Я, наверное, что-то съел,
Растворилась стена-предел,
Расступились столбы дождя,
Кто-то крикнул: «Сюда нельзя!»

Я хотел удержать свой пульс,
А он взял непонятный курс,
Вслед за ним устремилось всё,
Кто-то крикнул: «Держи его!»

Я взлетел, словно самолёт,
Отключая автопилот,
Убирая шасси навек,
Кто-то крикнул: «Здесь человек!»

Непонятный бордовый шар
Меня долго в себе вращал,
Мыслей не было, только свет
Всё сигналил: «Сейчас рассвет».

Силуэтами по стеклу
Приближает меня к концу,
Но я креном ушёл в пике.
Кто-то крикнул: «Да всё уже!»

Белая палата, простая кровать,
Врач говорит: «Нет, пора отключать»,
Но я улыбаюсь и делаю fuck,
Жизнь не просчитаешь, она между строк.

Время – это путь,
Это жизни суть,
Не обессудь…

Пустынный берег моря печально одинок,
Он ни о чём не спорит, есть время, есть итог.
Ушли, кто был когда-то в тепло его влюблён,
Наверное, так надо, остывший тихий звон.

Время – это путь, не держи его,
Просто жизни суть, больше ничего.

По облачному небу за светом и теплом
Летят отсюда птицы, касаясь снов крылом.
Природа засыпает на время, навсегда,
Кострами догорают любовь и красота.

Время – это путь, не держи его,
Просто жизни суть, больше ничего.

Могло ли быть иначе? Ответь, пропой, прожги.
Любовью не заплачут осенние дожди.
Так грустно расставаться, так грустно отпускать,
Но время – это путь, его нельзя держать.

Время – это путь, не держи его,
Просто жизни суть, больше ничего.

Не обессудь…

По крохам, по нитям, крупицам, по зёрнам, по звеньям,
Душа собирает себя, чтоб шагнуть из забвенья.
Так мало осталось до самого главного срока,
Главою сияют соборы, в знаменье итога.

Любовь – это вера, и вера – любовью зовётся,
Им нету предела, преград, вездесущее солнце…
Потерянных душ собирается нынче немало,
Быть может найду я свою, что мне знак указала.

Шагну в тишину и услышу неясные звуки,
Под своды взгляну, на плечах её слабые руки.
Не бойся, душа, мы с тобою едины по духу,
Теперь не одна, мы разделим прощения муку.

По воле творца, по смирению крови и тела,
С тобою всегда!
Но душа
от меня
отлетела….

Есть маленький храм, неприметная церковь в округе,
Над куполом там всё стихает, и ветры, и вьюги…
Трепещущий свет тишиною глубокой подсвечен,
Там выхода нет, а у входа горящие свечи.

Их пламени тень по иконам и стенам гуляет,
За днём снова день, но огонь этих свеч не сгорает.
Живое тепло освещает красивые лица
В надежде на то, что узнает, где вечность таится.

Туда я бреду по дороге солёной и влажной,
И реже дышу, и ближайшее вижу неважно,
Волнение грудь мне кольцом всё теснее сжимает:
«Откроет ли суть, или воздухом-вздохом растает…».

От пламени свеч, я своих две свечи зажигаю,
И скорбную речь, покаянно, над первой читаю,
Не в силах взглянуть на сидящего в белой рубахе,
Свечою горю я в ярко-красном стыде я и страхе.

И тенью шепчу: «Боже, Боже, спаси и помилуй»,
Вторую свечу поднимаю с немыслимой силой.
И вот Он идёт, и, как будто, задуть её хочет,
Но выхода нет, а у входа никто не пророчит.

Может быть всё будет когда-то не так,
А сейчас твердишь ты, что я тебе враг,
Ты возводишь стену, всё выше, быстрей,
Вычеркнув мой номер из списка друзей.

Помнишь, как с тобою мы шли напролом,
Дружбу не оставить никак на потом,
Время не отменит единство души,
Посмотри в глаза мне, я прежний. А ты?

Если бы мне было сейчас всё равно,
Просто отмахнулся: «Да ладно, и что…»,
Но я достучаться стараюсь опять,
Ведь родную душу непросто терять.

--------------------------------------------------
Мой друг, ты мне, как брат. Душа моя болит.
Никто не виноват, что всё вокруг горит,
Обрушится наш мир и полетит к чертям,
Позволь, я помогу, поверь моим словам.

То было давно, но напомнить не худо
О доблести русской, о славе, о чуде.
Пусть восемь веков, почитай, уже нету,
Но помнят потомки о воинах света.
Монголы на Русь саранчой навалились,
Бессчётною тёмною силой явились.
Рязань и Владимир, Коломна и Суздаль,
Торжок…города разоряли без устали.
Стонала земля под ногой супостата,
Слаба была Русь против хитрого гада.
Сражались князья, но разрозненны были,
Дружины их быстро монголы разбили.
И вот на пути городок оказался,
Козельском, народом он издревле звался.
На слово Батыя, о том, чтобы сдаться,
Ответили сразу: «Мы будем сражаться!
Положим живот свой за князя и веру,
Но белый наш свет не сдадим изуверу.
Небесный венец мы христианский не сбросим,
И примем судьбу, и пощад не попросим».
Решили советом: «Веди, воевода!
К дружине твоей встанет много народа,
Могуч лютый враг, только тут земля наша,
Его измотаем, его ошарашим».
По тропам, укрытым в лесу и болоте,
К врагу подошли, как к зверью на охоте.
Внезапно и яростно, дружно напали,
И тысячи вражеских жизней забрали.
Сломали машины для камнеметанья,
Разгневав Батыя, как пишут преданья:
«Любою ценою сломить этот город!
На славе моей он не станет позором».
И враг заплатил здесь огромную цену,
Два месяца город хранил свои стены.
И слава досталась не хану Батыю,
А русскому городу, русской святыне.
Злым городом звали тебя супостаты,
И не было даже младенцам пощады.
Козельск, ты не сдался, ты умер в бою.
Но дух нерушимый даст жизнь бытию.

