Автобуса уже не будет!
— Значит, вернёмся назад в деревню. Только вот попьём… — она потянула меня за руку и, еле переставляя ноги от усталости, изнемогая от жажды, мы направились к дому.
Полоса леса, идущая вдоль дороги, неожиданно оборвалась, и перед нами открылись поля, буйно заросшие разнотравьем. Дом, к которому мы подошли, выглядел одиноко и негостеприимно. Тёмная тень на фоне чуть более светлого неба громоздилась в небольшом удалении от шоссе, и к нему вела тропинка с перекинутым через канаву неказистым, деревянным мостиком. Мы замерли перед ним, не решаясь идти дальше. Однако наши колебания победила страшная жажда, которая сейчас вытесняла даже чувство опасности.
Переглянувшись, мы по очереди ступили на узкий мостик и очень скоро оказались на крыльце перед запертой деревянной дверью.
Мать осторожно постучала. Совсем тихо, но звук раздался такой, словно она изо всех сил колотила кувалдой по железу. Мы одновременно вздрогнули и почувствовали, как по коже пробегают мурашки.
— Давай уйдём! — запаниковала я, словно очнувшись от сна. — Я уже не хочу пить!
— И я не хочу, — мать рассеяно посмотрела на меня. — Но мы уже постучали… Неудобно получится. Разбудили, наверное…
— Здесь никого нет, — я дёрнула её за рукав. — Пойдём, мне страшно!
Теперь я ощущала только холод и жуткий, необъяснимый ужас, который заставлял мои зубы выбивать беспорядочную дробь. И тут в окне промелькнул огонёк, а из-за двери послышались тяжёлые шаркающие шаги. Мы попятились.
Дверь распахнулась, и перед нами предстал хозяин дома. Это был ещё крепкий старик. Он держал в руке свечу и хмуро смотрел на нас полузакрытыми бельмами, водянистыми глазами.
— Простите, — произнесла мать извиняющимся тоном. — Можно у вас попросить воды?..
Старик помедлил, ещё раз оглядев меня и мать, затем кивнул:
— Проходите! — и первым скрылся в полутьме прихожей.
Умирая от необъяснимого подсознательного ужаса, я ступила вслед за матерью в дом. Дверь за мной с оглушительным грохотом захлопнулась, словно кто-то снаружи её толкнул.
Пройдя немного вглубь прихожей, старик остановился и, развернувшись, замер перед нами.
— Нам бы водички… — напомнила мать, потому что он просто стоял и смотрел, словно забыв, зачем мы пришли.
Старик неохотно кивнул и, шаркая, поплёлся к бочке с водой, стоявшей здесь же, в углу.
Внутренний голос теперь уже вопил мне в уши, призывая бежать отсюда без оглядки.
Я схватила мать за руку и сжала её. Потом взглядом указала на дверь. Она поняла меня, и мы обе стали осторожно отступать к выходу. Тем временем старик, зачерпнув ковшиком воды, уже возвращался.
— Не надо вам никуда идти, — приближаясь, проговорил он предупреждающим тоном. — Оставайтесь здесь.
— Спасибо, но нас дома ждут, — мать старалась говорить вежливо. Я же в этот момент уже толкала дверь, пытаясь её открыть.
Старик криво усмехнулся, наблюдая за моими жалкими попытками.
— Оставайтесь! — повторил он, и на этот раз в его голосе прозвучало даже не предложение, а требование, больше похожее на приказ.
— Извините, но мы не можем. Нас будут искать.
Дед, всё ещё держа в руках грязный ковшик, медленно надвигался.
— Я никуда вас не отпущу! — прошипел он, безумно вращая бельмами глаз. — Вы должны остаться здесь!
— Спасибо, но нет! — мать тоже дёрнула дверь, но та словно приклеилась.
— Не уходите! Сейчас внучка моя придёт — Анечка! Вы должны с ней познакомиться! — продолжал гнуть своё дед.
Он всё наступал, повторяя что-то про внучку, и про то, что мы не смеем теперь уйти, а мы уже открыто сражались с запертой дверью. И вдруг, подняв глаза, я разглядела ржавый крюк, накинутый на петлю, который и держал дверь. Размышлять над тем, кто её запер, если мы вошли в дом последними, не было времени. Мать схватилась за крюк, но он не поддавался. Тогда она загородила меня собой, оказавшись прямо перед сумасшедшим дедом. В тот самый момент, когда старик попытался схватить мать за руку, я потянула крючок и тот неожиданно легко поддался, выскочив из петли. Старик взвыл от ярости, когда мы пулей выскочили из дома, и, чудом не переломав ноги на скользких деревянных мостках, помчались прочь по тропинке. Вслед нам неслись уже нешуточные проклятия, но из дома дед так и не вышел. Оказавшись на шоссе, мы перебежали на другую сторону, и только тогда остановились. Мать была белая, как мел, а я вся тряслась, не в силах даже говорить. Никто из нас не смог бы толком объяснить, что именно нас так напугало, но обе мы ощущали одно и то же: что-то неестественное, жуткое и потустороннее окружало нас со всех сторон. Мир вдруг стал чужим. Он изменился в одно мгновение, перестав принадлежать той реальности, к которой мы привыкли.
