Маяковский Владимир

Маяковский Владимир - Про это

Содержание:
Про что — про это?
I. Баллада Редингской тюрьмы
II. Ночь под Рождество
Прошение на имя...

 

Про что — про это?

В этой теме, 
             и личной 
                      и мелкой, 
перепетой не раз 
                 и не пять, 
я кружил поэтической белкой 
и хочу кружиться опять. 
Эта тема 
         сейчас 
                и молитвой у Будды 
и у негра вострит на хозяев нож. 
Если Марс, 
           и на нём хоть один сердцелюдый, 
то и он 
        сейчас 
               скрипит 
                       про то ж. 
Эта тема придёт, 
                 калеку за локти 
подтолкнёт к бумаге, 
                     прикажет: 
                               — Скреби! — 
И калека 
         с бумаги 
                  срывается в клёкоте, 
только строчками в солнце песня рябит. 
Эта тема придёт, 
                 позвони?тся с кухни, 
повернётся, 
            сгинет шапчонкой гриба, 
и гигант 
         постоит секунду 
                         и рухнет, 
под записочной рябью себя погребя. 
Эта тема придёт, 
                 прикажет: 
                           — Истина! — 
Эта тема придёт, 
                 велит: 
                        — Красота! — 
И пускай 
         перекладиной кисти раскистены — 
только вальс под нос мурлычешь с креста. 
Эта тема азбуку тронет разбегом — 
уж на что б, казалось, книга ясна! — 
и становится 
             — А — 
                   недоступней Казбека. 
Замутит, 
         оттянет от хлеба и сна. 
Эта тема придёт, 
                 вовек не износится, 
только скажет: 
               — Отныне гляди на меня! — 
И глядишь на неё, 
                  и идёшь знаменосцем, 
красношёлкий огонь над землёй знаменя.
Это хитрая тема! 
                 Нырнёт под события, 
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь 
                  — посмели забыть её! — 
затрясёт; 
          посыпятся души из шкур. 
Эта тема ко мне заявилась гневная, 
приказала: 
           — Подать 
                    дней удила! — 
Посмотрела, скривясь, в моё ежедневное 
и грозой раскидала людей и дела. 
Эта тема пришла, 
                 остальные оттёрла 
и одна 
       безраздельно стала близка. 
Эта тема ножом подступила к горлу. 
Молотобоец! 
            От сердца к вискам. 
Эта тема день истемнила, в темень 
колотись — велела — строчками лбов. 
Имя 
    этой 
         теме: 
. . . . . . ! 

 

I. Баллада Редингской тюрьмы
        
        Стоял — вспоминаю. 
        Был этот блеск. 
        И это 
        тогда 
        называлось Невою. 

                   Маяковский, «Человек». 
                   (13 лет работы, т. 2, стр. 77) 

О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад, 
но если слова болят 
и слова говорят про то, что болят, 
молодеет и лад баллад. 
Лубянский проезд. 
                  Водопьяный. 
                              Вид 
вот. 
     Вот 
         фон. 
В постели она. 
               Она лежит. 
Он. 
    На столе телефон. 
«Он» и «она» баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то, 
            что «он» — это я, 
и то, что «она» — 
                  моя. 
При чём тюрьма? 
                Рождество. 
                           Кутерьма. 
Без решёток окошки домика!
Это вас не касается. 
                     Говорю — тюрьма. 
Стол. 
      На столе соломинка. 

По кабелю пущен номер

Тронул еле — волдырь на теле. 
Трубку из рук вон. 
Из фабричной марки — 
две стрелки яркие 
омолниили телефон. 
Соседняя комната. 
                  Из соседней 
                              сонно: 
— Когда это? 
             Откуда это живой поросёнок? — 
Звонок от ожогов уже визжит, 
добела раскалён аппарат. 
Больна она! 
            Она лежит! 
Беги! 
      Скорей! 
              Пора! 
Мясом дымясь, сжимаю жжение. 
Моментально молния телом забегала. 
Стиснул миллион вольт напряжения. 
Ткнулся губой в телефонное пекло. 
Дыры 
     сверля 
            в доме, 
взмыв 
      Мясницкую 
                пашней, 
рвя 
    кабель, 
            номер 
пулей 
      летел 
            барышне. 
Смотрел осовело барышнин глаз — 
под праздник работай за двух. 
Красная лампа опять зажглась. 
Позвонила! 
           Огонь потух. 
И вдруг 
        как по лампам пошло? куролесить, 
вся сеть телефонная рвётся на нити. 
— 67-10! 
Соедините! — 
В проулок! 
           Скорей! 
                   Водопьяному в тишь! 
Ух! 
    А то с электричеством станется — 
под Рождество 
              на воздух взлетишь 
со всей 
        со своей 
                 телефонной 
                            станцией. 
Жил на Мясницкой один старожил. 
Сто лет после этого жил — 
про это лишь — 
               сто лет! — 
говаривал детям дед. 
— Было — суббота... 
                    под воскресенье... 
Окорочок... 
            Хочу, чтоб дёшево... 
Как вдарит кто-то!.. 
                     Землетрясенье... 
Ноге горячо... 
               Ходун — подошва!.. — 
Не верилось детям, 
                   чтоб так-то 
                               да там-то. 
Землетрясенье? 
               Зимой? 
                      У почтамта?! 

Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур, 
раструба трубки разинув оправу, 
погромом звонков громя тишину, 
разверг телефон дребезжащую лаву. 
Это визжащее, 
              звенящее это 
пальнуло в стены, 
                  старалось взорвать их. 
Звоночинки 
           тыщей 
                 от стен 
                         рикошетом 
под стулья закатывались 
                        и под кровати. 
Об пол с потолка звоно?чище хлопал. 
И снова, 
         звенящий мячище точно, 
взлетал к потолку, ударившись о?б пол, 
и сыпало вниз дребезгою звоночной. 
Стекло за стеклом, 
                   вьюшку за вьюшкой 
тянуло 
       звенеть телефонному в тон. 
Тряся 
      ручоночкой 
                 дом-погремушку, 
тонул в разливе звонков телефон. 

