Свобода? Так Вы о ней?
Какой же? Своих плетей?
Предать, изменить словам?
Везде, но ни тут ни там?
Как болью зубной, страхом теребимы,
Вы даже в счастье-то им гонимы,
Лишь им на своë Вы мученье призваны,
И им же из нашего рая изгнаны.
Мелькает довольно ведь рядом лиц,
Да были и есть все в режиме блиц.
Про Солнце Вы там? Какое?
Что сделали Вы золою?
Берëтесь учить теперь,
Да Вас-то не точит-ль зверь?
Ведь выйдя за край обмана
И мыслей своих тумана
Вы снова, опять сбежите,
Стреножитесь и смолчите.
Пред Вами огни теперь...
А вспомните, милый зверь,
Как ярко искрился пламень,
Где бросив в фонарик камень
Вы выжгли тот яркий свет,
Чей пеплом укрылся след?
Зачем же Вам пачкать руки
Да пеплом... В немой разлуке
Ваш дальше проложен след,
Где виден пока что свет.
А мне пред собою - подлость
В фальшивую альфа-гордость.
Бронëй этой прикрываться -
От света навек скрываться.
А вы посмотрите прямо,
Назад и хоть раз упрямо
На зло не себе, а страху
Ударьте побег с размаху.
Искали? А Вы найдите!
Любили? А Вы любите!
Сказать? Что же Вы молчите,
Потом - за сто вëрст кричите?
Боитесь? Подайте руку!
Что ж нужно Вам в масок муку?
Свободе учили?
В том, что с камнем перед окном?
Что с факелом у стены,
Где наши ютились сны?
Свободу с кинжалом Брута?
Предать, изменить в минуту?
А пепел - он не развеян
И им Ваш альбом усеян.
Он стал бы и Феникс-птицей,
Да рвëте Вы всë страницы.
Моих журавлей сожгите -
Немой Вы их клич прочтите!
Я мог бы сказать не меньше,
Не хуже, да смысл в речи,
Известного всем по кругу,
Когда не смогли и другу?
Прикажете мне смеяться,
Уйти, обмануть, остаться,
Молчать, написать, играться?
Быть может, что Вы казаться
Привыкли, предположили,
Что все только так и жили?
Что может рассчëт быть в тягость
Подумать - какая малость!
Что просто отдавши вне
Вдыхается легче мне.
К чему эти раз и два?
Мне тошны теперь слова,
Капканы я ненавижу -
Ведь больше гораздо вижу!
Тем вижу, что есть внутри,
Чему не хочу «Замри»
Для логики приказать,
Чтоб Вашей теорией стать.
Всë рáвно царëм, лакеем -
Придумок чужих плебеем!
Заставь стать открыв оконце
Скупым или ярким Солнце!
Одно то уже неверно,
Что счастьем сочли Вы жертву,
Что жертвой сочли Вы счастье,
Что видите только части...
Вы знаете, встаньте к страху
Лицом и подставьтесь маху
Придуманных Вами стрел.
Как будто судьбы прицел,
Будь он - обойти возможно,
Бегом или осторожно?
Мурашками чтобы кожа,
Чтоб сердце - свело до дрожи,
Да сладостью отдаëт
Тех стрел и судьбы подлëт.
И стрелы те растворяться...
И сможете не казаться,
И сможете не бежать,
И сможете не молчать...
И сможете - вправду быть,
И сможете Вы любить.
И только лишь в этот час
Взаправду услышат Вас.
Хотите теперь же знать -
Ведь я не привык скрывать?
Как я на вопросы «Где ты?»
На стороны глядя света,
Один уголок в окне
Нашëл... Глядя в тишине,
Ночами. Да ненавидел
Себя, что Вас там не видел.
Да струнки в душе твердили,
Что где-то не там Вы были.
Бессонниц среди невнятных
Как я головой обратно
Однажды решился лечь
И стало тепло до плеч.
Как снова припомнив Вас
Открыл я мобайл-компáс,
По карте на край redlilian
Его положивши линию.
Ваш правда был край другой -
К нему я лëг ночью той
Не зная и так оставил -
Чуть ближе в игре без правил.
Когда дохожу до сна -
Там так же, как Вы - Луна.
Всë лучше, чем просто ноль
Зюйд-Вест два и восемь ноль.
Не знаю, что есть в груди,
Что будет там впереди...
Но Солнцем внутри я Вас
Как чувствую каждый час.
Ночами Вы так мне ближе,
Ещё «Доброй ночи, слышишь?» -
Теперь как молитву в рай
Шлю в Ваш засыпая край.
Что Вашу храню палитру,
Что Ваше кольцо с Луной
На ней же, моë со мной.
Что Ваш я храню конверт,
Набросанный чуть портрет,
Записки из добрых дней,
Лучами среди теней.
Что вечное не умрëт
И чëрт... Я смотрю вперëд,
Но в далях и новых нас
Всë ж вижу с собою Вас.
Ваш Бредбери только том
Накрыл мой теперь Тагор.
Закладка - «Шешер кобита»...
Мы с Вами - Бонне и Мита,
Насколько же всë о нас!
Шиллонг наш иначе звался,
Не Ганг возле рая мчался
Который построить сами
Мечтали когда-то с Вами,
От комнатки не в Калькутте