Едва отдышавшись, мы, не сговариваясь, пошли дальше, вдоль шоссе. Но, не пройдя и десяти метров, вдруг увидели остановку. До конца не веря своим глазам, я посмотрела на табличку и прочитала: " Совхоз имени Ильича». Это была та самая остановка, на которой мы сошли с автобуса днём. Спустя минуту плотную темноту зловещей ночи разрезал ослепительный свет фар.
— Не может быть!.. — прошептала я, судорожно ухватившись за мать и почувствовав, как волосы шевелятся на моей голове. — Это… автобус?!
— Похоже, — она кивнула, оцепенело, рассматривая приближающиеся огни.
— Сядем? — спросила я, не совсем уверенная, что хочу залезать в этот, неизвестно как оказавшийся здесь, автобус. Ведь, после того, как мы ступили на шоссе, прошло часа два, не меньше, и сейчас было уже далеко за полночь. Значит, автобуса в принципе быть не могло…
Мать молчала. Судя по всему, она тоже не слишком доверяла неожиданному подарку небес. Впрочем, выбор был невелик. Либо рискнуть и сесть в автобус, либо остаться посреди ночи на дороге, которая неизвестно куда ещё может нас завести.
Узкая дверь ЛиАЗа с шумом распахнулась, когда автобус плавно затормозил на остановке. Мы всё ещё медлили, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за опущенными пыльными шторками салона. Автобус стоял, терпеливо дожидаясь нашего решения. И всё же, словно подчиняясь какому-то внутреннему голосу, мы рискнули и медленно поднялись по ступеням в салон. Уселись на первое попавшееся сиденье и только потом осторожно огляделись. При тусклом желтоватом свете ламп я успела заметить несколько пассажиров. А точнее, только их очертания, потому что свет в салоне тут же погас, едва автобус тронулся с места. Я посмотрела в сторону водителя, надеясь увидеть хотя бы его, но и там стекло было полностью занавешено.
В проёме между штор ничего, кроме темноты, видно не было. В салоне стояла мёртвая тишина. Никто из пассажиров за всё время нашего пути даже не пошевелился. Я отчаянно вслушивалась, пытаясь расслышать что угодно — кашель, вздох, сопение, но ничего этого не было. Боясь нарушить эту зловещую тишину, мы сидели молча, прижавшись, друг к другу, и обе с ужасом ожидали развязки. Но вот автобус остановился, и дверь открылась. Всё ещё не веря в реальность происходящего, мы нерешительно вылезли из автобуса, оказавшись прямо на автовокзале нашего города. Это была конечная остановка, но кроме нас двоих, на вокзале никого не было. Никто из автобуса больше не вышел. А когда я решилась оглянуться — его уже не было.
Домой мы спешили так, словно за нами гнались сами черти. И я думаю, нас бы уже не удивило, если б дома не оказалось на месте. По крайней мере, у меня такая мысль возникала. И судя по тому, что едва переступив порог квартиры, мать включила все лампы, и несколько минут нервно озиралась — у неё были мысли и похуже.
Полчаса мы просто бродили по квартире, не в силах успокоиться и прийти в себя. Но тут неожиданно послышался щелчок замка, и в дверях появился отец. Он был очень взволнован и очень удивлён, застав нас дома. После взаимных расспросов выяснилось, что он проснулся буквально сразу же, как только мы ушли, и, недолго думая, помчался на остановку вслед за нами. Но никого там не нашёл. Почти сразу приехал автобус, на котором отец добрался до города и уже собирался нас разыскивать, как вдруг обнаружил, что мы уже дома. Он долго пытался понять, на каком автобусе мы сюда добрались и как вообще оказались дома раньше него. Услышав жуткую историю о том, что с нами произошло, отец с трудом смог успокоиться и пообещал, что завтра непременно разыщет того деда, что нас напугал, и потолкует с ним по-своему.
На второй день празднования свадьбы мама ехать не хотела, но отец уговорил её, пообещав не оставлять нас ни на минуту и выяснить, что это за старик. В деревне, да и в окрестных сёлах, все друг друга знают, поэтому вычислить деда, у которого есть внучка Анечка, не составляло никакого труда. Тем более, старик, судя по всему, проживал совсем рядом с остановкой автобуса «Совхоз имени Ильича».
И вот, спустя всего несколько часов, но уже при свете дня, мы опять оказались на злополучном шоссе. Обшарпанная остановка, на которой болталась перекошенная табличка «Совхоз имени Ильича», канава вдоль дороги, поля… С одной стороны виднелась деревня, где живут друзья отца, а с другой…
Ничего! Поля тянулись на многие километры вокруг и никаких домов. Только шоссе, уходящее вдаль серой лентой.
Когда гости собрались за столом, отец расспрашивал всех местных о старике, но те лишь недоумённо пожимали плечами, отвечая, что никогда не слышали ни о каком деде с внучкой Анечкой, и не знают ни одного дома, подходящего под наше описание. Что, честно говоря, нас уже не удивило…
Но главное, что не даёт мне покоя до сих пор — это вопрос: кто поручится, что в ту злополучную ночь, много лет назад, мы вернулись именно в тот мир, из которого уезжали днём?.. Что мы вообще вернулись?..

