”Ну, с Наступающим!” - краснощёкий Лёха Забелин довольно крякнул, чокнулся тонкостенным пластиковым стаканом со своими собутыльниками и глотком выпил вонючую дешёвую водку.
” С новым счастьем!”- противно хихикнула низенькая рыжеволосая Нинель и притворно сморщившись, отпила бордовый винный суррогат.
”До дна, Ниночка!” - уже немного окосевший Витька Нефёдов закусил тощей шпротиной, улыбаясь своей немного придурковатой улыбкой.
”Ой, мальчики, что-то я совсем разомлела...” - Нинка накрутила перепаленный китайской краской для волос упрямый локон на указательный палец и недвусмысленно посмотрела на Лёху.
Лёха, немного возбуждённый алкоголем и душевной атмосферой, почувствовал признаки непроизвольной эрекции под синтетическим фиолетовым комбинезоном.
”Стоять, Буцефал - ещё рано!” - обратился Алексей к своему естеству и сделал вид, что безумно рад принесённому Ниной в литровой стеклянной банке салату оливье.
Было тридцать первое декабря 202...года, в подсобке продовольственного магазина на улице Разина, за наспех составленным из ящиков столом сидели грузчики Алексей Забелин и Виктор Нефёдов по прозвищу ”Курдюм” , иже с ними находилась уборщица Нина Закружная и охранник Жора Булыкин. Местная элита, в лице директрисы и двух бухгалтеров в это время отмечала наступление Нового года в близлежащем кафе, а простые смертные в виде грузчиков, охранника и уборщицы довольствовались подсобкой.
”Разливай, Лёха, да пора расходиться” - Жора посмотрел на часы и недовольно сморщился.
”Да не гоношись, охрана, всё путём, ещё полчаса и все разбежимся” - Витька разлил оставшуюся водку по стаканам, а Нинке винный кулер ”Лесная фея” и осклабившись уставился на Жору. Допив алкоголь, компания сидела и сосредоточенно закусывала.
”А я вот по телевизору видел, что самец гориллы может грузы до двух тонн поднимать и девять раз сильнее обычного человек” - неожиданно ляпнул захмелевший Витька и все недоумённо уставились на него.
”Мне бы такого напарника” - рассмеялся Жора.
”Лучше бы грузчиком его взять, фуру бы за десять минут разгрузил” - заржал пьяный Лёха и ударил рукой по столу. Ящики судорожно зашатались, явно не одобряя такого к себе отношения.
”Сами вы - гориллы” - буркнула Нинка, вытащила из сумочки маленькое зеркальце и сделала вид, будто ищет на лице несуществующий прыщик.
”Однако, такого в подворотне встретишь - от страха обоссышься” - неодобрительно отметил Жора.
Компания стала собирать вещи, расставив на место ящики и выбросив в мусорное ведро остатки пиршества. Выйдя на улицу, Алексей вдохнул морозный декабрьский воздух и задумчиво закурил. Нинка стояла рядом, ей явно не хотелось отмечать Новый год одной.
”Ну что, Нинель - не хотите ли выпить нам шампанское под бой курантов?” - с видом прожжённого ловеласа Алексей обнял Нину за талию.
”Ой, не знаю, Лёш, так неожиданно, я вообще вместе с подругой собиралась” - игриво соврала Нинка и тут же добавила: ”Ну раз ты настаиваешь...” - полупьяные голубые глаза смотрели на Алексея, обещая все грани земного блаженства.
”Я не могу отказать даме” - икнул Алексей и снова почувствовал позывы эрекции, на этот раз под серыми турецкими джинсами.
Тусклое серое утро осветило комнату ”хрущёвки”. Чувствуя рвотные позывы, проснувшийся Алексей направился в туалет. Но позывы исчезли в тот момент, как Алексей щёлкнул выключателем. Возвратившись назад, Алексей предсказуемо обнаружил в постели обнажённую Нинку. Суматошно припоминая события вчерашней ночи, Алексей никак не мог вспомнить, был ли у них с Нинкой секс и проявил ли он себя жеребцом американских прерий или его накачанный алкоголем агрегат позорно ретировался в нору, подобно скунсу.
”Л-ё-ш-а” - очнувшаяся Нинель прервала его размышления, наградив слюнявым поцелуем.
”Значит всё-таки секс был” - облегчённо вздохнул Лёха и принялся ласкать языком Нинке мочку уха.
”Любимый, а пиво у нас есть?” - Нинка улыбнулась и сжала в руке пенис Алексея.
”Вроде было” - неуверенно отозвался тот, неверной походкой заковыляв на кухню.
Нина ушла только около трёх, они попили пива, покурили на балконе и поклялись друг другу в вечной любви. Проводив пассию на остановку и посадив в троллейбус, Алексей вернулся домой, сделал себе чай и уставился в телевизор. Там показывали сначала новости, потом какой-то концерт. Алексей уснул в кресле. Пробудившись, он посмотрел на экран . С экрана на него глядел самец чёрной гориллы. Причём вызывающе, стуча пудовыми кулаками о свою обсидиановую грудь.
”Если бы это был Нинкин муж, то мне бы точно хана” - подумал Алексей и потянулся к пульту, чтобы выключить телевизор. Но то ли батарейки уже не работали, то ли ещё по какой причине телевизор никак не хотел выключаться, а горилла нагло уставилась на Алексея и не сводила с него глаз. Вскочив с кресла, Алексей потянул за шнур и выключил телевизор из сети. Морда гориллы неохотно исчезла.
”Что за хрень?!” - ругнулся Алексей, достал сигарету из мятой пачки и трясущимися руками закурил.
Незаметно подошёл вечер. Гуляющий народ продолжал взрывать петарды, из дома напротив доносилось: ”Новый год к нам мчится...”., Алексей для проформы позвонил Нинке и спросил, как она добралась до дома. В трубке сначала послышалось :”Кто это?”, затем елейный женский пьяный голос произнёс: ”Лёша, любимый..”, затем грубый мужской бас с неприкрытой угрозой спросил:” Кто звонит?”.
”Так я и думал” - сокрушённо осел Алексей на протёртую банкетку.
”Ну хотя бы потрахались” - успокаивал его внутренний голос.
Достав из холодильника полбутылки выдохшегося шампанского, Алексей налил до краёв в треснувший хрустальный фужер и залпом выпил.
” А теперь - спать”- решил он, снял штаны и рубашку, укрылся одеялом и провалился в небытиё.
Сначала Алексею снилась деревня, дед Антип призывно махал рукой, приглашая взять косу и пройтись по июньской зелёной траве. Потом на небе пролетели какие-то аэропланы, в репродукторе на покосившемся столбе заиграло:” Нас в бой ведёт товарищ Сталин и Ворошилов наш герой...”.
Алексей упоённо косил, юркие ласточки низко летали над землёй, светило солнце. Но понемногу тучи стали заволакивать небо, за холмом уже накрапывал дождь и Алексей, бросив косу, оглянулся на сад, ища, где бы спрятаться от непогоды. Ветер взъерошивал кроны яблонь, потемнело и в блеске молний он с ужасом увидел под деревом прячущуюся гориллу.
”Бо-жеч-ки...” - с оцепенением вымолвил Алексей.
Замеченная горилла, почувствовав, что обнаружена, с бешеной скоростью выскочила из своего укрытия и бросилась на Алексея.
”А-а-а-а!” - разнёсся крик в неприбранной квартире.
Алексей вскочил с кровати, поскользнулся о разбросанные тапки и упал на пол.
Сердце бешено колотилось.
”Твою мать... твою мать...- стучала кровь в висках.
Внезапно в квартиру позвонили. На худых, трясущихся ногах Алексей подошёл к двери.
Заглянув в глазок, Алексей обомлел. На лестничной площадке стоял самец гориллы. Затем раздался удар и металлическая дверь жалобно задрожала. Алексей снова глянул в глазок. Самец гориллы разбежался и со всей дури ударил по двери. На этот раз дверь поддалась, перекосилась и повисла в ожидании последнего удара. Горилла, с налитыми кровавыми глазами готовилась к последнему рывку.
”Гос-по-ди...” - крик Алексея утонул в грохоте падающей двери.
Январский день белёсым глазом уставшего солнца безразлично взирал на город. Приехавшая скорая констатировала смерть Забелина Алексея Михайловича. Диагноз - остановка сердца. Где-то на другом краю города предавалась мужским ласкам неверная Нинка, охранник Жора Булыкин катал детей на ледяной горке, грузчик Витька Нефёдов сблёвывал остатки оливье в белый унитаз. И только далеко на юге, в глубине джунглей, сидя на дереве, сорвав кожуру с гнилого банана, сидела и смотрела вдаль довольная горилла.

Кричала в потёмках Душа:
”Верните себя мне саму...”,
Прохожие шли не спеша,
Душа не нужна никому.

К стене прислонилась Душа,
С трудом удержавшись от слёз,
С ней рядом промокший дрожал,
Побитый людьми старый пёс.

Протяжно и хрипло скулил,
На паперти грязной земли,
Дождь с неба безжалостно лил,
Заря занималась вдали.

Гремел безразлично трамвай,
Не веря уже в чудеса,
Душа позабыла про рай,
И обняла бедного пса.

Проснувшийся город вставал,
Как злой и постылый колосс,
А Душу теплом согревал,
Дышавший прерывисто пёс.

Замело... Замело... Замело...
Занесло все дороги-пути,
Затрещал льдом душевный надлом,
От себя никуда не уйти.

Я устал от неверной любви,
Ветер с гибкой играет ветлой,
Ты обратно к себе не зови,
Вьюгой сердце моё замело.

Я вина, видно зря избегал,
И не лез в червоточины драк,
А теперь заметает пурга,
Вой за дверью голодных собак.

Надоевшая стерва-метель,
Колет землю холодной иглой,
В стылый саван укрыта постель,
От упавшего снега бело́.

Вместе с собственной тенью сижу,
За пустым деревянным столом,
Да в окошко с тоской всё гляжу,
Поле зыбких надежд замело.

Я хочу расчесать твои волосы,
Деревянным ореховым гребнем,
Васильки собирать за околицей,
Под бездонным, сатиновым небом.

По мостку провести тебя за руку,
Укрываясь от летнего жара,
У колодца стоять ночью старого,
Наблюдая, как рдеют Стожары.

Целовать у склонившейся ивушки,
Обнимать желтоглазое счастье,
Оседлать скакуна рыжегривого,
И по полю широкому мчаться.

Поутру встретить ясную зореньку,
В домотканых рубашках с порожка,
Над уютным, бревенчатым домиком,
Вновь приколота лунная брошка.

Я хочу обрести тебя заново,
Гладить узкие плечи руками,
Чтоб пылало сердец ярко зарево,
И в твоём раствориться дыхании.

Нежно целую губами,
Лунную кожу твою,
Мокнут цветы-оригами,
Тучи-скитальцы снуют.

Ближе...Становишься ближе,
Гибких сплетение тел,
Утро молочное дышит,
Тёплым разлившись латте.

