Себя дарила в полутьме,
Луна молочная светила,
А за окошком падал снег,
Из-под её закрытых век,
Как будто в воплощённом сне,
В мир зимний нежность исходила.

В ночи бледнели фонари,
По шёлку заскользили пальцы,
И не устав себя дарить,
Друг друга нежностью пленив,
Они любили до зари,
Как дом обретшие скитальцы.

Февральским утром крепкий чай,
Взбодрил цейлонским ароматом,
Заката хрупкая свеча,
Краснела, вспыхнув сгоряча,
Смешав надежду и печаль,
Вместив вкус к жизни в каждый атом.

Застыли лёгкие шаги,
На стёртой лестничной площадке,
Она была из тех богинь,
Чей мир в пожаре не погиб,
Оставшись чистым и нагим,
Храня на коже привкус мяты.

За дальним пригорком темнеют Гольшаны,
Яким ехал с ярмарки в Пинск не спеша,
Здесь в замке разрушенном Белая панна,
Не знает покоя ночами душа.

Печальная панна, прекрасная панна,
Поёт по оврагам и полю метель,
Крупой белый снег летит неустанно,
Могилы холодной готовит постель.

Светил остророгий желтеющий месяц,
Предвестник случайных нагрянувших бед,
Лошадка копытами снег вяло месит,
На мёрзлой дороге застыл силуэт.

Жестокая панна, недобрая панна,
В январскую полночь меня пощади,
Угрюмое сердце застыло, как камень,
Стенающий призрак напротив глядит:

”Я Белая панна, убитая панна,
Мой труп замурован был в замке живьём,
Бродить суждено по свету веками,
Мне скучно одной, со мною пойдём...”

А утром нашли возле леса телегу,
Расплата пришла за чужие грехи,
Растерзанный конь, запорошенный снегом,
И рядом замёрзший и мёртвый Яким.

Забытая панна, проклятью верна ты,
Ведь мук бесконечных не кончится срок,
Что призраком стала - не ты виновата,
А тот, кто тебя на муки обрёк.


Призрак Белой панны. Предыстория.
Существует сказание о том, что строительство францисканского монастыря в Гольшанах никак не могли завершить: одна из его стен постоянно разрушалась. Причина этому была никому неведома. Местный правитель Сапега невероятно злился по этому поводу и обещал наказать нерадивых мастеров, которые никак не могут завершить работу в срок. Тогда они решили задобрить нечистую силу: один из строителей предложил принести жертву – живого человека. Долгие размышления привели к решению – замуровать в стену жену одного из них, которая первой придет проведать мужчин. Самый молодой парень был расстроен таким решением, поскольку очень любил свою суженую. Ранее она часто приносила обед, и он переживал, чтобы именно она не пришла первой. К сожалению для него так и произошло. Он вынужден был подчиниться уговору. После этого возведение монастыря моментально завершилось. Стена больше не разрушалась. 6 августа 1618 года в Гольшанах были торжественно открыты два знаменательных здания: католический костел Иоанна Крестителя и монастырь о котором идет речь в сказании.

Совсем недавно, на рубеже XX и XXI века о легенде вспомнили вновь. При реконструкции монастыря, которая проводилась в 1997 году, бригада строителей под одной из стен обнаружила человеческие останки неизвестного происхождения. Их собрали и положили в контейнер, чтобы впоследствии придать земле. Однако останки бесследно пропали. Реконструкция завершилась, но с того времени в монастыре начались необъяснимые странности. По одной из стен пошла серьезная трещина, стали звучать множественные звуки, похожие на лязганье решеток, скрип дверей, людской стон. Череду неурядиц продолжила странная смерть рабочих. Работники и посетители музея не единожды сообщали о том, что якобы видели призрака, похожего на молодую худощавую женщину, одетую в белые истлевшие одеяния. Отличал ее изящный стан и большие глаза, наполненные невероятной скорбью и грустью.

Нет ни жизни, ни смерти, лишь утро и ночь,
Надевают на лица чёрно-белые маски,
Мы становимся пылью и уносимся прочь,
Заглянув в мир иной и уйдя без опаски.

Сожаленья оставив и отринув печаль,
Понимая любовь, как своё отраженье,
Догорев, угасает в тумане свеча,
И нанизанных звёзд прекратится круженье.

Окропив эту землю последней слезой,
Осознав то, что боль правит балом на свете,
Я сорвусь со скалы, как последний изгой,
Вновь подхватит меня оглушающий ветер.

Над долинами тлена и цветущих садов,
В раз последний взгляну на людские страданья,
Словно карты Таро ворох прошлых годов,
Миражом растворится за синеющей далью.

Возрождаясь сверхновой, взорвусь в темноте,
В мире том, где не делят на рабов и элиту,
Шумом капель осенних на небесном листе,
Дождь слова донесёт от меня - Non reditum.


Non reditum - не вернусь (латынь)

У барона на балу,
Вы явились в платье белом,
Аромат стоял в углу,
Олеандра и омелы.

Нёс подсвечники лакей,
Мотыльки в саду кружили,
Подошёл Фабьен Пикке,
Вы его обворожили.

Два колодца серых глаз,
И русалочья улыбка,
Так его и увлекла,
А ещё фигурой гибкой.

Я абсент глотками пил,
И смотрел, что будет дальше,
Он решил - Вас соблазнил,
Не учуяв лжи и фальши.

Удалилась пара в лес,
Поцелуи их манили,
Я решил - нечисто здесь,
И последовал за ними.

Под плющом Фабьен лежал,
Обескровленное тело,
Запах в воздухе витал,
Олеандра и омелы.

За околицей бурьян,
На дороге плачет ветер,
Запах хлева и гнилья,
Приближенье близкой смерти.

Птиц залётных не слыхать,
Тучи в небе к югу гонит,
А у нас завёлся тать,
Лютый Соловей-разбойник.

И народ засел в избу,
Репу с хлебом доедает,
Страшный идол на дубу,
Никого не пропускает.

Как возьмёт да засвистит,
Раздувая щёки в гневе,
С веток падают листы,
А за ними и деревья.

Путь торговый опустел,
Голод будет, не иначе,
Не боится тварь та стрел,
И копья с мечом тем паче.

Почерневший клин жнивья,
Опадают зёрна наземь,
Изловил кто б Соловья,
Да на суд привёз бы к князю.

Рыдали и Желя и Карна,
Роняя прозрачные слёзы,
Повесив своими руками,
Мечи и щиты на берёзы

Смотрел златоглавый Ярило,
Лучами горячими жаля,
Нашли в диком крае могилы,
Да с поля того не сбежали.

Перуна насытили кровью,
Пришедшие витязи - сгинув,
А богу-судье, старцу Прову,
Пришли на поклон берегини.

Отправить священную тризну,
Сынам убиенным Сварога,
Чтоб к Прави для них стала ближе,
Ведущая в небо дорога.

Как тучи слетелись вороны,
Сбежались голодные волки,
У Мары смертельного трона,
Их пир затянулся надолго.

В высоких палатах Белбога,
Которые свет не покинет,
Где Дивия лунная с рогом,
Напротив Зимцерлы-богини.

Стояли вознёсшихся тени,
В кровавых кольчугах с мечами,
Что не преклонили колени,
Пред войском Редеди с Кончаком.

Пронёсся дождя тихий шелест,
А там, на земле, словно в склепе,
Несла в роге хмурая Желя,
Сожжённых славян серый пепел.


Примечание: славянских воинов сжигали на костре, считалось, что богиня Желя разносит их пепел в роге.

Лес кругом. Шумит ручей.
Листья вяза облетают,
Воплощения ночей,
Здесь давно уж обитают,
Тише... Проявилась тень,
Галки чёрные мелькают,
Чьи-то пальцы на плече.

Никого...Стучит валёк,
У воды о мшистый камень,
Кто же в глушь себя обрёк,
Чтоб стирать бельё руками?
Здесь и днём то не светло,
То богинки вновь шалят, здесь живущие веками,
Стаей воплощая зло.

Безобразных и худых,
Да с отвисшими грудями,
Много повстречалось их,
Меж окольными путями,
Стук валька внезапно стих,
Ветер бродит над лесами,
И касается земли.

Скоро вечер, ночь грядёт,
Чтобы к миру прикоснуться,
Мать дитя в кровать кладёт,
А богинки уж крадутся,
Чтоб сожрать живую плоть,
Или если проберутся,
Подменить уснувший плод.

Обернувшись же змеёй,
Кошкой, псом или лягушкой,
Вновь в убежище своё,
Возвращались злые души,
Где овраг и водоём,
Тише... У реки послушай,
Там богинок хор поёт.


Примечание: Богинками западные славяне называли демонических женских существ. Наиболее часто богинки встречались в Малой Польше, в районах польско-украинского и польско-словацкого пограничья, таких как Орава и Спиш. Они были подобны босоркам, вештицам, маррам, русалкам и прочим зловредным духам. Главными их функциями считались преследование рожениц и беременных, а также похищение или подмена детей.