Всё опять смешалось словно
В калейдоскопе
Судьбы, лица,города.
Мы с тобою повстречались
На дороге
Той дороге, что уходит
В никуда.

И сгорали на ветру
Так быстро свечи.
И шептались о любви
Пылинки звёзд.
Но забыли мы с тобою
Этот вечер.
И не приняли судьбу
В серьёз.

Осень-скрипка снова плачет
Так надрывно.
Бьётся оземь каплями вода.
И ищу я след утерянный
Наивно
Той дороги, что уходит
В никуда.

Захрипела скрипка оборвав
Любви молитву.
Захлебнулась болью
Тишина.
Лишь скрипела на ветру
Забытая калитка.
Словно тонкая замёрзшая
Струна.

Заблудилось наше счастье,
Где-то бродит.
Не увидим его больше никогда.
И стою я одиноко
У дороги.
Той дороги, что уходит
В никуда...

Замёрзло время. Ночь сменяет вечер.
Слепой фонарь роняет тусклый свет.
Ни дня, ни утра в этом мире больше нет.
В лицо осколками швыряет ветер встречный.

Уж кофе не бодрит двойная доза,
Не теплится пейзаж - размытое пятно.
Впадаю в спячку, глядя за окно.
Где хрупким инеем в саду застыли розы.

И тишина до боли в голове
Шаги считает нудно снежным хрустом.
Так вяло всё, безжизненно и пусто.
Покорно мир сдаётся в плен зиме.