Де-воч-ка...Хрупкая ветка,
Майский зелёный листок,
Капля янтарного света,
Лавы текущей поток.

Воды священного Ганга,
Птица лишённая крыл,
Так, как тебя, тёмный ангел,
Я никого не любил.

Знаешь? Ты - зимняя вишня,
Павшая с неба звезда,
Тише...За окнами, слышишь?
Гулко стучат поезда.

Ночка моя колдовская,
Пряного моря прибой,
В чувствах своих я не каюсь,
Лишь надышаться б тобой,
Пусть мы изгнанники рая,
Но сохранили любовь.

Путь в Икстлан - торен он и тернист,
Сонмы душ убаюкала Вечность,
Зажигают шаманы у пропасти ночью огни,
Нагуаль воплощает собой бесконечность,
Воин Духа забытую мудрость хранит.

Уведёт за границы рассудка пейот,
Ощутив кугуара когтистые лапы,
Ты поймёшь иллюзорную сущность миров,
Иссушив бедный разум до призрачной капли,
В круг страданий магический кактус вернёт.

Что есть явь? Сумасшедшего бога игра,
Вызов сил колдунами могучими брухо,
Путь в Икстлан свозь пустыню бескрайнюю зла,
Закалит безымянного Воина Духа,
И сожжёт миражи бывших эго дотла.

Страх и ненависть - разве таков наш удел?
Снова войны и правители лгут век из века,
Стань же тем, не предав ту мечту, что хотел,
Превзойдя рабский, давний ярлык человека,
Кем до этого стать не посмел.

Унесут голодные чайки,
За моря недолгое счастье,
В золочёной дымке встречает,
Император Хайле Селассие.

За границей снов - Аддис-Абеба,
Солёный ветер, речной песок,
На ресницы гор упало небо,
Розовый мерцает горизонт.

Зарычат леопарды в саваннах,
В порты доплывут корабли,
Бризы ласкового океана,
Пробуждают духов земли.

Поцелуй меня - Аддис-Абеба,
Знойными губами прикоснись,
Сказочной травы прямые стебли,
Под мотив времён уносят ввысь.

Обовьются руками туземки,
Чёрный кофе с улыбкой нальют,
Позовут эфиопские земли,
Обещая вечный приют.

Детская мечта - Аддис-Абеба,
Воплощений прошлые мосты,
Распласталась полосатой зеброй,
Выдыхая сладковатый дым.

Сезон разноцветных зонтов,
Мелодия тёплых дождей,
Шумящего ливня поток,
Шальные круги на воде.

Рычащего грома раскат,
Звенящий ручей-златоуст,
И плазменных молний оскал,
Пронзивших небес синеву.

Ковёр изумрудной травы,
Расшитый узором цветов,
С афиш манит в стены свои,
Приехавший цирк шапито.

Ряды тополиных аллей,
Беседка в тени диких груш,
На влажной, согретой земле,
Разбитые зеркальца луж.

Пора озорных соловьёв,
Поющих весенний шансон,
Чирикающих воробьёв,
Счастливых влюблённых сезон.

Плывёт турмалиновый лёд,
По мартовским, раненым рекам,
Двух тел обнажённых тепло,
Касание рук человека.

Продрогший застыл полумрак,
Потухли белёсые свечи,
Бродячим котом во дворах,
Блуждает простуженный вечер.

Скрипит отворённая дверь,
Бездомным, докучливым ветром,
За плотной привычностью стен,
Безлюдья лежат километры.

Немое касание губ,
Горячий цветок поцелуя,
Уснули в последнем снегу,
Озябшие, кроткие туи.

Поленьями рдеет камин,
Дымок над трубою клубится,
В воде помутневшей вдали,
Агатовый лёд растворится.

Зоя Ильинична смотрела на фотографию и надрывно плакала. На старом снимке почти сорокалетней давности стояла она, тогда ещё совсем молодая женщина и рядом, держась за руку своей тонкой, бледной ручонкой был Павлуша, улыбающийся, в коричневых шортах и белой рубашонке с жёлтыми утятами. Пожилой еврей-фотограф в летний сезон часто подрабатывал в парке и Зоя Ильинична с радостью согласилась на предложение сфотографироваться с сыном. За высокими старыми липами галдели дети, визжа от восторга на каруселях, стояли длинные очереди за подтаявшим пломбиром, знойный июль стекал вязким топлёным маслом с синего, безоблачного неба. Сколько лет прошло...
Павлушин отец умер от рака желудка, когда тому едва исполнилось одиннадцать. Погоревав, Зоя направила все силы на воспитание сына. Кроме своей основной работы кладовщицы она подрабатывала уборщицей, но денег всё равно часто не хватало и если бы не помощь Зоиных родителей, живших в деревне, то ей бы пришлось совсем туго. После смерти мужа личная жизнь у неё не заладилась - то выпивохи попадались, то характерами не сходилась. Да и не было времени на эту личную жизнь, работа и Павлуша отнимали все силы. Так и маялась из года в год.
Между тем Павлуша незаметно подрастал. Учился он ни шатко ни валко, в худших учениках не ходил, но и отличником не был. И не успела Зоя оглянуться, а уж и выпускной вечер в школе на носу. Павлуша получал аттестат и она, гордая за сына, как и другие присутствовавшие в актовом зале родители, сидела на стуле и слушала напутственную речь директора. Если бы тогда знать, как оно всё обернётся...
Отучившись на сварщика, Павлуша, вернее теперь уже Павел Антонович был призван в армию и демобилизовавшись, через полгода женился на Римме из параллельного класса, к которой ещё со школы испытывал платонические чувства. Поначалу всё складывалось вроде бы хорошо. Молодожёны съездили в медовый месяц на Чёрное море, Риммины родители купили им квартиру и любовь была взаимной. Павла ценили на работе за трудолюбие, зарплата была немалая, а спустя четырнадцать месяцев предложили занять место мастера. Павел Антонович без раздумий согласился. Но если на работе всё ладилось, то вот в семейной жизни намечался разлад.
Римма никак не могла забеременеть и обследование показало, что от Павла Антоновича не может быть детей. Ставший угрюмым Павел теперь иногда прикладывался к портвейну, а Римма вечерами уходила из дома, говоря , что ей надо побыть с подругой. Через два месяца Павел случайно узнал, что подруга на самом деле - это механик Савёлов из их же треста, с которым у Риммы завязался роман. Были поданы документы на развод и произошло расторжение брака. С тех пор Павел Антонович Римму в своей жизни больше не встречал, ходили слухи, будто она уехала в Краснодарский край с каким-то кавказцем.
Вняв увещеваниям Зои Ильиничны, что на этом жизнь не закончена, Павел Антонович напрочь бросил пить и увлёкся литературой, а зимой купил машинку и сам пробовал писать небольшие рассказы. ”Ну, хоть с алкашами не будет якшаться” - довольная мать , как могла поддерживала сына в его начинаниях. Павел настолько ушёл в писательство, что перестал общаться со своими друзьями и коллегами по работе. Однажды утром Зоя Ильинична зашла в комнату к сыну (жили они теперь вдвоём в двухкомнатной ”хрущёвке, так как в купленной Риммиными родителями квартире Павел уже не мог находиться, о чём ему было сообщено бывшим тестем незадолго до развода) и увидела, что тот лежит на кровати , уставившись в потолок и совсем не собирается на работу, хотя будильник в красном пластмассовом корпусе верещал звонче сельского петуха.
”Ты что это, Павлуша, никак на работу не соберёшься?” - обеспокоенно осведомилась Зоя Ильинична.
”Зачем это? Оставь меня пожалуйста, мама.... Я теперь буду заниматься исключительно литературой, таково моё призвание” - Павел Антонович кашлянул и отвернулся к стене. Ни уговоры Зои Ильиничны, ни слёзы, ни угрозы участкового и насмешки соседей не дали результата. Постепенно Зоя Ильинична убедилась, что умственное состояние её сына требует консультации специалиста. А Павел Антонович с каким-то звериным остервенением принялся за написание прозы. Сняв со сберкнижки оставшиеся средства, он накупил стопки белых листов и блоки своих любимых сигарет. Шум от машинки стоял почти круглосуточно, табачный дым не успевал выветриваться в открытую форточку.
”Ты бы хоть не курил, а, Павлуш?” - жалобно просила Зоя Ильинична.
”Хорошо, мам..” - Павел Антонович тут же тушил зажжённую сигарету о стеклянную пепельницу, но после того, как мать закрывала за собой дверь тут же брался за следующую.
Павел носил свои творения во все издательства, газеты и журналы, но везде их наотрез отказывались принимать.” Бездари, они ещё обо мне вспомнят!” - Павел Антонович возмущался, добавляя несколько смачных матерных слов.
Вечером Зоя Ильинична зашла к сыну и с состраданием произнесла:” Супчика поел бы куриного, совсем себя голодом заморил из-за этой поганой писанины”.
Павел Антонович сосредоточенно стучал на машинке, не обращая на мать ровно никакого внимания. Та подошла поближе и увидела, что и листа бумаги-то в ней не было, сын отрешённо бил пальцами по буквам. Заглянув в его глаза Зоя Ильинична замерла от ужаса. В том, что её сын помешался окончательно не было никаких сомнений.
Павла Антоновича поместили в психбольницу на тихой Краснопресненской улице. Растущие у толстой кирпичной ограды вязы понуро гнулись от порывов налетавшего осеннего ветра. Мелкая листва лежала на выщербленном местами тротуаре, сутулый дворник с монотонностью китайского болванчика размашисто махал метлой. Была суббота и Зоя Ильинична пришла навестить сына, до этого проплакав за молитвой в церкви. Павлуша, в смирительной рубашке и в сопровождении санитара вместо приветствия глухо брякнул:” Мою книгу уже напечатали?”
”Скажите, что готовится к тиражу” - подошедший главврач с видом заговорщика прошептал Зое Ильиничне на ухо.
”Скоро, Павлушенька, скоро...А пока поешь вот, я пирожков принесла, сама испекла, да развяжите вы ему руки, нехристи!” - Зоя Ильинична зло уставилась на санитара.
Тот посмотрел на главврача и снял с Павла Ивановича рубаху.
”Как стану известным и гонорар получу - куплю тебе стиральную машину новую и путёвку в санаторий, в Феодосию хочешь, мам?” - Павел, как щенок уткнулся небритой колкой щекой в Зоино лицо.
”Только бы сердце не разорвалось, лишь бы не сейчас...” - сглотнув ком в горле Зоя Ильинична гладила Павла сухой морщинистой рукой по жёстким немытым волосам.
Октябрьский холодный дождь бился в стёкла больницы сотнями прозрачных мотыльков. Успокоенный Павлуша прерывисто дышал.
В понедельник Зоя Ильинична собрала Павлушины рукописи и вызвала такси до небольшой частной типографии. Сосед Лёнька согласился помочь принести их в сумках туда и обратно за пол-литровку. С трудом поднявшись на второй этаж бывшего купеческого особняка, Зоя Ильинична заказала четыре книги по одному экземпляру каждая, достав из сумок и положив на стол рукописи своего сына.
”Через неделю заходите, корректор сверит и отпечатаем” - услышала Зоя Ильинична, заплатила за услуги и вышла на улицу. Счастливый Лёнька нетерпеливо ожидал свою бутылку. ”На вот” - Вера Ильинична протянула ему купюру и вздыхая побрела по тротуару.
Переступив порог психбольницы, Вера Ильинична достала свежеотпечатанный экземпляр книги и вошла в палату в сопровождении санитара. Стоявший у стены Павлуша радостно бросился к матери.
”Вот, Пашенька, издали твою книгу, сто тысяч тираж! ”- Вера протянула Павлу книгу.
Тот обомлел и с минуту смотрел то на книгу, то на мать. Наконец он осторожно взял экземпляр в руки, глубоко вдохнув ноздрями запах типографской краски, медленно перелистал страницы и озабоченно уставился на мать:” А гонорар? Гонорар заплатили?”
”А как же, Павлушенька - заплатили и ещё три твои книги обещали издать, я и договор уже подписала” - Зоя Ильинична обняла сына.
”Я же говорил, мама, а никто не верил...” - из глаз Павла Антоновича потекли слёзы.
”Я верила, я верила, мой хороший” - Зоя Ильинична уже не сдерживалась и всхлипывала вместе с сыном.
Шумели за окнами вязы, тот же сутулый дворник махал метлой, но искра тепла, снова возникшая между матерью и сыном, как загорелась, так уже ни за что не хотела гаснуть.
Придя домой, усталая Зоя Ильинична выпила чаю и долго смотрела на фото, где она с маленьким Павлушей когда-то бесконечно давно снималась в парке у пожилого еврея-фотографа. Упавшая слеза скатилась на фото и растеклась на нём маленьким солёным озером. ”Как я ещё сама не сошла с ума?” - подумала Зоя Ильинична, перекрестилась на иконку, погасила свет и легла спать.
Умерла Зоя Ильинична во сне. Тихо и спокойно. Видно тот, кто призвал её в этот мир на муки и страдания решил, что пусть хоть уйдёт она достойно. А Павел Антонович спал в палате на жёсткой металлической кровати, под подушкой лежала напечатанная книга. Ему снилось, будто он купил матери обещанную стиральную машину и взял ей путёвку в санаторий и билет в Феодосию.

