Режут по живому, душу рвут на части,
Это тёмный омут или поп причастьем,
Паству очищает, знать, пока живой я,
Странный звук витает лая или воя.
Кто я?

Кто я? Отвечайте, белые халаты,
Хоть воды подайте, вижу - мне не рады,
Хлороформом пахнет и столярным клеем,
На окне цвет чахнет, отвечайте - где я?

Где я? Что за место, морг или больница,
Почему здесь тесно, чьи все эти лица?
Светят лампы ярко, не дают покоя,
Отчего так жарко, что со мной такое?

Что со мной такое? Здесь застенки ада?
Вновь уколы колют, я прошу - не надо!
Если присмотреться - комната всё та же,
Никуда не деться, кто мне правду скажет?

Кто мне правду скажет? Что здесь в самом деле?
”Весь процесс отлажен, будешь в новом теле”,
Мне один ответил, пользуясь моментом,
”Эй, неси - заметил - другого пациента”,

Я в стране далёкой закричал младенцем,
Народясь до срока с оловянным сердцем,
Помнить не хотелось, но запрет нарушу,
Как тюрьма из тела осквернила душу.

Набежит-налетит на небе тучка,
Грома старого маленькая дочка,
Созовёт облака играться в кучку,
В царстве ветра - вздорного сыночка.

Пострелёнок-ветер ей братишка,
Не менжуясь, отрок барагозит,
Видно хмель медовый выпил с лишком,
Оттого, смутьян приносит грозы.

Ой вы, гусли на потеху пойте,
Облети мать-песня косогоры,
Непогоду-ведьму успокойте,
Звонких струн разлейтесь переборы.

Колобродя басурманской татью,
Дождь роняет капелек полушки,
А внизу встают зелёной ратью,
Тополей широкие верхушки.

Девка-тучка, улетай за речку,
Забирай с собой шального братца,
Подарю янтарное колечко,
Чтоб могла красавицей назваться.

Ко мне вселилась ночью Тварь,
Я ядом был парализован,
Метался за окном фонарь,
Как полоумный рыжий клоун.

”Я буду жить с тобой века”,
Сказала Тварь и усмехнулась,
Слюна сочилась с языка,
А Тварь коварная уснула.

Подумав, что сошёл с ума,
Я пачку выкурил ”Житана”,
Достал коньяк открыв сервант,
Найдя покой на дне стакана.

А утром с ловкостью змеи,
Та Тварь на плечи мне повисла,
Я понял - чувства не мои,
И не мои слова и мысли.

Ведь словно пьяный пономарь,
Звонил я в колокол обиды,
Довольно ухмылялась Тварь,
Но не показывала вида.

Тогда я взял на кухне нож,
И сердце вырезал из плоти,
Смотрела Тварь на это зло,
Она была, как видно против.

И сразу стало легче мне,
Как будто отворилась дверца,
Тварь мухой села на стене,
А я теперь живу без сердца.

Здесь и пяди нет вашей земли,
Убирайтесь обратно, норманны,
Но спешат снова их корабли,
Чтобы жечь и захватывать страны.

Грабить лавочников и крестьян,
Из-за моря приплыли убийцы,
Те, кто вовсе не знают креста,
Вязь из рун на жестоких их лицах.

Чужакам здесь не рады совсем,
И богам их, что в северных фьордах,
Взял мечи и стоит возле стен,
Наш народ, пусть и малый, но гордый.

Эй, Уэссекса, бейтесь сыны,
Натяните тяжёлые луки,
И ни шагу от этой стены,
Пусть насытятся мщением руки.

Вон, драккаров видны паруса,
Скоро станут кровавыми реки,
Честь за смерть, нет дороги назад,
Кто захватчик, тот проклят навеки.

В то лето красное влюбился я в дочку Болотника Пестрявку-веретеницу. Жара стояла невыносимая, трава пожухла, вода в колодцах высохла и ягода-земляника осыпалась в Полянском лесу за Кипреевым холмом. Пошёл, значит до полудня к речке освежиться, глядь, а тут она сидит у Шамовского моста, раскрасавица, да на гладь речную смотрит. Стройная, черноволосая, глаза мутно-зелёные, а пахнет от неё кувшинками да жёлтыми водными кубышками, как в такую не влюбиться? Нашенские то, поселковые, к мосту побаивались ходить, слухи ходили разные недобрые про это место, будто бы вилы да навки в ночь тут бродят, а коли увидят человека проходящего, так и не сыщешь его потом, никаких следов не найдёшь, а дело то днём было да и негоже живому Потусторонних бояться.
Голосок её хрустальный, так и переливается, как плотва на солнышке.
”Люба я тебе?”- спрашивает.
”Как - отвечаю - не люба, коли кровь у меня огнём полыхает, лишь увидел такое создание, зовут то тебя как, девица?”
”Батюшка Болотник Пестрявкой кличет, а ещё веретеницей, за то что юркая и могу в ящерку и змею обращаться” - промолвила девица и улыбнулась.
Тут словно чёрт меня в бок толкнул: ”А покажи!” - говорю.
”Запросто” - отвечает.
И вмиг в веретеницу обернулась, да такую большую, сажени в две, да ещё аршин с вершком.
”ЗдОрово!”- говорю, а у самого от страха зуб на зуб не попадает.
Пестрявка заново в девицу обернулась да вопрошает: ” Возьмёшь меня такую?”
”Отчего не взять, коли люба” - отвечаю.
Так и зажили мы с ней гражданским браком, что щука с раком. Не жизнь пошла - малина. Краше моей Пестрявки не то что в посёлке, в самом райцентре не было. На танцах все парни на неё засматривались, а местные царевны только губки надували от злости. Бывало, сядем мы с ней на закате за стол, а на столе чего только нет: настоечка из аира ( тестя Болотника подарочек), да грибочки заветные, что сознание расширяют, рыбка жареная, картошечка, вареники и блинцы. Лепота, братцы. А уж про ночи с ней и не говорю - такое вытворяли, дай бог каждому.
Всё рядком шло, но пришла мне повесточка на службу армейскую. Горько плакала моя Пестрявочка, да что поделать - два года не срок. По первяни слала письма длинные, тиной да мятой пахнущие, где писала, что все глаза выплакала в печалюшке да исхудала шибко, но через год и письма прекратились. Времечко пробежало, час возвращаться до дому подошёл.
Прибыл я в избёнку нашу трёхэтажную, ан Пестрявки и духу нет. И не токмо Пестрявки, а и болота её рядом с местом, где мы впервые встретились. Люди знающие подсказали, что осушили его приезжие городские мелиораторы, а как осушили, так и Пестрявка пропала. Люто я занедужил, погостная Тоска в гости повадилась, жбан самогона на стол поставит и молчит. Пей, мол, что уж там. Три месяца бедовал: заросший, нечёсаный, небритый. Глаза закрою - Пестрявка мерещится, открою - тоже она. Так бы и забрали меня тёмной ночью за Шамовский мост навки окаянные, да старуха Устиновна помогла.
”Иди - говорит, соколик, в Зыбкую падь, там твоя веретеница, не может она без воды жить, только назад тебе дороги не будет, сам станешь оборотнем”.
Делать нечего, любовь сильнее смерти. Пошёл я да там и встретил её заново, голубу свою. Целовались-миловались, глаз не могли отвести. Да вот только с тех пор, как туман покажется, я в Лешака обращаюсь, да про то уже другой сказ.­

С благодарностью Т.Р. , которая не смотря ни на что верит в меня, как в писателя.