Эй, корешок, чё посошок…
Не брезгуй, дядя.
Смотри какой тут портвешок,
какие.. цыпы.
А чё, ты штоли не мужик,
иль от людей совсем отвык
в своей берлоге.
Ну посмотри, какой бабец,
какие ноги…
Ты может быть вобще того,
из этих самых.
Не хочешь с корешом за стол,
не хочешь даму.

Да ладно, я же не со зла,
остынь, я понял.
У каждого свои дела,
свой в жизни номер.
Перо от горла убери,
я обознался.
Девчонки эти все с тобой,
а я остался.

Чертяга, бешеный какой,
злобней волчары.
А с виду хилый и кривой,
а с виду старый.
Видать не зря о нём поют,
что брал медведя.
Такого встретишь и каюк,
и здравствуй, Федя.

Последний поезд уходил, вагонами гремя,
Гудел он, набираясь сил, как будто от меня.
Сырой перрон, пустой вокзал, холодный дождь и снег,
Сегодня кончилось вчера, а завтра больше нет.

Здесь, на земле, дано лишь ждать, какою стороной
Монета упадёт к ногам, здесь всё зовут игрой.
Вопросов нет, ответов нет, сейчас и только тут,
И если ты еще идёшь, то скоро попадут.

По руслам смертоносных рек, по трассам в никуда…
Сдаюсь, но только нету рук, поднять их вверх нельзя.
Беги, хрипи, вставай, ползи, сдирай за слоем слой,
Все души, словно мотыльки, летят на волчий вой.

Зачем я здесь?! Кто рядом есть?! Ответьте, небеса.
Утратив облик, ум и честь, забыв все имена,
Стерев последний жёсткий диск, дрожащий и слепой,
Услышу за спиной: «Вернись. Теперь и ты живой».

Последний поезд уходил, там кто-то его ждал,
Седой и немощный старик рукою вслед махал,
Сырой перрон, пустой вокзал, холодный дождь и снег…
Здесь только лишь твоя игра, чужих и лишних нет.

Я столько времени ждала и знала, всё не зря.
Вставала пламенным кольцом бессчётная заря,
День падал в пропасть тишины, и ночь кралась в свой дом,
Сжимала душу я в тиски, чтоб не кричать: «Где он!»
Ждала и верила огню, зажжённому тобой,
Латала грубую броню усталою рукой.
Всем тем, кто молча мне шептал, что ждать уже смешно,
Я от огня крошила дым в замёрзшее стекло.
Ждала во сне и наяву нескошенной травой,
Я измеряла глубину единственным тобой.
Ждала на скалах и в штормах, и в молниях ждала…
И ты вернулся, только страх смог подчинить тебя.
Холодный, серый, липкий страх душою овладел,
Он потушил огонь в глазах, он многое успел.
Он плечи сильные твои согнул и опустил,
Улыбку стёр и сединой виски посеребрил.
Он захотел тебя забрать навеки у меня,
Не ведая, что мы срослись, как белые крыла.
Ещё он главного понять не смог, он не узнал,
Что перед тем, как уходить, ты сердце мне отдал,
И эту огненную суть я свято берегла,
Бесстрашие в тебя вдохнуть я, словно жизнь, смогла.

Я столько времени ждала и знала, всё не зря,
Вставала пламенным кольцом бессчётная заря…

Горячее солнце, ты где-то осталось,
А здесь лишь твоя неподъёмная тень,
Душа за тобой уплыла, ускиталась,
Её не удержат колючие звенья.
Там, где-то тепло и раздолье просторов,
Там, где-то земля красотой налилась…
Увижу, возможно, но только не скоро,
В колоде моей, теперь, чёрная масть.
Я здесь огрубел и слова растерялись,
Молчание золотом прячу в рукав,
В глаза потускневшие искры закрались,
И мысли затихли, обычными став.
Здесь много такого, что трудно представить,
Пугать и на жалость давить ни к чему,
Бессмертным бараком мы веку достались,
Душа - только солнцу, покров - палачу.


Посвящается жертвам ГУЛАГа.

Аккорды глушат тишину,
Гремящий звук, девятый вал,
Стирают в ноль мою струну,
Стучат мне в голову: «Обвал!»
Натянуты все провода,
За двести двадцать током пульс,
А я на кнопку, по газам,
Да здравствуй, РОК! Жми на мой пульт.

Наркотиком сквозь магистраль,
По венам, нервам, по костям,
Куски мои не собирай,
Я разлетаюсь в дикий хлам.
Потом воскресну и пойму
Простую истину и суть,
Когда сгибаешься в дугу,
То видишь настоящий путь.

Играю РОК, хватаю РОК,
И вместо хлеба РОК жую,
Лью концентрат его на грудь,
Пока он жив, и я живу.
Пусть крикнут с неба мне: «Постой!
Всё кончено, иди сюда!»
Пройду я мимо, я глухой,
Всё глушит РОК вокруг себя.

Мой РОК, мой Бог, моя душа,
Единый мир, единый свет,
Там, где нет РОКа, нет меня,
Я – его тень и силуэт.
Хватаю РОК и РОК жую,
Вбираю атомы его,
Давай девятую волну,
Рви мою главную струну.

Безумства неба и земли,
Твои глаза, как две луны,
Я всё отдам и всё приму,
Не исчезай, я не смогу.

Я не смогу…

День без тебя - ночь.
Город, огни прочь!
Лунная ти-ши-на…
Ты это знать должна.

Расправит крылья сон, и вот,
Твой лунный взгляд меня найдёт,
Он близко так, и далеко,
Коснуться трудно, и легко,

Мне так легко…

Но если так, пусть,
Стану, теперь, грусть,
Белой луны свет,
Рядом твой си-лу-эт.

День без тебя - ночь.
Город, огни прочь!
Лунная ти-ши-на…
Ты это знать должна.

А я…
А я?
А я-я-я-я!