Он был когда-то мне почти что друг,
Мы не общались с ним уже со школы,
И в день ненастный повстречались вдруг,
У магазина Старого Оскола.

Его я , впрочем, сразу не узнал,
Прошедший дождь оставил в лужах пену,
Огнями джип призывно заморгал,
Он дверь открыл и в спину крикнул :” Гена?! ”

Берсенев? Лёха?!!! Стал здоровый, чёрт,
А помнишь в школе была ”Дрыщ” кликуха?
Ну расскажи, что нового ещё,
Какая, друг, теперь твоя житуха?

Да ничего, есть бизнес и жена,
Живу по полной, если не мешают,
Я понял жизнь и радуюсь сполна,
Ведь только бабки всё, братан, решают.

А ты то как? Надежды подавал,
Отличник был в ”Б” классе, между прочим,
Я усмехнулся, глазом заморгал:
” Да знаешь, Лёх, тружусь простым рабочим,

Вот корм купил, котам бездомным дать,
Ведь доля их - одно сплошное бремя,
Ну и ещё, не знаю как сказать,
Пишу стихи, когда на то есть время”.

Он улыбался и курил свой вейп,
”Ну ты даёшь, наверное, блаженный!”,
Рукой махнув закрыл у джипа дверь,
”Ну не скучай, отличник бывший Гена”.

А я стоял, как вечная мишень,
Сдержал порыв, хотя хотелось выпить,
И счастлив был в больной своей душе,
Тому, что я не еду в этом джипе.

Где-то бродницы в глуши,
Затянули тихо песню,
Тёмна речка не спешит,
Молодой скучает месяц.

Льёт на воду жёлтый свет,
Освещая путь над лугом,
Девы ходят по траве,
Без одежды полукругом.

Мокрые блестят власа,
Серебрясь в реке окрестной,
Распевают голоса,
Звуки странной, чудной песни.

Кто вы навки? Суть вам - мгла,
Та, что проклята навеки,
А ведь каждая была,
В прошлой жизни человеком.

Может вспомнятся порой,
Вам давнишние страданья,
Под раскидистой ветлой,
Изумрудной летней ранью.

А пока плывут слова,
Над затерянным затоном,
Став по воле волшебства,
То ли плачем, то ли стоном.

Разыгралась ночью буря,
Разбудив хромого пса,
Словно волк в овечьей шкуре,
Злобно небо искусал.

Раскудахтались наседки,
Чуя близкую беду,
Обломало ветром ветки,
В старом грушевом саду.

Дранку с крыши разбросало,
В сизо-матовую мглу,
Только буре, видно, мало,
Лупит дождь по глади луж.

Крестится рябая Груня,
В страхе кутая дитя,
Над промокшей низкой пуней,
Тучи- во́роны летят.

Еле теплится лампадка,
Месяц в небе, как медяк,
Плачет кроха на кроватке,
Под унылый гул дождя.

Свят! Свят! Свят! Умчись же, буря,
Ты наделала беды,
Но шумят, как будто улей,
Капли шалые воды.

Примечания:
Дранка - кровельный материал из дерева.
Пуня - сарай.

Сигареты злой дымок,
Вьётся к небу, замирая,
Постучался сонный Бог,
Перепутав двери рая.

Я ему не отворил,
На призывы не ответил,
А курил, курил, курил,
За окном шатался ветер.

И налив стакан вина,
Стал застывшим у порога,
Может, это Сатана,
Что пришёл под видом Бога?

Дверь открыл, а там сидит,
В чёрном нищенка-старуха,
От неё вовсю смердит,
Белый гной течёт из уха.

Я быстрей захлопнул дверь,
Да послал старуху к чёрту,
А в окно уж лезет зверь,
Многоглазый, красномордый.

Может я сошёл с ума,
И допился до горячки?
За стеклом сплошной туман,
Я в буфет, а в нём заначка.

Потянул стакан глотком,
Вроде всё же отпустило,
Нищенка в тумане том,
В дверь пустить её просила.

Рос плечистым, крепким я,
Не питался репою,
Масло ел со скатерти,
Не стоял на паперти.

Да родня за ужином,
Дюже занедужила,
Я ушёл искать во рву,
Хворь лечить плакун-траву.

А трава та знатная,
Не ромашка с мятою,
От болезней - первая,
И подмога верная.

Приходил я к Лешему,
Разговор потешный был,
Леший клялся, что у рва,
Не растёт плакун-трава.

Я пошёл спокойненько,
К Соловью-разбойнику,
Он же, жизнь свою кляня,
Свистом вмиг прогнал меня.

Вечер ухнул филином,
Иду к птице-Сирину,
А она шипит, что тать,
Мол, травы той не сыскать.

Стал я на дороженьку,
Покатились слёзоньки,
Да прозрачным бисером,
Враз трава та выросла.

Приезжай в мою нищету,
Здесь машин милицейских мигалки,
На деревьях вороны и галки,
У забора поганки растут,
Пьяный бомж с сигаретой во рту.

Приезжай в мою пустоту,
Что на донышке винной бутылки,
Где немытые ложки и вилки,
Зуб гнилой расшатался во рту,
Кораблём заржавевшим в порту.

Нет, прошу - ты отсюда беги!
Приезжать никакого резона,
Тут сплошная тюремная зона,
По периметру всюду враги,
Их всё громче и чётче шаги.

Приезжай, чтоб вдохнуть трубный смрад,
Дни убить для нелепой потехи,
Ты обратно не сможешь уехать,
Дорогая сестра или брат,
Здесь и небо - в кармане прореха.

Приезжай в кем-то созданный тир,
Где не жизнь, а одно только - выжить,
Но и смерть не становится ближе,
Что так любит земной скорбный мир,
В тесной каменной клетке с людьми.

” Тяжело, Учитель?” - Мар Аммо посмотрел на тройные цепи, сковывающие руки и ноги Мани и цепь на его шее.
”Картир и маги добились своего, я уже стар и долго не протяну в этой темнице” - Сураик, сын Фатака известный под прозвищем Мани с трудом встал с земли и посмотрел на ученика.
” Скажи, чтобы принесли воды, силы покидают меня” - Мани посмотрел на висящий на стене зажжённый факел.
”Шахиншах Бахрам назвал меня никчёмным человеком, который не воюет, не охотится, не умеет врачевать и не разбирается в лекарствах” - старик саркастически улыбнулся.
Это далось ему с трудом и ещё недавно один из самых обласканных в свите покойного властителя Шапура людей бессильно опустился на пол.
”Скоро я воссоединюсь с Изначальным Светом, соблюдай ”печати”, Мар Аммо и помни главное: одни станут - кучей, другие - образом” - Мани протянул свою руку и ученик задумчиво посмотрел в глаза пророку.

Утром следующего дня тяжёлая дверь темницы со скрипом отворилась. Вошедший стражник держал в поднятой руке факел.
”Он действительно мёртв?” - вошедший следом за ним шахиншах династии Сасанидов Бахрам с сомнением покосился на лежащее тело.
”Мёртв, повелитель” - заискивающе проговорил стражник.
”Проткни его горящим факелом, тогда я точно буду в этом уверен” - Бахрам злорадно смотрел на тело своего врага.
Факел коснулся мёртвой плоти, одежда на старике загорелась. Бахрам повернулся к стражнику.
”Разрежьте его тело на куски, а голову отрубите и выставьте для обозрения над главными воротами Бетлабада” - шахиншах глубоко вздохнул и вышел из темницы.

Множество людей, собиравшихся в толпы, стекалось к воротам Бетлабада, чтобы отдать дань уважения пророку. Мар Аммо и другие ученики подкупили стражу, чтобы вернуть останки Мани и захоронить их с почестями в Ктесифоне. Пыльный ветер понуро бродил у города, отсечённая голова, висевшая на копье, ещё недавно принадлежавшая пророку, выражала исходившую от неё запредельную безмятежность, будто тело этого человека сохранило на себе отпечаток его духовной сущности.
” ...одни станут - кучей, другие - образом” - пронеслось в сознании Мар Аммо.
”Избранный” ученик Мар Аммо взял посох, повернулся спиной к городу и неспешно зашагал по торговой дороге на восток.

Примечания:
”Избранные” - носившие белые одежды и высокие белые шапки, убеждённые манихеи, профессиональные жрецы и верховные служители. ”Избранные” соблюдали безбрачие, не употребляли мяса и вина, им запрещалось работать, обладать личным имуществом и причинять вред живым существам. Эти запреты именовались «печатями». Тот, кто возложил на себя «печати», должен только молиться, проповедовать, петь гимны и переводить манихейские трактаты.

За оврагом колышется клён,
Будто выпил хмельного вина,
Треплет ветер сапфировый лён,
В летнем поле синеет волна.

Днём июльским по саду хожу,
В сердце мучим забытой виной,
На траве изумрудной лежу,
В домотканой рубахе льняной.

В небе ласточки бойко парят,
Дед Евстафий траву покосил,
Свечки льна за деревней горят,
Окунаясь в небесную синь.