Секундантша

От сна 
       чуть видно — 
                    точка глаз 
иголит щёки жаркие. 
Ленясь, кухарка поднялась, 
идёт, 
      кряхтя и харкая. 
Мочёным яблоком она. 
Морщинят мысли лоб её. 
— Кого? 
        Владим Владимыч?! 
                          А! — 
Пошла, туфлёю шлёпая. 
Идёт. 
      Отмеряет шаги секундантом. 
Шаги отдаляются... 
                   Слышатся еле... 
Весь мир остальной отодвинут куда-то, 
лишь трубкой в меня неизвестное целит. 

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний, 
не могут закончить начатый жест. 
Как были, 
          рот разинув, 
                       сюда они 
смотрят на Рождество из Рождеств. 
Им видима жизнь 
                от дрязг и до дрязг. 
Дом их — 
         единая будняя тина. 
Будто в себя, 
               в меня смотрясь, 
ждали 
        смертельной любви поединок. 
Окаменели сиренные рокоты. 
Колёс и шагов суматоха не вертит. 
Лишь поле дуэли 
                да время-доктор 
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти. 
Москва — 
         за Москвой поля примолкли. 
Моря — 
       за морями горы стройны. 
Вселенная 
          вся 
              как будто в бинокле, 
в огромном бинокле (с другой стороны). 
Горизонт распрямился 
                     ровно-ровно. 
Тесьма. 
        Натянут бечёвкой тугой. 
Край один — 
            я в моей комнате, 
ты в своей комнате — край другой. 
А между — 
          такая, 
                 какая не снится, 
какая-то гордая белой обновой, 
через вселенную 
                легла Мясницкая 
миниатюрой кости слоновой. 
Ясность. 
         Прозрачнейшей ясностью пытка. 
В Мясницкой 
            деталью искуснейшей выточки 
кабель 
       тонюсенький — 
                     ну, просто нитка! 
И всё 
      вот на этой вот держится ниточке. 

Дуэль

Раз! 
     Трубку наводят. 
                     Надежду 
брось. 
       Два! 
            Как раз 
остановилась, 
              не дрогнув, 
                          между 
моих 
     мольбой обволокнутых глаз. 
Хочется крикнуть медлительной бабе: 
— Чего задаётесь? 
                  Стоите Дантесом. 
Скорей, 
        скорей просверлите сквозь кабель 
пулей 
      любого яда и веса. — 
Страшнее пуль — 
                оттуда 
                       сюда вот, 
кухаркой оброненное между зевот, 
проглоченным кроликом в брюхе удава 
по кабелю, 
           вижу, 
                 слово ползёт. 
Страшнее слов — 
                из древнейшей древности, 
где самку клыком добывали люди ещё, 
ползло 
       из шнура — 
                  скребущейся ревности 
времён троглодитских тогдашнее чудище. 
А может быть... 
                Наверное, может! 
Никто в телефон не лез и не лезет, 
нет никакой троглодичьей рожи. 
Сам в телефоне. 
                Зеркалюсь в железе. 
Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры! 
Пойди — эту правильность с Эрфуртской сверь! 
Сквозь первое горе 
                   бессмысленный, 
                                  ярый, 
мозг поборов, 
проскребается зверь. 

Что может сделаться с человеком!

Красивый вид. 
              Товарищи! 
                        Взвесьте! 
В Париж гастролировать едущий летом, 
поэт, 
      почтенный сотрудник «Известий», 
царапает стул когтём из штиблета. 
Вчера человек — 
                единым махом 
клыками свой размедведил вид я! 
Косматый. 
Шерстью свисает рубаха. 
Тоже туда ж!? 
              В телефоны бабахать!? 
К своим пошёл! 
               В моря ледовитые! 

Размедвеженье

Медведем, 
          когда он смертельно сердится, 
на телефон 
           грудь 
                 на врага тяну. 
А сердце 
глубже уходит в рогатину! 
Течёт. 
       Ручьища красной меди. 
Рычанье и кровь. 
                 Лакай, темнота! 
Не знаю, 
         плачут ли, 
                    нет медведи, 
но если плачут, 
                то именно так. 
То именно так: 
               без сочувственной фальши 
скулят, 
        заливаясь ущельной длиной. 
И именно так их медвежий Бальшин, 
скуленьем разбужен, ворчит за стеной. 
Вот так медведи именно могут: 
недвижно, 
          задравши морду, 
                          как те, 
повыть, 
        извыться 
                 и лечь в берлогу, 
царапая логово в двадцать когтей. 
Сорвался лист. 
               Обвал. 
                      Беспокоит. 
Винтовки-шишки 
               не грохнули б враз. 
Ему лишь взмедведиться может такое 
сквозь слёзы и шерсть, бахромящую глаз. 