Природа остывая,студит сердце.
Ветра холодные над городом гудят.
И в стылой темноте всё чаще ищет взгляд
К весне и солнцу потайную дверцу.

На ресницах твоих снег
Тает в слёзы.
А в глазах застыла грусть
И замёрзла.
Прячешь ты свою печаль
В сердце робком.
Шепчешь нежные слова
Ненароком.
Ты обманывать себя
Продолжаешь.
Что ж, раз хочешь, кто тебе
Помешает?
Притворяешься, что всё
Не серьёзно.
Что любовь не возвратить —
Слишком поздно.
Говоришь, что верить снам
Просто глупо.
Ты смеёшься, но дрожат
Твои губы.
Ты считаешь себя сильной
И мудрой.
Ну, а чувствуешь порой,
Просто дурой…

Ох, как же порой не хочется ничего
В книге пророчеств лишь твоё имя
Я улетаю прочь, словно оторванное перо
От крыла твоего...

Ты исчезаешь в призме промозглых капель дождя
Я ловлю зыбкие тени твоих шагов
Где ты забыл, где оставил меня?
Бросил в другом измерении…

Не дотянуться, не закричать, не вздохнуть
Сложены руки — мне не коснуться земли
Ветер уносит мысли и замысла суть
Призрак дождя…
Мне себя не вернуть…

Дым
Стелется меж окоп.
Жар
Всюду огонь и пот.
Свист
Пули, как град летят.
Кровь
И ни шагу назад.
Злость
Хочется мне кричать.
Страх
Друга опять терять.
Мать
Будет в ночи рыдать.
Тихо
Молиться и ждать.
Бой
Только в кино красив.
Боже!
Где взять столько сил?
Грохот
Железо звенит
"Пятый"?!
Прости, брат... Подбит...
Сколько?
Хочу я понять
Нужно
В огне потерять?
Чтобы
Войн голод унять.
Кто-то же
Должен сказать!
Парни,
Вы бьётесь за нас.
Те,
Кто там гибнет сейчас.
Всех,
Кого можно спасти,
Боже,
Молю защити!

В день весенний и чудесный
Колокольцев тихий звон
Плещет музыкой небесной.
Эхом вторит обертон.

В парке людно, суетливо.
Все взволновано галдят.
А в кустах мелькают нимбы,
Крылья белые торчат.

Рассыпая позолоту,
Купидончиков отряд
Дружно вышел на охоту.
Караулит всех подряд.

Стрелы веером летают,
Арфы пчёлками гудят.
Никого не пропускает
Купидонистый отряд.

Видно им дано заданье
Все сердца соединить,
Распланировать свиданья,
Улюбить, переженить.

Как бы тут не ошибиться!
И осечки дать нельзя.
Должен кто в кого влюбиться?
Дело важное, не зря.

Надувая щёки, тянут
Пухлой ручкой тетиву.
Дзынь! Стрела летит коряво -
Её ветер снёс в траву.

Угодила мимо стрелка.
Ух, на сей раз пронесло!
Не попал, негодник мелкий!
Жахнул в "Девушку с веслом".

Я не злюсь на купидона,
Ведь влюблялась сотни раз!
Не хочу страдать я снова...
Любят пусть МЕНЯ сейчас!

Снежность в воздухе кружила,
В танце медленно плыла,
Дом чуть-чуть припорошила,
На крылечко забрела.

На тропинки, на дорожки
Улеглась, как мягкий пух.
И на новые сапожки
Посадила белых мух.

Шапки елям навязала.
И на солнышке в ветвях
Горсть алмазов разбросала
На уснувших тополях.

Распахнула путь в безбрежность,
Как калитку в небеса.
Снежность - это снег и нежность.
Зим застывшая роса.