Будто иду я по какой-то толи крыше, толи бетонному откосу и вижу цветы растущие сквозь бетон на самом краю в свете заходящего солнца, когда оно ещё ближе к дневному, чем вечернему.
Синие такие, толи васильки, толи колокольчики и один на самом краю бутон как будто просвечивает лучами. А рядом - ещё одни, растущие островками, такого же цвета, только как маленькие синие бутоны роз, обвитые зелёными листьями, как будто образующие лодочку для каждого бутону, а стеблей нет.
Мне хочется поймать этот вид и сфотографировать их, особенно вот эти синие, похожие на розы, растущие маленькими островками на самом краю и тот, просвеченный солнцем - тёплый и живой такой. И я подбираюсь на край этого откоса, забираюсь на катой-то поребрик, лишь бы не поехать вниз, потому, что слишком круто, чтобы удержаться, если поедешь вниз. И поребрик какой-то странный, что легко забраться и сложно перелезть обратно.

Помню мысль, что кто-то очень любит цветы и мне хочется поделиться их видом. И вид какого-то большого города на фоне этого полу-закатного солнца.

А потом, чтобы перебраться через этот поребрик я спускаюсь чуть ниже - там он уже не покатый, но там между мной и моей крышей - провал в ней и такая узкая шахта, как между двумя стоящими рядом домами. Её не перейти в один шаг, нужно немного ступить на две перекинутые через неё досочки, но это проще.

Я заглядываю туда - глубоко. И вдруг под ногами разламывается толи шифер, толи что-то ещё и начинает вместе со мной скользить вниз, вдоль этой шахты к самому краю откоса. Я не успеваю сообразить, за что ухватиться и последнее, что попадает на глаза - гофра какого-то кабеля на самом краю. Страшно, что вдруг не выдержит. Но я уже разогнавшись пролетаю над ней и лечу вниз с высоты.

Жизнь в моменте... Успеваю увидеть только двор внизу - серый, с какими-то лужами и снежно-весенней кашей, хотя наверху вроде было лето и... просыпаюсь.

Я не знаю, ты падаешь или взлетаешь.
Не скажешь, не спросишь,
Ты даже не знаешь
Холодный сырой привкус этих рассветов,
Где тонет в тумане безвестное - "Где ты?"
Зачем же летать нужно было учиться,
Чтоб крылья подрезать, сказать что разбиться
До боли и глупости жутким "Так надо" -
Кому же? И чья для кого в этом будет награда?
За счастье я знаю, пусть нужно платить...
Но мне бы одним - просто быть и любить.
И видеть на карте маршруты туда,
Где есть что-то больше "Уже никогда".
Сбегаешь? Ну что же... Да только к чему?
По кругу маршрут, ну а мне как тюрьму
Рисуют теперь эти дни злую даль,
Где счастье есть в прошлом,
А в сердце - печаль.
Ведь я не забуду, ты знаешь, тех дней,
Когда ты была для меня и моей.
Кругом много лиц, но как тени пусты
Прохожие, окна... а где-то есть ты.

