Тихонов Николай - Ночной праздник в Алла-Верды

За Гомборами скитаясь,
          миновал Телав вечерний,
Аллавердской ночью синей
          схвачен праздника кольцом.
Чихиртмой, очажным дымом
          пахли жаркие харчевни,
Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.

Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой
И шумели по-хевсурски под навесами в кустах.
Мчались всадники с шестами, и горящая солома
Освещала все сучки нам на танцующих шестах.

И, скользя в крови бараньей,
          шел, на шкуры наступал я,
И волненье очень смутно
                стало шириться во мне,
Было поднято гуденьем и в гуденье уплывало
Мое тело, словно рыба, оглушенная во сне.

Больше не было покоя
          в дымах, пахнувших металлом,
Ни в навесах сумасшедших,
           ни в ударах черных ног,–
Это старый бурый бубен
          бесновался, клокотал он,
Бормотал, гудел, он
          бурю бурным волоком волок.

И упал я в этот бубен, что, владычествуя,
                             выплыл,
Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя,
И руками рвал я мясо, пил из рога,
                     пел я хрипло,
Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя.

     Словно горец в шапке черной,
     И в горах остался дом,
     Но в такой трущобе горной,
     Что найдешь его с трудом.

     Проходил я через клочья
     Пен речных, леса и лед,
     Бурый бубен этой ночи
     Мне всю память отобьет.

     Чтоб забыл я все потоки,
     Все пути в ночи и днем,
     Чтоб смотрел я лишь на щеки,
     Окрыленные огнем;

     Чтоб свои свихнул я плечи
     Среди каменных могил,
     Чтобы, ночь очеловечив,
     С ней, как с другом, говорил,–

     В этой роще поредевшей,
     Этот праздник не виня,–
     О не пившей и не евшей,
     Не смотревшей на меня.

Вдруг людей в одеждах серых
               породила темнота,
Скромность их почти пугала
               среди праздничной орды,
Даже голос был особый, даже поступь их не та,
Будто вышли рыболовы
              в край, где не было воды.

То слепые музыканты разом подняли смычки,
Заиграли и запели, разевая узко рот,
Точно вдруг из трав зеленых
               встали жесткие сверчки,–
Я читал на лицах знаки непонятных нам забот.

Тут слепые музыканты затянули тонкий стих,
Ночь стояла в этих людях, как высокая вода,
Но прошел, как зрячий, бубен
               сквозь мелодию слепых,
И увидел я: на шлеме след оставила звезда,

На линялом, нищем шлеме у слепого одного,
Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя.
И на шлем я загляделся непонятно отчего,
Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя.

     Словно был я партизаном
     В алазанской стороне
     И теперь увидел заново
     Этот край, знакомый мне.

     Как, ломая хрупкий иней
     И над пропастью скользя,
     К аллавердской ночи синей
     С гор спускаются друзья.

     За хевсурскими быками
     Кони пшавов на гребне,
     С Алазани рыбаками
     Гор охотники в родне.

     Словно шел я убедиться,
     Что измятый, старый шлем
     Был воинственною птицей,
     Приносившей счастье всем.

     Что, храня теперь слепого
     В алазанской стороне,
     Он, как дружеское слово,
     Сквозь года кивает мне.

Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла,
Мир вставал седым и хмурым,
              бубен умер на заре,
Запах пота и полыни, в угли пролитого масла,
Птицы крик – и в роще сизый
              след поводьев на коре.

Обнажились вмиг вершины,
              словно их несли на блюде
И закрыли облаками от объевшихся гостей,
А под бурками вповалку
              непробудно спали люди,
Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей.

Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши,
Спали угли, в синь свернувшись,
                    спали арбы и шатры,
Спали буйволы, как будто
              были сделаны из замши,
Немудреные игрушки кахетинской детворы.

За Гомборами скитаясь,
              миновав Телав вечерний,
Я ночные Алла-Верды
            видел в пышности во всей,
Дождь накрапывал холодный,
              серебром и старой чернью
Отчеканенные, спали лица добрые друзей.

Я наткнулся на барана с посиневшими щеками,
Весь в репейнике предсмертном,
              грязным боком терся он
О забытую попону, о кусты, о ржавый камень,
И зари клинок тончайший
              был над шеей занесен.

1935