Бросили пепел в лицо,
Пепел живых мертвецов,
Что ж ты, война - злобы мать,
Снова зовёшь убивать.

Свой прославляя престол,
Машешь кровавым крестом,
В сорной хоронишь траве,
Лучших своих сыновей.

Разве так много добра,
От бесполезных наград,
От безымянных могил,
Тех, кто недолго и жил?

Все мы погрязли во лжи,
Веря в надежд миражи,
Что ж ты, война - горя мать,
Можешь лишь в гневе карать.

Пеплом покрыта земля,
Это чего ради? Для?
Трубы разносят вновь туш,
Кладбище преданных душ.

Я бы душу разлил по чашечкам,
Я б тепло расплескал по блюдечкам,
Померанцевой зорькой украсил бы,
Небосвод пробудившимся утречком.

Зазывал пирогами румяными,
Зверобой я в веранде развесил бы,
Укрывая туманами пряными,
Ободок златорогого месяца.

Самобранкой-скатёркой накрыл бы стол,
А котейка усатый прислуживал,
В домотканой рубашке б стоял простой,
И беседы плёл тонкое кружево.

Чабрецовым чайком славно потчевал,
Как ладьи, мял в сметане оладушки,
Выпив лишка - пропел вольным кочетом,
Жбан достал бы гостям мёда сладкого.

Лишь бы только не каркали во́роны,
Да волчица-война здесь не рыскала,
Я гостей бы увлёк разговорами,
Стародавней былиной и присказкой,
Вот бы было душевно и здо́рово!

Старость - ты клюкой стучишь в окно,
Тощая, сутулая старуха,
Выпито последнее вино,
В сенцах у окна усохла муха.

Ртом беззубым просишься за стол,
Спотыкаясь о порог высокий,
Шелест опадающих листов.
Осень. У реки шуршит осока.

Села, засмеявшись невпопад,
А в глазах затравленных усталость,
Зиму ждёт за хлипким тыном сад,
Он, как я, впустил сквалыгу-Старость.

Ну давай, свой предъявляй мне счёт,
А то мы здесь оба заскучаем,
Угощу наваристым борщом,
Напою горячим мятным чаем.

Погляди, кто это во дворе?
Ведьма-Смерть застыла у порога,
Светит месяц в наступившей мгле,
Подожду - осталось уж немного,
Пусто. Возле дома чей-то след...

О чём грустят холодные снежинки,
На землю опускаясь с высоты?
Мгновения их быстротечной жизни,
Природной первозданностью чисты.

Под ними тротуары и мосты,
Прохожие, спешащие с работы,
У парка запорошен монастырь,
Отшельник погружён в свои заботы.

Снежинок песня в тишине слышна,
Поют её небесные скитальцы,
Зима накрыла белый саван сна,
Изящные украсив в иней пальцы.

Дух севера приносят нам ветра,
Снующие везде, как пилигримы,
Блестят нездешним светом во дворах,
Снежинки, будто рая херувимы.

В окно взирает старый серый кот,
Храня квартир кисейное тепло,
Над городом хрустальный снег идёт,
Изогнутые крыши замело.

От меня ты любила утаивать,
Те секреты, что знал уже я,
Ты моя золотая Италия,
И погибшая Троя моя.

Спа-салонов фанатка и Ниццы,
А тебя я когда-то любил,
Пораженье моё при Легни́це,
И победа у Фермопил.

Будуаров неверная странница,
В мир с далёких спустилась Плеяд,
Ты елейного рая посланница,
И кромешный, сгустившийся ад.

Наполняешь альковы молитвами,
Не блюдя эталон чистоты,
Жанна д’Арк ты моя ненасытная,
И коварная Борджиа ты.

В жемчуга и парчу облачённая,
Но с пустою душою мадам,
Евой, знать, ты в Эдем наречённая,
Где я твой первородный Адам.

В постоянных интригах прожжённая,
Как мне выжить ещё довелось?
Артемида ты, в храме сожжённая,
Я - упавший Родосский колосс.

Скажи, Мадра́к, кто раса тех безумцев,
Что войны затевают вновь без меры,
Живут в подземных, спрятанных пещерах,
В поклонах перед силой грубой гнутся,
Не видя в том для тусклых душ ущерба?

Элсе́вио, мой друг - то троглодиты,
С рождения они до смерти слепы,
Их дом - сырые, сумрачные склепы,
Поводыри в зёв бездны - их элита,
А знания неверные нелепы.

Две тысячи прошло уж лет печальных,
Как бог их обещал назад вернуться,
Тот бог, которым все они клянутся,
Но не дождавшись - сердцем одичали,
И в новых войнах непрестанно бьются.

Мадра́к - их бог слепец, как вся их раса,
Не знающий, что солнце в небе светит,
Они его страстей порочных дети,
Кто в вере обрести пытался счастье,
Тех погребла навеки пыль столетий.

Элсе́вио, скажу без словоблудий,
Пещерный мир калечит даже зрячих,
От них жрецы сокрытый выход прячут,
Наверх, где каменист подъём и труден,
Тех троглодитов раньше звали - люди.

Троглоди́т (др.-греч. τρωγλοδύτης — «живущий в пещере», от τρώγλη «пещера, полость» и δύειν «проникать в», «погружаться») — в концепции Карла Линнея вид людей (лат. Homo troglodites), характеризующийся человеческим обликом, обильной волосатостью и неразвитой речью. Выделен на основе свидетельства древних авторов и рассказов путешественников.

Я не принял навязанных правил игры,
Этот мир отрицая с рожденья,
А вдали уж виднелся высокий обрыв,
Как болезненное наважденье.

Все дороги вели не в основанный Рим,
Расходясь и сходясь снова криво,
Я не принял навязанных правил игры,
И стремился всё время к обрыву.

Тот обрыв темнотой непонятной манил,
Что скрывалась веками на донце,
Злые ведьмы зажгли в зимнем поле огни,
В небе спряталось чёрное солнце.

Мир вцепился рукой, лгал мне тысячью ртов,
Мол, у края обрыва опасно,
Его слугам кричал я :”Здесь что-то не то!”,
С них срывая личины и маски.

А под ними скрывались подобия лиц:
Пустословы, тираны, убийцы,
Я избегнул холодных объятий земли,
Над обрывом взлетев вольной птицей.
(Той, что создана в небе парить).

Здравствуй, милая - пройдёмся, да развеемся на солнце,
Возле туй, рябин и грабов по дорожкам не спеша,
У скамейки рыжий дворник с интересом обернётся,
Уловив духов французских исходящий тонкий шарм.

Гомельчанка, гомельчанка - прогуляемся по парку,
Бьют часы на старой башне, где Румянцевский дворец,
Гомельчанка, гомельчанка - не избегну твоих чар я,
Клёны листьями желтеют в наступившем сентябре.

Может, славная - присядем? Быть хочу с тобою рядом,
Нежно родинка темнеет у кораллового рта,
Как красивы эти астры, что на клумбе у ограды,
Хочешь мы в кафешку сходим, если есть ещё места?

Гомельчанка, гомельчанка - прогуляемся по парку,
Бьют часы на старой башне, где Румянцевский дворец,
Гомельчанка, гомельчанка - не избегну твоих чар я,
Клёны листьями желтеют в наступившем сентябре.

Дождь пошёл над парком мелкий и оранжевая белка,
Смотрит грустными глазами, пряча краешек хвоста,
Полвторого показали на часах на башне стрелки,
Сквозь стволы деревьев виден белый гипсовый фонтан.

Гомельчанка, гомельчанка - прогуляемся по парку,
Бьют часы на старой башне, где Румянцевский дворец,
Гомельчанка, гомельчанка - не избегну твоих чар я,
Клёны листьями желтеют в наступившем сентябре.

Вот дела, в кафешке пусто! Мокнет жимолости кустик,
Кто над Гомелем поставил туч свинцовых балдахин?
Кофе крепкого с тобою пару чашечек пропустим,
Наслаждаясь днём сентябрьским и касанием руки.

Гомельчанка, гомельчанка - прогуляемся по парку,
Бьют часы на старой башне, где Румянцевский дворец,
Гомельчанка, гомельчанка - не избегну твоих чар я,
Клёны листьями желтеют в наступившем сентябре.

В ослепительном холле танцуют фокстрот,
Конвульсивностью тел уподобясь миноге,
Над Нью-Йорком пронёсся восточный циклон,
По паркету мелькают стройные ноги.

Манит вечер каштановый вкусом любви,
Водосточные трубы впитали потоки,
Дождевая вода вкусом лавовых вин,
Вымывает из душ человечьих пороки.

Вдохновлённые пары под звучащий оркестр,
Элегантно застыли в пол-оборота,
Мотыльками взлетая с условленных мест,
Под мотив музыкальный городского фокстрота.