А по вечерам, когда горячее августовское солнце медленно закатывалось за холм, мы с Домовым любили посидеть в предбаннике. Выложив из холщовой сумки на старенький табурет нехитрую снедь: рыбные консервы, купленные в местном сельмаге, буханку поджарого ржаного хлеба и поставив бутылку портвейна ”Алушта”, я неспешно закуривал дешёвую папиросу, предлагая из пачки Домовому и зная, что он, как всегда откажется. У Домового была своя небольшая курительная трубка, куда он вместо табака забивал смесь из мха, лишайника и каких-то ведомых только ему сушёных трав.
Через открытую дверь было видно, как набежавший с поля ветерок ласково треплет ветки груш и яблонь, летящих низко над землёй ласточек и вылезшего из своей норы слепого любопытного крота. ” Ну что, Викентий, а не испить ли нам влаги животворной из драгоценных кубков ?”- подмигнув, обращался я к Домовому. Я называл его Викентием, так как сказанное мне его настоящее имя на непонятном древнем языке было труднопроизносимо да и общались мы телепатически, а словами говорил я с ним скорее по привычке.
Разлив янтарную бормотуху в большие оловянные кружки, мы оба с наслаждением выпивали содержимое, занюхав листьями берёзового веника. ” Расскажи, брат, про тропу Велеса” - упрашивал я Домового. Викентий, задымив черешневой трубочкой передавал мне в сознание образы языческих волхвов, лесных капищ с каменными алтарями, ещё немного и вот я уже в теле косули мчался по опушке от преследующего меня волка, полз веретеницей по мокрым листьям, зорькой пустельгой высматривал добычу в высокой траве. Видение обрывалось так же быстро, как и начиналось.
Чтобы прийти в себя, я выходил из бани к растущему у межи малиннику и долго смотрел на вечернее небо. Сгущались сумерки, я уходил, а Домовой ещё долго сидел и о чём-то думал, сквозь просвет в двери на землю падал тусклый жёлтый свет от керосиновой лампы и только множество ночных мотыльков, как будто чьи-то заплутавшие души, упрямо летели на свет, но ударившись о нагретое стекло судорожно падали на пол да так уже и не вставали.

Проснувшись древним Носферату,
Смотрю в оконце на тюльпаны,
Мой мир - больничная палата,
С извечно капающим краном.

Пусты в больнице коридоры,
Играют в карты санитары,
На небе вечером восходит,
Далёкий призрачный Антарес.

На койках разные соседи,
Одни - молчат, другие - бьются,
Главврач - усталый хмурый медик,
Разносит нам лекарства в блюдце.

У пациентов амнезия,
Они диагноза не помнят,
В халатах бродят и нагие,
Среди сырых больничных комнат.

И умирая на кроватях,
Когда трубит бесплотный демон,
Самих себя давно утратив,
Уже не помнят об Эдеме.

Расхлябица, распутница,
Весенняя распутица,
Слепая баба вздорная,
Охайница матёрая.

Губой грязнющей шамкает,
Мелькают лужи шавками,
Кусая жижей с места,
Прохожих деревенских.

Измазав риги с хатами,
Распутица горбатая,
Кряхтит и громко охает,
Что, мол, несчастной плохо ей.

В подоле тучи серые,
Дожди - им кавалерами,
Стихийной силой тужатся,
Их дети - грязь да лужицы.

Окстись уже, комолая!
Бродяжка, баба кволая,
Лицо твоё испитое,
С дорогами размытыми.

Садись-ка, мать, на солнышко,
Обсохнешь вся до донышка,
Растратив сил накопленных,
В овраге спи затопленном.

В наш уезд, где привыкли все кланяться,
Да и кнут то отведать не против,
Приходила престранная странница,
И спросила: «Зачем себе врёте?».

Призывали исправника с писарем,
Чтоб у ней, кто такая, дознаться,
А она обзывала их крысами,
Да в лицо начинала смеяться.

Поп с иконою гостью обхаживал,
Окропляя святою водою,
Гостья им: " Вы схоронены заживо,
И не вам суд вершить надо мною".

Мужики выходили с дубинами,
Кобели крыли лаем и суки,
Но она, как младенец невинная,
Не давалась в их потные руки.

«Кто ты, ведьма, что всех нас рассорила?»,
Вопросив, злые люди стояли,
«Прозывали меня раньше Совестью,
Той, которую вы растеряли».

В кабачке подвальном шумного Парижа,
У гарсона водки горькой закажу,
Пыльную брусчатку дождь короткий лижет,
Вспомню жизнь былую, с рюмкой посижу.

Пой гитара, я ещё не старый,
Только уж былые годы не вернуть,
Повели Россию в пропасть комиссары,
Потеряли, братцы, целую страну.

Не мигай призывно, стройная кокетка,
Если возжелаю — неуместен торг,
Я любил когда-то томную нимфетку,
Институтку в Смольном — Лизу Бенкендорф.

Пой, гитара — мы с тобою пара,
Пронеслась с востока сильная гроза,
Этой ностальгии пьяного угара,
И слезы горючей мне не избежать.

Белые берёзы здесь красивы так же,
Потому нет смысла ворошить золу,
Шарм картин прекрасных в стенах Эрмитажа,
Не заменит целый бесконечный Лувр.

Пой, гитара, видно, Божья кара,
Мадемуазели, вам налить вина?
Лучше уж изгнанник, чем среди кошмара,
В красных звёздах отблеск адского огня.

Ты помнишь, милая Адель,
Призывный рокот океана,
Осенних красок акварель,
И запах жареных каштанов,
Сквозной мотив фортепиано,
Из-за гостиничных дверей?

Уже тонул в чернильной тьме,
Что расползлась над узким пляжем,
Ухоженный Трувиль-сюр-Мер,
Гарсон, привыкший к эпатажу,
Принёс "Бордо", тимбаль и спаржу,
А на десерт - большой эклер.

О, как была чудесна ночь!
В фужерах отражались звёзды,
Мы пили красное вино,
В неповторимый вечер поздний,
Капризный рок готовил козни,
Нам счастье в мире не дано.

Целуй, прекрасная Адель,
Пусть миг вместит седую Вечность,
И губ чарует карамель,
И нежно-сливочные плечи,
Нас время от потерь излечит,
Весны звенящая капель,

Разбудит от зимы разлук,
Но будем мы уже с другими,
Как бабочки летят к теплу,
Так я запомню твоё имя,
Священна ночь вдвоём с любимой,
Так воздадим же ей хвалу,
Иль парой птиц во тьме погибнем,
Разбившись с лёту о скалу.

Грабь купцов да люд стращай - станешь воеводою,
Град с названием Печаль у реки Смородины,
Вроде добрая земля и восход малиновый,
Но не сеяны поля у моста Калинова.

И не чудный благовест, а набатный колокол,
Тянут слуги по земле несогласных волоком,
Не за стол, где пиво-мёд, а в подвалы пыточной,
Потому забит народ - кнут да зуботычины.

А ещё Тугарин-змей в град Печаль повадился,
Супротив него - не смей, спасся коль - порадуйся,
Так забился млад и стар по кустам-расщелинам,
У Калинова моста след яйца Кощеева.

Горемычный град Печаль - ой, хлебнул ты горюшка,
Рубит прежний царь с плеча, позабыта волюшка,
Был бы люд не так влеком к кабакам и дЕвичьим,
Жил б не Ванькой-дураком, а Иван-царевичем.