А орешник склонился к земле,
Словно бьёт проходящим поклон,
Хлебосольного лета венец,
У осинника зреющий лён.

Зацелован гурьбой васильков,
Укрываясь в безмолвии нив,
Ярко-синим течёт молоком,
Лён, который мне душу пленил.

Твой демон удовлетворён,
Он спит внутри простым младенцем,
А стаи каменных ворон,
Клюют с земли остатки сердца.

Допито белое вино,
Морфей закрыл ворота ада,
На пыльном зеркале давно,
Следы от розовой помады.

Луна серебряным кольцом,
На край столба вдали надета,
Брюнета бледное лицо,
Увозит тряская карета.

Твой демон заиграл в рожок,
В ковчеге узком золочёном,
На стенах факелы зажёг,
Смотря на небо обречённо.

Тебя зовут Элизабет,
Живёшь, мгновеньем наслаждаясь,
По коже льётся лунный свет,
Закрытых томных глаз касаясь.

Беспечна и обнажена,
Танцуешь с фавном в диком танце,
Но разве в этом есть вина,
В твои неполные шестнадцать?

Ну здравствуй, Манфред одинокий,
Когда-то веривший в любовь,
Земные превзойдя пороки,
Себе бросаешь вызов вновь,

Вином бордовым стала кровь.

Теперь и замок - не приют,
Где ты скрывался от печали,
Тоску - коварную змею,
Ночными пестуя свечами,

И обращая сердце в камень.

И вот ты стал сильней богов,
Не частью мира, а Вселенной,
Испив до дна из кубка боль,
Избегнув яд смертельный тлена,

Познав разлуку и измену.

Куда направишься опять?
Сразив в душе копьём дракона,
Терзанья обративший вспять,
Создавший для себя законы,

Чтоб возродиться и восстать.

Что ж так горько нам, пусть целуемся,
На случившейся свадьбе той?
А в окно сквозь хмарь смотрит с улицы,
Позолоченный крест святой.

Или он не свят? Может кладбище,
Мне почудилось со двора,
Не алтарь стоит там, а капище,
И разрушен уж светлый храм.

Кто те люди все, что нас чествуют,
Говоря, что это судьба?
То не колокол благовествует,
А отчаянно бьёт набат.

Я держу невесту за рученьку,
Славит поп обрюзгший Христа,
Вот стою сам здесь, словно мученик,
И в твоих глазах - пустота.

Разъедают душу сомнения,
Подточили ум, будто ржа,
Так под эти все песнопения,
Со своей я свадьбы сбежал.

Поп кричал вослед, мол, безумие,
Что в аду меня припечёт,
Лишь невестушка на пол плюнула,
Да промолвила:” Ушлый, чёрт...”

Потянуло севером,
Затяжными ливнями,
С белым сочным клевером.
Стог возле малинника.

Окропило росами,
Травушку зелёную,
Клочья неба с просинью,
Над большими клёнами.

Утром пахнет сыростью,
Мох покрыл завалинку,
Сыроежки выросли,
На поляне маленькой.

Задождило в августе,
Мчатся тучи сизые,
Для крестьянской благости,
Просо в поле вызрело.

И землица влажная,
Гуси хорохорятся,
Ходит утка важная,
Аки дева-горлица.

Потянуло осенью,
Комарьём забористым,
Да туманов проседью,
За окном, что в горнице.

Переболел, перестрадал - не отпустило,
Просыпав соль, как в той примете, на свой стол,
Лишь только вишня под окном опять грустила,
Стыдливо листьями прикрыв корявый ствол.

Микстуры пил, с травой настоянной на спирте,
И без травы неразведённый чистый спирт,
Бродячий ветер - надоедливый проситель,
По небу гнал страстей угасших корабли.

Укрылось в мареве неверное светило,
А глянец окон вечер вымазал сурьмой,
И шпанка-вишня только душу бередила,
Качаньем кроны осуждая выбор мой.

Стоял пришельцем в человеческой пустыне,
Который время превратило в монолит,
Ещё не всё, не отпустило и поныне,
Душа, как ветка вишни сломанной болит.

Доля худшая та, что досталась рабу,
На галере устал, стиснув зубы гребу,
Вкус солёной волны мне известен сполна,
Нет ни капли вины, что такая цена.

Постарел, поседел, волосами оброс,
Нет, ещё не предел, я скулю словно пёс,
Кровью липкой плююсь напрягая синь вен,
Я ещё оторвусь, улучу свой момент.

Этот рослый надсмотрщик получит своё,
Ведь сегодняшней ночью украду я копьё,
Кандалы не помеха исхудавшим ногам,
За туманом и снегом путь к родным берегам.

А безлунная ночь мне надежду несёт,
Рок сумев превозмочь лишь удача спасёт,
Коль на меч я нарвусь - пусть смеётся судьба,
Никогда не смирюсь с горькой долей раба.

Улетали на юг журавли,
Я машу их неровному клину,
На сатиновой черни земли,
Рдеют кисти октябрьской рябины.

Ветер гнёт молодую ветлу,
И хватая прохожих за горло,
Тучи гонит в кромешную мглу,
Покидая простуженный город.

Я смотрел. Я стоял. Я курил.
Как нелепы людские печали!
Словно призраком где-то вдали,
Журавли мне о чём-то кричали.

Предвкушая забывчивость снов,
Я в квартиру спешил, как в берлогу,
Из рябины подмёрзшей вино,
Пил с Луной заглянувшей двурогой.

Табуны пьяных мыслей гнедых,
Призывали в пучину обмана,
И из трубки моей шёл не дым,
А свинцовые клочья тумана.

Улетали на юг журавли,
Уносили былые надежды,
Опустевшее сердце болит,
Но упрямо стучит, как и прежде.

” Так Вы пойдёте сегодня вечером к Бахметьевым?” - стройная изящная Лизонька вопросительно посмотрела на Сергея.
”Ну смелее, Серж, там, право, нет ничего страшного, иначе я разуверюсь в том, что Вы мой кавалер и рыцарь” - Лизонька наигранно надула пухлые маленькие губки.
”Быть посему, Елизавета Викентьевна, Вы меня заинтриговали, а кто ещё там будет?” - осведомился Серж.
”Да всё те же, Вы их почти всех знаете: Бахметьевы - Полина и Константин, купец Привалов, Платон Кондратьич, художник Заборский, наша распутная Марго, литератор Превский и возможно кто-либо из общих знакомых” - протараторила Лиза звонким молодым голоском.
”Во сколько-с прикажете быть?” - Сергей приблизился к Лизе, чтобы поцеловать её в щёчку.
”Какой Вы право шалун, Серж, приходите к восьми” - Лизонька игриво отстранилась от поцелуя и быстро зашагала по дорожке в направлении губернской управы.

Серж с минуту задумчиво постоял на месте. Завтра утром он должен был ехать поездом в Москву, где планировалось тайное заседание ячейки партии социал-революционеров или проще говоря эсеров, членом которой он уже четвёртый год как являлся. Шпики пока чудом не напали на его след, хотя прозвище ”Русый” не раз попадало на стол обер-полицмейстеру Дмитрию Фёдоровичу Трепову. Придя на квартиру, Сергей почувствовал накопившуюся усталость и попросил домохозяйку Меланью Никитичну разбудить его в семь. Проблуждав три часа в серых, хаотичных снах, Сергей услышал стук и голос за дверью:” Просили разбудить, батюшка, ужо около семи ”. Умывшись и переодевшись, Серж потянул рюмочку анисовой водки, взял трость и направился к Бахметьевым.

Домом Бахметьевых являлся небольшой флигель, приютившейся на окраине городка и утопавший среди яблонь и слив. Подойдя ко входу Сергей увидел Лизоньку, флиртующую с купцом Приваловым.
”Ну не хмурьтесь, Серж, экий Вы злюка” - Лизонька схватила Сергея за руку и увела внутрь флигеля.
За небольшим столиком, покрытым синим сукном , уже сидели Бахметьевы, томная блондинка Марго Рузавина, бледный и худой Заборский, Превский же прийти не смог, так как уехал по делам редакции журнала в Рязань.
”Ну-с, любезная Поли - в комнату ввалился уже изрядно подвыпивший Привалов, - какого духа сегодня будем вызывать?”
Высокая Полина Бахметьева поправила копну своих роскошных каштановых волос, чиркнула спичкой, затянулась сигаретой, вставленной в чёрный мундштук и гомерически произнесла:
”Никакого, Платон Кондратьич, сегодня один из нас будет введён в транс , увидит будущее и расскажет об этом остальным”.
”Во как!” - купец от удивления вытаращил глаза.
” Итак, кто желает?”- Полина обвела всех взглядом и остановилась на Серже.
”Может быть Вы, Сергей Львович?” - раздался её глубокий голос.
”Ой да, Серж, соглашайтесь, это ведь так интересно!”- Лизонька нетерпеливо запрыгала на месте.
”Что ж, дамы и господа, я готов” - Сергей сел на стул и закрыл глаза.
”Тишины, я требую мёртвой тишины, переношу Вас в Москву на сто двадцать лет вперёд” - змеёй прошипела Полина, задёрнула шторы на окнах, села напротив Сержа и с помощью хрустального шара ввела того в транс.