Протекающая комната

Кровать. 
         Железки. 
                  Барахло одеяло. 
Лежит в железках. 
                  Тихо. 
                        Вяло. 
Трепет пришёл. 
               Пошёл по железкам. 
Простынь постельная треплется плеском. 
Вода лизнула холодом ногу. 
Откуда вода? 
             Почему много? 
Сам наплакал. 
              Плакса. 
                      Слякоть. 
Неправда — 
           столько нельзя наплакать. 
Чёртова ванна! 
               Вода за диваном. 
Под столом, 
            за шкафом вода. 
С дивана, 
          сдвинут воды задеваньем, 
в окно проплыл чемодан. 
Камин... 
         Окурок... 
                   Сам кинул. 
Пойти потушить. 
                Петушится. 
                           Страх. 
Куда? 
      К какому такому камину? 
Верста. 
        За верстою берег в кострах. 
Размыло всё, 
             даже запах капустный 
с кухни 
        всегдашний, 
                    приторно сладкий. 
Река. 
      Вдали берега. 
                    Как пусто! 
Как ветер воет вдогонку с Ладоги! 
Река. 
      Большая река. 
                    Холодина. 
Рябит река. 
            Я в середине. 
Белым медведем 
               взлез на льдину, 
плыву на своей подушке-льдине. 
Бегут берега, 
              за видом вид. 
Подо мной подушки лёд. 
С Ладоги дует. 
               Вода бежит. 
Летит подушка-плот. 
Плыву. 
       Лихорадюсь на льдине-подушке. 
Одно ощущенье водой не вымыто: 
я должен 
         не то под кроватные дужки, 
не то 
под мостом проплыть под каким-то. 
Были вот так же: 
                 ветер да я. 
Эта река!.. 
            Не эта. 
                    Иная. 
Нет, не иная! 
              Было — 
                     стоял. 
Было — блестело. 
                 Теперь вспоминаю. 
Мысль растёт. 
              Не справлюсь я с нею. 
Назад! 
       Вода не выпустит плот. 
Видней и видней... 
                   Ясней и яснее... 
Теперь неизбежно... 
                    Он будет! 
                              Он вот!!! 

Человек из-за 7-ми лет

Волны устои стальные моют. 
Недвижный, 
           страшный, 
                     упёршись в бока 
столицы, 
         в отчаяньи созданной мною, 
стоит 
      на своих стоэтажных быках. 
Небо воздушными скрепами вышил. 
Из вод феерией стали восстал. 
Глаза подымаю выше, 
                    выше... 
Вон! 
     Вон — 
           опершись о перила моста??.. 
Прости, Нева! 
              Не прощает, 
                          гонит. 
Сжалься! 
         Не сжалился бешеный бег. 
Он! 
Он — 
     у небес в воспалённом фоне, 
прикрученный мною, стоит человек. 
Стоит. 
       Разметал изросшие волосы. 
Я уши лаплю. 
             Напрасные мнёшь! 
Я слышу 
        мой, 
             мой собственный голос. 
Мне лапы дырявит голоса нож. 
Мой собственный голос — 
                        он молит, 
                                  он просится: 
— Владимир! 
            Остановись! 
                        Не покинь! 
Зачем ты тогда не позволил мне 
                               броситься? 
С размаху сердце разбить о быки? 
Семь лет я стою. 
                 Я смотрю в эти воды, 
к перилам прикручен канатами строк. 
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят. 
Когда ж, 
         когда ж избавления срок? 
Ты, может, к ихней примазался касте? 
Целуешь? 
         Ешь? 
              Отпускаешь брюшко?? 
Сам 
    в ихний быт, 
                 в их семейное счастье 
наме?реваешься пролезть петушком?! 
Не думай! — 
            Рука наклоняется вниз его. 
Грозится 
         сухой 
               в подмостную кручу. 
— Не думай бежать! 
                   Это я 
                         вызвал. 
Найду. 
       Загоню. 
               Доконаю. 
                        Замучу! 
Там, 
     в городе, 
               праздник. 
                         Я слышу гром его. 
Так что ж! 
           Скажи, чтоб явились они. 
Постановленье неси исполкомово. 
Му?ку мою конфискуй, 
                    отмени. 
Пока 
     по этой 
             по Невской 
                        по глуби 
спаситель-любовь 
                 не придёт ко мне, 
скитайся ж и ты, 
                 и тебя не полюбят. 
Греби! 
       Тони меж домовьих камней! — 

Спасите!

Стой, подушка! 
               Напрасное тщенье. 
Лапой гребу — 
              плохое весло. 
Мост сжимается. 
                Невским течением 
меня несло, 
            несло и несло. 
Уже я далёко. 
              Я, может быть, за? день. 
За дЕнь 
        от тени моей с моста. 
Но гром его голоса гонится сзади. 
В погоне угроз паруса распластал. 
— Забыть задумал невский блеск?! 
Её заменишь?! 
              Некем! 
По гроб запомни переплеск, 
плескавший в «Человеке». — 
Начал кричать. 
               Разве это осилите?! 
Буря басит — 
не осилить вовек. 
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите! 
Там 
    на мосту 
             на Неве 
                     человек! 
 

II. Ночь под Рождество

Фантастическая реальность

Бегут берега — 
               за видом вид. 
Подо мной — 
            подушка-лёд. 
Ветром ладожским гребень завит. 
Летит 
      льдышка-плот. 
Спасите! — сигналю ракетой слов. 
Падаю, качкой добитый. 
Речка кончилась — 
                  море росло. 
Океан — 
        большой до обиды. 
Спасите! 
         Спасите!.. 
                    Сто раз подряд 
реву батареей пушечной. 
Внизу 
      подо мной 
                растёт квадрат, 
остров растёт подушечный. 
Замирает, замирает, 
                    замирает гул. 
Глуше, глуше, глуше... 
Никаких морей. 
               Я — 
                   на снегу. 
Кругом — 
         вёрсты суши. 
Суша — слово. 
              Снегами мокра. 
Подкинут метельной банде я. 
Что за земля? 
              Какой это край? 
Грен- 
      лап- 
           люб-ландия? 

Боль были

Из облака вызрела лунная дынка, 
стенУ постепенно в тени оттеня. 
Парк Петровский. 
                 Бегу. 
                       Ходынка 
за мной. 
         Впереди Тверской простыня. 
А-у-у-у! 
         К Садовой аж выкинул «у»! 
Оглоблей 
         или машиной, 
но только 
          мордой 
                 аршин в снегу. 
Пулей слова матершины. 
«От нэпа ослеп?! 
Для чего глаза впря?жены?! 
Эй, ты! 
        Мать твою разнэп! 
Ряженый!» 
Ах! 
    Да ведь 
я медведь. 
Недоразуменье! 
               Надо — 
                      прохожим, 
что я не медведь, 
только вышел похожим. 