Казалось, мир идёт ко дну, повсюду страх, разруха, стон…
И человеческому дню, как будто, срок определён.
Смеялась с превосходством смерть в лицо пресветлым образам:
«Пред именем моим не сметь! Крупицы ангелам не дам.
Вам, светло-крылым, не объять укрытый мраком сад теней,
Бессмертных Бог не смог создать, всё смертно волею моей».
Но вдруг среди кромешной тьмы огнём взметнулись два крыла,
Поднялся алый херувим из пепла, заревом горя…
И закружил за кругом круг, и искры сыпались дождём,
И разлетался нежный звук от освещенных им икон.
А ангел огненный парил и возводил для жизни трон,
И светом яростным его был смерти взгляд заворожён:
«Остановись, сгоришь дотла, безумный мир не изменить,
Живи, как мы живём всегда, зачем бессмертие дарить
Тому, кто даже не поймёт, что жизнь ценна не правом быть,
А даром отдавать её за счастье эту жизнь любить…»
Но только ярче и сильней вздымался вихрь под небеса,
Огонь звенел, гудел и пел, и раскалённая душа
Его распалась на куски, на миллионы алых звёзд,
Горячей верою своей он жизнь над смертью превознёс.
О, ангел огненный! Цветок горящей жизни на Земле,
Ты даже смерти доказал, но первым доказал себе.

За окном сильный дождь.
Он, как и я,
не оборвётся,
не отречётся,
ведь ты где-то ждёшь.

Вокруг столько лиц,
а ты – лучший, слышишь,
ты – вспышка,
ты – яростный яркий блиц.

Ты – лучший,
ты самый лучший для меня.
Послушай,
послушай, этот дождь не зря.
Ты в каждой,
ты в каждой капле, как живой…
И этот дождь, и ты
всегда со мной.

Скажут друзья, и всё,
что хватит,
ну хватит уже.
Дождь столько дней подряд,
Город не виноват.

Не виноват…
Не виноват…

Ты – лучший, слышишь,
Ты – самый лучший всё равно,
А это – немое кино.
Не мы там,
и всё.

Ты – лучший,
ты самый лучший для меня.
Послушай,
послушай, этот дождь не зря.
Ты в каждой,
ты в каждой капле, как живой…
И этот дождь, и ты
всегда со мной.

Иконостасом над вечно живым
равные гордо средь равных.
Молотно-серпные кущи иным,
право быть равно бесправным.
Красные звёзды, как гончие псы,
ищут измену пророку
Нищей, несчастной, разбитой страны,
отданной грозному року.


Грозы сменяют иссякнутость веры,
Новые боги встают у руля,
Жуткие символы красной химеры
Чертит, вращаясь по кругу, земля.

Солнце, рождённое вновь на востоке,
Не освЯщает безумную жизнь,
Ветер, забыв о границах и сроке,
Рвётся за небо, пытаясь спастись.

Огненным жерлом, удушливым смогом
На перекрёстках встают города,
Реки бегут от родного истока,
Смотрит им вслед обречённо вода.

И в этом дьявольском, жутком исходе,
С пыльной котомкой, бредёт человек.
Мимо колючих винтовок на взводе,
Мимо призывов: «Здесь воля и хлеб!»

Мимо гробов из неструганых досок,
Мимо домов на амбарном замке,
Мимо несжатых полей и покосов
В сочной, росистой, зелёной траве.

Мимо забора, и мимо оврага,
Мимо заката, и мимо зари,
Просто туда, куда смерти не надо,
Пусть даже там и не будет Земли.

Мы о любви писали много, и много пели о любви, но не к любви стремятся Боги, а к заполненью пустоты.

Они всё шли, и шли, и шли… неисчислимые страданья,
Сквозь летописные труды на землю древнего преданья.
Казалось, всё сотрётся в прах, и, даже, пыли не оставит.
И встанет крах, и будет крах, возликнет крах и крах восславит.

Двадцатый век, ты, как иные, познал немало в той земле,
Не прозревали неслепые, по праву правили не те.
Снега не таяли под солнцем, не веря в святости лучей,
Не зарождались полководцы, бескровно-мёртвым стал ручей.

Обманы, голод, войны, смуты терзали, век, тебя сполна,
Собой укрыла мёртвых груды похолодевшая душа.
Устала верить по несчастью, к счастливой вере обреклась,
Но все невзгоды и напасти с собой взяла, и тем спаслась.

Двадцатый век, не плачь напрасно, не жги, о прошлом не жалей,
Недобрый, горестный, опасный, среди иных ты не страшней.
Не терпит, цельное начально, безликой, серой пустоты,
И полнит скорби и печали, вбирая павшие кресты.

И ждёт, когда-же крикнет: «Хватит!», рождённый небом на земле,
И вспомнит брат о древнем брате, и призовёт его к себе.
И взгляд чужой, иноплемённый, родного взгляда не смутит,
Душой своей, страданий полной, он брата кровного простит.

Не мы даны, а нам дано. Всмотритесь в суть рожденья плоти.
Кем было солнце рождено и всё, что есть на небосводе,
Кем всё устроено в миру таким, чтоб радовалось тело.
И лишь черту, одну черту, рисует дух (какой?) несмело,
Одну невидимую весть мы понимаем не сначала,
Когда душа, упав с небес, «О, Боже!» громко промолчала.

Всё теряется. И обретается после самой пустой пустоты.
Век за веком Россия прощается у последней незримой черты.
Что-ж такого в земле её издавней, что-ж такого под небом её,
Что с улыбкой наивною, искренней снова смотрит на паль и жнивьё.
Раз за разом, утешною, грустною, её песнь белой птицей летит,
По страданью, исконному, русскому, по стезе своей плачет, болит.
Доля! Доля! Ну чем тут разжалобишь, все дороги в единую суть.
Попрощались. Прощению кланялись. Хоть бы раз за черту ту взглянуть.