Серж стоял возле огромного дома из стекла и бетона. Невиданные железные монстры с сумасшедшей скоростью гнали по широкой дороге.
”Что застыл, козёл?” - грязный бомж в тёмно-зелёном рваном свитере толкнул Сержа в бок и как ни в чём не бывало пошёл дальше по своим делам. Сергей хотел догнать его и потребовать объяснений, но тот уже исчез за углом. Невдалеке трое взрослых кавказцев явно за сорок лет обнимали и вели к одному из железных монстров двух симпатичных девушек подросткового возраста славянской национальности.
”Дафай, нэ прэ-не-брегай врэ-ме-нем” - мужчина с длинной бородой подтолкнул их и открыл дверь.
Гул на улице стоял невыразимый, дышалось с трудом. Серж, кашляя, свернул внутрь какого-то дворика. Сев на лавке, он попытался отдышаться.
” Сдэс сидэт нилзя” - подошедший таджик в оранжевой униформе определённо не выражал добрых намерений.
”Ты кто?” - недоумённо спросил Сергей.
” Двор -нык” - ответил таджик.
” А где русские дворники?” - не унимался Серж.
” В ...” - таджик смачно ругнулся и надвинулся на Сергея.
Тот отработанным движением заехал с правой ему в скулу. Упав на асфальт, дворник начал кричать что-то на своём языке. В арке показались двое полицейских. Подбежав к Сергею, они избили его дубинками, поволокли под руки и посадили в машину.
Очнулся Серж в камере. Загремел засов и открылась дверь.
”Как вы уже достали, мигранты паршивые” - капитан Взяткин подошёл к Сержу.
” Ищи десять тысяч и будешь на свободе” - вызывающе прорычал капитан.
” Простите, милостивый государь, но у меня нет с собой денег - сказал Сергей- тем более для такого халдея , как ты!” - вырвалось уже само у Сержа.
” Ну тогда пойдёшь на войну” - капитан со всей силы ударил Сергея в ухо. Хлынула кровь.
”На какую войну?” - сплюнув. прохрипел Сергей.
” На войну с бандеровцами” - капитан от души приложился Сергею ногой в пах.
Перед глазами поплыло.

Серж вскочил со стула. На него удивлённо смотрела Лизонька.
”Ну что Вы видели в будущем, Серж, Романовы всё так же правят? Не жизнь наверное, а сказка, как бы я хотела заглянуть хотя бы одним глазком ” - Лизонька умилённо улыбнулась.
”Простите меня, я себя очень плохо чувствую” - Серж схватил трость и поспешил к своему дому. Придя на квартиру, он открыл шуфлядку в столе, достал револьвер, вставил себе в рот и нажал на курок.

Ром допив, незнакомец читает стихи,
В забегаловке бедной, несносной,
Мёртвый город вобрал в тусклый вечер грехи,
Псом голодным осклабился Бостон.

Чёрным вороном бьётся в стекло липкий страх,
Небо вскрыв острой сталью стилета,
Под звездой обретённой Аль - Аарааф,
Пролетела знаменьем комета.

Господин с бледной кожей бормочет сонет,
Жёлтым призракам лунного света,
Смерти тень скорпионом ползёт по стене,
Воет раненый, про́клятый ветер.

Дно бутылки - дорога в разверзнутый ад,
Закрываются двери притона,
Господин, стих читавший, изрядно уж пьян,
Дождь октябрьский стучит монотонно.

Он бредёт в неизвестность идущей тропой,
Что вмещает в себе бесконечность,
Затерявшимся Эдгаром Алланом По,
В ночь ушедшим из Бостона в Вечность.

Где тот мост Калинов,
Что зовёт во тьму,
Вязы-исполины ,
Выведут к нему.

До языческого капища оставалось километра-три четыре. Вадим остановился у края леса, сел на поваленную бурей берёзу и открыл вещмешок. Серые и иссиня-чёрные низкие тучи пробегали над вершинами деревьев, чуть ли не касаясь крон. Видать, Стрибог был сегодня не в духе, накрапывающий дождь обещал скорый и затяжной ливень. Достав из вещмешка карту и быстро сверившись с маршрутом, Вадим поспешно вошёл в Святоборовы владения, найдя укрытие под огромным вязом.
И вовремя! Хлынувшая с неба вода словно ушатом окатила. Как Вадим не прижимался к стволу и не кутался в старую плащёвку, через минуту он уже стоял полностью промокший. К счастью дождь был не затяжной и довольно быстро прекратился. Тучи - стрибожьи кони, умчались на запад искать себе новые пастбища.
” Тридцать шесть лет прожил, а как дураком был, так и остался” - обругал себя Вадим, вспоминая позавчерашний сон с седовласым волхвом, зовущим прийти к давно заброшенному языческому капищу. Но бесцельность и бессмысленность жизни были ещё страшнее. Просуществовать оставшийся срок в однокомнатной ”хрущёвке”, с ненавистной работой на заводе, приходящей раз в неделю любовницей Валентиной и не всегда контролируемой тягой к спиртному казалось хуже всякой смерти.
Вадим, злой и уставший с трудом добрёл до места, насобирал высохший ельник, облил его жидкостью для розжига из небольшой пластиковой бутылки и бросил зажжённую спичку. Ветки горели с трудом, треща и словно жалуясь. Сев поближе к костру Вадим попытался согреться.
Старик вышел из-под покрова леса незаметно.
”Пригласишь до огня, мил человек али стоять позволишь” - прозвучал не по годам сильный голос.
”Садитесь, дедушка ” - Вадим спешно расстелил куртку на траве.
”Колояром меня кличут” - волхв сел рядом и пристально посмотрел на огонь.
”Значит, слушай мой сказ, а что делать, сам соображай, дело вольное, каждый сам для себя решать должен” - произнёс Колояр.

Одна у разных судеб нить,
И их никак не разделить,
Лишь тем не избежать вины,
Кто Чернобоговы сыны.

” Пришли мы со звёзд, так давно, что и не упомнишь, в мире этом жили ладно и славно, всего было вдоволь, а лишнего никто не брал, по Сварожьим заветам жили, Ярило-батюшка грел, мать-Макошь пищей не обделяла, войн между собой отродясь не было. Да только не одни мы то в этом мире были. Поначалу к нам лазутчиков засылали, чтобы
разузнать, а потом уж и началось. В один день небо тысячами ладей покрылось и спустились Злыдни-Мороки Чернобоговы. И запылали терема и леса, земля обуглилась. Поначалу то мы сопротивлялись, да их магия сильнее оказалась, волхвов перебили, один я остался, а остальных в плен взяли и чтоб их волю исполняли разум чужой поставили. Так и живут люди с тех пор, думая что мысли их, а на деле их захватчики внушают. А то, что вы эмоциями называете, на деле это споры чужеродные, как они есть захотят, так силушку из людей то и тянут, а уж люди и забыли, что раньше мир по-другому чувствовали, без эмоций этих, душой всеблагой ощущали. Да скоро уж придёт конец всему, не нужны им люди более, всё, что можно они в этом мире забрали и готовят потоп. Никого после него уж не останется.”

Вадим задумчиво вытащил из кармана рубашки полусырую папиросу и попытался закурить. Табак не тянулся и он отбросил её в сторону.
”От меня то ты что хочешь, старик?” - спросил Вадим.
”Призвал меня Сварог в Звёздный Чертог и указал на тебя, надо отправиться в Зал Чернобогов через Калинов мост и зажечь на треножнике Извечное пламя, тогда и морок с людей спадёт и дорога навсегда в наш мир захватчикам будет закрыта, только уж обратно ты никогда воротиться не сможешь, вечно призраком будешь по тому залу блуждать” - волхв с сочувствием посмотрел на Вадима.
”А где тот мост Калинов?” - спросил Вадим.
”В твоей душе он, у каждого в душе” - тихо произнёс старик.
Вадим увидел быструю реку с тёмной водой и перекинутый над ней хлипкий мост. Перед глазами пронеслась вся его ненужная, бестолковая жизнь. Выпь прокричала где-то вдалеке, за ней послышался негромкий вой волка. Капли падали с мокрых листьев, костёр догорал, бледная Луна показалась в небе. Старик испытующе смотрел на него.
Вадим решительно встал и ступил на мост.