Спаситель

Вон 
    от заставы 
               идёт человечек. 
За шагом шаг вырастает короткий. 
Луна 
     голову вправила в венчик. 
Я уговорю, 
           чтоб сейчас же, 
                           чтоб в лодке. 
Это — спаситель! 
                 Вид Иисуса. 
Спокойный и добрый, 
                    венчанный в луне. 
Он ближе. 
          Лицо молодое безусо. 
Совсем не Исус. 
                Нежней. 
                        Юней. 
Он ближе стал, 
               он стал комсомольцем. 
Без шапки и шубы. 
                  Обмотки и френч. 
То сложит руки, 
                будто молится. 
То машет, 
          будто на митинге речь. 
Вата снег. 
           Мальчишка шёл по вате. 
Вата в золоте — 
                чего уж пошловатей?! 
Но такая грусть, 
                 что стой 
                           и грустью ранься! 
Расплывайся в процыганенном романсе. 

Романс

Мальчик шёл, в закат глаза уставя. 
Был закат непревзойдимо жёлт. 
Даже снег желтел в Тверской заставе. 
Ничего не видя, мальчик шёл. 
Шёл, 
вдруг 
встал. 
В шёлк 
рук 
сталь. 
С час закат смотрел, глаза уставя, 
за мальчишкой лёгшую кайму. 
Снег хрустя разламывал суставы. 
Для чего? 
          Зачем? 
                 Кому? 
Был вором-ветром мальчишка обыскан. 
Попала ветру мальчишки записка. 
Стал ветер Петровскому парку звонить: 
— Прощайте... 
              Кончаю... 
                        Прошу не винить... 

Ничего не поделаешь

До чего ж 
на меня похож! 
Ужас. 
      Но надо ж! 
                 Дёрнулся к луже. 
Залитую курточку стягивать стал. 
Ну что ж, товарищ! 
                   Тому ещё хуже — 
семь лет он вот в это же смотрит с моста. 
Напялил еле — 
              другого калибра. 
Никак не намылишься — 
                      зубы стучат. 
Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил. 
Гляделся в льдину... 
                     бритвой луча... 
Почти, 
       почти такой же самый. 
Бегу. 
      Мозги шевелят адресами. 
Во-первых, 
           на Пресню, 
                      туда, 
                            по задворкам. 
Тянет инстинктом семейная норка. 
За мной 
        всероссийские, 
                       теряясь точкой, 
сын за сыном, 
              дочка за дочкой. 

Всехные родители

— Володя! 
          На Рождество! 
Вот радость! 
             Радость-то во!.. — 
Прихожая тьма. 
               Электричество комната. 
Сразу — 
        наискось лица родни. 
— Володя! 
          Господи! 
                   Что это? 
                            В чём это? 
Ты в красном весь. 
                   Покажи воротник! 
— Не важно, мама, 
                  дома вымою. 
Теперь у меня раздолье — 
                         вода. 
Не в этом дело. 
                Родные! 
                        Любимые! 
Ведь вы меня любите? 
                     Любите? 
                             Да? 
Так слушайте ж! 
                Тётя! 
                      Сёстры! 
                              Мама! 
ТушИте ёлку! 
             Заприте дом! 
Я вас поведу... 
                вы пойдёте... 
                              Мы прямо... 
сейчас же... 
             все 
                 возьмём и пойдём. 
Не бойтесь — 
             это совсем недалёко — 
600 с небольшим этих крохотных вёрст. 
Мы будем там во мгновение ока. 
Он ждёт. 
         Мы вылезем прямо на мост. 
— Володя, 
          родной, 
                  успокойся! — 
                               Но я им 
на этот семейственный писк голосков: 
— Так что ж?! 
              Любовь заменяете чаем? 
Любовь заменяете штопкой носков? 

Путешествие с мамой

Не вы — 
не мама Альсандра Альсеевна. 
Вселенная вся семьёю засеяна. 
Смотрите, 
мачт корабельных щетина — 
в Германию врезался Одера клин. 
Слезайте, мама, 
                уже мы в Штеттине. 
Сейчас, 
        мама, 
              несёмся в Берлин. 
Сейчас летите, мотором урча, вы: 
Париж, 
       Америка, 
                Бруклинский мост, 
Сахара, 
        и здесь 
                с негритоской курчавой 
лакает семейкой чай негритос. 
Сомнёте периной 
                и волю 
                       и камень. 
Коммуна — 
          и то завернётся комом. 
Столетия 
         жили своими домками 
и нынче зажили своим домкомом! 
Октябрь прогремел, 
                   карающий, 
                             судный. 
Вы 
   под его огнепёрым крылом 
расставились, 
              разложили посудины. 
Паучьих волос не расчешешь колом. 
Исчезни, дом, 
              родимое место! 
Прощайте! — 
            Отбросил ступе?ней последок. 
— Какое тому поможет семейство?! 
Любовь цыплячья! 
                 Любвишка наседок! 