Смутные тени гуляют по саду,
Плавится вечер свечой восковой,
Мячик забытый у палисада,
Скрыт непокорной высокой травой.

Воздух в багрянец окрашен закатом,
Ласточки носятся - видно к дождю,
Ёжик в лесу пробежал воровато,
Радуясь белым грибам и груздю.

Тени сгущаются, сыростью тянет,
С луга раздольного, что за межой,
Квакают хором лягушки местами,
Перед идущей с востока грозой.

Яблоки ветер срывает порывом,
Прячутся куры в открытый сарай,
Кот притаился под срубленной сливой,
Чувствуя, что непогоды пора.

Мальчик вихрастый у лавочки скачет,
Листья от ветра сильнее дрожат,
Но непоседа кругами у дачи,
С мячиком мчится в восторге визжа.

Тени, как будто природы посланцы,
Только слова не способны сказать,
Солнце наутро взойдёт померанцем,
Вымочит землю шальная гроза.

Сделаны напрочь из фальши,
Люди тревожных времён,
И под откос мчится дальше,
Жизни последний вагон.

В окнах мелькают салюты,
Танцы, банкеты, вино,
Всё ближе глубокая пропасть,
А в ней каменистое дно.

Колёса искрУ высекают,
Громче скрежет и звон,
А в окнах всё так же мелькают,
Люди печальных времён.

Когда кто-то к окнам подходит,
Ему говорят – ”Не смотри!
Там нет ничего, быть не может,
Весь мир лишь в вагоне, внутри.”

Кем были построены рельсы,
Об этом забыли давно,
Маршрут был проложен на небо,
А ждёт каменистое дно.

Молча стою на перроне,
В кассу билеты сданы,
Мне нечего делать в вагоне,
Где бродят лишь мёртвые сны.

Про любовь не говори,
Отзвонили благовест,
В синем небе сизари,
На земле могильный крест.

Не приладить крыльев мне,
Косорук и кривобок,
А то б счастлив был весне,
Как с голубкой голубок.

В небо взвился и летал,
Птичьей грудью ширь вдохнув,
С золочёного креста,
Птицей вольною вспорхнув.

Не губите сизарей,
Из рогаток прямо влёт,
На рябиновой поре,
Птичья жизнь - не сладкий мёд.

Птичья жизнь - тяжёлый крест,
Неминучая беда,
Я вдали от милых мест,
Словно выпал из гнезда.

Не вставая на крыло,
По земле сырой хожу,
Сохраняя ремесло,
А какое - не скажу.

Красно - жёлтые костры,
За текущей речкой,
На душе прорвал нарыв,
И болит сердечко.

Вон, в ночном жуют траву,
Вороные кони,
Я отшельником живу,
Не держу иконы.

Ни детей и ни жены,
А друзья далёко,
В этом нет моей вины,
Знать, дошёл до срока.

Только белая Луна,
С сигаретным дымом,
Из воды глядит она,
Раненым налимом.

Свет костров к себе зовёт,
В темноте мерцает,
Будто ведьмин приворот,
Чудо обещает.

И в душе моей больной,
Загорится пламя,
Ночь в июле за окном,
Радует кострами.

У горгоны Медузы в дому,
Меч Персея на стенке висит,
Август небо раскрасил в сурьму,
Чёрным жемчугом вечер расшит.

Припаркован её BMW,
Там, где офис ”Газпрома ” стоит,
И по всей необъятной Москве,
Не найдёшь ядовитей змеи.

Фиолетовым лаком ногтей,
И надутостью ботоксных губ,
Привлекает заезжих гостей,
Словно жаждущий жертву суккуб.

Каменеют, кто встретит её,
Но не в силах ту страсть побороть,
А она на условность плюёт,
Разрывая горячую плоть.

Поутру посетив спа-салон,
Дерзким фото смутит Инстаграм,
Ведь горгона всего только клон,
Средь таких же напыщенных дам.

В головах чьих сплошная соцсеть,
И пустыня в их нищей душе,
Лишь тому не дано каменеть,
Кто не следует в жизни клише.

Появлялись ракшасы и наги,
Из цейлонских гористых краёв,
Разбивали под окнами лагерь,
Возмущая довольство моё,

Били окна в Храме Душе,
Я шептал: ” Не сдавайся, дыши”.

Приходили престранные ведьмы,
Предлагая отведать их плоть,
Говоря, что настал час последний,
И нет сил, чтобы их побороть.

Угрожали рассудка лишить,
Я рычал: ”Не сдавайся, дыши”.

Прилетали забытые боги,
На стальных серебристых конях,
Облачённые в белые тоги,
Приглашая в сад райский меня,

Я не шёл - боги стали крушить,
Дверь сломав в бедном Храме души.

Приплывали драконы морские,
И на спинах русалок неся,
Убеждали, что властна стихия,
Мол, прожить без стихии нельзя,

Пели ласково в сонной тиши,
Мой ответ: ” Я не буду спешить”.

Приползали червлёные гады,
С золочёным тяжёлым ларцом,
Говоря: ” Что ещё тебе надо?”,
Да стращали разбитым лицом,

Украшений чужих не ношу,
Я свободой одною дышу.

В тёмном городе синий снег,
Капли лунные, как слезинки,
Абиссиния снится мне,
И курчавые абиссинки.

Обессилел я, изнемог,
Утро каждое, что Голгофа,
А над Африкой встал дымок,
Увлекающий крепким кофе.

Пробуждающий к жизни вкус,
В турке бронзовой кем-то создан,
Тени движутся по песку,
Сквозь запретные земли коптов.

В рваной темени львиный рык,
Пряным вечером не пугает,
Абиссиния шлёт дары,
Стаей розовых попугаев.

Разрисованных краской той,
Что подобрана из рассвета,
Абиссиния и зимой,
Замещает мне в сердце лето.


Примечание: Ко́пты — этнорелигиозная группа исповедующая православие, живущая в Северной Африке и на Ближнем Востоке.

Скрипят берёзы на ветру, качая ветви,
Серёжек длинных скромно вывесив красу,
Окрест стоят сплошного леса километры,
Дрожит гнездо, колышась ветром на весу.

Апрельским утром распласталась гладь туманов,
Водой залиты позаброшенные рвы,
Среди светлеющей берёзовой поляны,
Ростки проснувшейся смарагдовой травы.

Весенний день ласкает солнечным дыханьем,
Белесоватые лохмотья облаков,
И вслед за влажной и звенящей зыбкой ранью,
Встаёт Ярило за петляющей рекой.

Трудяги -птички убаюкивают трелью,
Напевный щебет вдохновляет и влечёт,
Стволы берёз прозрачной плачут карамелью,
Сок животворный неприкаянно течёт.

На воды в Бат, презрев бесцельность дней,
Промчатся лошади по новенькой брусчатке,
Среди домов, причалов и церквей,
Мелькнут в карете белые перчатки.

Эсквайр Джон Смит - пронырливый делец,
Спешит лечить болящие колени,
И пара дам, идущих под венец,
Врач прописал им воды от мигрени.

Да стряпчий Ник с беременной женой,
Контора чья у рыбного завода,
Чтоб провести в покое выходной,
В денёк июньский выбрались на воды.

В их чемодане- джем из алычи,
Там с ветчиной свежайшей бутерброды,
Ещё одна из множества причин,
Чтоб посетить на уик-энд природу.