В больничной палате наступал вечер. Эту палату можно было назвать даже приятной своими чистыми бело-бирюзовыми стенами, скромностью и чистотой. Даже яркие занавески с красным фоном и квадратами с каким-то рассветным или закатным видом и вздымающимися на стеблях, словно цветы, сердечками, были приятны. И наверное единственным, что лишало покоя одного из лежащих, было окно с видом серого неба, голых ветвей берёз, унылых низких строений лишённых всякого живого момента за который бы можно было зацепиться глазу, предваряемыми настолько же серым и бесцветным колером больничного двора. Пейзаж был абсолютно поздне-осенним, хотя на дворе был май, вдруг резко похолодавший за последние дни по контрасту с вот-вот, казалось, уже распускавшейся зеленью. И сейчас лежащий думал, что было бы гораздо лучше, если бы этого окна вовсе не было и как бы было приятно спрятаться от этого просвечивающего сквозь стёкла вида в четырёх бело-бирюзовых стенах, словно в крепости.

На него не наводили уныния соседи по больничному жилищу. Даже лежащий слева и чуть поотдаль старик с бородой, вовсе не встававший, редко и несвязно говоривший и просто спящий или мирно улыбавшийся большую часть суток, воспринимался им с чувством какой-то почти детской безмятежности и покоя. В дальнем левом углу, на койке стоящей углом к изголовью первого, располагался пожилой, выбритый человек вполне хорошо ходивший, но большую часть дня всё же лежащий, а на таким же углом стоящей к изголовью нашего героя койке, квартировал весьма подвижный, веящий каким-то внутренним жизнелюбием тоже пожилой человек, чередовавший свой досуг просмотром фильмов, рассказами анекдотов и беседами с дежурными сёстрами, не будучи при этом ни шумным, ни докучливым. Отличался он выбритой головой, очками и золотым перстнем на левой руке.

Справа от своих ног наш герой видел белые двухстворчатые двери палаты со стёклами и приоткрытой створкой, открывающей кусочек светлого и ярко освещённого коридора, а рядом со своей головой - бирюзу стены.

Стараясь всеми силами не глядеть в окно он избегал не только этого вида, особо неприятного после летнего ощущения предидущих дней, сколько воспоминаний о том, что произошло в его жизни и сознании в эти дни, что было переменчивой весенней погодой похвачено словно аккомпониментом реквиема. Он лежал не менее своих старых соседей, стараясь закутаться, уснуть и забыться, избавившись от перемежавшихся между собой отчаяния и надежды, мрачных и светлых воспоминаний, почему-то зацеплявшихся друг за друга и непременно вызывавших одна другую.

Одно ему особенно ярко и как-то обособленно виделось - выражение карих глаз, уловленное им среди всей палитры Её глазной мимики... Её - которой были посвящены сейчас его мысли, сплетаясь в бесконечный клубок вопросов, ответов, планов, сомнений... Именно потому несмотря на обычную живость сейчас ему таким счастьем казался сон и потому может так нравилась эта больничная палата, что она ни чем не напоминала о других днях, касаясь его внутренности, разве что видом того самого окна - которое по счастью находилось в самой от него дали и сбоку и открывало с уровня второго этажа лишь часть описанного пейзажа. Был Он здесь уже третий день и этот день оканчивался.

Мартовским утром приближающимся к полудню, солнце ярко освещало перрон железнодорожного вокзала города. Хотя на улицах было ещё достаточно снега, солнце впервые начавшее по-весеннему пригревать, особенно ощущалось на асфальте перрона, начищенных берцах, чёрных брюках и кожанной куртке нашего героя. Присев на одну из скамеек он всё же не смог долго на ней усидеть и мерил перрон какими-то, напоминавшими маршевые, шагами, пока репродукторы не возвестили о прибытии московского скорого ко второй платформе. Тут же перейдя на неё, уже не по асфальту, а свежей плитке которой та была выложена, Он уверенно направился в ту сторону, где всё чётче вырисовывались контуры красного локомотива. Достав телефон он написал сообщение, которое должно было стать последним перед первой встречей с Нею...

Вчерашние опасения того, что вдруг что-то может пойти не так, сменялись мандражем и мыслями о том, какой же будет эта первая встреча, которая именно сейчас будет иметь не меньшее значение, чем месяцы переписок, бесконечных телефонных разговоров, признаний, ожидания - соткавшихся дли них обоих в черты важных друг длч друга людей. Но и это чувство уступило наконец какой-то эйфории момента от осознания пересечения своих вопросов с ответами, Его с Нею, прямо сейчас, вот здесь в этой точке, становившейся осязаемо ближе с торможением поезда на каждый метр в секунду, пока наконец двери вагона не поравнялись с Ним и последняя граница в виде открывающейся двери не перестала существовать между двумя взглядами, горевшими ожиданием этой секунды.