Пресненские миражи

Бегу и вижу — 
              всем в виду 
кудринскими вышками 
себе навстречу 
               сам 
                   иду 
с подарками под мышками. 
Мачт крестами на буре распластан, 
корабль кидает балласт за балластом. 
Будь проклята, 
               опустошённая лёгкость! 
Домами оскалила ска?лы далёкость. 
Ни люда, ни заставы нет. 
Горят снега, 
             и го?ло. 
И только из-за ставенек 
в огне иголки ёлок. 
Ногам вперекор, 
                тормозами на быстрые 
вставали стены, окнами выстроясь. 
По стёклам 
           тени 
                фигурками тира 
вертелись в окне, 
                  зазывали в квартиры. 
С Невы не сводит глаз, 
                       продрог, 
стоит и ждёт — 
               помогут. 
За первый встречный за порог 
закидываю ногу. 
В передней пьяный проветривал бредни. 
Стрезвел и дёрнул стремглав из передней. 
Зал заливался минуты две: 
— Медведь, 
           медведь, 
                    медведь, 
                             медв-е-е-е-е... — 

Муж Фёклы Давидовны со мной и со всеми знакомыми

Потом, 
       извертясь вопросительным знаком, 
хозяин полглаза просунул: 
                          — Однако! 
Маяковский! 
            Хорош медведь! — 
Пошёл хозяин любезностями медоветь: 
— Пожалуйста! 
              Прошу-с. 
                       Ничего — 
                                я боком. 
Нечаянная радость-с, как сказано у Блока. 
Жена — Фекла Двидна. 
Дочка, 
точь-в-точь 
            в меня, видно — 
семнадцать с половиной годочков. 
А это... 
         Вы, кажется, знакомы?! — 
Со страха к мышам ушедшие в норы, 
из-под кровати полезли партнёры. 
Усища — 
        к стёклам ламповым пыльники — 
из-под столов пошли собутыльники. 
Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели. 
Весь безлицый парад подсчитать ли? 
Идут и идут процессией мирной. 
Блестят из бород паутиной квартирной. 
Всё так и стоит столетья, 
                          как было. 
Не бьют — 
          и не тронулась быта кобыла. 
Лишь вместо хранителей ду?хов и фей 
ангел-хранитель — 
                  жилец в галифе. 
Но самое страшное: 
                   по росту, 
                             по коже 
одеждой, 
         сама походка моя! — 
в одном 
        узнал — 
                близнецами похожи — 
себя самого — 
              сам 
                  я. 
С матрацев, 
            вздымая постельные тряпки, 
клопы, приветствуя, подняли лапки. 
Весь самовар рассиялся в лучики — 
хочет обнять в самоварные ручки. 
В точках от мух 
                веночки 
                        с обоев 
венчают голову сами собою. 
Взыграли туш ангелочки-горнисты, 
пророзовев из иконного глянца. 
Исус, 
      приподняв 
                венок тернистый, 
любезно кланяется. 
Маркс, 
       впряжённый в алую рамку, 
и то тащил обывательства лямку. 
Запели птицы на каждой на жёрдочке, 
герани в ноздри лезут из кадочек. 
Как были 
         сидя сняты 
                    на корточках, 
радушно бабушки лезут из карточек. 
Раскланялись все, 
                  осклабились враз; 
кто басом фразу, 
                 кто в дискант 
                               дьячком. 
— С праздничком! 
              С праздничком! 
                          С праздничком! 
                                      С праздничком! 
                                                  С праз- 
нич- 
     ком! — 
Хозяин 
       то тронет стул, 
                       то дунет, 
сам со скатерти крошки вымел. 
— Да я не знал!.. 
                  Да я б накануне... 
Да, я думаю, занят... 
                      Дом... 
                             Со своими... 

Бессмысленные просьбы

Мои свои?! 
           Д-а-а-а — 
                     это особы. 
Их ведьма разве сыщет на венике! 
Мои свои 
         с Енисея 
                  да с Оби 
идут сейчас, 
             следят четвереньки. 
Какой мой дом?! 
Сейчас с него. 
Подушкой-льдом 
плыл Невой — 
мой дом 
меж дамб 
стал льдом, 
и там... 
Я брал слова 
             то самые вкрадчивые, 
то страшно рыча, 
                 то вызвоня лирово. 
От выгод — 
           на вечную славу сворачивал, 
молил, 
       грозил, 
               просил, 
                       агитировал. 
— Ведь это для всех... 
                       для самих... 
                                    для вас же... 
Ну, скажем, «Мистерия» — 
                         ведь не для себя ж?! 
Поэт там и прочее... 
                     Ведь каждому важен... 
Не только себе ж — 
                   ведь не личная блажь... 
Я, скажем, медведь, выражаясь грубо... 
Но можно стихи... 
                  Ведь сдирают шкуру?! 
Подкладку из рифм поставишь — 
                              и шуба!.. 
Потом у камина... 
                  там кофе... 
                              курят... 
Дело пустяшно: 
               ну, минут на десять... 
Но нужно сейчас, 
                 пока не поздно... 
Похлопать может... 
                   Сказать — 
                             надейся!.. 
Но чтоб теперь же... 
                     чтоб это серьёзно... — 
Слушали, улыбаясь, именитого скомороха. 
Катали по? столу хлебные мякиши. 
Слова об лоб 
             и в тарелку — 
                           горохом. 
Один расчувствовался, 
                      вином размягший: 
— Поооостой... 
               поооостой... 
Очень даже и просто. 
Я пойду!.. 
           Говорят, он ждёт... 
                               на мосту... 
Я знаю... 
          Это на углу Кузнецкого мо?ста. 
Пустите! 
         Нукося! — 
По углам — 
           зуд: 
                — Наззз-ю-зззюкался! 
Будет ныть! 
Поесть, попить, 
попить, поесть — 
и за 66! 
Теорию к лешему! 
Нэп — 
      практика. 
Налей, 
       нарежь ему. 
Футурист, 
          налягте-ка! — 
Ничуть не смущаясь челюстей целостью, 
пошли греметь о челюсть челюстью. 
Шли 
    из артезианских прорв 
меж рюмкой 
           слова поэтических споров. 
В матрац, 
          поздоровавшись, 
                          влезли клопы. 
На вещи насела столетняя пыль. 
А тот стоит — 
              в перила вбит. 
Он ждёт, 
         он верит: 
                   скоро! 
Я снова лбом, 
              я снова в быт 
вбиваюсь слов напором. 
Опять 
атакую и вкривь и вкось. 
Но странно: 
            слова проходят насквозь. 