На воды в Бат - ведь места лучше нет,
Хандре и сплину на душе не место,
Спешат ряды повозок и карет,
Из городков и деревень окрестных.


Примечание: Бат (англ. Bath) — город в Англии, местопребывание епископа и главный город графства Сомерсет, на реке Эйвон.
С античности известен своими целебными источниками как бальнеологический курорт (название так и означает «баня»).
Памятники Бата эпохи классицизма внесены в список Всемирного наследия.
Родина батских булочек.

Я строил замок из песка,
Который в бурю смыли волны,
И сожалений горьких полон,
Укрылся у гранитных скал,
Прибой водою пляж ласкал.

Пурпурно-бронзовый закат,
Немел на западе далёком,
Смешавшись с морем волнооким,
Смягчая боль от тех утрат,
Что люди называют роком.

Раздался чаек жадный крик,
В пустыне раненого духа,
Судьба - беззубая старуха,
Надежд топила корабли,
Из чрева брошенной земли.

И вникнув в глупость зыбких снов,
Я замок на горе построил,
Его и сильный шторм не тронет,
Из камня замок тот суров,
Приют, убежище и кров.

Но только в ранний тихий час,
Когда Луны мерцает лампа,
Песчаные чужие замки,
Вновь возникают, как мираж,
И исчезают каждый раз.

Я от жизни, возможно, устал,
Во дворе полутёмном светает,
Разжигаю стихами мангал,
Всё равно их никто не читает.

Принаряженный зеленью клён,
Дополняет весеннюю гамму,
Я давно безнадёжно влюблён,
В королеву звезды Фомальгаут.

Но она не поверит в любовь,
И забыть чтобы эту потерю,
Я пока ещё твёрдой рукой,
Хмуро пью неразбавленный херес.

Полусонная ведьма-судьба,
Примостилась на ветке вороной,
Надоедливым дымом пропах,
Мой песочный пиджак из Вероны.

И бордовый колпак шутовской,
Вместе с белой трагической маской,
Кот-британец ленивый Аскольд,
Мордой трётся и требует ласки.

За столом сонмы пьяных чертей,
Расцветает на пустошах вереск,
Я устал ото всех новостей,
И ныряю в насыщенный херес.

Туманный Лондон пьёт по барам грог,
Часы Биг-Бена отбивают полночь,
Луны холодной стынет серебро,
На мутной Темзе пробегают волны.

Мужчина грузный в твидовом пальто,
Сигару курит на мосту горбатом,
Проедет мимо быстрый фаэтон,
Везя из клуба двух дегенератов.

А проститутка Салли Харрис-Кларк,
Себя предложит на ветру ноябрьском,
Мужчина грузный вечеру не рад,
Дома пестрят свечами канделябров.

”Пошла ты прочь!!!” - он даме прокричит,
”Мне жить осталось, может быть, минута!”,
И Салли Кларк привычно проворчит,
Достав абсент и глядя вдаль надуто.

”Ну ладно, ведьма, шиллинг я припас,
Пойдём со мной, пусть проигрался в покер”,
Он прыгнет в Темзу завтра в этот час,
Её зарежет пьяный грязный докер.

Старинный Лондон обнимает ночь,
Что две судьбы - всего лишь в море капли,
Вновь фаэтон из клуба мчится прочь,
Дома пестрят свечами канделябров.

Еле движутся стрелки часов,
Где минуты ползут, как улитки,
Ветер шустрый шатает засов,
Стонут ржавые петли калитки.

Куст качается гибкой ирги,
И колышутся стебли пиона,
А в хрустальный стакана изгиб,
Льётся белый поток совиньона.

Шелести, совиньоновый дождь,
Омывая заблудшую душу,
Махаон, словно крупная брошь,
Уцепился за веточку груши.

Мир застыл за дождливой стеной,
Домовой мой печально-задумчив,
Он смакует глотками вино,
Засмотревшись на низкие тучи.

Окропи, как святая вода,
Виноградная щедрая влага,
Ветер туч разгоняет стада,
Тянет прелой листвой из оврага.

Убегает рябой длинный день,
Захватив с неба солнца скорлупку,
Домовой примостился на пень,
Раскурив с наслаждением трубку.

За околицей села,
Вновь брожу рассеянно,
Словно жидкая смола,
Ручейки весенние.

Нарядились тополя,
В листики-оборочки,
На ботинки липнет грязь,
Застывая корочкой.

А скворцы-то как поют!
Будто поп к заутрене,
Не находят лишь приют,
Мысли мои мутные.

Или может повернуть?
Да пойду обратно я,
У вдовы вина нальют,
Там махорка знатная.

Буду гоголем сидеть,
Распуская пёрышки,
И на грудь её глядеть,
Пить ” Кагор” из горлышка.

Став на крепкий табурет,
Ей прочту Есенина,
Разливайтесь по земле,
Ручейки весенние.

Смойте, братцы, хмарь с души,
Вычистив до донышка,
Снова чтоб хотелось жить,
Щуриться на солнышко.

На крылечке покурю,
На лице улыбочка,
Я весну благодарю,
И вдове спасибочки.

Мне всё равно - вода там или яд,
Давай фужер - я выпью всё до капли,
Пылает в небе дальний свет Плеяд,
Седая ночь звучит стихами Тракля.

Октябрь раскинул звёздный паланкин,
А город замер, видимый с балкона,
Мерцают тускло лунные круги,
В слюне твоей - шалфей и белладонна.

Холодный дождь напишет на стекле,
Балладу снов, но в ней размыты строчки,
Лица овал, растаявший во мгле,
Любовь всегда бывает краткосрочной.

Впивайся жалом, чёрная вдова,
Кусай зубами, самка богомола,
Любовь твоя, жестокая, права,
Ты утоляешь древний вечный голод.

Теперь усни, недобрая Лилит,
Нас эта схватка сильно утомила,
Пока Луна беспечная горит,
Я из тебя исторгну ведьмы силу.

Ведь полюбив - возможно, в жёны взял,
Но ты отродье, что не знает жалость,
Вонзаю в плоть серебряный кинжал,
Тебе - забвенье, ну а мне - усталость.

Чьи-то тени в лесу,
В свете блудной Луны,
Или ждёт Страшный суд,
Возле хвойной стены?

Может в ветхом сарае,
Пролетел нетопырь,
Или в кости играет,
С вурдалаком упырь?

Лес заснеженный мрачен,
Мглистых духов влечёт,
Под корягой там плачет,
Да скулит старый чёрт.

Я к стеклу прислонился,
В страхе глядя в окно,
Небосвод накренился,
За окошком темно.

Снег скрипит за стеной,
И не видно ни зги,
Конь заржал вороной,
Сжалься Бог, помоги.

Стук прерывистый в дверь,
Свечка еле горит,
Человек или зверь?
Слышу крик:” Отвори!”

Я щеколду открыл,
На пороге возник,
И ночлег попросил,
Бородатый лесник.

Я согласно кивнул,
Щи достал и вино,
Посмотрев на Луну,
Что светила в окно.

Бородач лишь сказал:
”Сдуру в глушь я полез,
В темноте не признал,
Заколдованный лес.”

Я поставил посуду,
Молвил, глядя в глаза,
”Бедный брат мой, отсюда,
Нет дороги назад”.

Снежность. Снежность. Снится нежность,
В уезжающем трамвае,
За окном снегов безбрежность,
День короткий догорает.