Она стояла в пушистом коричневом пальто с красно-чёрными полосками, когда Он взяв её сумку и поставил на перрон. Чуть отойдя от вагона посмотрел восторженным, может быть даже слишком - потому показавшемся Ей чуть странным взглядом и сказав глупое "Привет" - просто обнял. Она ответила объятием и слегка отстранилось - во взгляде её было одновременно радость, смущение и нотки того, что выражают глаза пассажира, только что утром попавшего из постели вагона в привокзальную обстановку, пусть даже небольшого города и может быть того, как ребёнок мог бы смотреть на место, где впервые оказался и где хотел оказаться. Впрочем, может всё было и не совсем так - есть моменты, которые ярко отпечатываются где-то в подсознании, как на пластинке, воспроизводясь каждый раз ударами сердца настолько ярко, что моменты сознательные уходят куда-то на второй план.
Они сели на ту самую скамейку, где всего несколько минут назад он пытался усидеть под лучами солнца и ответив тогда на чей-то вопрос, кого он встречает? - чётко и радостно

- Невесту!

Первый разговор казалось был слегка странным, хотя ещё вечером они могли писать друг другу обо всём на свете, как давно знавшие друг друга люди, но очень быстро друг друга рассмотрев они оставляли свою скованность больше и больше. Потом они ехали на такси, потом Она наверное волновалась, когда первый раз должна была войти в подъезд его дома и его квартиру, хотя излучала какую-то искряющуюся скромность, почти как снег, когда до него дотрагивается своими первыми тёплыми лучами-лапками весеннее солнце.

Да разве имели значение сейчас эти детали? Как поднявшись на второй этаж они вошли, как навстречу вышла Его мама и впервые познакомилась с той, кому впервые так хотелось привести в дом и познакомить с семьёй её сыну, посмотрев взглядом излучашим добродушие, интерес и кротость? Как убедившись, что она не устала после дороги и что им обоим больше всего на свете сейчас хотелось бы идти вдвоём под этим солнцем и говорить друг с другом они вышли обратно, отправившись в центр города кругом через небольшой лесок и аллею, потому что она так давно хотела увидеть ёлки, увидев которые в этом слове "Ёлкиии" Он впервые услышал одну из самых любимых интонаций Её голоса, которые, решительно, никто и никогда не смог бы воспроизвести без ощущения фальшивости - сочетавших игривые восторг и удивление с мягкостью с искрящейся мягкостью голоса. Да, потом он разглядел такое же неповторимое и неподдельное выражение в мимике её глаз, запомнившееся так, будто оно зеркальцем и солнечным зайчиком отпечаталось на Его же собственной сетчатке.

Они смотрели с горы на огромные поля внизу, устроив друг другу целую фотосессию среди ветвей, как он держась за них стоял вскарабкавшись на небольшую возвышенность, как она отправляла тут же эти снимки своей маме за тысячи километров, весело убеждая, что всё хорошо и как она искренне рада своему приезду и этой встрече.

Они смеялись сидя на скамейке возле торгового центра, искали ещё не существующий в нём магазин, просили прохожих сфотографировать их вместе в беседке с колоннами Набережного бульвара, удивляясь количеству снега и такому теплу одновременно в тот день, оказавшийся, как они вспомнили, днём весеннего равноденствия.

Она заметила, что он оказался первым, кто привёл её в библиотеку и обычно это делала Она, Ему же хотелось пройти именно с Ней по этому зданию старинного особняка с фойе с камином и картиной над ним, широкой лестнице, светлым коридорам с большими окнами и высокими дверями, сохранившими атмосферу какого-то тургеневского поместья.

Потом, немного замёрзнув, они забрались в столь же атмосферный ресторан, где их встретил похожий на мальчика, слегка неуклюжий и почти по-детски непосредственный официант, подававший блюда не в том порядке, пока они пили шампанское сидя друг напротив друга и улыбаясь глядя в глаза, отправившись оттуда на прогулку до начинавшей таять реки с красивым сосновым бором на крутом песчаном обрыве противоположного берега, когда он вёл её за собой по насту едва приметных снегоходных следов, пересекавших заснеженное поле, начавшее окрашиваться ранними закатными красками.