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки. 
Подбитые воздухом, стихли тарелки. 
Обои, 
      стены 
            блёкли... 
                      блёкли... 
Тонули в серых тонах офортовых. 
Со стенки 
          на город разросшийся 
                               Бёклин 
Москвой расставил «Остров мёртвых». 
Давным-давно. 
              Подавно — 
теперь. 
        И нету проще! 
Вон 
    в лодке, 
             скутан саваном, 
недвижный перевозчик. 
Не то моря, 
            не то поля — 
их шорох тишью стёрт весь. 
А за морями — 
              тополя 
возносят в небо мёртвость. 
Что ж — 
        ступлю! 
                И сразу 
                        тополи 
сорвались с мест, 
                  пошли, 
                         затопали. 
Тополи стали спокойствия мерами, 
ночей сторожами, 
                 милиционерами. 
Расчетверившись, 
                 белый Харон 
стал колоннадой почтамтских колонн. 

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон, 
обметят спящелобых — 
и сразу 
        исчезает всё, 
и видишь только обух. 
Так барабаны улиц 
                  в сон 
войдут, 
        и сразу вспомнится, 
что вот тоска 
              и угол вон, 
за ним 
       она — 
             виновница. 
Прикрывши окна ладонью угла, 
стекло за стеклом вытягивал с краю. 
Вся жизнь 
          на карты окон легла. 
Очко стекла — 
              и я проиграю. 
Арап — 
       миражей шулер — 
                       по окнам 
разметил нагло веселия крап. 
Колода стекла 
              торжеством яркоогним 
сияет нагло у ночи из лап. 
Как было раньше — 
                  вырасти б, 
стихом в окно влететь. 
Нет, 
     никни к сте?нной сырости. 
И стих 
       и дни не те. 
Морозят камни. 
               Дрожь могил. 
И редко ходят веники. 
Плевками, 
          снявши башмаки, 
вступаю на ступеньки. 
Не молкнет в сердце боль никак, 
куёт к звену звено. 
Вот так, 
         убив, 
               Раскольников 
пришёл звенеть в звонок. 
Гостьё идёт по лестнице... 
Ступеньки бросил — 
                   стенкою. 
Стараюсь в стенку вплесниться, 
и слышу — 
          струны тенькают. 
Быть может, села 
                 вот так 
                         невзначай она. 
Лишь для гостей, 
                 для широких масс. 
А пальцы 
         сами 
              в пределе отчаянья 
ведут бесшабашье, над горем глумясь. 

Друзья

А во?роны гости?! 
                 Дверье крыло 
раз сто по бокам коридора исхлопано. 
Горлань горланья, 
                  оранья орлО? 
ко мне доплеталось пьяное дОпьяна. 
Полоса 
щели. 
Голоса? 
еле: 
«Аннушка — 
ну и румянушка!» 
Пироги... 
          Печка... 
Шубу... 
        Помогает... 
                    С плечика... 
Сглушило слова уанстепным темпом, 
и снова слова сквозь темп уанстепа: 
«Что это вы так развеселились? 
Разве?!» 
         Сли?лись... 
Опять полоса осветила фразу. 
Слова непонятны — 
                  особенно сразу. 
Слова так 
          (не то чтоб со зла): 
«Один тут сломал ногу, 
так вот веселимся, чем бог послал, 
танцуем себе понемногу». 
Да, 
    их голоса?. 
               Знакомые выкрики. 
Застыл в узнаваньи, 
                    расплющился, нем, 
фразы крою? по выкриков выкройке. 
Да — 
     это они — 
               они обо мне. 
Шелест. 
        Листают, наверное, ноты. 
«Ногу, говорите? 
                 Вот смешно-то!» 
И снова 
        в тостах стаканы исчоканы, 
и сыплют стеклянные искры из щёк они. 
И снова 
        пьяное: 
                «Ну и интересно! 
Так, говорите, пополам и треснул?» 
«Должен огорчить вас, как ни грустно, 
не треснул, говорят, 
                     а только хрустнул». 
И снова 
        хлопанье двери и карканье, 
и снова танцы, полами исшарканные. 
И снова 
        стен раскалённые степи 
под ухом звенят и вздыхают в тустепе. 

Только б не ты

Стою у стенки. 
               Я не я. 
Пусть бредом жизнь смололась. 
Но только б, только б не ея 
невыносимый голос! 
Я день, 
        я год обыденщине прЕдал, 
я сам задыхался от этого бреда. 
Он 
   жизнь дымком квартирошным выел. 
Звал: 
      решись 
             с этажей 
                      в мостовые! 
Я бегал от зова разинутых окон, 
любя убегал. 
             Пускай однобоко, 
пусть лишь стихом, 
                   лишь шагами ночными — 
строчишь, 
          и становятся души строчными, 
и любишь стихом, 
                 а в прозе немею. 
Ну вот, не могу сказать, 
                         не умею. 
Но где, любимая, 
                 где, моя милая, 
где 
    — в песне! — 
                 любви моей изменил я? 
Здесь 
      каждый звук, 
                   чтоб признаться, 
                                    чтоб кликнуть. 
А только из песни — ни слова не выкинуть. 
Вбегу на трель, 
                на гаммы. 
В упор глазами 
               в цель! 
Гордясь двумя ногами, 
Ни с места! — крикну. — 
                        Цел! — 
Скажу: 
       — Смотри, 
                 даже здесь, дорогая, 
стихами громя обыденщины жуть, 
имя любимое оберегая, 
тебя 
     в проклятьях моих 
                       обхожу. 
Приди, 
       разотзовись на стих. 
Я, всех оббегав, — тут. 
Теперь лишь ты могла б спасти. 
Вставай! 
         Бежим к мосту! — 
Быком на бойне 
               под удар 
башку мою нагнул. 
Сборю себя, 
            пойду туда. 
Секунда — 
          и шагну. 