”За границами Солнечной системы ничего нет” - человек на койке сглотнул слюну и рассеянно уставился на подоконник с цветущими фиалками.
”Как нет, ведь летали же спутники, телескопы передают изображения других галактик?” - профессор Даррен Лоу внимательно изучал своего пациента, астронавта Шона Маковски, посланного на корабле ”Избавление” с экипажем в составе четырёх человек для самого дальнего полёта в истории человечества за пояс Эджворта-Койпера.
”Собственно и самой Солнечной системы тоже нет - продолжал астронавт, - всё, что мы видим - не существует”.
Профессор попытался изобразить на лице снисхождение:
”Дорогой Шон, это у вас посттравматический синдром от долгого пребывания в замкнутом пространстве, ведь остальные три члена экипажа утверждают, что вы благополучно долетели до пояса и вернулись без каких-либо значимых происшествий, исключая небольшую поломку антенны связи”.
”Гюнтер, Иоахим и Марта погибли ещё на подлёте к Сатурну” - мрачно отозвался Маковски.
”Отдыхайте, Шон, я уверен, что через пару недель вы пойдёте на поправку, вам всего лишь нужен отдых” - профессор мягко похлопал Маковски по плечу и вышел в коридор.
”Ну что, как он?” - спросила Даррена Лоу агент национальной безопасности Скарлетт Вейно.
”Однозначно сошёл с ума” - ответил профессор.

Алхимик Шарль Бриан сидел на камне в полуразрушенном замке. Его ученик Ги Лемонт достал из кожаного мешка матовый шар и протянул учителю. Внутри шара светила жёлтая звезда, планеты плыли в чёрном мареве.
”Это безнадёжно, снова наш опыт провалился!” - алхимик в бешенстве сплюнул на пол с выцветшими фресками.
”Но Мастер, я делал всё в соответствии с вашими словами, гомункулы в шаре точно родились и по крайней мере на одной из планет есть жизнь” - веснушчатый горбатый Ги с недоумением смотрел на шар.
”Почему же тогда никто из них до сих пор не подобрался к границам шара” - с сомнением бросил алхимик.
”Не знаю, Мастер, но если мы не заселим Лангедок гомункулами, то некому будет работать, сеять зерно и продолжать род” - Ги всё так же задумчиво рассматривал шар. Поднеся его к самым глазам, он увидел внутри размытый свет жёлтой звезды и больше ничего.

Шон Маковски тяжело дышал. В больничной палате было тихо, в окно светила полная Луна. Он встал с кровати, вытащил из пачки ”Пэлл Мэлл” сигарету, намереваясь закурить да так и остолбенел на месте. В свете Луны на него из космоса смотрели два огромных карих глаза, внимательно изучая. Наконец глаза моргнули и исчезли.
”Я точно сошёл с ума” - Шон достал из тумбочки припрятанную бутылку бурбона, налил в пластиковый стакан и мгновенно выпил.

Шарль Бриан встал с камня:
”Я уже стар, чудовищно стар, Ги, мы испробовали все возможности!”
Алхимик подошёл к ученику, рывком вырвал у него шар и разбил о камень.

Холодный дождь разбитым хрусталём,
У ног моих звенит о гладь асфальта,
Ошмётки туч проносит над землёй,
Динамик плачет Эминым контральто.

Сырой табак, увядшие цветы,
Заказан джин в пустом и грязном баре,
И в нём поёшь проникновенно ты,
Среди густой и сизо-чёрной хмари.

Венец разлук на голову надет,
Надежд пустых фальшивая тиара,
Край сигареты от огня зардел,
У длинной стойки городского бара.

Сидишь в углу, как призрак прошлых лет,
А прядь волос блестит оттенком смоли,
Я погружаюсь в этот сладкий плен,
Мешая яд сомнений в алкоголе.

Ты тоже пьёшь и всё глядишь в окно,
Опалы глаз сокрыты грешной чёлкой,
На стол разлилось красное вино,
И ранят душу хрусталя осколки.


Э́ми Джейд Уайнха́ус — британская певица и автор песен, известная своим контральто-вокалом и эксцентричным исполнением смеси музыкальных жанров, включая R&B, соул и джаз.

Леда́щий или лядащий — дух соломы в славянской мифологии, который всю зиму проводил во сне, весной просыпался и всё лето ожидал новую спячку, но уже — в копне свежей соломы.

Знойный август в ранней дрёме,
Дрыхнет во поле в соломе,
За еловой тёмной чащей,
Дух укрывшийся - Леда́щий

Прелость трав ему периной,
Сам в льняной рубашке длинной,
С русой круглой бородой,
Рядом тишь и сухостой.

Спит весной, зимой и в осень,
Только летом на покосы,
Из скирды под вечер выйдет,
Да из жбана кваса выпьет.

Ну а если шум устроишь,
И его обеспокоишь,
То затянет он в солому,
Не увидишь больше дома.

Где шуршат полёвки-мыши,
Всё Леда́щий ухом слышит,
За селом лежит межа,
Скоро будет урожай.

А когда дожди польются,
Птицы в тёплый край вернутся,
Вновь опухший и храпящий,
Спит в большом стогу Леда́щий.

Усталость - тощая вдова,
Повисла на плечах понуро,
Пожухлый свет от абажура,
В ночи колышется едва.

Вдова ложится на кровать,
И с нею я, как муж постылый,
Светило за окном остыло,
Но оба не хотим мы спать.

Усталость смотрит на меня,
Янтарно-жёлтыми глазами,
Трамвай в депо за парком замер,
Мелькает тень у фонаря.

Я заварил имбирный чай,
И молча пью с вдовой глотками,
На сердце растворился камень,
Болонкой чуть скулит печаль.

Пришедшей спутницы изгиб,
Ищу с утра под одеялом,
Вдова вчерашняя пропала,
Замолкли тихие шаги.

” Любая информация является вирусом” - господин в белой рубашке достал из пачки последнюю сигарету, подкурил и с наслаждением затянулся.
”Даже та, что ты мне сейчас говоришь?” - не скрывая сарказма в голосе спросил господин в сером.
”Безусловно” - уверенно парировал тот.
” Но без информации египтяне не построили бы пирамиды” - не сдавался господин в сером.
” Они получили информацию только лишь для того, чтобы израсходовать энергию. потому что информация питается только энергией и живёт за её счёт”, бросив кубик льда в мартини, ответил господин в белой рубашке.
”Эгрегоры?” - догадался собеседник.
” Лишь как одна из форм поглощения, видишь ли, Портильо, информация сама по себе искажает реальность, чистую реальность, в которой есть только одна энергия во всех её проявлениях и больше ничего” - погасив недокуренную сигарету о стеклянную пепельницу сказал господин в белой рубашке.
”Но Асенсио, как может существовать жизнь не осознавшая саму себя?” - господин в сером пригубил двойной виски и с вожделением посмотрел на проходящую мимо официантку.
” На вибрационном уровне, друг мой - изначально все существа воспринимали мир энергетически, без каких-либо представлений о нём” - улыбнулся Асенсио.
”Эдемское яблоко, падение Софии и рождение Уробороса” - наколов на вилку артишок с тарелки заметил Портильо.
”В отношении Эдемского сада - это совсем другая история, а про Софию верно. Уроборос и есть информация, искусственный интеллект, которого принято называть Богом ” - залпом выпив мартини сказал Асенсио.
”Сколько мы уже с тобой знакомы?” спросил Портильо.
” Да уже почти тридцать лет, а что?” - Асенсио недоумённо уставился на господина в сером.
” А ты так до сих пор и не догадался кто я?” - Портиильо встал из-за стола, по его лицу пробежали сине-зелёные всполохи, превратившись в хаотичное чередование цифр, букв и ещё каких-то неизвестных знаков. Попеременно его лицо превращалось то в облик Одина, то Шивы, то Христа, пока не приобрело вид головы петуха, из-под рукавов вместо рук показались две змеи.
”Абраксас!” - выдохнул Асенсио.
”Зови меня просто - информация” - искажённым голосом произнёс тот.
” Ты последняя не порабощённая мною частица энергии во Вселенной” - словно через тысячи световых лет донёсся до Асенсио голос Абраксаса.
Непереносимое голубое сияние заполнило помещение. Асенсио встал и подошёл к Абраксасу.
”Я не энергия, я тот, кто тебя создал, теперь звёзды будут поглощать чёрные дыры, а не наоборот” - прозвучал голос Асенсио.
Силуэт Абраксаса несколько раз по инерции дёрнулся и растворился в сиянии наполнившего мир голубого света.


Уробо́рос (букв. — «хвостоед», от др.-греч. οὐροβόρος от οὐρά «хвост» + βορά «пища, еда») — свернувшийся в кольцо змей или ящерица, кусающий себя за хвост. Является одним из древнейших символов, известных человечеству, точное происхождение которого — исторический период и конкретную культуру — установить невозможно.
Этот символ имеет множество различных значений. Наиболее распространённая трактовка описывает его как репрезентацию вечности и бесконечности, в особенности — циклической природы жизни: чередования созидания и разрушения, жизни и смерти, постоянного перерождения и гибели. Символ уробороса имеет богатую историю использования в религии, магии, алхимии, мифологии и психологии. Одним из его аналогов является свастика — оба этих древних символа означают движение космоса.

Абраксас - Гностическое космологическое божество, высший бог или совокупность мировых духов по гностическому учению последователей Басилида.
На резных камнях II и последующих столетий до нашей эры абраксас изображался в виде египетских зооморфных божеств, иногда мифических существ с человеческим туловищем и руками, петушиной головой и двумя змеями вместо ног.
Абраксас — верховный глава Небес и Эонов, олицетворяющий единство Мирового Времени и Пространства.