После, решив побыть в этот вечер двумя влюблёнными и счастливыми подростками, они пили шампанское в парке и танцевали, Она бесконечно спрашивала, не замёрз-ли Он, хотя Он почти честно отвечал, что нет, а Она и сама была без перчаток - пока они не отправились согреваться кофе в ресторан на самом краю городского холма, где Он рассказывал ей про утренние туманы летом, поднимавшиеся из низины реки и выглядящие с уровня бульвара и терасы ресторана как облака, расстилившиеся на одном с ними уровне.

Казалось, будто ластиком стёрты были больше двух месяцев молчания, между этими двумя, ставшими однажды друг другу близкими людьми и всё вернулось в тот день, когда они казалось навсегда попрощались, так глупо не сумев что-то друг другу сказать и друг друга услышать, что казалось таким второстепенным и совершенно поблекшим в сравнении с этими мгновениями. Вернулись домой они поздно, уставшие и замёрзшие, когда наконец Они впервые могли уснуть обнимая и чувствуя тепло и вкус губ друг друга, столько спокойствия, счастья и защищённости. Без сомнения, это был самый счастливый день и самый яркий момент Его жизни и внутренне Он чувствовал это же ощущение в глазах и груди, словах и прикосновениях своей любимой. Однажды Она сказала Ему, что если душа бессмертна, нет ничего странного, что мы скучали друг по другу даже не видясь - мы просто уже были знакомы, просто сами не знали этого. Теперь Он и сам не сомневался, что это действительно было так.

Он проснулся чрезвычайно рано, если это слово подходило к коротким промежуткам полу-сна, спутанным между собой рвавшимися куда-то мыслями и осознаниями того, что здесь и сейчас едва-ли их хаос был бы способен вывести их из собственного лихорадочного круга, который, тем не менее, сжимался где-то в груди почти физически ощущаемым нервным комком, вызывавшим как будто бы тошноту или желание откашляться. Совсем рано две медсестры с добрыми и взрослыми голосами явились проводить перевязки и какие-то ещё процедуры тому самому не встававшему с койки старику. Процедуры были очевидно болезненны, а больной и плохо слышал - хотя на громкость голосов разговаривали с ним ласково, как с ребёнком. Разбуженный этими голосами он всё же решил не оборачиваться в сторону этой, очевидно неприятной процессии, лёжа отвернувшись к стене, по окончании же всего встал и умывшись и зачесав волосы вышел на больничный двор закурить. Коридоры постепенно просыпались, наполнялись голосами, шагами и шумом. На улице было столь же пасмурно и прохладно. По возвращеним в палату сосед протянул Ему мобильный телефон с роликом занесённых снегом дорог в каким-то образом родном для него, соседа то есть, городе на полтысячи километров севернее, на что Он решительно и даже с каким-то огнём в глазах сказал:

- Нет, пора на юг! На юг, на юг!

Связано это, конечно, было далеко не только с погодой.

Их дни шли. Приходя на работу, некода любимую, но в общем-то давно не вызывавшую в Нём энтузиазма, даже просто в плане выплеска какой-то внутренней энергии, тем не менее Он был в эти дни безумно счастлив. Она приходила к Нему и встречаясь у служебного крыльца, наконец-то он мог обнять на нём ту, о которой думал каждое утро стоя на нём с кружкой кофе и сигаретой в руках. Путь домой больше не казался ему пустым и столько раз поворачивая к дому Он вспоминал, глядя на Луну, что ведь совсем недавно он думал о том, что и она за тысячи километров видит это светило с одного с Ним земного ракурса. Теперь же для Него горело собственное окно, вот здесь, совсем рядом, за которым его ждала Она. Встречая у порога или в комнате, которую она наполнила жизнью своими разложенными вещами, книгами, запахом своей косметики, своим голосом, просто собой и впервые он ощутил дом своим домом. Она же осваивала город, который пока ещё был для неё чем-то новым, уже гуляя в одиночестве, когда его не было, даже сфотографировав и выложив на свою стену несколько пейзажей и вид цветов за окном старого городского домика. Это был Его наверное лучший день рождения, который они провели вместе и Она принесла в подарок мягкую игрушку барашка, символизирующего Его Зодиак и цветы. Со счастливой гордостью Он мог теперь называть Её своей невестой. Однажды выйдя в поле, которое совсем недавно они переходили по провалившемуся насту и теперь ставшее совершенно просохшим берегом освободившейся ото льда реки, они бросали в воду монетки на счастье, загадывая вдвоём быть такими счастливыми, как никто и никогда, сидели обнявшись на самом краю берега на Его расстеленной на траве кожаной косухи и смотрели на весенний разлив. Они сделали столько фотографий друг друга - где Она стоит на узком мостике через затопленный овраг, когда он ужасно боялся, что она вдруг может оступиться, где Она поймала Его на своей фотографии в прыжке... Они стояли в чистом, абсолютно прозрачном ручейке, спускавшемся в пригород по каменистой грунтовке, где Она разглядывала и трогала руками маленькие камушки. Потом, они прогуливались к большому железнодорожному мосту и подхватив Её на руки Он переносил её через какую-то грязь и оба смеялись над фразой из старого мультика - "Покатай меня, большая черепаха", чтобы потом есть вдвоём горячие вкусные пирожки сидя за стойкой небольшой пекарни.