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда, 
секунда эта 
            стала началом, 
началом 
        невероятного гуда. 
Весь север гудел. 
                  Гудения мало. 
По дрожи воздушной, 
                    по колебанью 
догадываюсь — 
              оно над Любанью. 
По холоду, 
           по хлопанью дверью 
догадываюсь — 
              оно над Тверью. 
По шуму — 
          настежь окна раскинул — 
догадываюсь — 
              кинулся к Клину. 
Теперь грозой Разумовское за?лил. 
На Николаевском теперь 
                       на вокзале. 
Всего дыхание одно, 
а под ногой 
            ступени 
пошли, 
       поплыли ходуном, 
вздымаясь в невской пене. 
Ужас дошёл. 
            В мозгу уже весь. 
Натягивая нервов строй, 
разгуживаясь всё и разгуживаясь, 
взорвался, 
           пригвоздил: 
                       — Стой! 
Я пришёл из-за семи лет, 
из-за вёрст шести ста, 
пришёл приказать: 
                  Нет! 
Пришёл повелеть: 
                 Оставь! 
Оставь! 
        Не надо 
                ни слова, 
                          ни просьбы. 
Что толку — 
            тебе 
                 одному 
                        удалось бы?! 
Жду, 
     чтоб землёй обезлюбленной 
                               вместе, 
чтоб всей 
          мировой 
                  человечьей гущей. 
Семь лет стою, 
               буду и двести 
стоять пригвождённый, 
                      этого ждущий. 
У лет на мосту 
               на презренье, 
                             на сме?х, 
земной любви искупителем значась, 
должен стоять, 
               стою за всех, 
за всех расплачу?сь, 
                    за всех распла?чусь.  

Ротонда

Стены в тустепе ломались 
                         на? три, 
на четверть тона ломались, 
                           на сто?... 
Я, стариком, 
             на каком-то Монмартре 
лезу — 
       стотысячный случай — 
                            на стол. 
Давно посетителям осточертело. 
Знают заранее 
              всё, как по нотам: 
буду звать 
           (новое дело!) 
куда-то идти, 
              спасать кого-то. 
В извинение пьяной нагрузки 
хозяин гостям объясняет: 
                         — Русский! — 
Женщины — 
          мяса и тряпок вяза?нки — 
смеются, 
         стащить стараются 
                           за? ноги: 
«Не пойдём. 
            Дудки! 
Мы — проститутки». 
Быть Сены полосе б Невой! 
Грядущих лет брызго?й 
хожу по мгле по Се?новой 
всей нынчести изгой. 
Саже?нный, 
          обсмеянный, 
                      са?женный, 
                                битый, 
в бульварах 
            ору через каски военщины: 
— Под красное знамя! 
                     Шагайте! 
                              По быту! 
Сквозь мозг мужчины! 
                     Сквозь сердце женщины! — 
Сегодня 
        гнали 
              в особенном раже. 
Ну и жара же! 

Полусмерть

Надо 
     немного обветрить лоб. 
Пойду, 
       пойду, куда ни вело б. 
Внизу свистят сержанты-трельщики. 
Тело 
     с панели 
              уносят метельщики. 
Рассвет. 
         Подымаюсь сенскою сенью, 
синематографской серой тенью. 
Вот — 
      гимназистом смотрел их 
                             с парты — 
мелькают сбоку Франции карты. 
Воспоминаний последним током 
тащился прощаться 
                  к странам Востока. 

Случайная станция

С разлёту рванулся — 
                     и стал, 
                             и на? мель. 
Лохмотья мои зацепились штанами. 
Ощупал — 
         скользко, 
                   луковка точно. 
Большое очень. 
               Испозолочено. 
Под луковкой 
             колоколов завыванье. 
Вечер зубцы стенные выкаймил. 
На Иване я 
Великом. 
Вышки кремлёвские пиками. 
Московские окна 
                видятся еле. 
Весело. 
        Ёлками зарождествели. 
В ущелья кремлёвы волна ударяла: 
то песня, 
          то звона рождественский вал. 
С семи холмов, 
               низвергаясь Дарьялом, 
бросала Тереком 
                праздник 
                         Москва. 
Вздымается волос. 
                  Лягушкою тужусь. 
Боюсь — 
        оступлюсь на одну только пядь, 
и этот 
       старый 
              рождественский ужас 
меня 
     по Мясницкой закружит опять. 

Повторение пройденного

Руки крестом, 
              крестом 
                      на вершине, 
ловлю равновесие, 
                  страшно машу. 
Густеет ночь, 
              не вижу в аршине. 
Луна. 
      Подо мною 
                льдистый Машук. 
Никак не справлюсь с моим равновесием, 
как будто с Вербы — 
                    руками картонными. 
Заметят. 
         Отсюда виден весь я. 
Смотрите — 
           Кавказ кишит Пинкертонами. 
Заметили. 
          Всем сообщили сигналом. 
Любимых, 
         друзей 
                человечьи ленты 
со всей вселенной сигналом согнало. 
Спешат рассчитаться, 
                     идут дуэлянты. 
Щетинясь, 
          щерясь 
                 ещё и ещё там... 
Плюют на ладони. 
                 Ладонями сочными, 
руками, 
        ветром, 
                нещадно, 
                         без счёта 
в мочалку щеку истрепали пощёчинами. 
Пассажи — 
          перчаточных лавок початки, 
дамы, 
      духи развевая паточные, 
снимали, 
         в лицо швыряли перчатки, 
швырялись в лицо магазины перчаточные. 
Газеты, 
        журналы, 
                 зря не глазейте! 
На помощь летящим в морду вещам 
ругнёй 
       за газетиной взвейся газетина. 
Слухом в ухо! 
              Хватай, клевеща! 
И так я калека в любовном боленьи. 
Для ваших оставьте помоев ушат. 
Я вам не мешаю. 
                К чему оскорбленья! 
Я только стих, 
               я только душа. 
А снизу: 
         — Нет! 
                Ты враг наш столетний. 
Один уж такой попался — 
                        гусар! 
Понюхай порох, 
               свинец пистолетный. 
Рубаху враспашку! 
                  Не празднуй труса?! — 

Последняя смерть

Хлеще ливня, 
             грома бодрей, 
бровь к брови, 
               ровненько, 
со всех винтовок, 
                  со всех батарей, 
с каждого маузера и браунинга, 
с сотни шагов, 
               с десяти, 
                         с двух, 
в упор — 
         за зарядом заряд. 
Станут, чтоб перевесть дух, 
и снова свинцом сорят. 
Конец ему! 
           В сердце свинец! 
Чтоб не было даже дрожи! 
В конце концов — 
                 всему конец. 
Дрожи конец тоже. 