Скрип приоткрытой створки окна донёсся сквозь сон, мгновенно собирая нервы в комок. Вслед за ним навалилась тяжесть, и что-то угрожающе требовательно зарокотало прямо над ухом, вырывая меня из царства Морфея.
Я застонала от отчаяния, но покорно поднялась, зная, что ночной гость не отстанет.
Ночь была такой чёрной, что казалось, темноту можно зачерпнуть ладонями. Я на ощупь брела по гулкому коридору, а он крался за мной по пятам, не отставая ни на шаг. Чудовище из моих кошмаров незримой тенью скользило во мраке, бесшумно ступая по холодным половицам… Я его не видела, но чувствовала, что он рядом, за моей спиной. Несколько раз я останавливалась замирая и оборачиваясь, пытаясь уловить хотя бы движение, но кроме круглых глаз, светящихся в темноте потусторонним фосфоресцирующим огнём ничего не могла рассмотреть. Глаза были огромными, и в них отчётливо проступало выражение дикой, почти первобытной жажды. А ещё в них снова был голод… Звериный, неутолимый, безудержный.
Низкий, утробный звук разрезал ночную тишину, заставив вздрогнуть и прибавить шаг. От холода и ощущения собственной беспомощности перед этим коварным монстром меня передёрнуло. Обхватив руками озябшие плечи, я двинулась дальше, на кухню.
Что-то осторожно коснулось голых ног, теранулось о них вскользь и исчезло. Я задержала дыхание, сдерживая крик, готовый сорваться с губ в любую секунду. Дрожащими руками открыла холодильник и поморщилась от неожиданно яркого света.
— Мяу! – тут же требовательно провозгласило чудовище, нетерпеливо вонзая острые когти в мою ногу. – Мяяяууу!!!
— Да что б тебя! – от неожиданности выронив Китекет, я замахнулась на кота тапком. – Огонёк! Когда же ты уже нажрёшься, морда блохастая?! Твоя шерстяная задница скоро в форточку не пролезет!
— Мяу! – возразил мой жирный и наглый котяра, как ни в чём не бывало хрумкая Китекет прямо с пола, с наслаждением прикрывая глаза и удовлетворённо мурча.
— Совести у тебя нет! – простонала я, в который раз вспомнив поговорку: «Не было у бабы заботы, так купила она себе порося…»

Разорвана в клочья седая луна.
В конвульсиях тьмы угасая,
Как призрак холодный трепещет она,
Средь мраморных туч исчезая.

И в ночь полнолунья так хочется знать,
В грядущем что нас ожидает?
Рискнуть, погадать? А быть может, призвать,
В рулетку с судьбою играя?

Девица одна в тёмной старой избе,
Поставив у зеркала свечи,
Гадает в ночи о грядущей судьбе,
Катая по блюдцу колечко.

О суженом том, что явИтся во сне,
Тихонько заклятье читает.
Ложится в постель, повернувшись к стене,
И кОсу свою расплетает.

Сгущается мгла, ветер грозно шумит,
И пёс на цепи завывает.
Свеча - то искрит, то почти не горит.
Колечко на блюдце мерцает.

Шаги за окном. То ли плач, то ли стон.
Скрипят потихоньку ступени.
В зеркальной пыли, набирая разгон,
Проносятся зыбкие тени.

Вот скрипнула дверь, сны уже не нужнЫ.
Напрасно не рви одеяло.
Объятья инкуба так сладко нежны.
Ему возражать не пристало.

Он - демон страстей, искуситель для всех.
К тебе он уже прикоснулся.
Теперь не отпустит, пока от утех
Рассвет не заставит очнуться.

Кричи - не кричи в его жарком плену!
Уже не поможет молитва.
Тебя он, лаская, утащит во тьму -
Без крови проиграна битва.

Его поцелуи взорвут небеса,
Тебя разрывая на звёзды.
И будет катиться от счастья слеза,
Её не унять - слишком поздно.

Как кубок вина, тебя выпьет до дна,
Хмелея от юного тела,
Потом рассмеётся, наигравшись сполна,
Умчится в иные пределы.

Под утро, когда снова солнце взойдёт,
Привычно ты в зеркало глянешь.
Своей красоты там уже не найдёшь,
Себя ты совсем не узнаешь.