Нет ничего прекрасней женщины кормящей
своё дитя, как жизнью, молоком.
В глазах ее, счастливых и скорбящих,
огромный мир, и дальше... целиком.
Она о том не ведает, не знает,
что два крыла ей, в этот миг, даны.
И пьёт младенец - ангел, засыпая,
покой и свет, и образ тишины.
Мадонна мира, чистоты, надежды,
любви и веры, солнца, красоты,
Все прегрешения твои, теперь, безгрешны,
бессмертны помыслы, слова,
бессмертна ты.

Крошатся зубы, стираются дёсна,
Горло немыслимой болью взахлёб,
В диком, животном, безумно и грозно
Челюсти давят костями на свод.

Страх уступает пространство значенью,
Смыслу и вере, что нужно терпеть…
Перерожденье, за звеньями звенья,
Без искупленья нельзя умереть.

Будет, взойдёт, распахнётся, отпустит,
Воздух ворвётся, взорвётся, взлетит,
Дух растворит неприкаянность мысли,
И, подчиняя живое, простит.

Разбилась ночь о день пришедший,
упали в небо облака,
ещё не солнце, только блики.
Укрылась гордая луна.
Исчезли звёзды, тени,
сонно грядущее спустилось в мир.
И настоящий теплый миг всё позабытое простил.

Горит и спекается жерло
В расплавленном горле. Беда!
Хрустят оголённые нервы
Под жаром слепого огня.
Кровавые сны пред глазами
Кружат, заполняя зрачки,
Сознаньем, губами, руками,
Кричу, в исступленье: "Воды!"
Часы растянулись в столетья,
Минуты распались в года,
Куда испарилась, исчезла,
Изгрызлась, истерлась вода
Из крови, из мысли, из жизни,
Из воздуха, света, земли.
Наверное, капля за каплей,
Её небеса вознесли...
Пропали метания, страхи,
Безумия, горечи мглы,
На пике, на крае, на крахе,
На выдохе в небо: "Воды".

Нерождённые дети вчерашних детей…
Ничего нет войны ни черней, ни страшней,
Все границы и грани стирает она,
Это – камень, не слово, это смерти струна.

Лесом встали в полях молодые кресты,
А под ними в гробах чьи-то братья, отцы,
Сыновья и мужья, не вернулись домой,
Им навечно земля, им навечно покой.

Лёгкой тенью у стен разорённых основ
То ли стон, то ли звон, то ли плач, то ли зов
Поднимается выше, стремясь в небеса:
«Проклинаю, тебя, проклинаю, война!»

Уходишь ты, уходишь, не прощаясь,
С немым упрёком в ласковых глазах,
Мосты любви в молчании сжигаешь,
А я стою, не зная, что сказать.

Винишь меня во всём ты, осуждая,
Твоих надежд не смог я оправдать,
Таких, как я, любить не обещают,
Таких, как ты, непросто удержать.

Я отлюблю, я чувством отболею,
Прикрыв улыбкой шрамы на душе,
Тебя вернуть и словом не посмею,
Тебе не важно прошлое уже.

Когда-нибудь мы встретимся случайно,
И в глубине твоих печальных глаз
Блеснут слова мелодией печальной,
Слова, что ты мне промолчишь сейчас.

Цари уходят, остаются Боги, травою белоус вдоль троп людских.
Они не милосердны, и не строги, в своих заботах, вовсе не мирских.

Двадцатый? Как же, помню. Как вчера.
Колокола растерзанно затихли
Вдоль неба грозового октября
Под краснофлажьи бешеные вихри.

Казалось всё каким-то не таким,
Немного поиграют и на место
Вернут актерам фразы, платья, грим,
Дождется мать, сестра, уже невеста.

Безумных дней слепой круговорот,
На небе гром, а на земле печали.
По вешним водам праведники вброд
Уносят солнце в сумрачные дали.

Ручьями в реки, реками в моря
Стремятся жизни к Ветхому Завету.
Двадцатый? Как же, помню. Как вчера.
Сказали, что на свете Бога нету.

И стало можно то, чего нельзя,
Коль нет судьи, то и грехов не сыщешь,
Пьянеет кровью чёрная земля,
Собаки-пули дикой сворой рыщут.

Всё отрекается, всё рушится навзрыд,
Всё сатанеет, бьётся и пылает.
Беспамятство, бездушие, бесстыд
На одеяниях, как золото, сияют.

Какой тяжёлый, окаянный век!
Безбожная навязанная схима...
О чём ты думал, просто человек,
Стирая с поколения "Во имя...".

А где-то там года мои остались,
За домом, с потолками в небеса,
И окнами, что плохо открывались,
Из тонкого звенящего стекла.

Они другими мне казались раньше,
Бывает так с картиной на стене,
Отходишь от неё немного дальше
И видишь что-то новое уже.

Замрешь, затихнешь, памятью нежданной
Застигнутый в гостях или толпе,
И думаешь, что жили мы так странно,
В какой- то нарисованной стране.

Собрания, субботники, речевки,
Значки, дружины, нормы...быть, как все,
Талоны на продукты, так неловко
Ждать пайку в плотной сумрачной толпе.

Смотрю сейчас на детские игрушки,
На все, что составляет слово "быт",
И вижу фиолетовые тушки,
Цыплят, и снова слышу: "дефицит".

О достижениях...конечно, где-то были,
Но счастье - в личном, не одно на всех.
Как говорится, не туда приплыли,
Вот тут я плачу, только слышу смех

Над тем, что там года мои остались,
За домом, с потолками в небеса.
Двадцатый, мы с тобою распрощались,
Но от тебя я так и не ушла.

Снимите шляпу, усики, носки, боясь спугнуть случайно эфемерность,
Она не любит грима и тоски, и обожает моду и манерность.
Помните брюки, скиньте с плеч пиджак,
Чтоб лёгкая небрежность глаз колола,
Скажите: "А такой- то не дурак,
Когда-то был, жаль умер, жизнь сурова".
На ахи-охи сделайте лицо, вздохните так, как будто ногу сводит,
Сандалью постучите о трюмо, пусть думают: "С ним что-то происходит".
Затем смотрите долго в потолок, переведите взгляд на пол и стены,
И пожинайте плод, то бишь итог,
взгляд восхищенно-юной Мельпомены.