Клавесин ветрОв играет,
Чайник булькает охрипший,
Нервов узел проверяя,
А трамваи, словно рикши,

Скрежеща по мёрзлым рельсам,
Нежность от меня увозят,
В синий снег вечерним рейсом,
На часах уж скоро восемь.

Фонарей зажглись гирлянды,
Бармен виски льёт у стойки,
И гранитные атланты,
Небо держат на востоке.

Нежность кутается в куртку,
Взгляд потерянно бросает,
Задержавшись на минутку,
В снежной дымке исчезает.

Я смотрю в окно на звёзды,
Поливая пыльный фикус,
А трамвай дорогой поздней,
Вдаль увозит Веронику.

В Междумирье моём шум дубрав,
Тёплый ветер ласкает листву,
На оконце в горшочке герань,
Грозы майские в небе ревут.

В Иноземье моём хвойный лес,
И брюнетка в венке васильков,
На погосте оставленный крест,
Там в хрустальной могиле любовь.

Иноверье моё мне сродни,
Инородство избрало стезёй,
Ручейком утекут в Вечность дни,
Для которой я просто чужой.

Иностранец в людской пустоте,
Разбавляю ликёрами чай,
Но ликёры, возможно, не те,
Потому так привычна печаль.

Иноходцем по краю пройдусь,
Перейдя от галопа на рысь,
В Иномирье своё я вернусь,
Свечка жизни дотла догорит.

Иноземье моё, где приют,
Я устал, по Вселенной бродя,
Там беспечные пташки поют,
В безмятежности счастье найдя.

В ночь решил я побег,
Совершить от себя,
Во дворе серый снег,
Мир ветра теребят.

Гололёд, фонари,
Свет случайных авто,
Вышел вниз, покурил,
В полинявшем пальто.

”Ты куда, грустный шут?”,
Бес сидящий спросил,
”Твой нелёгкий маршрут,
Да и хватит ли сил?”.

”Не бубни, старый бес,
Я хотя бы рискну! ”,
Бес на лавку залез,
И как будто уснул.

Я схватил вещмешок,
В нём сгущёнка и хлеб,
С ним упорно пошёл,
По застывшей земле.

Чертыхаясь со зла,
Серым снегом давясь,
Ветер выл по углам,
Надо мною смеясь.

Так бродил до утра,
В кровь мозоли натёр,
А с Луны на меня,
Всё глядел этот чёрт.

Сколь кругов мне мотать?
Чую - скоро умру,
Возвращаясь опять,
К своему же двору.

Всё выводит тропа,
В тот же самый подъезд,
Где на лавке дремал,
Ушлый плут чёрный бес.

А когда я упал,
Обессилев совсем,
Бес, зевая, привстал,
И на лавочку сел.

Чёрт сидит на виду,
Серый падает снег,
Отлежусь и уйду,
Ночью снова в побег.

Я маршрут изучил,
Весь на брюхе пролез,
И не вижу причин,
Проиграть тебе, бес.

Бес задумчиво встал,
Иней вытерев с век,
”Я с распятья Христа,
Здесь сижу, человек.

Надоело мне всё”,
Он продолжил скорбя,
”Я бы тоже ушёл,
Если б мог, от себя”.

Декабри - полумёртвые рыбы,
Ртами воздух промёрзший хватают,
И сбиваясь в пернатые стаи,
В сизом небе летят до Магриба.

Голубями обгаженный Ленин,
Равнодушно глядит с постамента,
Дворник мажет в подсобке варенье,
На прогорклые чёрные гренки.

На моих примостилась коленях,
Балерина из прошлого века,
От истомы зевая и лени,
Под забытой картиной Эль Греко.

А камин, что натоплен до жара,
Так похож на запретное чудо,
В нём окрестности Килиманджаро,
Где Пилат проклинает Иуду.

Мерно льёт охлаждённое пиво,
В скорлупу от большого кокоса,
Жанне д’Арк предлагая игриво,
Недокуренную папиросу.

Декабри - кучка маленьких бесов,
Что резвятся на глянцевых крышах,
Мне напомнив тирадой словесной,
Как сейчас я далёк от Парижа.

Гнётся, стоит-шатается,
Возле леска ольха,
В небе с утра слоняется,
Зоркая пустельга.

Пусто, как пусто, Господи,
В бедной душе моей,
Печка, и та вся в копоти,
Ключница, штоф налей.

Что ты, смеёшься, старая?
Пряча беззубый рот,
Ведьме совсем не пара я,
Чёрт тебя поберёт!

Знаю, была ты дЕвицей,
Писаной красоты,
Только куда тут денешься,
Старая нынче ты.

Лучше надень на голову,
Мёртвых цветов венок,
Вмиг обратишься в голубя,
Вылетев за порог.

Что же такое деется?
Видно, вино виной,
Гнётся у леса деревце,
Словно рассудок мой.

Муторно, ой как муторно,
Мутная голова,
Лягу на травку утречком,
Возле сырого рва.

Ведьма, ну сколь мне мучиться,
Видишь, как занемог?
Ковш протянула ключница:
” На вот, испей, милок”.

Выпил - спаси угодники,
Снежно на бороде,
Только что был молоденьким,
В зеркале - старый дед.

Оморочка – это разновидность деструктива в магии, основанная на подмене реальной картины у жертвы на картину иллюзорную.

Успокоит нервы листопад,
Черкану в тетради пару строк,
Тучи вышли строем на парад,
Чёрт бы их всех в пекло уволок.

Падайте, багряные листы,
На земле смешавшись с желтизной,
Золотом покрытые кусты,
Станут изумрудными весной.

Упоённо ветер просвисти,
Давний на душе открыв нарыв,
Дворник листья перестал мести,
Матерно ругая твой порыв.

Жизнь моя - ты сон или кино?
Отцепись на час хоть, стерва-грусть,
Но опять стучит она в окно,
С коньяком дешёвым - ну и пусть.

Листья, словно судеб чьих-то ряд,
В грязных лужах водят хоровод,
Приглушённо светит солнца бра,
Подчеркнув мотив осенних нот.

Вдвоём вернёмся в сельский дом,
С субтильной матерью-старухой,
Пройдём заросшим тем двором,
Где след оставила разруха.

И ржавый отворив замок,
Смотря в уснувшую веранду,
Прошедших лет отбросив срок,
Мир грёз отыщем этой ранью.

Ну что, соскучилась, изба?
Дней детства горькая утрата,
Я помнил в городе тебя,
Всю жизнь на мелочи растратив.

Исчерпан сил былых запас,
Менял и женщин и работу,
Мой компас сбился и угас,
И с ним в душе исчезло что-то.

До блеска окна натерев,
Растопим печь щепою тонкой,
Босым ступая по земле,
Водички наберу в колонке.

Льняной поправив половик,
Начистив самовар из меди,
Во двор я вынесу столы,
На мятный чай позвав соседей.

По сборнику повестей и рассказов Анатолия Кончица ”Дела житейские”.

Увял любви чертополох,
Бесплотный ангел проявился,
Он, словно птица в клетке бился,
Но в дверь мою войти не смог,
И в мир небесный испарился.

Любовь - ты ранила меня,
Тиранила желейным ядом,
Октябрьским красным листопадом,
Вечерней пристанью в огнях,
Брусничных губ уже не надо.

Головки к полу наклонив,
Лежат цветы чертополоха,
Мне так паскудно, больно, плохо,
А сплин, как жало, в грудь проник,
Сгорает во дворе эпоха.