Потухшие очи, волос седина,
Морщины и дряблые щёки.
С инкубом за грех расплатилась сполна -
Из тела он выпил все соки.

Теперь тебе смерть остаётся лишь ждать -
И с этим придётся смириться.
И больше не нужно уж в полночь гадать,
Кто в дверь твою тихо стучится.

Зимушка, зимушка,
Дай мне дожить до весны.
Не остуди ты мне душу холодной метелью.
Может, весною я в счастье большое поверю.
Только не дай мне замёрзнуть и сбиться с пути.

Ветер весенний,
Ты туч пелену разгони.
Солнышком ласковым нежно ладони согрей.
Дай мне дождаться сирени и верной любви.
Мне нагадала цыганка сегодня о ней.

Лето зелёное,
Ты за меня заступись.
Синими клёнами, волнами тёплых морей.
Лишь ненадолго прошу, подожди, задержись.
Может, я всё ж повстречаюсь с любовью своей.

Осень холодная,
Серым пролейся дождём.
Зря я надеялась, зря я так долго ждала.
Листьями жёлтыми я украшаю свой дом.
И догораю под этим осенним огнём.

Зимушка, зимушка,
Дай мне дожить до весны…

По колено в снегу я бреду,
Лютый холод повсюду проник.
Стонет старая дверь на ветру,
Где-то кашляет слабый старик.

В белом саване мёрзнет земля,
Звонкий колокол в сердце щемит.
И от всех свои тайны храня,
Ночь с очами открытыми спит.

Мёрзлый пруд манит звёзд серебром.
Отражаясь в зеркальной пыли,
Звёзды сыпятся. Месяц серпом.
И волков завыванье вдали...

Предавшись мира созерцанью,
Найду звезду я в вышине,
Чтоб согревала душу мне
Своим невидимым касаньем.

Любуясь на волшебный лик,
Быть может, даже не замечу,
Как полечу звезде навстречу
Сквозь сны и грёзы - напрямик.

И посреди очарованья
Реки мерцающих огней,
Где вечно правит Водолей,
Я загадаю ей желанье.

Я попрошу мне силы дать
Парить в нирване вдохновенья.
Отринув лишние сомненья -
Любить, надеяться, мечтать...

Не люби, ведь это больно.
Не страдай, ведь это зря.
И не хмурься недовольно
На погоду ноября.

И не смейся громогласно,
Что б морщин не обрести.
Не мечтай - мечтать опасно.
Можно ведь с ума сойти.

Не летай во сне, не ползай
По просёлочной пыли.
Не смотри в ночи на звёзды,
Что мерещатся вдали.

Не целуйся, не надейся,
И не плачь когда грустна...
Лучше просто ты напейся
И пошли советы на...

Нам суждено переродиться -
Собакой стать или цветком,
Кому-то вольной, гордой птицей,
Иль однодневкой-мотыльком.

Я камнем твёрдым и холодным
Хочу родиться на земле.
И миллионы лет свободно
Лежать на берегу в песке.

От вод солёных океана
Я гладкой стану, без углов.
И соль мои присыплет раны.
Не будет слёз, не будет снов.

Не сможет больше кровоточить
Душа в истерзанной груди.
И разум знать уж не захочет,
Что позади, что впереди.

Часов и дней не различая
Под пение слепых ветров,
Я буду слушать крики чаек
Прощальной музыки без слов.

И пусть тогда, что отстрадалось
Застынет в камне, как в броне.
Усталость, боль, любовь и жалость
Пусть на века уснут во мне.

Чёрный дым плавит в сумрак чужие, холодные окна.
Заплетает венки из шипов умирающих роз.
Рвёт туман жизни суть на труху и сухие волокна,
Затирая следы перекрёстками встречных дорог.

И мгновенья летят в бесконечные встав хороводы.
Ускоряя свой танец, листая закат и рассвет.
Кто мы здесь? Не успели ещё ни понять, ни запомнить,
Как понять не успеем однажды, что нас уже нет...