В волнах света блестящий аккордеон,
Чью мелодию живо дополнили трубы,
И начищенный медный и длинный тромбон,
Увлечённо играют в стенах местного клуба.

А простывший Нью-Йорк вновь пьёт липтонский чай,
Да клаксоны машин оглушительно воют,
Налетевшим циклоном сдуло печаль,
Обнимают друга в танце чувственном двое.

Сугубо - я, сугубо - я!
Что, не ждала? А вот - припёрся,
В пакете марочный коньяк,
Блок сигарет, кальмара кольца.

Сугубо я, а кто ж ещё?
Такой безбашенно-нахальный,
Меня к душе твоей влечёт,
И к телу в растворённой спальне.

Сугубо я - тибетский як,
Или самец медведя-гризли,
Неси рюмашки под коньяк,
Да прочь гони дурные мысли.

Сугубо я курю кальян,
Под блюзы томные сугубо,
И если честно, не тая,
Похож на грустного инкуба.

Сугубо я - один такой,
Пусть есть другие и получше,
Сегодня сердце успокой,
Быть может я - счастливый случай.

Ну что ты медлишь? Дверь открой,
Пора испить до капли кубок,
А вот и обняла рукой,
Сугубо ты меня сугубо.

Как смешно вместе с ”бывшей” пить чай,
Делать вид, что остались друзьями,
Отгорело любовное пламя,
Как-то так, словно бы невзначай.

Водевильный, уродливый фарс,
Хорошо хоть нет мести и злобы,
Не настолько уж мы твердолобы,
Как другие из временных пар.

Чай так чай, в этом тоже есть стиль,
А коньяк был бы впрочем некстати,
Дни на драмы никчемные тратить,
Всё равно, что бросать их в утиль.

Если жизнь вновь решила сыграть,
Туз козырный остался в колоде,
Всё неплохо идёт пока вроде,
А по факту - сплошная мура.

Хватит волосы гладить рукой,
По глазам вижу - ты меня хочешь,
Помнишь лунные, страстные ночи,
Что вдвоём проводили с тобой?

Так распишем страницы судьбы,
Россыпь бросив на ней многоточий,
Сексом дружеским снова закончив,
Недопетую песню любви.

Стих написан под впечатлением периодически повторяющегося сна...

Часто видится сон, будто уличный пёс,
Догоняет меня укусить возжелая,
Словно выше домов пёс бродячий дорос,
Он терзает покой оглушительным лаем.

Я подняться стремлюсь, как израненный дрозд,
Суматошно машу вместо крыльев руками,
А внизу тень на клумбе фиолетовых роз,
Ядовито блестит стальными шипами.

Напрягая все силы достиг высоты,
Подо мною дома жестью крыш серебрятся,
Пёс рычащий скажи и откройся - кто ты?
Почему те же сны постоянно мне снятся?

Пёс проклятый молчит да осклабил лишь пасть,
В сумасшедшем прыжке дотянуться пытаясь,
Мой печален исход, коль на землю упасть,
Я отчаянно бьюсь, как птенец трепыхаясь.

Вот и снова ушёл от погони своей,
На земле страшный пёс, а в глазах его злоба,
Пусть я призрак бесплотный в этом мире теней,
Но в твоей не пропасть ненасытной утробе.

Страж астральных границ,
Душ поправший огни,
Зла опаловый нимб,
Догони...

Здравствуйте, любезные! Вот и ваша тётя!
Для чего я прибыла? Скоро всё поймёте,
Что немного странная, разве в том изъян?
В солнечной Бразилии много обезьян.

Поцелуйте тётю, я бываю щедрой,
Ведь всегда любила только дона Педро,
Обнимите тётю - мы одна семья,
В солнечной Бразилии много обезьян.

Уберите руки, что вам так неймётся?
Нравлюсь я полковнику? Нет уж, обойдётся!
Он хромой, усатый и безбожно пьян,
В солнечной Бразилии много обезьян.

Тётю вы полюбите, это безусловно,
Может в завещании обо мне хоть слово?
Деньги б пригодились, скажем не тая,
В солнечной Бразилии много обезьян.

Что? Звонок?! Полиция!!! Берегите тётю!
Вы другой такой больше не найдёте,
Упакуйте тёте полный чемодан,
В солнечной Бразилии много обезьян.

Цуйки полные столы,
Пляшут люди и поют,
Даже гуси веселы,
Виорелу Илиеску завтра замуж выдают.

Локоны, локоны, локоны, локоны,
Тёмно-карие глаза с томной поволокой.

А невеста - хороша,
Просто заглядение,
Кудри, тело и душа,
День до свадьбы, Виорела - сохраняй терпение!

Локоны, локоны, локоны, локоны,
Тёмно-карие глаза с томной поволокой.

И жених, что цвет точь-в точь,
Виорела премией,
Поцелуй подарит в ночь,
И рога со временем.

Локоны, локоны, локоны, локоны,
Тёмно-карие глаза с томной поволокой.

Но пока всё хорошо,
И родня уж пьяная,
В погреб женишок пошёл,
Там наливка пряная.

Локоны, локоны, локоны, локоны,
Тёмно-карие глаза с томной поволокой.

А пока жених ходил,
Лошадей вдруг цоканье,
Кто невесту усадил?
Растрепались локоны.

Локоны, локоны, локоны, локоны,
Тёмно-карие глаза с томной поволокой.

Цуйка - румынская сливовая водка

Ятвя́ги (судовы, дайнавы; др.-рус. ѩтвѧги, ѩтвѧзь, ѩтвезь) — балтская племенная группа, этнически наиболее близкая к пруссам. Бесписьменный ятвяжский язык принадлежит к западной ветви балтской группы индоевропейской языковой семьи. В раннее средневековье испытывали сильное влияние литовских племён и уже на начальных этапах формирования Великого Княжества Литовского были отчасти ассимилированы в южной части Дзукии. Начиная с XII века ятвяги участвовали в этногенезе литовской, белорусской и польской народностей.

Тут калісьці жылі яцвягі,
Нёман гнаў свінцовыя хвалі,
Змрочным лесам парослыя далі,
Той народ - прыклад рэдкай адвагі.

Іх краіну Судавіяй клічуць,
Пчаляры яны, земляробы,
Дзе Драгічын, Бярэсце ды Гродна,
Памяць іх захавала аблічча.

Як Галіцка-Валынскаму княству,
Адпор храбра яцвягі давалі,
Крыжакі захапіць іх жадалі,
Прысылаючы з поўначы войска.

Але біліся моцна яцвягі,
Берагла іх паганская вера,
То мінулай гісторыі мера,
Што спаліла бязлітасна сцягі.

У наш час іх не засталося,
Старажытны кліча ўсё ж заклік,
Быццам з мёртвых яцвягі паўсталі,
Іх разносіцца шматгалоссе.

Алламбее умер. Измученное болезнями и старостью тело застыло в сумраке душной австралийской ночи. Невидимые человеческому глазу тени понуро уходили на юг, в Страну Совершенства. Теперь и сам Алламбее стал одной из теней. Он с сожалением и болью посмотрел на уснувшую Тахни, свою жену, с которой прожил много лет.
” А ведь и ей недолго осталось, Великий Дух призовёт и её вслед за мною, не пройдёт шесть-семь сезонов” - подумал Алламбее.
Выйдя из дома, бесплотный призрак Алламбее направился в дальний путь к горе Улуру.
Огромная красная Луна бродила по небу на фоне бесчисленных ярких звёзд. Из биллабонга прорычал беспокойный буньип, за стволами эвкалиптов притаились загадочные йови, поджидая заплутавших путников, но Алламбее уже не страшили эти существа, да и какой вред можно причинить призраку?
Постепенно сознание Алламбее стало изменяться, реальность смешалась с видениями, вокруг зажглись костры, какие-то обнажённые люди с расписанными лицами исполняли традиционный танец корробори под звучи диджериду.
”Время снов....” - прошипел Радужный змей.
”Время снов...” - пропели лирохвосты.
”Время снов...” - краснокожий Творец Алтаджира, высокий и сильный, с длинными светлыми волосами и ногами страуса эму показался на краю пустыни в окружении своих жён и детей.
Перед Алламбее открылась долина Нарралбор, окружённая четырьмя белыми стенами. Внешние стороны стен были облицованы белым кварцем, а внутренние голубым, как небо камнем, напоминающим сланец. Внутри стен располагались конусные холмы, на склонах поросшие папоротником. За ними виднелась каменистая гряда, в середине которой находился узкий уступ. С одной стороны этого уступа находилась совершенно гладкая вертикальная стена высотой в тысячу футов. Ни одно живое существо не могло вскарабкаться по ней. С другой стороны уступа - пропасть и тёмная бездна. Периодически по уступу катился камень, напоминающий мельничный жернов.
Преодолевая охвативший его ужас, Алламбее ступил на уступ и достиг его середины. С невероятным грохотом приближался катящийся камень.
”Смотри внутрь себя” - налетевший ветер принёс слова Алтаджиры. Призрак Алламбее затрепетал, как листок цефалотуса, но вспомнив, что он уже и так мёртв, Алламбее обрёл полный покой и смотрел на стремительно приближающийся камень. Ещё немного, и мельничный жернов размажет его по скале. Камень на полному ходу прокатился сквозь Алламбее, тот даже ничего не почувствовал. Призрак Алламбее медленно пошёл к краю уступа. Его взору предстали два больших кристалла конической формы, вокруг которых обвивались две змеи. Одна из них, Биггару, была добрым змеем-вомбатом, а другая, Гуннеар - злым ромбическим питоном. Обе змеи тихо подзывали Алламбее своими мелодичными голосами:” Сюда, мой друг. Подойди ко мне. Когда-то мы принадлежали к тому же тотему, что и ты. У нас одна мать. Ты мой брат, а я твой.”
Алламбее в сомнении остановился перед двумя змеями. Его затуманенный разум не мог определить, кто из них вылечит его душу, а кто поглотит без остатка. Неуверенно он подошёл к Гуннеару и посмотрел тому в глаза. Холодные змеиные глаза гипнотически манили к себе, Алламбее сделал шаг к пасти питона. Червоточина сомнения разъедала ствол его духа, ещё бы немного и случилось непоправимое. Отпрянув от Гуннеара, Алламбее повернулся и вошёл в пасть Биггару...
Алламбее увидел весь путь эволюции, от рождения клетки до мастодонтов, увидел огромного змея Уру, не выносящего дневной свет и притаившегося в глубинах подземного водоёма, а так же те времена, когда ещё Великий Дух разговаривал со смертными и эпоху позже, при которой люди не захотели слышать Великого духа , погрязнув в вязком болоте удовольствий. С тех пор Великий Дух больше не говорил со смертными, оставив в мире своего слугу Нурундери. Слова Великого Духа можно услышать лишь в песне ветра, да многие ли его понимают?
Где-то безмерно далеко от Страны Совершенства глубокой австралийской ночью дремали эвкалипты. Красная Луна побледнела, превратилась в розоватый неровный круг и укатилась за горизонт. Спящей Тахни привиделся счастливый Алламбее, манивший её рукой на фоне гаснущих звёзд, предвещавших наступление ещё одного утра.
”Время снов” - донеслось из низкорослого кустарника и пугливый быстрый кенгуру скрылся в полосе обширного буша.