Мои прекрасные друзья,
Сэр Родерик и Бакалейщик,
Портвейн, налив в стаканы, хлещут,
Но равнодушен к пиру я,
Науке мой скелет завещан.

Как тянет в комнате сырой,
Тот аромат духов ”Диора”,
Любовь моя - ночная флора,
И звёзд мерцает серебро,
Вновь освещая мёртвый город.

Колючки-лезвия твои,
Изранили до крови кожу,
Душой на Вечность став моложе,
Я благодарен той любви,
Что полюбить сама не может.

Носи в душе свою реальность,
Будь неудобным для толпы,
Создав в пространстве аномальность,
Чтоб зрячим стать среди слепых.

Не верь ни книгам, ни пророкам,
И власти денег не служи,
Погрязнув в вареве пороков,
Не дай запутаться во лжи.

Скажи, что в мире искушений,
С собой в могилу унесёшь,
Когда в промозглый день весенний,
По крыше барабанит дождь?

И труп твой, бренности покорный,
Опустят в землю, позабыв,
А дух, идя дорогой торной,
Узрит безжалостность судьбы.

Зажги внутри маяк надежды,
Презрев величие господ,
Не плоти раб, как было прежде,
Ты - воли сильной торжество.

Бросай ошибок груз в пучину,
Переродись среди богов,
Не женщиной и не мужчиной,
А тем, кто в мир несёт любовь.

Я Тесей и Минотавр в одном лице,
Сам себя сегодня должен я убить,
Приведёт назад, когда настигну цель,
Ариадной предоставленная нить.

Сам себя я в лабиринте тёмном жду,
Где рога к земле понуро наклонил,
Сам с собой на бой безрадостный иду,
Тем Тесеем, что с мечом сюда проник.

На лице моём решимость бычьих глаз,
Что кроваво рдеют яростным огнём,
А уйдёт живым всего один из нас,
Или оба мы от тяжких ран умрём.

Нет уж, боги - на обычай я плюю,
Вы обпились на Олимпе мутных вин,
Минотавру свою руку подаю,
Чтоб покинуть ненавистный лабиринт.

Мы едины и в дальнейшем не враги,
Век проклятия безумного прошёл,
Я познавший мудрость мира андрогин,
Сердце бычье с человеческой душой.

Косогоры да овраг,
Пруд, ольшаник и дубравы,
Сенокосная пора,
Солнце в яшмовой оправе,
На лугу кусочек рая,
Разнотравье, разнотравье.

Разнородных красок смесь,
Расплескал художник-ветер,
Всколыхнув июньский лес,
И приют себе приметив,
Бесшабашно дарит лето,
Многоцветье, многоцветье.

Малолюдность сельских изб,
Знойный день в тиши упрятал,
Коршун в воздухе парит,
Над листвой зелёной сада,
У реки застыли рядом,
Пижма с мятой, пижма с мятой.

Покосившийся сарай,
Навевает нотки грусти,
Незабытый с детства край,
Память образ не отпустит,
Обретённой жизни устье,
Захолустье, захолустье.

Тонкий луч пробрался в сени,
Шелестит вдали ветла,
Ветер-баламут осенний,
Кружит листья во дворах.

Тянет запахом турнепса,
Из расставленных корзин,
Свёкла в погребе да репа,
И морковь лежит вблизи.

Утро серо и туманно,
В окнах тусклый свет лампад,
За полоской из бурьяна,
В сизом мареве река.

Лишь корова-непоседа,
Недовольная мычит,
И в дому Пахома-деда,
Мышь скребётся у печи.

Кот-мурлыка спит, не слышит,
Улыбается в усы,
Тикают тихонько в нише,
Подуставшие часы.

Мягко падает с деревьев,
Листьев пламенных парча,
Душу в час рассветный греет,
Нить сентябрьского луча.


P.S. Поздравляю всех со Всемирным днём поэзии, вдохновения вам!!!

Где вы, ландыши весенние,
Провозвестники весны?
Я в лесу брожу рассеянно,
Про былое вижу сны.

Снег сошёл, листва иссохшая,
Наверху галдят грачи,
Ностальгирую по прошлому,
Память мыслями горчит.

Гложут думы невесёлые,
Во свинцовой голове,
У дороги стал просёлочной,
На проснувшейся траве.

Забродивший сок берёзовый,
Хмель по телу расплескал,
Здесь апрель дождями-грозами,
Утром небо полоскал.

Сколько лет ещё промаяться,
Расскажи мне, ворон-брат?
Я не вижу смысла каяться,
Жизнь - жестокая игра.

Снова запахи волшебные,
Детство давнее вернут,
Вон, скворцы, как оглашенные,
Славят новую весну.

Где вы, ландыши попрятались?
Красоте лесной я рад,
Пусть душа полна утратами,
Лечит сладкий аромат.

Перед самым утром, в тёмный час вороний,
По земле блуждают порожденья зла,
Мне приснилось детство, летний луг и кони,
Средь травы росистой в каплях серебра.

Жеребец каурый с вороной кобылой,
Небольшая кузня, рядом - тополя,
Сколько лет промчалось, пусть давно то было,
Как дитя дышала мирная земля.

Молоком парным вдаль текли туманы,
Дрыхнул боров крепким, беспробудным сном,
Бледных звёзд крупинки - след небесной манны,
Пахло свежей мятой, вишней и вином.

Фыркал жеребёнок возле дикой сливы,
Ржаньем старый мерин привечал зарю,
Лунный свет осевший, с бронзовым отливом,
Сыч, им освещённый, зябнет и угрюм.

А петух проснувшись - громко кукарекал,
Призывая новый безмятежный день,
Конюх дед Евстафий уводил за реку,
Сытых и довольных сельских лошадей.

Уэльс гористый и мятежный,
Отважных кельтов дух хранит,
Веков года, что были прежде,
Водой разбились о гранит.

Ушедшей Камбрии потомки,
И бриттов гордые сыны.
Истории пройдя потёмки,
Вы не утратили страны.

Долвиделан - угрюмый замок,
Король Лливе́лин в нём рождён,
Ты стал валлийцам верным храмом,
Как сам Лливе́лин стал вождём.

Древнейших рукописей свитки,
Что сберегли в монастырях,
Надёжно от врагов укрыты,
Не обратившись в тлен и прах.

Легенд волшебных отголоски,
И честь, что возвели в закон,
Туман среди равнин расплёскан,
А в скалах красный спит дракон.

Красный дракон - символ Уэльса.

Все дороги ведут в никуда,
Я не ною, не вою, не плачу,
Лишь одна вдохновляет звезда,
Что надежду даёт и удачу.

Не увидеть её в телескоп,
Нет на небе её и в помине,
Я болею погостной тоской,
Пью лекарства - крепчайшие вина.

По две пачки за день я курю,
И бумагу мараю стихами,
Подношенья даря ноябрю,
В позабытом языческом храме.

А звезда замерцает в душе,
Как осенние рыжие листья,
Я на книги потратил бюджет,
Прочь гоня надоевшие мысли.

Беспокойно стучат поезда,
Я метаюсь в бессоннице зверем,
Освещает путь торный звезда,
Только край той дороги потерян.

Каркнул ворон первый раз,
И с немым укором,
Я гляжу в окно - там мгла,
А во мгле той ворон.

Гаркнул ворон раз второй,
Хрипло и протяжно,
Видно, выронил перо,
Сразу стало страшно.