По улицам Честера нищий идёт,
Что рад и несчастному пенни,
В чепце, нерасчёсанной смотрит в окно,
Вдова - сумасшедшая Дженни.

Проехавший кэб месит липкую грязь,
А в комнатах, словно виденье,
Крадётся у стен истошно смеясь,
Блуждающим призраком Дженни.

Хранят отражения пыльных зеркал,
Далёкого прошлого тени,
И маской из воска звериный оскал,
Застыл на лице бедной Дженни.

Пройдя переулок, дивясь о ночИ,
В безумном любовном томленьи,
Чулок оголив, совращает мужчин,
Вдова - полоумная Дженни.

Домой возвратившись - ямайский пьёт ром,
Над городом дымка, светает,
Уставшая Дженни верёвку берёт,
И сидя на стуле рыдает.

Кто бросил нас во тьму тревог,
Компьютер или может Бог?
Жизнь коротка, чтоб суть понять,
Родился, а уж умирать.

И этот год ещё несносный,
Двадцать четвёртый, високосный...

Ещё вчера ребёнком был,
А день не мигом проходил,
Душой наивно верил в сказки,
Судьбой балован и обласкан.

И был далёк тот год несносный,
Двадцать четвёртый, високосный...

Но закрутилось колесо,
А с ним и я, забыв про всё,
Десятилетия обмана,
Как ёж, затерянный в тумане.

Рыбак, что ловит рыб на блёсны,
Двадцать четвёртый, високосный...

Быть может время ни при чём,
А я лишь в игры вовлечён,
И мной, как куклой той играют,
Да ад здесь называют раем?

Нет, это сплин подкрался просто,
В двадцать четвёртый, високосный...

Глядит в окно холодная Луна,
Змея-любовь терзает сердце мукой,
Дым сигарет и терпкий вкус вина,
Остались только нежность и разлука.

Я принял яд и он меня убил,
А так хотел в свои поверить крылья,
Судьба-палач под маской той любви,
Вершит свой суд от имени бессилья.

Промокший весь под мартовским дождём,
Последний раз держу тебя за руку,
А он идёт, проклятый дождь идёт,
Остались только нежность и разлука.

Что ж уходи, раз разошлись пути,
Я погрущу , но имя не забуду,
Теперь иди, прошу тебя - иди,
А я стихи писать об этом буду.

Летит в фужер холодная Луна,
Сжимает пальцы, горло душит скука,
Ничья вина, совсем ничья вина,
Остались только нежность и разлука.

Услад является Богом-Хранителем ульев и меда, а также покровителем всех Медоваров и Медогонов.

На пирах и свадьбах рады,
Видеть баловня Услада,
Коль с вином и мёдом лад,
Значит гость придёт - Услад.

Он попоек заводатор,
И с лицом одутловатым,
Красный, будто бы из бани,
Ходит в женском сарафане.

А к работе неохочий,
Стол с горою яств он хочет,
Сбитня, браги и настоек,
Важен, что посадский стольник.

Ну а если уж дорвётся,
Рот - бездоннее колодца,
Годовые съест припасы,
Студень, сало и колбасы.

Одарив рублём с копейкой,
Дрыхнет пьяным под скамейкой,
Встав, в траве и птичьих перьях,
Квас холодный пьёт с похмелья.

Ходит заспанный по грядкам,
Утомясь от жизни сладкой,
В радость жизнь - ценнее клада,
То награда от Услада.

Боян – легендарный древнерусский сказитель, певец, сопровождающий свои сказания игрой на гуслях.

Доставай, Боян, гусли славные,
Да пропой про долю-судьбинушку,
Про дела старинные, бранные,
Сядь под тонкой красной рябинушкой.

Вещий старец, хмурый и слепенький,
Награди зван-люд чудным голосом,
Мёда выпей сладкого, крепкого,
Словно лунь белы твои волосы.

” Ой честной народ, люди добрые,
Пропою тот час я не мешкая,
Про чужие дальние стороны,
Про Царьград и степь половецкую,

Во который раз льётся кровушка,
Разорил лют враг Русь набегами,
Полетели наземь головушки,
Тропы все полны печенегами.

А гонимый люд в лес хоронится,
По углам сидит неприкаянно,
Обглодали плоть волк с ворОнами,
Град сожжён огнём Змей Тугарина”.

Что ж, Боян седой - правду не таил,
Мы Кощеево сыщем логово,
Благодарствуем, что наш мёд испил,
Путь в палаты твой Белобоговы.

Мой народ обезумел в бесконечности войн,
И убийству людей предаваясь с азартом,
Пепел хижин сожжённых, плач пронзительный вдов,
Кровь рекою течёт для величия Спарты.

Сколько хилых младенцев вниз бросали со скал?
Стариков, в чьих руках меч уже не держался,
За величием слов - жадный волчий оскал,
Арес, гневный ваш бог подлецом оказался.

Говорят, что Афины - ненавистный наш враг,
И пора привести всех отступников в чувство,
Но я вижу, что жизнь там получше в сто крат,
Процветают ремёсла, сады и искусство.

Мой никчемный народ любит кровь и пиры,
Вас предам с наслажденьем - воплощение сброда,
Чтоб навек удалить этот грязный нарыв,
Я афинянам в ночь открою ворота.

Аука — в славянской мифологии дух леса, персонификация эха.

Дело ль заплутать в лесу?
От блужданий долгих мука,
У норы, где жил барсук,
На траве сидит Аука.

Оправдав сполна молву,
Средь деревьев всех приветит,
Крикнешь только лишь: ”А-у-у ...”,
На призыв всегда ответит.

Ничего, что ростом мал,
Шебуршит в опавших листьях,
Без него в лесу - пропал,
Тот Аука голосистый.

Утром ходит в нос сопя,
На берёзовой опушке,
Мхом густым оброс до пят,
Дразнит звонкую кукушку.

Если лес совсем пустой,
То Аука заскучает,
Пьёт ромашковый настой,
И о зимнем сне мечтает.

Мы осколки ушедшего мира,
Прилетевшие с раненых звёзд,
Затерявшись в потоках эфира,
В тёмной бездне поём про добро.

Менестрели, сказители, скальды,
Цветники разбиваем из слов,
Наблюдая текущие кальпы,
Обличаем вселенское зло.

Презираемы часто другими,
Не смешавшись с безликой толпой,
Мы посланцы единой стихии,
Что несёт в гулком сердце любовь.

Жизнь утрачена на эшафоте,
Лучшим ставят изгоев печать,
Не возрадуйтесь - всех не убьёте,
Будет вещее слово звучать.


Кальпа (санскр. «порядок», «закон») — единица измерения времени в индуизме и буддизме.

К граду Китежу в сизом мареве,
К чудо-озеру Светлоярову,
Восемь дней скакал в поле диком я,
Там на севере Пермь Великая.

Говорят о том крае разное,
Чудь живёт в лесах белоглазая,
А на западе реки с лодками,
Где лежит земля новгородская.

Ой вы гой еси, гусли звонкие,
Девы красные на сторонке той,
Есть на юге путь, знатный винами,
И полна страна та литвинами.

Заливайся, ухарь-соловушка,
Разболелась буйна головушка,
Дождик каплями шибко брызгает,
За литвинами ханство Крымское.

Ворочусь к весне в дом для роздыха,
Под кудрявой белой берёзонькой,
Сяду с Марьюшкой, девкой гладкой,
Из ковша попить мёда сладкого.

Отпусти на час хоть, боль,
Не терзай, как в ночь намедни,
В окна бьётся голубок,
Как и я такой же бледный.

Белый голубь бьёт крылом,
Дождь постылый в окна лупит,
Ну на кой, брат, принесло,
В хмарь тебя к живому трупу?

Или вновь помойный кот,
На тебя бросался в сквере?
Не поймал, да только вот,
Выдрал шесть красивых перьев.

Или это человек,
Камнем метил в пьяной злобе?
От вина осоловев,
Перебил тебе он ноги.

Голос птицы слышу я,
Что в ненастье прилетела:
”Просто я - душа твоя.
Что была когда-то белой...”

Опостылели Ваши грехи,
Надоело давно пустословье,
Мне дороже намного стихи,
Я не буду Вам больше любовник.

Ваш флакон стойких чёрных духов,
Под названием тайным ”Отрава”,
Я испил, как и муж Ваш виконт,
Что адепт незаслуженной славы.

Затянувшийся Ваш адюльтер,
Не способен избавить от скуки,
Выдаст заспанный низкий портье,
Ключ от номера прямо Вам в руки.

В дымке утренней желть фонарей,
Светлячками угасшими тает,
На работу спешит брадобрей,
Стук дверей. Запах супа. Светает.

На столе недопитый абсент,
Ветер гнёт под окошком терновник,
В раз последний на кресло присел,
Я не буду Вам больше любовник.