Использован материал из книги Рамсея Смита ”Мифы и легенды австралийских аборигенов”

Грюнва́льдская битва (Битва при Та́нненберге) — решающее сражение Великой войны 1409—1411 годов, происшедшее 15 июля 1410 года. Союз Королевства Польского и Великого княжества Литовского под предводительством короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витовта одержал решающую победу над войском Тевтонского ордена. В составе объединённого польско-литовского войска так же воевали Смоленская, Стародубовская и Киевская хоругвь.

Як хадзілі мы на Грунвальд з крыжакамі ваяваць,
Гэй, гэй, ды за волю, родны край абараняць,
Уладзіслаў Другі Ягайла ды наш Вітаўт- слаўны князь,
Каб не ведаць сэрцу смутку не пацерпім, брат абраз.

Моц палякаў і літвінаў ды смаленскі ратны люд,
Бо і продкам мы павінны стаяць у бітве за зямлю,
Гэй, гэй - вышэй сцягі, хай баяцца ворагі,
Вось ужо і бачны лагер, дзе вялікі іх магістр.

Як сышліся ў лютай сечы - іх харугвы супраць нас,
Дзень змагалісь, вось і вечар,ворага час сілай гнаць,
Гэй, гэй - дух наш дужы і ўстойлівы, як тур,
Неўзабаве шляхам рушым акружаць Марыенбург.

Ордэн рыцарскі Тэўтонскі нёс з сабой агонь і меч,
Ды яны не зразумелі, што мы людзі, а не рэч,
Дык падымем поўны кубак за адметнасць тых падзей,
І з яго віна прыгубім, пераможцы - гэй, гэй, гэй!!!

Медновласая дева Гризельда,
Видишь замок, остатки камней?
Здесь часовня святого Ансельма,
Лунной ночью привиделась мне.

Снился мыс и манящая пропасть,
Я до ужаса был потрясён,
Пел цветок гелиотропа:
”Окунись в зачарованный сон”.

Бледнокожая дева Гризельда,
В небе бежевом - красный дракон,
На чьей коже чеканный оттенок,
Упокоенных прошлых веков.

Из расщелины взвились грифоны,
Сзади грохот раздался камней,
Прошептал меченосец в короне:
”Оставайся навечно во сне”.

Тонкогубая дева Гризельда,
Ближних звёзд серебрится панно,
Мне причудилось, будто бы кельты,
Опоили сливовым вином.

Опустились коварные грифы,
Отвечала Гризельда привстав:
”Ты ошибся, несчастный мой Гриффин,
Сны в сознании спутав и явь”.

Ведьмоглазая дева Гризельда,
Чьё темнеет лицо у огня,
Отпусти, умоляю, меня...

Дым сигары. Пустующий бар.
Сортовой обжигающий виски,
Эта женщина в стиле нуар,
От меня так волнующе близко.

Блеклым светом припудрены бра,
В старом радио голос Синатры,
А в отеле сданы номера,
Поздний поезд прибудет лишь завтра.

Ливень вымочил парк и дома,
Слюдяной имитацией сепий,
Эта женщина в стиле нуар,
И волос её бронзовый пепел.

Загорелая томная плоть,
Лунный призрак по лестницам бродит,
Виски действует или тепло,
От неё, словно волны исходит.

Джаз чикагский звучит за окном,
И икру небо звёздную мечет,
Как виденье, пришло что со сном,
Эта дама в нуаровый вечер.

Битва на Синих водах (осень 1362 года)
Переоценить значение этой битвы, в которой войска Великого княжества Литовского под командованием князя Ольгерда разгромили объединенное войско трех татарских князей, довольно сложно. Именно эта победа положила начало освобождению Восточной Европы от ордынского владычества еще задолго до Куликовской битвы.
Благодаря грамотной тактике войска ВКЛ без видимых потерь смогли разбить непобедимую доселе татарскую конницу у реки Синие Воды - левого притока Южного Буга, которая позднее стала называться Синюхой.
Ордынцы впервые потерпели столь сокрушительное поражение. Земли в междуречье Дона и Днепра вышли из их подчинения. Киев татары оставили без боя.

Настаў час расплаты-дрыжыце, татары,
Князь Альгерд збірае на бітву палкі,
Ліцвінскае войска, як хмурная хмара,
Ідзе да Сінюхі, бягучай ракі.

Наёны магутнага хана Мурада,
Адкажаце вы за набегі спаўна,
І не дапаможа зайздроснікаў здрада,
Мы вып’ем крывавага ў кубках віна.

Літвіны, за намі наш сімвал - ”Пагоня”,
Мы вольны і непадкупны народ,
Каб шанец гісторыі не правароніць,
Войска ідзе ў вялікі паход.

І вось падышла немінучая бітва,
Татары зысыпалі нас градам стрэл,
Мячы зіхацяць, як хмельная малітва,
І кожны гатовы смерць сёння сустрэць.

Русіны з літвінамі б’юцца на пару,
Татары ўбачылі прывід бяды,
Не так і страшна на справе пачвара,
Уцякаюць на поўдзень рэшткі Арды.

Многомирье...Бесчисленны маски твои,
Заклинанья шепча монотонно,
Из пустынь африканских и бескрайних равнин,
Взглядом пристальным смотрят догоны.

От костров ритуальных мерцают огни,
Воплощеньем вселенской печали,
Дальний Сириус их притяженьем манил,
Лиц кофейных касаясь лучами.

Как петроглиф белёсый в нишах пещер,
Тех, что были подобием храма,
В свете факелов яркой звездой заблестел,
То творенье и суть бога Амма.

Очарованный ветер тайну хранит,
Вместе с миром умрёт и воскреснет,
Сквозь тоннели пространств непонятные сны,
В ночь доносят догонские песни.


Африканское племя Догонов, проживающее на юго-востоке Мали, свято верит в свое внеземное происхождение, считая своих далеких предков пришельцами со звезды Сириус из созвездия Большого Пса.

Поцелуй меня на дороженьку,
Положи в котомку краюшечку,
Бледных звёзд на небе горошинки,
Украшают лунные рюшечки.

Загреми, Устинья ухватами,
Ставя в печь привычно горшочечки,
Пригорюнилась крыша покатая,
И туман навис над ней клочьями.

Не печалься, пава-Устиньюшка,
Ворочусь к обеду я в горницу,
За сараем грезит рябинушка,
Приютив в ветвях птицу горлицу.

В клети курица закудахтала,
А в чулане вновь мыши бегают,
Спело-яблочко возьму со стола,
Да лошадку выведу пегую.

Рукотворно в жизни корзиночку,
Вплетены лозой наши судьбушки,
Будто две на поле травиночки,
Мы с тобой, Устинья-голубушка.

Подбоченюсь я, аки молодец,
Стану гоголем у порожика,
Молока кувшин ставь на полочку,
Да целуй меня на дороженьку,
Свет- Устиньюшка, дай нам боженька...

Венецианка - пригласи в свой дом,
Где на реке скольжение гондолы,
Печалей груз неспешно увезёт
К темнеющий оливковым альковам.

Вина налей в сиреневый хрусталь,
И проведи в зашторенную спальню,
Там на стене распятие Христа,
Что со времён висит суровых, дальних.

Раскрой зелёный пыльный фолиант,
Прочти катрен о достославных дожах,
Про грубый век дофинов и инфант,
Зажги свечу, маня с улыбкой в ложе.

Венецианка - убери кинжал,
Брось в угол перстень с ядом белладонны,
Рукой к себе твой тонкий стан прижал,
Глядит Луна с ажурного балкона.

Атласный губ змеиный поцелуй,
Оставил след на бледной мочке уха,
Венецианка - ты призвала мглу?
В моих объятьях мёртвая старуха.

Где дева та, что нежно обнимал?
Ещё чуть-чуть - мы б стали с нею ближе,
Сквозь ветер в ночь истошно хохотал,
Венецианки вероломной призрак.

Уснул Харбин тревожным сном,
Презрев предчувствие кошмара,
Там за лесами, за хребтом,
Власть захватили комиссары.

Позёмка с севера метёт,
Горит лампадка у иконы,
В последний бой нас поведёт,
Казачий атаман Семёнов.

Налей, поручик, не жалей,
Ведь выпить больше не придётся,
А кровь приметит на земле,
Багровое слепое солнце.

Да на гитаре поиграй,
Нагнала непогода тучи,
Мы попадём в наш светлый рай,
Сыграй ”На сопках...”, друг поручик.

Вдали заброшен отчий дом,
У тына стройные рябины,
За волю-матушку умрём,
И честь свободного Харбина.

Бью копытом о землю,
Я яростный бык,
И совсем не приемлю,
Удары судьбы.

Для чего вы кричите,
Что погибну я ? Вздор!!!
Люди злые - молчите!
Вон идёт матадор.

Представитель их рода,
Жрец из тёмных веков,
Матадора работа,
Убийство быков.

Жгучим роем осиным,
Впился в тело металл,
Я упал, обессилев,
Но назло людям встал.

А теперь помолитесь,
Алчным лживым богам,
Матадора-убийцу,
Поднял я на рога.

Алой кровью окрасив,
Горячий песок,
Чем испортил им праздник,
Не склонившись у ног.

Но уже настигает,
Ваш неправедный суд,
Вмиг толпой с ног сбивают,
И на бойню везут.

Каталонская ночь за раскрытым окном,
В принесённом коктейле зеленеет мохито,
Обольстительных глаз океанское дно,
Поиграй на трубе, моя Хуанита.

Разорви блудный сумрак соцветием нот,
Будоража огней барселонских асбест,
Опоила меня галисийским вином,
Хуанита - сыграй на блестящей трубе.

Ожерелье надень апельсиновых лун,
Запорхай зацеловано пёстрой колибри,
Стильным джазом раскрасив ночную смолу,
С переливом тропическим Парамарибо.

Упоительно дуй, не жалея себя,
Сладких губ арагонских пылает имбирь,
Шёлком пальцев кофейных в такт теребя,
Мелодичную суть серебристой трубы.

Хуанита - звенит дальних звёзд мельхиор,
Затаённый экстаз силы нет побороть,
Извергают вулканы горячий ликёр,
На манящей земли влажную плоть.

Семь рассветных коней начинают разбег,
Ими правит судьба на скрипучей арбе,
Уносящейся памяти сохраню оберег,
Как играла ты ночью лунный джаз на трубе.

Потанцуй со мной вместе, пришедшая Смерть,
Обними упоительно в призрачном танце,
Светлячками огни разлетелись во мгле,
Потанцуй со мной, Смерть, последнее танго.