Это были моменты, которые может быть почти ничего не скажут со стороны, но понятны во всех красках тем, кто когда-либо чувствовал что-то подобное.

Это были дни счастья!

Она начала писать картины - так светло и необычно было видеть Ему в своей и ставшей теперь их комнате, акварели, палитры, холсты и акриловые краски. Тёплый пейзаж зимнего утра с мельницей или репродукция Шагала... девочка в ярком платье на фоне синего неба, со светлыми и верящими в чудо глазами, протягивающая свои ладошки к звёздам, как улыбающийся ребёнок к сладким ягодам свисающим с куста и сопровождающий её белый волшебный конь. Он никогда не видел оригинала этой картины, но было в ней что-то будто от Неё самой и того, что Она дарила Ему... Это были дни счастья! Она читала "Мастера и Маргариту" перечитанную Им самим много раз, забросив Бредбери и почему-то Ему вспоминалось счастье Мастера и Маргариты в тесном подвальчике у камина... Особенно когда Она писала Ему на работу на вопрос "Как дела?" про уютно барабанящий дождь или когда они вместе сидели на полу, готовые говорить обо всём на свете.

Нет, они совсем не были настолько разными, что могло бы сделать невозможным загаданное ими тогда на берегу желание. Она была нужна Ему такой, какая Она есть и единственное, чего Он хотел, это научиться Её понимать, заслужить доверия Ею своих мыслей, грусти и только-только закрадывающихся сомнений. Потому, что Их общего "Мы" не могло бы существовать без именно вот такой Неё, как и без этого "Мы" не было бы уже какой-то важной и наконец-то обретённой части Его собственной жизни. Высшим счастьем для Него было бы знать, что он может сделать для тепла и счастья этой девочки, особенно что-то, что нужно Ей было бы именно от Него - как Ему нужна была Она сама, просто тем, чтобы Она была рядом. Это "Мы" - прежде находившееся в виде иллюзий, всё-таки забиравших с потерей и разочарованием какую-то часть Его сердца, наконец-то сложившееся как Феникс из Пепла, столькими вроде невероятными, но казавшимися теперь само собой разумеющимися путями судьбы, будто придуманными в мире лишь затем, чтобы они нашли друг друга, было для Него важнее всех химер, всех искусственных теорий, всего того, что взаимозаменяемо, взаимоповторимо в мире в отличии от миров каждого из людей, связанных как спутники руками-орбитами сжавшимися в бесконечности Вселенной. Она тоже когда-то теряла частички себя и стремясь найти с Ним одно и тоже, стремление к чему заложено какими-то силами, стоящими выше человеческих, одновременно боялась потерять ещё одну частицу себя, свою хрупкую оболочку, когда это "Мы" наконец-то становилось таким реальным. Он злился на себя за то, что не мог временами понять, что может сделать, чтобы она была по-настоящему счастлива, особенно чувствуя, что сделать что-то должен, злился на Неё, считая толи безразличием, толи испытанием моменты, когда видя всё, Она оставалась отстранённой, забывая о том, что в этой девочке, этой его Луне, живёт та же боязнь потерять ещё кусочек себя, доверившись до конца. Что же... может быть было бы проще, если бы люди умели читать мысли друг друга, но насколько это обокрало бы человеческое общение! Порой Ему казалось, что было бы проще получить удар молотом по своим пальцам, разрывающим их руки, прямо сейчас, чем ждать его возможности, хотя он одновременно и знал, что боль облегчения сменится гораздо большими муками и куда дольшей болью этих пальцев.