Разбери меня на части, я какой-то сам не свой,
Говорят, что это счастье, помрачиться головой.
Крылья за спиной мешают мне обычной жизнью жить,
Над тобой все жизнь мечтаю светлым ангелом кружить.

Вот она какая любовь,
вот она какая любовь,
вот она какая, вот она какая,
вот она какая, любовь!

Скоро выгонят с работы и умру я под кустом,
Не могу ни есть, ни спать , твой я охраняю дом.
Надо мной, прошу я, сжалься, поцелуй и улыбнись,
Возврати мне моё сердце, возврати мне мою жизнь.

Вот она какая, вот она какая, вот она какая, любовь!

Когда-нибудь затихнет, зарастёт
Погостами, песками, степью, лесом
Прошедший путь веков, и дождь прольёт
Забытое безжизненное место.

Останутся лишь камни у дорог,
Щербатые морщинистые лица,
Границами, итогами в порог
Столетий, из любви, сумевших впиться.

Спроси у них случайная судьба,
Колючим ветром брошенная о земь,
Какою жизнь здесь раньше не была,
Какой из прошлых не был слишком грозен.

И каждый камень вырастет скалой,
Поднимется огромным исполином,
Качнет тяжёлой серой головой,
Подставив ветру белые седины.

Затихнет ветер будущих времён
Перед преградой каменного свода:
«Жизнь не бывает той, которой ждём,
У каждого есть выбор перед входом».

Давай-ка, милый, сядем у окна,
Посмотрим в даль, а может быть и выше,
Услышим прошлое на птичьи голоса
С соседней серой обветшалой крыши.

Не будем думать, говорить и ждать,
А просто руки в небеса опустим,
За нами те, что смогут рассказать
О жизни, о безумии, о чувстве.

Доверься свету солнечного дня,
Он так в окно безудержно стремится,
Ты был любимым самым у меня,
Моею ненаписанной страницей.

Конечно, я совсем не так
Мечтаю и мои слова
Растают снегом, распластают
Обломки крыльев у костра.

В зарницах свет мой растворится,
К пыли дорожной пыль сойдёт,
Страницы – тенью на ресницы,
И всё отпустит, всё сожжёт…

Сижу, как друид, растерявший одежды,
Без признаков веры, любви и надежды,
Душа забивает гвоздями пространство,
Все ждут предсказаний, а в них постоянства.

О прошлом, о будущем, вечном вопросы,
Беспечные люди, здесь вечны лишь грозы.
Небесные боги и боги земные,
Придите, ответьте, за что вы такие.

Столетье промчалось, как шарик воздушный,
И даже друид стал немой и бездушный.
А хочется лёгкости, ветра и моря,
И истины той, что рождается в споре,

Достатка, пространства, хорошего кофе,
К победе вперёд, как безудержный Гоффе,
Отсутствия внешних врагов и внутри,
Немножечко ранней и дружной весны.

Да мало ли разных желаний отличных
У славных людей, добрых, милых, приличных,
Которые просто устали, забыли,
Какие им боги когда-то служили.

Я с этой тишиной давно на ты,
Мне так знакомы все её черты,
Не плачет, не смеётся, не зовёт,
Не ждёт, не верит, даже не живёт.

Весну сменяет ранняя зима,
В закрытых рамках не сойти с ума,
Поговорить с доставщиком еды,
Глотнуть немного воздуха, воды.

Звоню в спасение, но едут не туда,
Кромсаю тени, режу провода,
Хочу узнать, за что я здесь сижу,
Кто прописал такую тишину.

По окнам дождь стучит, как чумовой,
Воюет долго с этой тишиной,
Напрасны все усилия и зря,
Она во все пространства проросла.

И если завтра звук падёт с небес,
И крикнет мне, о том, что я воскрес,
Я отключу все звуки на земле,
Останусь просто эхом тишине.

Думаешь играешь ты, но играют тобой,
Снова последний бой, а потом опять хочется себя прокачать.
Жизнь не здесь, а там, где большой белый храм,
Где обычный дождь и серое небо, где давно ты не был.
Что ты можешь, скажи. Что ты знаешь, ответь.
Ты умеешь видеть, а не смотреть?
Ты устал от меня и слов, а я от твоей пустоты,
Почитаем молитвослов, там такие коды.
Но твои глаза пусты, это не ты, уже не ты...

Думаешь, играешь ты, но играли тобой,
Это был последний бой, последний бой...
А сегодня солнце и небосвод голубой,
Но глаза пусты, был последний бой.

Позвольте, мы давно уже другие,
И были б теми, если бы иначе...
Мы прошлое достаточно забыли
Копейками прощальными на сдачу.
С совсем иными правилами жизни
Расстались с грустью, болью, так бывает.
Нас время не меняет и не лечит,
А будущим рожденьем подкупает.
Поэтому не стоит огорчаться
И сожалеть о том, чего не стало,
От этого вокруг оси вращаться
Земля, за столько лет, не перестала.

На языке всевидящего Ока
звонит звонарь,
И колокольный звон
стирает память длящегося срока,
Чтоб он начался с будущих времен...

Превосходительства, царь, правительство, заксобрание, зашаталось здание.
Из террористов в партию, народу хартия, заводы, хлеба, мученики на небо.
Верным путем, товарищи! По головам раздробленным, не обособленно.
Партия-метрополия, новая история, мощи, иконостас, Спас-на-крови не спас.
Всё не таким окажется, держава не держит строй, коммунизм остался мечтой.
Личное, значит личное, нет костюма приличного лечь в гроб, останусь чтоб
почувствовать изобилие, загнить с головы от капиталистической жратвы,
позвать друзей сходить с ума в понимании равенства среди де..ма.
Огромная сеть, плеть, клеть. Не смотри, не трогай, не знай, поздно, прощай.
Идол был прав, пообещай свобод и прав, назови раем ад, купи ангелов, пусть сидят
у врат.