Под щелчки кастаньет, рук белёсых хлопки,
Подмешай мне в вино раствор амальгамы,
На ”Летучий голландец” взошли моряки,
Отправляясь в путь дальний от пристани Гавра.

Поцелуй меня, Смерть - увлечённо, взасос,
Черногубием рта возбуждая инстинкты,
Смуглый низкий малаец - корабельный гарсон,
Бренди в кубке несёт цвета лунной мастики.

На полу мне отдайся, обнажённая Смерть,
Выпей жизнь в исступленьи до гранатовой капли,
Возле тонких колонн злые жрицы во тьме,
Безразлично застыли, как сонные цапли.

А теперь уходи, надоевшая Смерть,
Нам двоим в этом мире становится тесно,
Мотыльком упаду на разбитом стекле,
Завтра с первым лучом непременно воскресну.

Вновь станцуешь со мной, чайноглазая смерть?

Любимой книге моего детства шведской писательницы Марии Грипе ”Эльвис! Эльвис! Просто Эльвис”( она до сих пор со мной)

По черепице стокгольмских крыш,
Сиропом красным разлит закат,
Эй, Элвис Карлсон - привет, малыш!
Тебе, как в детстве я снова рад.

Ведь был когда-то таких же лет,
И ты мне стал почти что брат,
Да вот как видишь - сам постарел,
Былого детства прошла пора.

Макает осень в гладь луж листы,
И рок-н-ролла звучит мотив,
Хотела мама, чтоб звался ты,
Как Элвис Пресли - её кумир.

Сидишь всё так же на берегу,
В одну девчонку душой влюблён,
Портовых кранов привычный гул,
Звучит басами в окне времён.

Мой друг старинный и чуть смешной,
Кому не страшен столетий бег,
Подарит книга нам встречу вновь,
Хранят страницы двадцатый век.

Горести, обрыдлые печали,
Длинные ноябрьские дожди,
Я по коже рук твоих скучаю,
Разделив покой с остывшим чаем,
Не спеши разлука, подожди.

Низкое титановое небо,
Солнца восходящий бледный круг,
Всё так монотонно и нелепо,
Месяца двурогий жёлтый гребень,
Вновь укрылся в звёздную нору.

Чахнет на окне герань в горшочке,
Надобно собраться и полить,
Да до булочной пройтись пешочком,
Скоро уж зимы морозной щёчки,
Заалеют, словно снегири.

Что любовь? Привычная утрата,
В сундуке моём полно утрат,
Бриллиантами на два карата,
Фонари мерцают у ограды,
Чай остывший пью опять с утра.

Клочья малахольного тумана,
Ноября порвавшийся сюртук,
Вздорного хмельного старикана,
Трубку подносящего ко рту,
Сизый дым пуская в высоту.

Я заходил в эти тёмные улицы,
Сзади шептались столетние кедры,
Рябь волновали в чернильницах-лужицах,
Медные ветры, колкие ветры.

Люди в цилиндрах и праздничных масках,
К площади шли золотыми мостами,
Солнце упало и тут же погасло,
В чрево фонтана, сумрак фонтана.

Пели от ветра скрипучие ставни,
Я понимал - идти больше не к кому,
Грустный старик со свечой показал мне,
Пыльное зеркало, странное зеркало.

Дева-монахиня стала у зеркала,
Пряча украдкой съехавший локон,
Я разглядел в отраженье ореховом,
Страшного волка, клыкастого волка.

”Ты ли?” - тихо спросила монахиня,
”Нет!!!” - я отпрянул, споткнулся и вскрикнул,
Образ горел в сиреневом пламени,
Адского лика, грозного лика.

Я убегал из этого города,
Чувствуя, что проклятие сбудется,
Змеями сзади шипели от голода,
Тёмные улицы, мёртвые улицы.

Бедный Джордж - славный парень он был,
И на фронте не стал дезертиром,
Миражи, миражи, миражи,
Лицемерие правит всем миром.

Старой Англии вечная спесь,
Словно куклы поломаны судьбы,
Заправляет тщеславие здесь,
Врёт парламент, врёт церковь, врут люди.

Как родная и вздорная мать,
Приучала с рожденья к обману,
Ты убит и забыла жена,
О тебе, как любовница Фанни.

Ты погиб на преступной войне,
Войны все изначально - преступны,
А коньяк - утешенье жене,
Ты же - стал разложившимся трупом.

Квинтэссенция смертной любви,
Пулемёта немецкого жало,
Бедный Джордж - похоронен, забыт,
Никому тебя было не жалко.

По роману Ричарда Олдингтона ”Смерть героя”

Табуны мои разномастные,
Рыже-бежевых лошадей,
А печали то все напрасные,
Как круги на вешней воде.

Табуны мои золотистые,
Жёлто-пегие табуны,
Обними меня, рань лучистая,
Молодой грядущей весны.

Заполошные кони резвые,
Хоть устали вы за года,
Бездорожьем я не побрезгую,
И своё ухабам воздам.

И пусть сбилось снова дыхание,
Холм с разбега еле беру,
Но влечёт ещё зорька ранняя,
Баньки где в саду прочный сруб.

Табуны мои, кони с гривами,
Ржут отчаянно, бьют ногой,
На траве кобылы игривые,
Жеребёнок скачет рябой.

Превзойти дороженьки торные,
Вы на белый свет рождены,
Табуны мои непокорные,
Загулявшие табуны.

Стихия воды, глазницы морей,
Роптание волн звучит внутривенно,
Опаловый плёс застыл в ноябре,
Укрытый белёсыми шапками пены.

Седой парикмахер старик-океан,
Ровняет их трепетно сотнями ножниц,
Над стройными соснами рыжий закат,
Гефест обронил раскалённый треножник.

Приди на мой зов, восстань из глубин,
В таинственном свете трёхликой Гекаты,
Созданье сжигающей сердце любви,
В наряде ракушек придонных богатом.

Морские коньки безмолвно скользят,
Соцветие звёзд рассыпало стразы,
Утёсы во тьме о чём-то грозя,
Страшат кораблей деревянные вазы.

Стихия воды, дающая жизнь,
Русалок власа - серебристая пакля,
Фаянсом рассвет вдали дребезжит,
По коже текут солёные капли.

Белый волк я, живущий где льды,
Там янтарное солнце повисло,
У бескрайней холодной воды,
На скале замерла руна Иса.

Взмахом крыльев полярной совы,
Ночь зеркальная днём обернётся,
И со сходом ревущих лавин,
Оголятся от кратеров донца.

Белый волк - такова моя суть,
Пусть хохочет сестра-росомаха,
В инеистом замёрзшем лесу,
Платья судеб соткали Три Пряхи.

Руна Иса мерцает во мгле,
Вой протяжный разносится в марте,
Из разверзнутой пасти моей,
Застывая слюной на базальте.

Я - дух дня, нифльхеймский колдун,
Слуги чьи чёрно-бурые лисы,
На непознанный Север веду,
Край, где властна одна руна Иса.

Виртуальная любовь,
Квинтэссенция обмана,
Шлейф случайного романа,
Под которым прячут боль.

Или просто сплин и блажь,
Одевая чьи-то маски,
Чтоб влюбляться без опаски,
И в сети сгореть дотла.

А в реальности вновь быт,
Ипотека и работа,
Непрерывные заботы,
Нелюбимый муж, что злит.

Как и склочная жена,
Надоевшие соседи,
В голове гуляет ветер,
Да опять пуста мошна.

Но какой горит пожар,
За экраном монитора!
Баловница за которым,
Та, полна что нежных чар.

Или мачо и плейбой,
Обработан в фотошопе,
Яхта у него и ”Опель”,
Он в круиз зовёт с собой.

Виртуальная любовь,
Для двоих она награда,
Чьи сердца вдали, но рядом,
Согревает пламя вновь.

Неба ржавая клетка,
Время рябью бежит,
Под порывами ветра,
В лужах чёрного цвета,
Отражаются вновь гаражи.

Как ещё до потопа,
До рожденья Земли,
Гаражей отлетевшая бронза,
Мир уснувший давно от наркоза,
И свинцовое солнце вдали.

Здесь насельники дна,
В грязных старых бараках,
Стойкий запах вина,
Вонь залитых канав,
Непременные драки.

Крик голодных котов,
Да собак лай побитых,
Наркоманов притон,
Симбиоз всех грехов,
Душ погубленных битум.

Через тернии к звёздам,
Через хаос к себе,
Не рабом быть судьбе,
А искать вольный воздух.

Обречённо ползёт,
В непокорной руке,
Вечности скарабей,
Улетит звездолёт.

Через сонмы миров,
Обрести свою суть,
На планете, где суд,
Под эгидой воров.

Оживить край пустынь,
Не погибнув во тьме,
Тиранический смех,
От людей отвести.

Даже если ты сам,
Кем-то созданный клон,
И с начала времён,
Не имел паруса.

Птицей Рух с высоты,
О камни упасть.
Свергнув деспотов власть,
Расцвели чтоб цветы.

Ты говоришь - я холоден, бесстрастен,
Другим свой пыл с вниманием даря,
Как дребезжит фарфоровое счастье,
Среди безликих дней календаря.

И как дрожит оно в тиши - послушай,
Как будто сердца тонкая струна,
Прошу не лезь ко мне словами в душу,
Она тоской с рождения больна.

Любви моей фарфоровая ваза,
Давно тобой разбита на куски,
И ни к чему в ночь брошенные фразы,
Как ни к чему касание руки.

Оборвалась опять нить разговора,
Стекает тушь с изящного лица,
Куски фарфора означают ссору,
С ней приближенье для любви конца.

Я так устал, о мелочах чтоб спорить,
Витает призрак прошлых октябрей,
Моя душа застывшая в миноре,
Разбитой вазе не находит клей.

Зачем твой взгляд, в глубинах глаз таящий,
Разлуки след и ревности укор,
Смотри - судьба в кладовку жизни прячет,
Угасших чувств утерянный фарфор.

Помню в рань июньскую,
У реки излучины,
Лодка плывёт узкая,
В ней скрипит уключина.

Зорька златокудрая,
Размахнула косами,
Лето луг припудрило,
Травяными росами.

А в затоне лилии,
Как невесты белые,
Норовит увиливать,
Плотвичка сребротелая.

У ракиты маленькой,
Мост стоит из дерева,
Рыбаков завалинка,
В камышах затеряна.

Заслонилась зеленью,
От дороги кромочка,
За уснувшей мельницей,
Пастухи с котомочкой.

Напоило росами,
Лето землю вволюшку,
И туманной проседью,
Затянуло полюшко.

В доме восемь, квартире пять,
Проживает несчастный бес,
Не даёт он ночами спать,
Всё стучит по ржавой трубе,

В доме восемь, квартире пять,
Хмурый ангел настойку пьёт,
Поправляя седую прядь.
Пряча крылья свои в комод,

А напротив, в квартире шесть,
Проживает мадам Клико,
И роняя златую шерсть,
Стережёт её медный кот,

Утром охровым управдом,
Раздаёт жильцам всем рубли,
И читает он Канта том,
На скамейке из гибких ив,

Бес и ангел приводят дев,
Да лобзают их что есть сил,
В луж прозрачных святой воде,
Отражается неба синь.