Никогда не совершайте поступков в пику чему-то, что связано с дорогим для Вас человеком! Разве недостаточно той боли, того одиночества, которое может нас настигнуть в этом огромном мире, чтобы делали друг другу больно люди, соединённые для счастья, для тепла, для любви, для эмпатии, для того, чтобы эту бесконечность пройти?

Он понимал, что поводы их ссор по сути не стоили того, чтобы даже быть таковыми особенно в сравнении с тем, каким воображал этот мир без Неё, где Её именем именно Ему больше некого будет называть - именно так, как только Её. Зная, что после всего, что теперь их связывало, прощаясь они бы смотрели друг на друга так, как могла бы одушевлённая Земля смотреть вслед Луне и наоборот Луна вслед Земле, разжимая руки орбит и уносясь в холодную неизвестность, оставляя столько ночей, приливов и отливов.

Они помнили тот день, когда они казалось теряют друг друга навсегда... дело было в одном деревенском пригороде. Как не сумев объясниться в который раз Он сидел в деревенском дворе, пытаясь изображать интерес к беседе с двумя сельскими мужиками и как наконец подойдя, она, ставшая любимицей всех детей дома, подошла и предложила вдвоём прогуляться на берег реки. Возможно, чтобы посмотреть лебедей, хотя дороги к ним так и не нашли или вовсе уже не искали. Как она предложила искупаться в ещё холодной и мутноватой весенней воде и Они вместе зашли в речную заводь, говоря ещё что-то про очищение... взявшись за руки они попали под дождь по пути обратно, чистили картошку и готовили ужин думая, как чудесно бы могли это делать вдвоём, хотя так и не успели его попробовать, отправившись на последний автобус. Какиим красивым ей показался туман и поворот реки, когда автобус проезжал мост. Они вышли в центре города, купили ореховый торт, абрикосовые пирожные, что-то ещё и отправились на только что снятую квартирку. Это был вечер с горевшей в стакане свечой и дымившейся палочкой мускусной амбры на прикроватной полке. Хотя квартирка была такая себе, это был вечер их мира... Ему так не хотелось её отпускать, отрываться от Неё, выпускать из объятий... "Но ведь мы не прощаемся! Я скоро вернусь, ты даже соскучиться не успеешь!" - говорила Она. Они так и не уснули до того момента, когда пришло время отправляться на вокзал. На улице было тепло, вдоль тротуаров резвились лягушки... Когда они пришли на перрон он обнимал Её, одетую в своё пушистое коричневое пальто, как Ёжик в тумане своего Медвежонка. Поцеловав, он подал ей вещи в тамбур и подошёл к окну, через которое они обменивались сложенными из пальцев сердцами, воздушными поцелуями и сказанными движением губ:

- Я тебя люблю
- И я тебя люблю

Прошло больше недели. Нет, с Ним не случилось ничего страшного - скорее смешная неприятность, которая и привела его на несколько дней в эту самую больничную палату, остаться где он в общем-то был не против, чтобы в этой обстановке привести в порядок мысли и даже начал кое-что писать, осмысливая свои собственные чувства, пользуясь тем, что ни в обстановке, ни в окружении почти ничего от этого не отвлекало.

Впервые с того времени прекратил мести лёгкий снег, вечером за окном стало теплее и краски неба как будто разбавила Её акварель, потому падающие из окна тона уже не излучали осеннего холода как преддверия зимы. Впервые в этом вечер в больнице был введён карантин и ужин разносили прямо по палатам. Нечто очень уютное было в том, что кто сидя, как Он, по-турецки, кто полу-лёжа дружно ужинали и пили вечерний чай. Произошли и другие изменения: единственную свободную койку занял тучный старичок с необыкновенно сильным басом, любящий хозяйские и политические темы, правда звучащие каким-то диссонансом нашего сложившегося палатного задумчивого общества - хотя должного его басу не отдать нельзя. Место прежнего Его соседа по изголовью - того самого подвижного старичка в очках, вносившего немало оживления, занял совсем старенький человек с фамилией Пушкин. Что касается первого - Он сегодня его провожал, как выписавшегося из больницы и помогая спустить на первый этаж две его сумки.