Стою на последней ступени у края небес,
Врастая коленями в пол средь немалой толпы,
Прошу, чтобы будущий кто-то сегодня воскрес,
И вздохом, и криком разрезал покой тишины.

И время застыло, и парус без ветра затих,
И сила иная удвоила силы мои,
У края небес я как будто оставила жизнь,
Не зная, что будущий кто-то уже вне беды.

Я сколько помню, столько жду огромного большого чуда,
Пройду текущую войну и новой знать уже не буду.
Вот эта, самая из самых, положит будущим конец,
И снимет век тяжёлой драмы давно возложенный венец.

Наивен маленький мой бог, мой Дон Кихот, мой добрый рыцарь…
Откуда эта вера в то, что всё удастся, всё случится.
Иконы прошлого давно забыты, сосланы, разбиты,
Осколком в сонное окно снаряд, когда-то недобитый.

Мой тихий, славный, лёгкий бог, расстанься с верою наивной,
К последней битве на Земле ты стал ступенью неразрывной.
Когда-нибудь ты всё поймёшь, размытый, сломленный, безликий,
И из орудий отольёшь набатный колокол великий.

Мечтами прошлого укрытые созданья,
Как будто спят до лучших дней немые зданья,
Пусть окна новые состаренных фасадов
Свет растворяют в белокаменных окладах.

Ушедший век – д(т)ворцов торжественная прелесть
В сознанье с точностью всегда, почти не целясь,
Замру пред ликом тихо-сонною парадной,
И понесутся дни столетья анфиладой.

Не понимаю почему душа стремится
Лепнины воздухом безудержно напиться,
Я не из тех времён, и жизнь моя другая,
Но эта старая стена во мне – святая.

Пройду вдоль выцветших домов с счастливой болью,
Расправит крылья барельеф, вздохнув любовью,
Чудесный эркер разобьёт толпу на лица,
Даст волю призрачным слезам, когда приснится…

Ему слепое торжество кровавых будней,
Хоть он ни в чём не виноват, он неподсуден.
Давно погашены все свечи в канделябрах,
Уснули каменные львы на грозных лапах.

А я брожу упрямым странником с лампадой,
Ищу вчерашнюю страну, террасу с садом,
Хочу вернуться в тишину минувших судеб,
Чтоб не узнать о том, что дальше с ними будет.

Всё с годами становится тише,
гаснут сны, замирают картины,
И от этого будто бы ближе
смыслы прошлого наполовину.

Словно старый усталый художник
время тратить себя не желает,
Молчаливо предвзято и строже
капли тонкою кистью роняет.

Первой каплей - безумное детство,
что давно уже чувств не тревожит.
Беззаботно-счастливое бегство
воскресить самых главных не сможет.

Дальше - юность сияющей пылью
в глубине растворилась кругами,
Ярко-яростной алою былью
золотыми укрылась песками.

А потом понеслись, полетели...
год за годом - не капли, мгновенья,
Застывая под шелест метели,
рассыпая колючие звенья.

И кого упрекать и тревожить,
и о чём сожалеть, не жалея?
Если лучшее смог приумножить,
значит дождь по весенней аллее.

Всё с годами становится тише,
гаснут сны, замирают картины,
И от этого смыслы лишь ближе
и беценнее... наполовину.

Словно старый усталый художник
время слепо и краскам не верит.
Молчаливо предвзято и строже
дождь стучит по распахнутой двери.

Я приду в твои светлые стены, в ещё чистую белую жизнь.
Распрямлю искривленные вены, крикну сильно и стойко: "Держись!"
Завяжу твои слабые связки несдираемым крепким углом,
Прочитаю привычные сказки, но с другим, неизвестным, концом.

Я закрою красивые окна серой пылью брезентовых глаз,
Будут дни, словно острые стекла, отсекать от основы балласт.
Научу улыбаться от боли, не хотеть ни еды, ни воды,
Делать следущий шаг из условий неприменной, но меньшей, беды.

Я с тобой стану думать о прошлом, как о самой красивой мечте,
Спать по часу, вздыхая тревожно, видя тени на черной стене.
Научу верить в новые смыслы, проходя сквозь железную кровь.
Я хочу, чтоб ты, всё таки, выжил, сохраняя для мира любовь.

В города уходит мир от сознания себя,
Прошлое теперь пунктир с точки А до точки Я.
Корни вырваны давно, прижились среди камней,
Им уже всё всё равно, это жизнь среди теней.

Тот, кто строил город-сад, был приличным чудаком,
Муравейники не спят, жизнь меняя на бетон.
Из цемента их сердца, из песка мечты и сны,
В точке замкнутого Я души больше не нужны.

Не люблю, когда молчат, но и слов пустых боюсь,
За стеной опять кричат, как обычно, ну и пусть.
Ухожу из городов по заброшенной тропе
В мир забытых островов при большой-большой луне.

Мне мало весны,
Ещё нужен ты…

Когда весна на улице-це-це
Меняют девочки make up в лице,
Кругом вода и на дорогах грязь,
А тут такая красота. Не сглазь!

Не стой, истукан,
Весенний капкан,
Девчонка-гроза,
С ней сразу нельзя.
Не думай, забудь,
Не пялься на грудь,
Она всё поймёт
И мимо пройдёт.

Ручьи из яркости девчонок-топ,
Покруче лайкости волос до поп,
Такие разные, что сводит дух,
Но выбирать надо одну из двух.

Не стой, истукан,
Весенний капкан,
Девчонка-гроза,
С ней быстро нельзя.
Не думай, забудь,
Не пялься на грудь,
Она всё поймёт
И сразу уйдёт.

Не стой, говорю,
Я мимо иду,
Мне мало весны,
Ещё нужен ты.

Снега, снега на Родине уснули
Моей давно, а я опять не сплю,
В стволе железном жизнью черной пули
Смертельный век безропотно живу.

Смотрю на мир сквозь крошечную прорезь
И, по веленью не своей судьбы,
Пишу свою убийственную повесть,
Где красный цвет синонимом беды.