Я в том доме давно живу,
Листья пряные октября,
На рубиновых клёнах рву,
Проходящим жильцам даря.

В графстве Кент турнир объявлен славный,
Будут там земель окрестных главы,
Приз - полцарства, книга, что святая,
И принцесса вздорная рябая.

Первый мой соперник - рыцарь Готфрид,
Чей в железо облачённый профиль,
Я копьём своим помял изрядно,
Чтоб другим бы было неповадно.

Говорит король - бери полцарства,
Я ему в ответ - хочу остаться,
В замке, где гуляет вольный ветер,
Замка лучше нет того на свете.

Мой второй соперник - крестоносец,
Вон как спесь слугу Христа заносит,
На стальных мечах гремела схватка,
Крестоносцу же пришлось несладко.

Вышел на ристалище епископ,
Книгу, мол, возьми - сказал он с писком,
В книгах я священных не нуждаюсь,
Вольным ветром по полям слоняюсь.

Третий мой соперник - дон Херано,
Празднует победу слишком рано,
Не поможет крепкая кираса,
Я стрелой сбиваю ловеласа.

Вот ногой кривою выступая,
Подошла принцесса, что рябая,
Я ей говорю - прости, миледи,
В моём замке ждёт другая леди.

Тут король не выдержал - спустился,
По всему видать монарх взбесился,
Говорит - так в чём твоя отрада,
Если не нужна тебе награда?

Я ему сказал - наш мир химера,
Счастья в дамах нет, во власти, вере,
Я умчусь туда, где ласки ночью,
Пышногрудых молодых молочниц.
Где вино течёт ручьём без меры,
Чтобы в лапы не попасть химере.

На коня вскочив, копьё оставив,
Мчусь что сил лугами и мостами,
А полцарства, книгу и девицу,
Шут придворный взял под видом принца.

На Москву мы шли да с Деникиным,
Воевали всё - нет уж сил,
В той стране, что кровью политая,
Комиссарочку полюбил.

Горькой водочки хлопну чарочку,
Бьётся мне в окно нетопырь,
Комиссарочка, комиссарочка,
Подвела ты под монастырь.

Очи карие, брови чёрные,
А под кожанкой - револьвер,
Ты судьбою мне наречённая,
Нет таких в Крыму и Москве.

Пулемёт на резвой тачаночке,
Поливал горячим свинцом.
Комиссарочка, комиссарочка,
Изменила мне с подлецом.

И весенние вишни веточки,
Снегом выпавшим замело,
А её поставил я к стеночке,
Со слезой пустив пулю в лоб.

Подкурю-ка я от огарочка,
Папиросочку поутру,
Комиссарочка, комиссарочка,
Без любви твоей я умру.

Поэт Билецкий пил четвёртые сутки. Пил безбожно, зло, запойно. Во вторник его исключили из Союза Литераторов за конформизм, романтизм и недостаток соцреализма. Сожительница поэта, Сонечка, узнав об этом, сразу же переселилась в квартиру к престарелому писателю Барбарисову, у которого соцреализма было с избытком.
"Ну вы меня ещё вспомните!" - Аристарх Билецкий, как был в трусах и майке спустился в холл бывшего дворянского особняка, в котором нынче располагалось коммунальное жильё, подошёл к тяжёлому высокому зеркалу в золочёной оправе, чудом сохранившемуся от прежних владельцев и красной губной помадой, забытой в спешке Сонечкой, написал на нём:

"Что ж ты смотришь так, морда мятая?
Али с правой в глаз мутный хошь?
А в штанах моих да в карманчике,
Выкидной лежит острый нож,

Морда наглая, морда спитая,
Хоть в трактир иди - попляши,
Мало всё, видать, тебе спирта то,
Так и плюнул бы от души."

Морда подленько усмехнулася,
Заблестела вся, что алтын,
Отвечала мне: "Что беснуешься?
Морда в зеркале - это ты."

Гордый своим поступком и с удовлетворением отметив, что его никто не видел, он поднялся в свою комнату. Налив остаток водки в стакан и выпив залпом содержимое, поэт Билецкий упал на жёсткую железную кровать и впал в забытьё. Очнувшись через неопределённое время, он с изумлением обнаружил, что за его столом сидит чёрт.
"Ну вот и допился" - вздохнул Билецкий.
Чёрт между тем не показывал никаких проявлений агрессивности, более того - он поставил на стол бутылку и довольно приятным баритоном сказал: "Ликёр "Моунтайн Блу - рекомендую."
"Ну и хрен с ним, с чёртом я ещё не пил" - Аристарх Билецкий сел на табурет напротив чёрта и подвинул к нему свой стакан.
"Весьма недурственно!" - отметил Аристарх, опорожнив стакан от приторно-сладкой жидкости голубого цвета.
"Контрафакт не пьём, только качественный продукт" - чёрт цокнул языком и налил ещё.
"Теперь ты у меня душу потребуешь?" - Аристарх закурил и недобро уставился на чёрта.
"В любое другое время - безусловно, но сегодня в аду день исполнения желаний, который бывает раз в несколько тысяч лет. Выпала моя очередь и я выбрал тебя , до завтрашнего утра могу выполнять все твои желания. "
Билецкий задумался, снова пододвинул стакан к чёрту и сказал: "Наливай до краёв".
В актовом зале Дома Литераторов, у перекрёстка Котельнической и Малой Можайской проходило собрание на тему: "Соцреализм - орудие пролетариата против декадентов". Председательствующий, Степан Пестрорядов зачитывал с трибуны об усилении классовой борьбы в мире и роли искусства, как средства просвещения масс. Внезапно из боковой двери показались Аристарх Билецкий и чёрт, одетый в узкие клетчатые щеголеватые брюки, жёлтый короткий пиджак и цилиндр. Сам же Билецкий важно ступал в тоге римского императора.
"Товарищи, сюда нельзя, здесь проходит заседание!" - Пестрорядов недоумённо смотрел на вошедших.
"На какую тему, позвольте спросить?" - нагло поинтересовался чёрт, ласково поглаживая когтистой лапой свои покрытые бриолином волосы.
"Вас это никоим образом не касается. товарищи, ну выведите же их отсюда!" - нетерпеливо закричал председательствующий.
Но его голос прервали заигравшие фанфары и из соседней двери показалась целая процессия. Голые нимфетки и молодые атлеты в костюмах Адама несли на подносах всё то, о чём советский человек мог только мечтать: жареную дичь на фарфоровых тарелках, экзотические фрукты, нарезанные балык и ветчину, французские сыры и прочее. Два здоровенных абиссинца тащили большую амфору с душистым древнеримским вином, подросток-малаец нёс дорогие кубинские сигары.
Нимфетки тотчас же принялись усаживаться на колени поэтов и писателей, молодые атлеты флиртовали с писательницами и поэтессами. а Билецкий и чёрт взошли на сцену к президиуму. Отстранив окончательно ополоумевшего Пестрорядова, Билецкий произнёс речь:
"Соцреализм, говорите? Ну-ну...Сейчас проверим. Кто считает себя соцреалистом - пусть покинет собрание, мы никого не держим, дверь открыта. "
По залу пронёсся ропот, однако никто, за исключением больного язвой, простатитом, мочекаменной болезнью и давно из-за возраста не интересующегося женщинами критика Юрия Гоголевского не встал с места.
"Так - продолжал Билецкий - может быть вас сдерживает обстановка, не хотите ли перенестись в земной рай?"- Аристарх подмигнул чёрту и стены и потолок исчезли, собравшиеся оказались на изумрудной лужайке с фонтанами и кипарисами. Абиссинцы принесли кубки и каждому подливали душистое древнеримское вино. Очень быстро борцы с декадентами превратились в пьющих, закусывающих и устроивших страстную оргию персонажей.
"Соцреализм" - хмыкнул чёрт и подмигнул Билецкому.
"Пусть порезвятся" - отозвался тот.
С наслаждением выкурив по сигаре, чёрт и Билецкий смаковали охлаждённое шампанское.
"Ну пожалуй хватит, скоро утро" - неторопливо проговорил чёрт.
"Да, соцреализма уже с избытком" - согласился Аристарх.
"Тогда прощай" - чёрт протянул Билецкому когтистую лапу.
"И кстати, между нами - я на самом деле никакой не чёрт" - чёрт вздохнул и испарился.
Лужайка исчезла и все снова оказались в актовом зале Дома Литераторов. Пока публика приходила в себя, Аристарх по-быстрому смылся. Взойдя по лестнице на свой этаж. он обнаружил у двери комнаты Сонечку, стоявшую с видом нашкодившей кошки.
"Недолго твой соцреализм с Барбарисовым длился" - на ходу бросил Билецкий.
Сонечка виновато кивнула и поцеловала Аристарха в щёку.
"Вымой полы, постирай вещи и не буди меня до полудня" - добавил Билецкий. Сонечка вновь согласно кивнула.
"Соцреализм" - отметил про себя Аристарх, разделся, лёг на кровать и погрузился в безмятежный сон.