- Удачи, выздоравливай!
- Вам тоже удачи! Эххх, скоро тоже выписываюсь иии... в дальние края!

Ему было странно осознавать, что этого, чем-то симпатичного человека с которым жизнь Его абсолютно случайно свела на несколько дней в одной больничной палате Он скорее всего не увидит больше никогда...

В этот вечер Он решил закончить свои записи раньше обычного и по-раньше лечь спать. Ему давно хотелось написать что-то кроме стихов и теперь ему в голову пришла шутливая мысль, что для этого, наверное нужно чаще лежать в больнице.

Потом посмотрел на парное кольцо с Солнцем на безымянном пальце правой руки...

- Я не должен был Её отпускать, должен был увезти, уехать с Ней...

Теперь это звучало спокойно и осознанно. Даже воспоминания не кололи иглой и отзывались чем-то светлым. Может от осознания, что света в них и было больше и могло ли по какой-то логике судьбы или воле каких-то существующих сил стоящих выше всякой человеческой логики, чтобы это что-то огромное, обещающее быть счастливым и тёплым, просто так расстаяло в темноте тремя красными огнями последнего вагона? Лишь из-за чего-то недосказанного, недопонятого и одинаково важного обоим? Да и можно-ли отказаться от того, что стало частью тебя и столько всего знакомого и дорогого неразрывно теперь стало Её частицей?

Частицей весеннего равноденствия.

- Ночи стали уже совсем белыми. Сказанную движением губ через стекло вагона фразу Медвежонка скрыли в темноте три красных огня... значит запоздавшая на перроне фраза Ёжика отправляясь вслед даже ночным поездом просто сольётся своими огнями с солнечной полосой за выходными семафорами станции.

А хотелось в рассвет уплыть -
Да не просто и просто быть.
Горизонты в морях - обман,
Только хуже того туман.
Чьи-то дальние города
Обернуться полями льда.
Есть минута как целый час,
Где замкнëт на магнит компáс,
Где мгновений слепых беспечность
Разобьëт на осколки вечность.

Под кровом ночи зимней снежной,
Сокрытый только лишь стеклом
В своëм уюте от безбрежной
Холодной тьмы и слыша стон

Стихии северной - увидел,
Совсем другой, волшебный сон!

Ты знаешь, много раз когда-то
Про зыбкость нашего тепла
Я думал так... Что ведь преграда
Меж ним, уютом, властью льда -
Одно окно. Рукой коснуться...
Какая ж сказки в том печать!
Ведь нам довольно лишь проснуться,
Чтоб волшебство вокруг встречать.

В ту ночь я думал о другом -
Что пусть в тот час с тобой не рядом,
Но засыпаем мы вдвоëм -
Как дотянуться полу-взглядом
Своих могли бы сонных глаз,
Пол-выдохом, руки движеньем,
Что есть теперь, кого мне ждать,
Средь миллионов, миль, мгновений.

Во сне том был волшебный мир -
Луну я помню, что такою
Была там близкой и родною,
Совсем не как зимой в ночи -
Она была теплей свечи.

Ночное небо там иное -
Оно не бездна, а покров,
И тоже ведь совсем живое -
Как холст твой или дома кров.

Там все друзья и нету злобы -
Там дажи чащи так добры -
Манящей свежестью покоя
Они стелились, как ковры.

Там пели птицы! Добрый Бэмби -
Он рядом был и нас узнал.
Он улыбался, будто сказку
Его наш смех на жизнь призвал!

Пускай сны тают, только помню,
Что весь тот наш полночный мир
Дышал счастливой тишиною -
Звучавшей будто танец, пир!

И всë твердило, что та сказка -
Для нас, из нас и в нас самих!
Расстаял сон - не тает краска
Его картин, таких живых.

Тот рай совсем не позади!
В твоей, в моей он жив груди!
Мелькнувший сном, чтоб стать звездой
Ведущей нас вдвоëм с тобой.

Нарисуй свои сны
В краской южной весны,
Оставайся собой,
Самой яркой луной.

Через сто городов
Кто-то ждëт твоих слов,
Составляя из фраз
Выражение глаз.

Может быть ты грустишь,
Зачарованно спишь,
Кофе пьëшь по утрам -
Просто есть где-то там.

Может сети дорог,
Городов сотен смок -
Для того, чтоб пройдя
Где-то встретить тебя.