Не знаю, кто сюда меня поставил Железной волей, в этот черный ад,
В не сны мои, в убийства против правил,
О том снега упрямые молчат.

Но каждый раз, когда, с колючим свистом,
Лечу я к свету из угрюмый мглы, Прекрасный красный, царственный и чистый,
Берет меня в объятия свои.

И вот тогда холодным гулким стоном,
Снега вздымают огненную пыль,
И по горячим и кровавым склонам
Я превращаю строки книги в быль.

Всё выше, и выше, и выше, под пряник и кнут роковой,
Вздымалась огромная крыша с рубиново-красной звездой.
Голодные хмурые люди, с единственным правом на труд,
Кирпич на кирпич, в тесном круге, под звёздную крышу кладут.

И солнце уходит в забвенье, в кумачной упряжке ветра,
И люди – безликие звенья, вспухает кроваво звезда.
Лучи её хищно трепещут, меж раем и адом навек
Остался под рухнувшим небом вскормивший звезду человек.

Пустынные улицы жизни ещё не остыли в тиши,
Здесь бродят усталые мысли и хрупкие тени души.
Холодные синие звёзды над миром вчерашних побед
Не плачут. Наверное, поздно. Двадцатый закончился век.

Всё было так…
Всё было,
Или, знаешь,
Обманна память, веры свет поник.
Страницы прошлого ты медленно листаешь,
И черпаешь двадцатый век из книг.

Непостижимо многое,
Словами,
Ты не поймёшь, а я не объясню.
Все было так…
И было это с нами
В забытой жизни, преданной огню.

Закройте двери настежь,
Разве трудно
Читать стихи на гибельную явь.
Не верить прошлому
Довольно безрассудно,
Я не смогу, а ты себя заставь.

Всё было, было, было,
Не иначе.
Была мечта, и я её достиг.
Прошедший век…
Ты слышишь, кто-то плачет,
Листая медленно страницы старых книг.

Загустели сумерки, и звёзды
Смотрят с неба, словно мотыльки,
Им за сопку падать бы, но поздно,
Хмурый берег вышел из реки.

И вода пошла куда ни глядя,
Затопила пашни и луга,
Не стучит о чём-то глупый дятел,
Под водою скрылись дерева.

Ох, откуда столько лихолетья,
Столько не накарканной беды,
Из воды мы вышли, словно дети,
И вода омоет все следы.

Может храм, как исстари, укроет,
Может слово Божие спасёт,
Но луна, как волк, на землю воет,
И звезда за сопку не падет.

Вот городок провинциальный, моя родная сторона,
Куда я редко и печально, как будто в чем-то есть вина,
Лечу за попутными ветрами травинкой с камня у дорог,
И плачу старыми корнями, упав на храмовый порог.

Слезами прошлое стремится меня принять опять и вновь,
И укрывает лёгким ситцем огромных белых облаков.
Ему все кажется иначе, не так, как мне сто лет назад,
Оно не слышит, ЧТО я плачу, не видит в ЧЁМ моя слеза.

А я всю жизнь забыть не смею, всю жизнь боюсь и окрик жду,
Хочу любить, но не умею, хочу простить, но не могу.
Впитала кровь моя, как губка, бесчеловечные бразды,
Землянку-домик, кожи грубой неимоверные труды.

Страданье в жизнь мою вонзилось и колет сердце, режет, жжёт,
Душа обрубком окрестилась, что ранит, точно не убьет.
Когда, скажи, когда отпустишь? Когда позволишь все забыть?
Когда твое сухое устье мне разрешит дышать и жить.

Каким был век, продливший вечность
Ещё на малую ступень?
Сменяла ночь усталый день
С наивной верой в бесконечность.

О будущем гадая в прошлом
На желтоглазую луну,
Начало следует к концу
Одним единственным вопросом.

Всё крепче связывает суть
Мгновенье, год, столетье. Звенья.
Костры погасшие в забвенье
И новой яркой искры путь.

Нас "мочат" за веру, за встроенный код, мы - армия древнего Бога, без счета веков эта битва идёт и дальше не видно ей срока...

ДВАДЦАТЫЙ
Среди расхристанных основ, среди разрушенного храма,
Вставало иго сапог (ов) и торжествующего хама.
Рай нужно строить на земле, напишем новые заветы,
В стране голодных и рабов всем несогласным места нету.

Но Божий промысел велик, его пути не в нашей власти,
Век, укрепивший третий Рим, пройдя сквозь бури и напасти.
Век, сохранивший веру в свет, подняв на трон святых и грешных,
Век мученик и век-хребет, о нём нельзя судить… поспешно.

Привычней прошлое ругать, своё, чужое громко славя,
Но православие двадцатый на красном блюде нам оставил.
Моральный кодекс коммуниста смог материальное отсечь,
И пошлой верой заграниста, собравшись с Духом, пренебречь.

Не откупаемся мы в храмах, а искупаем и храним
Святое истинное право быть русским, значит не таким.
И наши земли – нам опора, и наше небо – нам оплот,
И если будет Божья воля, то пусть двадцатый вновь придёт.

На взлёте сбитые, подранки, нулевые,
Без веры в светлое, по-своему живые.
Крупинки снега века прошлого не тают
Весной под солнцем, когда с юга прилетают.

Как тяжело, среди взлетевших многим позже,
Твердить заученно всегда одно и тоже,
И притворяться не жестоким, не холодным,
Не безучастным, не бескрылым, не голодным.

И до утра с самими собой за рюмкой водки,
До хрипоты, до сигареточной чахотки,
О счастье спорить, возвратившемся к печали,
И не пьянеть от стужи, что в тебя вкачали.

А ранним утром, на ступенях возле храма,
Смотреть на небо и на купол в алой раме,
И робко чувствовать, что вот, ещё немного,
И снова крылья, снова в лучшее дорога.