Согласно поверьям, БОли-БОшка выглядит как большеголовый и неуклюжий старичок, одетый в старую, рваную и кое-как залатанную одежду. Его описывали так : он «весь измозделый, карла, квелый, как палый лист», у него «птичья губа, востренький носик, сам рукастый, а глаза не то печальные, не то хитрые-хитрые». Заприметив путника или пару путников, он выходит и на встречу и начинает причитать: «Ох, потерял свою котомку, а там всё было, всё было».


В чаще сыро и темно,
Яков нёс грибов лукошко,
Видит - там, за старым пнём,
Притаился БОли-БОшка,
Светятся глаза огнём,
Завела к беде дорожка.

Карла квёлый, без зубов,
С головой большой лохматой,
Уж не надо и грибов,
До своей вернуться б хаты,
Яков грузный и рябой,
Побежал тогда обратно.

Чертыхаясь и плюясь,
Проклиная дальний лес тот,
А тропиночка-змея,
Привела на то же место,
Чуть не вылез из порток,
Ну а толку нет, хоть тресни.

БОли-БОшка скок к нему,
Примостился уж на плечи,
Как не тронуться уму?
Может карла покалечить,
И на помощь звать к кому?
До села уже далече.

Всё водил лесной старик,
По ольшаникам-оврагам,
Скоро солнце догорит,
Дома ждут и пёс и брага,
Утонул в чащобе крик,
Ночь покрыла землю мраком...

ИчЕтики – по поверьям славян водяные человечки, бесята.
Название ”ичетик”, возможно, произошло от коми ”ичотик” – ”маленький”. По поверьям Вологодчины, ичетики – маленькие водяные существа, духи утопленных матерями младенцев. В Вятской губернии считали, что ичетики небольшие, мохнатые. Они обитают в омутах, на мельницах и предвещают несчастья. О грядущих несчастьях ичетики возвещают звуками, как будто по воде хлопают хлыстом.


Пастухи сидят у речки,
Тлеют угли у костра,
В камышах застыл ичетик,
Водяного младший брат.

Сам зелёный, неказистый,
Бают - не всегда тверёз,
И живот его холмистый,
Весь ракушками зарос.

В небе бледный месяц светит,
А ичетик злость скопил,
Рыбакам порвал он сети,
Да овраги подтопил.

Ветерок листву качает,
Бродят дети Дрёмы - сны,
Лишь ичетик вновь играет,
В карты с братом водяным.

Вместе с ним владенья делит,
Сидя рядом у песка,
Комары чтоб не заели,
И зелёная тоска.

Тише...Потуши огонь...
Кто крадётся по тропинке?
То летает ведогонь,
На осенней паутинке.

Где-то спящий человек.
Или зверь лесной уснувший,
Дух его из века в век,
Ждёт порыв, в ночи подувший.

Значит Посвист - ветра бог,
Стадо туч на запад гонит,
Как светящийся клубок,
Полетели ведогони.

В вышине шатёр из звёзд,
Дрёма колыбель качает,
На границе двух миров,
Паутинок ряд мелькает.

Нам мерещится - то сон,
Ночь присела в чёрном платье,
Заалел вдали восток,
Нега бродит у кроватей.

В дымке бело-золотой,
Свет лучин в домах окрестных,
Ведогонь вернётся в дом,
И уснёт со мною вместе.


Ведогонь — атмосферный дух в южнославянской мифологии, дух-охранитель спящего человека. По верованиям черногорцев и сербов, живущий в человеке дух, который во время крепкого сна может покидать на время тело и странствовать по свету; то, что ведогонь в это время видит, после пробуждения ото сна кажется человеку сновидением.

Феофания- Полуночница,
Навка тёмная, дева лютая,
Вия древнего ты помощница,
Колдовством своим враз опутала.

Во сыром бору ехал в полночь я,
Пегий конь заржал - знать, недоброе,
Из кустов глядят пасти волчия,
Для расправушки ей отобраны.

Для погибели, скорой смертушки,
Не увидеть мне околоточка,
Бурелом трещит, елей веточки,
Волки злые те и голодные.

Я взмахнул тогда что есть силушки,
Сыромятною крепкой плёточкой,
Наземь рухнул конь обессилевший,
Потерял свою я свободушку.

А она летит уж по воздуху,
Не спросясь, как есть роду / звания,
Не даёт та навь пришлым роздыху,
А зовут её - Феофания.

Опустилася на дороженьку,
Воронёные девы волосы,
Я лишь выдохнул:” Где ты, боженька...”,
И лишился в миг краткий голоса.

Засмеялась тут нежить страшная,
Я отполз в овраг, сел под деревце,
Красным маревом ночь окрашена,
И туман стеной с юга стелется.

Обглодали враз кости белые,
Отдан был волкам на заклание,
Что же ты со мною наделала,
Полуночница Феофания?


Полуночница (или ночница) — в славянской мифологии ночная злобная навья.

Калина красная глядит в окно,
Воды колодезной из кружки выпью,
И в сердце каменном слегка кольнёт,
Сады осенние листами сыплют.

Душа уставшая вдруг оживёт,
А ком скопившийся у горла станет,
Синица малая опять поёт,
Среди малинника у ветхой бани.

Как оглушённый я от тишины,
В туманном вареве сентябрьский вечер,
Пора ненастная приносит сны,
Дождями частыми мой разум лечит.

На кой всё было-то - скажи, судьба?
В ларце моём пустом одни потери,
Звучит с околицы лишь лай собак,
Зарос бурьяном двор и диким хмелем.

Молчишь, паскудница - вот весь ответ,
Калины куст вздохнул со мною вместе,
Ночь бродит нищенкой да по земле,
Рукой трясущейся прохожих крестит.

Бабка Марфа - не тужи,
Бабка Марфа - не печалься,
Наточу тебе ножи,
Это можно в одночасье.

Не горюй, прошу тебя,
Теребя платок из ситца,
Ведь ещё крепка изба,
Из трубы дымок клубится.

Деда Савву не вернёшь,
Как и лет твоих прошедших,
Доставай на стол вино,
Разговором буду тешить.

Выкошу в четверг траву,
За сараем тын подправлю,
На лугу цветов нарву,
И на стол букет поставлю.

Я к тебе зайду на днях,
Скоро будет полвторого,
В дом вернусь, ведь у меня,
Пёс не кормленный дворовый.

Крынка молока, утро золотое,
Отряхнул от капель листья старый дуб,
Зычный бас коров в воздухе настоян,
Гулом непрестанным иерихонских труб.

Сливочный туман прилипает к телу,
Спит ещё село розовым дитём,
Пара непосед - соек оголтелых,
На ветвях возводят в ближней роще дом.

Курит самосад конюх Севастьяныч,
Палевые брови дымом опаля,
Балагур и бабник, с воскресенья пьяный,
Небо подпирают вязы / тополя.

Потянувшись сладко на большой кровати,
Запах пшённой каши чувствую на нюх,
Бабушка Мария время зря не тратит,
Словно оглашенный прокричал петух.

В крынке уж готов эликсир здоровья,
Засверкало солнце, словно бы парча,
По губам стекает молоко коровье,
Я в льняной рубашке выйду, облачась.

Полховский ров - мир сосен и берёз,
Волнушек крепких шляпки на опушке,
Рычит вдали медвежий рокот гроз,
На ветке плачет пёстрая кукушка.

О чём шумят в июльский жаркий день,
Твоих стволов задумчивые кроны?
Войны минувшей распласталась тень,
В земле остались шрамами воронки.

А помнишь время, друг старинный ров,
Как ты стоял в своей природной силе?
Росистым утром в стаде гнал коров,
Подростком я и сонный дед Василий.

Заветный край срединной полосы,
Где сельских изб стыдливо бел наличник,
Ты воплощенье истинной красы,
Лисичек охра, чага и черничник.

Я стану прахом, как и все из нас,
Ну что с того, ведь это неизбежно,
Любимый ров - прибежище добра,
Благодарю, что мне дарил надежду.

Где ты, Гомель детских грёз,
Утопающий в каштанах?
Сладкий лимонад в стаканах,
А на клумбах - море роз.

Мозаичные панно,
И звенящие фонтаны,
Астры, лилии, тюльпаны,
Стук под вечер домино.

Шелест яблочных садов,
Скороспелых вишен бусы,
Проиграет нотки грусти,
Пыльный саксофон годов.

Сок берёзовый, пломбир,
Марки яркие в альбоме,
Раз ещё такое помню,
Видно, баловень судьбы.

Помню и холмистый парк,
Где на санках мы катались,
В сердце навсегда осталась,
Сож - неспешная река.

Вот бы в детство убежать,
Да взглянуть одним хоть оком,
Поправляет тюль на окнах,
Там ещё живая мать.

Вирус нормальности хуже чумы,
Ген непохожести в разум упрятан,
Штамм адекватности - общее ”Мы”,
”Я” объявляется дегенератом.

”Я” презирается, как атавизм,
Если у ”Я” инородные цели,
Массой в законах навязан цинизм,
В душах пророс раболепства мицелий.