Даррен проснулся от холода. Пришедшая в Бостон поздняя осень давала о себе знать. Налетевший ветер гнал красно-жёлтые листья клёнов по тротуару, тяжёлое молибденовое небо нависло над домами. В лицо Даррену пахнуло дешёвым джином.
”Надо двигать на юг, здесь мы за зиму околеем” - грузный пятидесятитрёхлетний Хью стоял на неверных ногах и дышал на Даррена. Тот нехотя вылез из спального мешка и сел на тротуар. Как и для всех бездомных время давно потеряло для него смысл, разграничиваясь на тревожный обрывистый сон, посещение социальной столовой и поиск новой дозы.
Даррен Бизли был высоким афроамериканцем, уже почти четыре года плотно сидящим на наркоте. Когда-то он работал в офисе строительной кампании в отделе продаж, был женат на красавице Кимбрелл, с которой у них было четверо детей. Даррен вспомнил дом, лужайку, бассейн во дворе, рыжего спаниеля Чарли и тот день, когда его сократили, долгие безуспешные поиски работы, развод с Кимбрелл, раздел имущества, съёмное жильё в трущобах и свою первую дозу. Сизо-розовый туман заволок сознание.
”Дай глотнуть” - он протянул руку к бутылке джина, отпил глоток и тут же выблевал содержимое на фонарный столб.
”Не можешь пить - не берись!” - Хьюго вырвал бутылку у Даррена и положил в карман вытертого пальто.
”Ладно - примирительно сказал он через минуту, закуривая сигарету - пошли в чёртову столовую, я устал и голоден”.
Даррен собрал свои немногочисленные пожитки и они неспешно побрели к столовой. Ветер всё усиливался, по дороге проехала машина коммунальной службы, клерки спешили в офисы, полицейский-азиат подозрительно посмотрел в их сторону. Пройдя два квартала Даррен и Хью стали в конце длинной очереди, ведущей в столовую.
”Эй, мальчики - за три бакса сделаю незабываемый минет” - вышедшая из-за угла старая проститутка Лиззи, противно и хрипло смеясь, направилась в их сторону. Лиззи не была наркоманкой, она, как и Хью отдавала предпочтение алкоголю.
”Я заплачу три бакса, чтобы ты мне его не делала” - осадил даму Хью и протянул ей оставшийся джин.
”Ты - сволочь!” - удовлетворённо ухмыльнулась Лиззи и сделала долгий глоток...
Даррен вышел из столовой и посеменил на окраину города. Хью и Лиззи исчезли в поисках алкоголя. Промозглый день напоминал о кратковременности и бесполезности человеческой жизни. Продав знакомому ирландскому барыге украденный вчера вечером из машины ноутбук, Даррен приобрёл новую дозу и уселся в малолюдном месте под деревом, подтянув свитер и оголив левую руку, он перетянул её жгутом, привычным движением вколов содержимое шприца в вену. Даррен растворился в сизо-розовом тумане.
Перед ним открылось зелёное, глубокое море. Даррен стоял на борту каракки с флибустьерами, он и сам был одним из их команды. По обе стороны корабля проносились и застывали на мгновение в воздухе летающие рыбы, на западе опускалось багряное солнце. ”Саргассово море” - догадался он. Внезапно по правому борту показался королевский фрегат. С грянувшим залпом вылетела стая ядер, часть из которых попала в каракку. Вышедший на палубу капитан пиратов хотел крикнуть:” К бою!”, но переломанная от ядра и упавшая ему на голову мачта, словно чёрная метка, указала на результат этой схватки. Со следующим залпом трюм дал течь и корабль захлестнула солёная, безжалостная вода. Ухватившись за остаток мачты, Даррен судорожно вцепился в мокрое дерево. Течение унесло его в сторону и вот уже над водой расстилалась южная карибская ночь. Полная Луна осветила воду. Вблизи выросли очертания небольшого тропического острова. Даррен оставил мачту и поплыл ему навстречу. Рассекающие в лунном свете воду дельфины словно указывали дорогу. Прилагая последние силы и выбравшись наконец на берег, Даррен рухнул на белый песок. Отлежавшись, он двинулся через низкие заросли к центру острова. За пальмами забрезжил свет и Даррен оказался у высокой хижины из тростника.
Войдя внутрь, он увидел сидящую на троне из эбенового дерева обнажённую девушку в головном уборе из птичьих перьев.
”Кто ты?” - прошептал он высохшими губами.
”Я Ракасса, жрица мамбо” - ответила девушка.
”Теперь ты часть коллекции” - добавила она.
”Какой коллекции?” - недоумённо уставился Даррен.
”Коллекции Барона Субботы в парке Оплёванных Душ” - безразлично отозвалась девушка.
Тело Даррена содрогнулось от конвульсий, в глазах замелькали протуберанцы и он стал превращаться в большую, чёрную и уродливую бабочку. Ракасса взмахнула небольшим бронзовым жезлом и Даррен-бабочка закружил по хижине, тут же открывшаяся фиолетовая воронка захватила его и поглотила. Казалось прошла Вечность, прежде чем Даррен пришёл в себя и открыл глаза. К его ужасу глаз оказалось много. Даррен висел чёрной многоглазой бабочкой, приколотой булавкой из блестящего металла к вертикальной зелёной подушке. Его плоть - волосатая, многоглазая , со множеством скрюченных ножек, безвольно дрожала в полутьме. Осмотревшись по сторонам, Даррен увидел мириады таких же бабочек, приколотых булавками к подушкам. Все они были разных цветов и оттенков, но такие же уродливые, как он сам. Приглядевшись, Даррен узнал в двух из них Хью и Лиззи.
”Вы как здесь очутились?” - подумал он.
”Так же, как и ты” - раздался в голове знакомый голос Хью.
”Проклятый корабль флибустьеров” - присоединилась Лиззи.
”Что с нами сделали?” - спросил Даррен-чёрная бабочка.
”Хуже, чем уже сделали быть не может!” - в голове прозвучал полный отчаяния голос Хью.
”Может это сон?” - запищала Лиззи, хлопая безобразными крылышками.
”Нам не может снится один и тот же сон” - с раздражением ответил Хью.
Даррен закрыл глаза, чувствуя, что ещё немного и он безвозвратно сойдёт с ума...
Очнулся Даррен под деревом на окраине Бостона. Холодный липкий пот стекал по его лицу, смешиваясь с каплями осеннего дождя. Его сильно мутило. С отвращением отбросив лежащий рядом шприц далеко в сторону, он поплёлся к столовой. Проходя мимо места, где обычно покупал наркотики, Даррен с изумлением увидел, что наркоторговцы - это на самом деле те же жрицы мамбо из высокой хижины, только в мужских телах. Алкоголь в магазинах продавали они же, облачённые в плоть дородных тёток, усатых мексиканцев и бледных меланхоликов.
Возле моста лежал Хью, рядом валялась пустая бутылка джина. Даррен наклонился к Хью, тот еле дышал.
”Очнись, старый пьяница!” - растормошил Даррен Хью.
Тот что-то промычал в ответ.
”Ну уж нет, теперь мы не попадём ни на какой дьявольский корабль!” - Даррен подхватил Хью под руки и они вместе поковыляли к клинике монастыря Святого Бернарда.

В тумане рдеют мокрые рябины,
Прощальным клином плачут журавли,
Нас поглотила целая лавина,
Но не снегов, а искренней любви.

В небесной сини солнце еле светит,
Но я горю от нетерпенья весь,
Лишь ты одна на всём огромном свете,
Неповторимый горный эдельвейс.

Такой, как ты на всей земле не встретить,
Хоть обойди за годы и века,
Над головой бушует вольный ветер,
Снега любви срываются со скал.

Я заключу тебя в свои объятья,
Ведь бесконечно ты мне дорога,
И Королевы Снежной будет платье,
К твоим родным положено ногам.

Ты слаще, чем пленительные вина,
Я воспеваю оду октябрю,
Нас поглотила сильных чувств лавина,
За это я её благодарю.

Королеве моего сердца...

Я Вам и друг душевный и любовник,
О, самая речная из наяд,
А за окном колышется терновник,
Замёрзших ягод аромат тая.

Ноябрьский дождь свинцовый день тревожит,
Не уставая спозаранку лить,
Я Вас люблю - отчаянно, до дрожи,
Как только можно женщину любить.

Ваш поцелуй застыл на моём теле,
Как прилетевший нежный мотылёк,
И несмотря на жизни всей потери,
Огонь любви в себе сберечь я смог.

Конечно, Вы - античная богиня,
Конечно, Вы - судьбы роскошный дар,
И если мир от пламени погибнет,
То я войду за Вами в тот пожар.

Беспечно спи, фламинговое чудо,
Бежит сквозь пальцы времени песок,
Я Вас любить всегда до гроба буду,
И напишу ещё немало строк.

Я подниму Ваш стан на сильных крыльях,
Да вознесу над бренною землёй,
Чтоб в отраженьи чайных глаз красивых,
Услышать вновь Ваш голос внеземной.

В огромный город поутру пришёл,
Базарный день, людьми забита площадь,
Я на ступени грязные взошёл,
И прокричал вовсю как можно громче:

”Отриньте страх, отриньте мерзкий страх,
Иначе всем спасения не будет”,
А мне в ответ:” Мы избегаем драк,
Ведь мы всего лишь маленькие люди,

С рождения впитали с молоком,
Что государство всё за нас решает,
И ты не будь глупцом и чудаком,
Прожить намного легче будет в стае”.

Они смотрели сонмом мутных глаз,
Один из них уже готовил камень,
Слепые слуги порождений зла,
Которое здесь правило веками.

”Не верьте лжи, не верьте подлой лжи,
Что рай и ад посмертно уготован,
Земная жизнь - тюремный лишь режим,
Идей, эмоций рабские оковы,

Вы изначально не были людьми,
В высоком небе птицами летая”,
В ответ слова:” Ты Бога прогневил!”,
Гудела человеческая стая.

Капля дождя скатилась, как слеза,
Я посмотрел в недобрые их лица,
И вспоминал, как много лет назад,
Над городом кружили люди-птицы.

Мне нравится тебя любить,
Когда уснул подлунный город,
В одну невидимую нить,
Слова вплетая разговоров.

Мне нравится тобой дышать,
А осень вновь рисует кистью,
Багряным ворохом лежат,
Октябрьские шальные листья.

Мне нравятся твои глаза,
Они под цвет янтарных клёнов,
Как будто бы в полёт спешат,
Два тёплых жёлтых махаона.

Я обожаю те часы,
Что очень быстро пробежали,
За контуром лесных вершин,
Разделены мы берегами.

Твоя бездонная душа,
Вселенскому подобна чуду,
Под сенью звёздного ковша,
Любимой имя не забуду.

Скрижали судеб украду,
Вдохнув последние гвоздики,
Орфеем в самый ад сойду,
За несравненной Эвридикой.

Мне нравится тобою жить,
И нет что между нами лжи,
Ведь счастье в мире есть, скажи?

Я уйду в перламутровый дым,
На щите, со щитом ли - не важно,
Покидая бескрайние льды,
Оставляя высокие башни,
У свинцовой холодной воды.

Белых чаек горячая кровь,
Налипает на кварцевых скалах,
Этот край обходила любовь,
Лишь Луна бледным блюдом мерцала,
По неправедной воле богов.

Приспущу сине-бронзовый флаг,
Дверь забив напоследок гвоздями,
Стылым утром лиловая мгла,
Подкрадётся с косыми дождями.

Сколько тысяч потерянных лет,
Я скрывался в кромешном безлюдье,
Головешкой в каминной золе,
Но русалок холёные груди,
В пене волн, словно мой оберег.

Приведу вороного коня,
И вскочив, оглянусь в раз последний,
На заре наступившего дня,
Манит небо оттенками меди,
Будто рыцарей древних броня.

Кисловатого выпью вина,
Бросив кубок в пучину морскую,
Надевая рубаху из льна,
Чтоб отправиться в землю Святую,
На галере, где ропщет волна.

Время утекает, как песок,
Как вода и облака на небе,
Длинный сон, протяжный глупый сон,
Эта жизнь жестока и нелепа,
В ней людей случайных целый сонм.

Ну а те, кто дорог и любим,
Будто снегом тронутые птицы,
Улетают от промозглых зим,
Чтобы снова в мире воплотиться,
Маревом туманным из низин.

Бриллианты, деньги и дворцы,
Разве в этом для души богатство?
Смысл того познали мудрецы,
Только люди, чьи сердца роднятся,
Заменяют золота ларцы.

Сорок восемь пробежавших лет,
На листке оставленная цифра,
И стихов моих неровный след,
Сохраняя элементы шифра,
Канут в мир объявшей плотной мгле.

Кем я был? Ценитель терпких вин,
Роттердамского всё ж не затмил Эразма,
А толпу отчаянно гневил,
Да одной богине желтоглазой,
Посвящал сонеты о любви.