Шептать: «Во славие», минувшему столетью,
Кричать: «Во здравие!» - его горячей плети,
И закалёнными фантомными крылами
Вновь прятать солнце за колючими снегами.

Наверное, ты лучшего достоин
Был, при рожденье, век - великий воин,
Но свыше посчитали, быть иначе,
И изменили правила удачи.

И вырвали страницы старых книжек,
И выкрикнули в тишину: "Излишек!",
Голодное и злое это слово
В тебя вцепилось, век - бесстрашный воин.

Корнями проросло в твои доспехи,
И стало всем живущим не до смеха,
Кромсались люди, страны, континенты,
Империи, короны, элементы.

Всё рушилось и заново рождалось,
Но слово это едкое впиталось
Во время обезумевшей эпохи,
Излишками считались даже крохи.

Подумайте, какая в этом сила,
В излишек вера мир перекроила,
Историю, сознания, народы.
Шаблонный страх, шаблонные свободы.

Конечно, ты был лучшего достоин,
Великий век, бесстрашный сильный воин...

Среди лепестков предзакатной густой тишины,
Когда ещё дождь не закрыл мир холодной луны,
Когда ещё мрачные тени видны лишь чуть-чуть,
Мне облако с грустным дыханьем ложится на грудь.

И словно живое оно обнимает меня,
Как будто в нем чья- то навеки укрыта душа,
Как будто спасения просит и смотрит в глаза,
Неведомым взором и словом тревожа всегда.

О, белое чудо, послушай, послушай меня,
Напрасно ты ждёшь, беззащитна пред небом и я.
Как только раскатится грозный пугающий гром,
Становится хрупким мой, с виду, не маленький дом.

Но сколько бы гроз не гремело над крышей моей,
Я знаю не будет той, само ужасной далёкой, не будет сильней.
Когда он уйдет, разобьется на части душа,
Чтоб даже осколков ее я нигде не нашла.

Не нужно о страшном, зачем вы,
О смертном, о жутком, о чёрном.
Мы все оголённые нервы,
Мы все пробуждённые горном.

Век прожит и худо, и бедно,
Таких ещё будет немало,
Пройдет кто-то с кличем победным,
И кто-то падёт с пьедестала.

И будут глазастые рыбы
Из вод серебристых дивиться
На то, как рассыпались глыбы,
Как солнце за море садится.

О прошлом не нужно в экстазе,
И с плачем скорбящим не надо.
Там где-то в духовном приказе,
Ушедшее с нынешним рядом.

Здесь прожито, тут недожито,
Небесные дни кто считает.
Глазастые сонные рыбы
Безгласые рты открывают.

Бушующий, мятежный, беспокойный,
Ты – век огня, ты век – чревовещатель.
Твоих котлов вскипающие войны
Гасил не раз единственный создатель.

Родной и чуждый, рушивший системы,
Сентиментальный циник. Смех сквозь слёзы
У поколений, торопивших время,
И всё равно пришедших к жизни поздно.

Как одержимый, грезивший прогрессом,
Но предрассудкам отдававший знамя,
Ты – интроверт, подверженный инцестам,
И потому не сохранивший пламя.

Любить тебя условною любовью
Мне нравилось когда-то, я не скрою.
И до сих пор беспомощною болью
Я о тебе душой взращённой ною.

Мой прошлый век, моё большое чудо,
Я заново рождаюсь не с тобою.
Иду вперёд, а может быть по кругу,
Укрывшись за двухтысячной стеною.

Сколько б лет не прожил я вперёд, и вперёд,
Сколько б в новую даль не глядел,
Но мучительным кашлем в груди отдаёт,
То, что раньше прожить не успел.

Мне не ставит диагноз сегодняшний мир,
«Доживайте» - вслед машет рукой,
И когда я являюсь на нынешний пир,
То его превращаю в разбой.

Комом в горле рассвет, пеленою закат
На глазах из вчерашнего дня.
Там меня больше нет, но и здесь нет нигде
Даже крошечной тени себя.

Неприкаянным духом брожу средь огней,
Неопрятный, незрячий, больной.
Но скользит иногда холодком по спине
Тишина обнажённой луной.

И тогда... и тогда… оживает вода
В хмуром царстве забытых богов,
И я вижу, как к небу стремится земля,
Выпуская мой мир из оков.

А с тобою мы взрослые дети на предзимье усталой весны,
За святую беспечность в ответе, за купание алой луны.
В строгий окрик глядящие прямо, с непосредственной верой во всё,
Будто камни у старого храма, будто в небо глухое окно.

Сколько б лет не осыпала осень листопадами в наши сады,
С не наигранной грустью мы просим пожалеть неземные цветы.
Словно в них в них, так прекрасно нездешних, слезы многих обид на земле
Повзрослевших детей не пришедших к своей светлой наивной мечте.

В голубых, и медлительно-мягких, облаках спят красивые сны,
Через дымку слегка розовеют щеки чистой, умытой луны,
Белый львёнок касается солнца, искры падают прямо в ладонь,
И беспечная святость ребёнка сохраняет в нас вечный огонь.

Тот, кто найдет пространство времени,
разрушит мир Богов.
Все виртуальные миры вне времени
и только этот создан из него.

Парк осенний в тихий вечер что-то шепчет мне, как друг,
Золотой листвой пытаясь разомкнуть незримый круг.
Вечной грустью безнадёжной окольцована душа,
Говорят, что время лечит, и всему своя цена.

Только сердцу не прикажешь, не прикажешь ни за что,
Вопреки всему оно на любовь обречено.
Не купить, не откупиться, не оставить, не забрать,
Впрок водою не напиться, от себя не убежать.

Точно знаю, что любила, точно знаю, что любил,
И не верю, что забыла, и не верю, что забыл.
Ошибаться могут люди, только сердце не солжёт,
Это маленькое солнце, в нём всегда любовь живёт.

Просто сердцу не прикажешь, не прикажешь ни за что,
Вопреки всему оно на любовь обречено.
Не купить, не откупиться, не оставить, не забрать,
Впрок водою не напиться, от себя не убежать.