Крикнул ворон в третий раз,
Клюв в окно просунул,
Гуще в доме старом мрак,
Как сберечь рассудок?

Месяц вышел бел, как мел,
В небе звёздный невод,
Ворон в комнату влетел,
Обернувшись девой.

Лунный свет пробрался в сад,
Сырость тянет с луга,
Длинны девицы власа,
Чёрные, как уголь.

Кто ты, порожденье зла?
Подойду, не струшу,
Дева в полночь увела,
И украла душу.

Увези меня лодка-грусть,
С этих прОклятых берегов,
Я в последний раз окунусь,
В воды тёмные, где любовь.

Где любовь моя умерла,
И русалкой в ночь при Луне,
Бродит блудная вновь она,
А душа её спит на дне.

Всех, кто дорог был - схоронил,
В их глазах читал я укор,
Вот сижу один средь могил,
Как затравленный Святогор.

Как на выселках голый перст,
Словно выкрест я, беглый поп,
Шелестит листвой страшный лес,
Нетопырь глядит мне в окно.

Увези меня утлый чёлн,
Коль судьба тонуть, то вдвоём,
Надавлю сильней я плечом,
И весло в волне запоёт.

Про кручинушку, про года,
Что растрачены в пустоту,
Я б уплыл отсель в никуда,
Только где найти лодку ту?

Девочка-весна в платьице из маков,
В этот мир пришла, веруя в любовь,
Снова у людей разгорелась драка,
Лужи на земле, в них застыла кровь.

Девочка - беги, слышишь гул снарядов,
Пуль летящих вой , взрывы от ракет?
Запахи цветов источают ладан,
Девочка - беги, шансов выжить нет.

Девочка, они - вновь помянут Бога,
Лицемерно веря в силы правоту,
Смрадом мелких душ, тусклых и убогих,
Воздавая славу мёртвому Христу.

А потом пойдут в яростном стремленьи,
Чтобы разделять на своих/чужих,
И врагов пленённых ставя на колени,
Будут их винить в заговоре лжи.

Девочка- весна, здесь одно и то же,
Было, будет, есть - много тысяч лет,
Девочка - стели травяное ложе,
Под гомон птичьих гнёзд и яблоневый цвет.

Пчёлы пусть летят и птенцы щебечут,
Манит красотой изумрудный сад,
Только человек рад других калечить,
Превращая жизнь в непрерывный ад.

«Мы наиболее отдаленные обитатели земли, последние из свободных. За нами нет народов, ничего кроме волн и скал».
Калгак, военачальник пиктов.

У гор Грампианских два пиктских союза,
Меатов могучих и каледонцев,
Под хор заклинаний волхвов седоусых,
Мечи отражаются блеском на солнце.

Напротив их римлян стоят легионы,
Гней Юлий Агрикола, ставший легатом,
Наместника титул в бою не уронит,
Щитами гремят возбуждённо солдаты.

Схлестнулись два войска и дрогнули пикты,
В лесистый суровый свой край отступили,
В цвет синий у них разрисованы лица,
А вереска поле им стало могилой.

Но кто остановит блуждающий ветер?
Кто волка в ночи безлунной поймает?
И вал Адриана за битву ответит,
Вновь пикты у римлян дома поджигают.

В набег каледонцы, бриганты, меаты,
Спешат и громят по пути гарнизоны,
Сам Север Септимий отправлен Сенатом,
Из Рима грозящим врагам возбуждённо.

В союзе же пикты и саксы и скотты,
Британии Римской предел не покинут,
Войска их, чтоб не было больше заботы,
Теснит Феодосий за вал Антонина.

И вот император Гонорий на троне,
Последний уже легион свой выводит,
Не стал на колени пред римской короной,
Народ, что всегда выбирает свободу.

Плоды молодого бамбука,
Вкушали в ротанговом кресле,
Ракушек пурпурные губы,
Им пели непальские песни.

Питоном печаль уползала,
В рощ мангровых темень и плесень,
Дочь Диких Степей сны считала,
Ловил медуз в море Кудесник.

Шептали молитвы лангусты,
Вплетались в песок пагод корни,
Кудесник стал ловким мангустом,
Степей Дочь - проворною коброй.

На листьях упругих баньяна,
Любви их сандаловой ложе,
Вулкан стелет дымом кальяна,
И лавы базальтовой дрожью.

Валились деревья все с треском,
На землю попадали звёзды,
Дочь Диких Степей и Кудесник,
В кораллах для панд вили гнёзда.

Муссон уносил утром грозы,
Крича альбатросом и чайкой,
Собрав камбоджийские росы,
Поили себя горным чаем.

Играли в маджонг с черепахой,
Учили слова на санскрите,
Слоном очищали от праха,
Дворцов древних камни и плиты.

Опалы бросали и шпаты,
В ревущую пасть водопада,
Кофейные пили агаты,
В тени сингапурского сада.

Дочь Диких Степей и Кудесник,
Сверкали в воде плавниками,
Поймали себя и воскресли,
Лаосскими став рыбаками.

Закаты со вкусом пачули,
И примесью иланг-иланга,
Волной лазурь душу врачует,
А тело - пахучее манго.

Их лайнеры снова в полёте,
Грел вечер горячей корицей,
Кудесник на стройке работал,
Дочь Диких Степей - продавщицей.

Пусть пастор он, но всё ж пусты карманы,
Хотя о ближнем и заботится приход,
Коль денег нет - кормись небесной манной,
А пастор ждёт её из года в год.

Ну а пока общину день обходит,
Кто яйца даст, кто масло, кто цыплят,
И так с трудом концы с концами сводит,
Ведь и такой поддержке пастор рад.

” Я заплачу, поверьте, в понедельник... ”,
Звучат опять обычные слова,
Но нищета в дому его на деле,
Что весь в долгах, прошла о нём молва.

Вот не стерпев, украл наш пастор булку,
Чтоб вечный голод в теле побороть,
А на суде мирском, где ропот гулкий,
Сказал, что манну ниспослал Господь.

Его простили, зная об обмане,
Былые раны что уж бередить?
Как видно, мало той небесной манны,
Фунт масла снова просит он ссудить.


По новелле Джона Голсуорси ”Манна”.

Туесок из бересты, туесок,
В нём хранился мёд лесной и квасок,
Княженики и брусники шары,
Да другие от природы дары,

Из берёзовой коры красота,
Туесок расписан знатно, как встарь,
Его стенки - цвет белёсых ланит,
Молоко, творог и сахар хранит,

Пусть на первый взгляд и очень просты,
Табакерки были из бересты,
Помещались в карман брюк и пиджак,
Им удобно чтоб там было лежать,

Туесочек раньше был нарасхват,
А теперь в музеях стал экспонат,
Но в безвестность дело то не ушло,
Ведь не умерло ещё ремесло.

На песке трапезундские кошки,
Рисовали когтями цветы,
Им Луна крепдешиновой брошкой,
Улыбалась в ответ с высоты,

Переливами водных течений,
Заключённых морями в огам,
Мой корабль из больших приключений,
Возвратился к родным берегам,

Торопливо махали лемуры,
Кустоцветом блестящих хвостов,
Разогретый далёкий Меркурий,
Вышивал метеоры крестом,

Прилетели грачи и вороны,
Чтоб совместный устроить Вудсток,
И брюнетка(из бывших) матрона,
На каноэ приплыла простом,

Так же были ещё павианы,
Самых лучших, изящных манер,
А шеф-поваром жарил каштаны,
Туапсинский пенсионер,

В общем праздник прошёл без разврата,
Пахлава и кишмиш на столе,
И отдельный, конечно, ребята,
Кенгуру австралийским привет.

