Я представляю страх и обалденье,
когда попало в Третье отделенье
«На смерть Поэта» ...
Представляю я,
как начали все эти гады бегать,
на вицмундиры осыпая перхоть,
в носы табак спасительный суя.
И шеф жандармов – главный идеолог,
ругая подчиненных идиотов,
надел очки... Дойдя до строк: «Но есть,
есть божий суд, наперсники разврата...» –
он, вздрогнув, огляделся воровато
и побоялся еще раз прочесть.
Уже давно докладец был состряпан,
и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,
но Бенкендорф с тех пор утратил сон.
Во время всей бодяги царедворской –
приемов, заседаний, церемоний:
«Есть божий суд...» – в смятенье слышал он.
«Есть божий суд...» – метель ревела в окна.
«Есть божий суд...» – весной стонала Волга
в раздольях исстрадавшихся степных.
«Есть божий суд...» – кандальники бренчали.
«Есть божий суд...» – безмолвствуя, кричали
глаза скидавших шапки крепостных.
И шеф, трясясь от страха водянисто,
украдкой превратился в атеиста.
Шеф посещал молебны, как всегда,
с приятцей размышляя в кабинете,
что все же бога нет на этом свете,
а значит, нет и божьего суда.
Но вечно
надо всеми подлецами –
жандармами, придворными льстецами,–
как будто их грядущая судьба,
звучит с неумолимостью набата:
«Есть божий суд, наперсники разврата...
Есть божий суд... Есть грозный судия...»
И если даже нет на свете бога,
не потирайте руки слишком бодро:
вас вицмундиры ваши не спасут,–
придет за все когда-нибудь расплата.
Есть божий суд, наперсники разврата,
и суд поэта – это божий суд!