Осень пришла к нам,
Дрожа от волнения.
Словно девИца,
Краснея нарядами.
Мы ж её встретили
Лишь сожалением,
Хмурыми лицами,
Тусклыми взглядами.

Осень пропела нам
Песню небесную
Птиц запоздалых
В краю звездопада.
Мы же надулись-
Это нечестно!
Осень бесстыжая
Лето украла.

Плакала осень
Дождями рассветными,
Не понимая
Жестоких упрёков.
И, раздражаясь
Холодными ветрами,
Тихо шептала:
- Мне так одиноко...

Забыв о страхе и презрев запреты,
Своей любовью к людям одержим,
Над градом из церквей и минаретов
Прекрасный ангел медленно кружил.

Колокола звонили в час обедни
И в храм стекалась праведных река,
Где каждый, опустившись на колени,
Усердно каялся в своих людских грехах.

Прося у Бога счастья и покоя,
Молились люди сутки напролёт.
И свечи жгли, и двигались толпою
Вокруг церквей, свершая Крестный ход.

Голубкой обернувшись белоснежной,
Заворожённый музыкой псалмов,
Спустился ангел, принеся надежду
В холодный мир церковных куполов.

Над храмами святыми пролетая,
Он радость пел, свою любовь даря.
И не заметил, как воронья стая
Взметнулась в небо, прямо с алтаря.

Украшенные позолотой рамы
И лики нарисованных святых
Вдруг почернели, став вороньим храмом
В сердцах людских, надменных и пустых.

Кадило источало запах серы
И в адском пламени потрескалась свеча,
Когда упал на землю ангел белый
Под натиском слепого воронья.

Колокола звонили громко в храме,
Потоки страждущих размеренно текли.
И, причащаясь кровью ангела, в отчаянье
Молили люди Бога о любви.

В небе месяц двурогий,
Снова ночь на пороге,
Чёрный лес вдоль дороги,
Что ведёт в никуда.
Тёмный город, как призрак
Болью скорби пронизан,
И сверкает сквозь призму
Мёртвых капель вода.

А на площади старой
Ржавой, выцветшей рамой
Всё скрипит неустанно
От ветров карусель.
Тигр, слон и лошадки
В прежнем строгом порядке,
В звёздном свете лампадки
Кружат души детей.

И дома, как гробницы,
Сквозь слепые глазницы
Смотрят вдаль, за границы
Ядовитой реки.
Где урановой пылью
Лес покрылся, как гнилью.
Где в болотах засилье
Обрели пауки.

Пеплом пахнет рябина
И вздыхает трясина,
Раскидав паутину
Бесполезных огней.
Здесь покой уготован,
Здесь забвенье и холод,
И хрипит старый ворон,
Зазывая гостей.

Забыты Богами далёкими
И брошены в мире людей.
Во тьме мы бредём, одинокие,
Средь гулкого эха церквей.

Ещё иногда мы пытаемся
Взлететь с этой грешной земли.
Но падаем и просыпаемся
Лицом в придорожной пыли.

Мы плачем, но слёзы не капают -
Их адский огонь иссушил.
Об острые скалы проклятия
Раздроблены храмы души.

Крыла наши сажей измазаны,
Изломаны перья о твердь.
Мы - ангелы, падшие ангелы,
Которым уже не взлететь...

Я смотрю на тебя и хмелею,
За подобную вольность прости.
Я признаться тебе не посмею,
Не посмею забыть и уйти.

Ты меня не заметишь в пространстве,
Не найдёшь средь пылающих глаз.
Ты меня не обидишь, не ранишь,
На потеху толпе не отдашь.

Я смотрю на тебя, и теряюсь
Среди тысяч неузнанных лиц.
Робким сердцем чуть-чуть прикасаюсь,
Лёгким взмахом прикрытых ресниц.

Пью тебя, как волшебное зелье,
Наслаждаюсь, как старым вином.
Жаль, что утром наступит похмелье…
Где опять ты окажешься сном.