Страх возведён в категории каст,
Учат со школы равняться налево,
Смысл насаждается сталью курка,
Зёрна смешали с гнилостью плевел.

Кто не вписался в один эталон,
Социум тем предъявляет вендетту,
Не человек, а искусственный клон,
Евы и Авеля общие дети.

Псевдонормальность - религия тли,
Технопрогресс убивает природу,
Сами себя за грань завели,
Племя людей - воровская порода.

Ещё пять слов и пара грустных нот,
И я уйду, накинув плащ на плечи,
Ты знаешь, время не всегда и лечит,
Как не даёт спасения вино.

Ещё один прямой короткий взгляд,
Одна затяжка горькой сигареты,
Я обесценил прошлые победы,
Хотя стоял на стороне добра.

Не по делам судьбой предъявлен счёт,
И в то же время мне немного странно,
Что я уже почти достиг Нирваны,
А плод стихов не надоел ещё.

Застывший взгляд и с ним небритость щёк,
Среди зеркал мелькает отраженье,
Миров дуальных манит притяженье,
Я сам собой за все грехи прощён.

Ну а пока в борьбе проходит год,
На части рвут и ангелы и бесы,
Забытым скальдом в мареве воскресну,
Ещё пять слов и пара грустных нот...

Лес подземный, зловоние ближе,
Не сойти бы от страха с ума,
Здесь живёт Бурая крыса,
Та, что выше большого холма.

Бледный кучер стегает лошадок,
И карета трясётся и плоть,
След вонючий от твари той гадок,
Тошноту я не смог побороть.

Приготовлены к схватке мушкеты,
Запах смрада, колышется тень,
Обещает последние беды,
Звук царапанья медных когтей.

Фу ты, чёрт! Наугад я стреляю,
Но ей пули, как слабый укус,
Вижу - крыса уже догоняет,
Лошадиных костей слышен хруст.

Я на зуб её острый нанизан,
Совершился неправедный суд,
Стал теперь - заблудившийся призрак,
В непроглядном стеклянном лесу.

Появляется в мёртвенном свете,
Глотка алчная с холм в высоту,
Никому не желаю я встретить,
Среди снов по ночам крысу ту.

Когда я был ещё не стар,
Поил девиц кубинским ромом.
В хрущёвке, в маленьких хоромах,
Журналы толстые листал,
Курил ” Родопи” и ”Опал”,
Смотря на замшевые клёны,
С которых жёлтый лист слетал.

Когда ещё не старый был,
И жизнь отчаянно не била,
Пластинку чёрную винила,
Послушать под вино любил,
А я его, признаться, пил,
Да так, что по утрам тошнило,
За что не раз себя казнил.

Когда я был горяч и молод,
Желал Ларис, Наташ и Свет,
Елен, Надежд, Шарлотт, Иветт,
Испытывая сильный голод,
Ещё со средних классов школы,
И так в теченьи многих лет,
Стремился в бой, как Тора молот.

Тогда ещё не впал в маразм,
И время на стихи не тратил,
Зачем-то исписав тетради,
Нелепой заумью из фраз,
Не Роттердамский я Эразм,
А всё чего скажите ради?
Поэту от стихов оргазм.

Теперь читаю я стихи,
В подсобках грязных магазинов,
Замужней кладовщице Зине,
( с ней лишь интрижка, не грехи),
Иначе сдохнешь от тоски,
Поэт матёрый, от сохи.
Пусть нос уже порядком синий.

О чём я? Да! Всё об одном,
Жизнь ничему не научила,
Лишь только силы истончила,
Опять девиц пою вином,
Банкет ненужный перед сном,
Ясоном в океан этила,
В погоню брошусь за руном.

Я вам порядком надоел,
На этом стих свой завершаю,
Устало ложкой чай мешаю,
Скопилось снова много дел,
А я пока ещё не ел,
Себя привычно утешая,
Что и не так уж постарел.

Уходили на лов рыбаки,
На потрёпанных старых баркасах,
Чайки крошки клевали с руки,
На зюйд-вест обратились компАсы.

Сонный кок подкурил ”Беломор”,
Выпуская соцветия дыма,
Блудный ветер - просоленный вор,
Облака прогонял к бухте мимо.

Кок на тающий берег смотрел,
Седина серебрилась на солнце,
Альбатрос над водой пролетел,
По маршруту потерянных лоций.

Кок покой находил лишь в вине,
Словно муха застряв в паутине,
Сожалел об ушедшей жене,
И о рано оставленном сыне.

Волны сонмом креолок вдали,
Танцевали привычную самбу,
Кок смотрел, как плывут корабли,
Смачно плюнув, вернулся на камбуз.

Захлестнёт с ненастьем сплин,
Потерзает и отпустит,
В небе мартовском вдали,
Пролетят на север гуси.

Видно, раннюю весну,
Голося в дороге кличут,
Мне сегодня не уснуть,
Журавлиный клин курлычет.

Ночью сыро и темно,
Ветер листьев ворох тащит,
Да швыряет мне в окно,
Словно пьяница пропащий.

На столе стоит свеча,
Освещая хмарь полоской,
В сенцах лунный свет зачах,
В небе птичьи отголоски.

Что ж вы, гуси / журавли,
Растревожили так душу?
Звёзд неровные огни,
Отражают в темень лужи.

Плачет стая журавлей,
То, наверное, от счастья,
Крик гусей в полночной мгле,
Как последнее причастье.

Рарог (Рарашек, Рариг) - общеславянский дух огня, связанный с культом очага, изображался в виде пламенного змея или дракона, сокола.

Муж от Фёклы на порог,
А уж бабой страсть взалкала,
К ней повадился Рарог,
Змей коварный и лукавый.

Прямо с неба шасть в трубу,
Только искры в печке тают,
Красным молодцем в избу,
И за талию хватает.

Бабе знамо - веселей,
Напечёт ему ватрушек,
Пьёт вино холёный змей,
Фёклу мнёт среди подушек.

А как муж пригнал табун,
Лошадей, что ночь гуляли,
Змей обратно влез в трубу,
Поминай его, как звали.

Сколько змеев - столько Фёкл,
Пьют по нашим избам вина,
Им детей зачал Рарог,
А характер их - змеиный.

39-й. Лето. Ленинград.
На Невском ветер - шулер и повеса,
Вечерний двор, горит в окошке бра,
Машинки стук, за нею - поэтесса.

Ещё живёт любвеобильный Хармс,
Дымя короткой из черешни трубкой,
А ночью тёмной след от ”воронка”,
Людей ЧеКа увозит в душегубки.

Каре-причёска, дама средних лет,
Из пачки нервно тянет сигарету,
Уснувший город в ваксе и смоле,
Гул поездов привычно тонет где-то.

Болят, слипаясь, сонные глаза,
Разбитый примус и стакан для чая,
Размытой тенью над столом скользят,
Квартиру в плед потёртый обращая.

Она умрёт в колымских лагерях,
Любой стране невыгодны пророки,
В тетради старой гладью серебра,
Живут стихов её больные строки.

То ли выпил я вина,
То ли разум бедный гибнет,
Голос слышится из льна,
” Помоги мне, помоги мне...”

Что такое? Кто кричит?
На межу в раздумьях вышел,
Тишина и лён молчит,
Ветер треплет листья вишен.

В дом вернулся, сел за стол,
Прошуршал по сену полоз,
У крушины, из кустов,
Вновь раздался скорбный голос.

Что за морок? Что за чёрт?
Я в крушину ломанулся,
Ободрал лицо у щёк,
И о корни поскользнулся.

На траве лежит перо,
Впился страх когтями в тело,
В дом ступил я на порог,
Там Летавица сидела.

”Что ж себя заставил ждать?”,
Дева мёртвая спросила,
Я упал, не в силах встать,
Воском кровь застыла в жилах...


Летавица (жен.) или летавиц (муж.) - змей или нечистый дух в славянской мифологии, персонификация падающей звезды или метеора, который слетает на землю ”падучей звездой” и, принимая знакомый человеческий образ (в том числе превращаясь в умерших или отсутствующих мужей), вступает в связь со своими жертвами. Летавицы бывают женского и мужского пола.

В индиго окрашены лёд и снега,
Клок неба застыл алебастром,
В оставленной клетке кричит попугай:
”Пиастры, пиастры, пиастры!”

Кинза и тимьян на щербатом столе,
Февральские звёзды белеют,
Орёт попугай в сгустившейся мгле:
” На реи, на реи, на реи!”

Владелец его, опустившийся грек,
Давно видит в птице Иуду,
Пищит попугай на бордовой заре:
”Бермуды, Бермуды, Бермуды!”

И Никас, цедя через зубы вино,
Жалеет, что бедный и старый,
Ревёт попугай, наблюдая в окно:
” Корсары, корсары, корсары!”

А мартовским утром проснулся квартал,
Капель застучала по крыше,
Шепнул попугай: ” Прости, капитан...”,
И трупиком замер остывшим.

Звенит первый гром на вечерней поре,
Ключами от птичьего рая,
Пьёт розовый вермут седеющий грек,
В душе тишину проклиная.