Она влюбилась в Красоту,
Не в деньги, вещи иль мужчину,
Пьянят, как дорогие вина,
Деревья майские в цвету,
Скрывая веток наготу,
А осенью влечёт рябина.

Художница, чиста душой,
Как ветер встречный непокорна,
Растут посаженные зёрна,
В глиняный треснувший горшок,
Среди стихий ей хорошо,
Природы лоно миротворно.

Как часто видели её,
Блуждающей в лесу бесшумно,
И слух прошёл, что, мол, безумна,
Что ж, люди - то же вороньё,
Всех непохожих заклюёт,
День светлый обращая в сумрак.

А тускло-красных ягод тон,
В которых жизнь вложило лето,
Оттенком дивным бересклета,
В Алисии пробудит стон,
Мелькнувший профиль за кустом,
Стал вдохновеньем для поэта.


Берескле́т (лат. Euónymus) — род древесных растений семейства Бересклетовые

По новелле Джона Голсуорси ”Бересклет”

Выкупай меня в своей любви,
Оплети ромашкой и шалфеем,
На блины с вареньем позови,
До дождя прийти к тебе успею,
И коснуться пряных губ посмею,

Наблюдая,как шумят сады,
Отрешённо-глянцевой листвою,
Ты мои тревоги укради,
Растворив в безмолвии покоя,
Воздух сидром яблочным настоян,

Положи свои гирлянды рук,
На мои скучающие плечи,
Прикоснись пушинкой на ветру,
Фонари малиновые вечер,
Зажигает и потери лечит,

Мечет небо звёздную икру,
Украшая темень серпантином,
Знаешь, пыль разлук я всю сотру,
Мы напишем новые картины,
Сока губ твоих полны рубины,

Кардамон волос и кожи вина,
Выкупай меня в своей любви.

Мне хочется сорвать твой поцелуй,
Цветок обворожительный пиона,
Что тянется навстречу неуклонно,
К дождям моих волшебных тёплых струй,

Целуй как будто бы в последний раз,
И лотосом упругим распускайся,
Ни в чём прошу тебя, любовь, не кайся,
Ведь это в мире лучшая игра,

А кайся, если годы пробегут,
Среди фальшивых и нелепых целей,
А мы с тобой с трудом, но ведь успели,
Найти к блаженства гавани маршрут,

И если вдруг захочешь на метлу,
Лететь во тьме Вальпургиевой ночи,
Я звёзды, пусть на время, обесточу,
И превращу грехи твои в золу,

Целуй, огнём разгоним эту мглу,
Пока не постучала в двери старость,
Пока карга проникшая усталость,
Следы не оставляет на полу,

Не врут разгорячённые уста,
Кораллы тёплых губ меня волнуют,
Сольёмся в страстном, дерзком поцелуе,
Пока миг расставанья не настал,

Я обожаю все твои места,
Ты вкусом губ лавандовых чиста...

Остролист, чертополох,
Скалы голые да ветер,
Перекрёсток у дорог,
Места лучше нет на свете,
Мха на камне бурый клок.

Спит солёный океан,
Чаек призрачных качая,
Здесь холмистые края,
Дом старинный у причала,
Где когда-то вырос я.

Предков-горцев тени ждут,
На заброшенных могилах,
Духов жаждущих приют,
В ком Шотландии всей сила,
В час суровый восстают.

Овцы тучные в стадах,
На темнеющей равнине,
В небе странников звезда,
Я когда-то кров покинул,
Чтоб вернуться навсегда.


Роберту Льюису Стивенсону с благодарностью.

Пара уток в сером небе,
Март холодный на дворе,
Еле светит солнца гребень,
Пёс укрылся в конуре.

Что ж так рано прилетели,
Утка с селезнем в наш край?
Нервы-струны на пределе,
Сизо-мглистая пора.

Отдохните-ка с дороги,
Перья вымочив в ручье,
Тощей утке-недотроге,
По весне не быть ничьей.

Гордый селезень проворный,
Капли с крыльев отряхнёт,
Утка кроткая покорно,
В небо вместе с ним вспорхнёт.

Улетайте же на север,
Чтоб опять потомство дать,
Солнце зябкое краснеет,
Мчат по рельсам поезда.

Год прошёл, а я взволнован,
После взбалмошной зимы,
И не знаю в марте новом,
Снова свидимся ли мы.

В ночь тёмную приснился Сфинкс,
Свой первый мне задав вопрос,
Спросив, что есть такое сны?
Не отгадаешь коль - умрёшь.
Я молвил: духи то Луны,
Людские души тем больны.

Вторая ночь пришла под кров,
Глаза закрыв, я Сфинкса вижу,
Спросил он: что же есть любовь?
Не отгадаешь - к смерти ближе,
Ответил я : во тьме веков,
Огонь она, зажжённый вновь.

Ночь третью я со страхом жду,
Чудовище вернётся ведь.,
Лежу в поту, мечусь в бреду,
Вопрос ко мне: а что есть смерть?
Ответил я: в моём аду,
Альков ей брачный возведу.

Так что же скажешь про меня?
Четвёртой ночью монстр взревел,
Ответ мой: ты, Сфинкс - это я,
Но то забыв - окаменел.

Тварь в море бросилась со скал,
Её я взглядом провожал,
Круги сомкнулись, бриз подул.
И сном спокойным я уснул.

Шепсес анх - ”живой образ”, древнеегипетское название сфинксов, зооморфных мифических существ женского пола, в Древней Греции известных как ”сфинга”, то есть ”душительница”.

Ныряю в тёмный океан,
Страстей своих, тревог и страхов,
Душа погибшая мертва,
А тело тоже станет прахом.

Лишь дух ещё горит свечой,
Он хочет выбраться из плена,
На круг сансары обречён,
Стою на краешке Вселенной.

Смотрящий демонам в лицо,
Терзающим мой с детства разум,
Сниму треклятое кольцо,
Чтоб избежать дурного глаза.

Сомкнётся толща мутных вод,
Под чёрным солнцем Аримана,
Царь древний, яростный Нимрод,
Предстанет статуей обмана.

Безбрежный тёмный океан,
В глубинах не имеет низа,
Влечёт в кромешные края,
Беспамятный плывущий призрак.

Лишь в схватке той за право быть,
Храня в себе крупицу света,
Ключом откроет Храм Судьбы,
Осирис возлюбивший Сета.

Презрев обманчивость весны,
И зная скоротечность лета,
Я слышу отзвуки войны,
Что с юга к нам доносит ветер.

Из почек клейких лезет жизнь,
Сирень вот-вот распустит листья,
Как получилось так, скажи,
Что мы рабы фальшивых истин?

Лежит на солнце, греясь, кот,
Пресыщен мартовской любовью,
Из века в век, из года в год,
Мы землю обагряем кровью.

Вернутся птицы по весне,
Чтоб на деревьях строить гнёзда,
Растаял почерневший снег,
Но сожалеть о прошлом поздно.

Так нас растили на убой?
Так нас готовили для жертвы?
Бездушной смерти вестовой,
Несёт с повестками конверты.

Да прекратите врать себе,
Что суждена в раю награда,
Мы слуги жалкие судьбе,
И кормим демонов из ада.