То, что осталось

Окончилась бойня. 
                  Веселье клокочет. 
Смакуя детали, разлезлись шажком. 
Лишь на Кремле 
               поэтовы клочья 
сияли по ветру красным флажком. 
Да небо 
        по-прежнему 
                    лирикой зве?здится. 
Глядит 
       в удивленьи небесная звездь — 
затрубадури?ла Большая Медведица. 
Зачем? 
       В королевы поэтов пролезть? 
Большая, 
         неси по векам-Араратам 
сквозь небо потопа 
                   ковчегом-ковшом! 
С борта 
        звездолётом 
                    медведьинским братом 
горланю стихи мирозданию в шум. 
Скоро! 
       Скоро! 
              Скоро! 
В пространство! 
                Пристальней! 
Солнце блестит горы. 
Дни улыбаются с пристани. 
 

Прошение на имя...

(Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!)

Пристаёт ковчег. 
                 Сюда лучами! 
При?стань. 
          Эй! 
              Кидай канат ко мне! 
И сейчас же 
            ощутил плечами 
тяжесть подоконничьих камней. 
Солнце 
       ночь потопа высушило жаром. 
У окна 
       в жару встречаю день я. 
Только с глобуса — гора Килиманджаро. 
Только с карты африканской — Кения. 
Голой головою глобус. 
Я над глобусом 
               от горя горблюсь. 
Мир 
    хотел бы 
             в этой груде го?ря 
настоящие облапить груди-горы. 
Чтобы с полюсов 
                по всем жильям 
лаву раскатил, горящ и каменист, 
так хотел бы разрыдаться я, 
медведь-коммунист. 
Столбовой отец мой 
                   дворянин, 
кожа на моих руках тонка. 
Может, 
       я стихами выхлебаю дни, 
и не увидав токарного станка. 
Но дыханием моим, 
                  сердцебиеньем, 
                                 голосом, 
каждым остриём издыбленного в ужас 
                                   волоса, 
дырами ноздрей, 
                гвоздями глаз, 
зубом, исскрежещенным в звериный лязг, 
ёжью кожи, 
           гнева брови сборами, 
триллионом пор, 
                дословно — 
                           всеми по?рами 
в осень, 
         в зиму, 
                 в весну, 
                          в лето, 
в день, 
        в сон 
не приемлю, 
            ненавижу это
всё. 
Всё, 
     что в нас 
               ушедшим рабьим вбито, 
всё, 
     что мелочи?нным роем 
оседало 
        и осело бытом 
даже в нашем 
             краснофлагом строе. 
Я не доставлю радости 
видеть, 
        что сам от заряда стих. 
За мной не скоро потянете 
об упокой его душу таланте. 
Меня 
     из-за угла 
                ножом можно. 
Дантесам в мой не целить лоб. 
Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный, 
до гроба добраться чтоб. 
Где б ни умер, 
               умру поя. 
В какой трущобе ни лягу, 
знаю — 
       достоин лежать я 
с лёгшими под красным флагом. 
Но за что ни лечь — 
                    смерть есть смерть. 
Страшно — не любить, 
                     ужас — не сметь. 
За всех — пуля, 
                за всех — нож. 
А мне когда? 
             А мне-то что ж? 
В детстве, может, 
                  на самом дне, 
десять найду 
             сносных дней. 
А то, что другим?! 
                   Для меня б этого! 
Этого нет. 
           Видите — 
                    нет его! 
Верить бы в загробь! 
                     Легко прогулку пробную. 
Стоит 
      только руку протянуть — 
пуля 
     мигом 
           в жизнь загробную 
начертИт гремящий путь. 
Что мне делать, 
                если я 
                       вовсю, 
всей сердечной мерою, 
в жизнь сию, 
сей 
    мир 
        верил, 
               верую. 

Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся — 
вижу ясно, 
           ясно до галлюцинаций. 
До того, 
         что кажется — 
                       вот только с этой рифмой развяжись, 
и вбежишь 
          по строчке 
                     в изумительную жизнь. 
Мне ли спрашивать — 
                    да эта ли? 
                               Да та ли?! 
Вижу, 
      вижу ясно, до деталей. 
Воздух в воздух, 
                 будто камень в камень, 
недоступная для тленов и крошений, 
рассиявшись, 
             высится веками 
мастерская человечьих воскрешений. 
Вот он, 
        большелобый 
                    тихий химик, 
перед опытом наморщил лоб. 
Книга — 
        «Вся земля», — 
                       выискивает имя. 
Век двадцатый. 
               Воскресить кого б? 
— Маяковский вот... 
                    Поищем ярче лица — 
недостаточно поэт красив. — 
Крикну я 
         вот с этой, 
                     с нынешней страницы: 
— Не листай страницы! 
                      Воскреси! 

Надежда

Сердце мне вложи! 
                  Крови?щу — 
                            до последних жил. 
В череп мысль вдолби! 
Я своё, земное, не дожи?л, 
на земле 
         своё не долюбил. 
Был я сажень ростом. 
                     А на что мне сажень? 
Для таких работ годна и тля. 
Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен, 
вплющился очками в комнатный футляр. 
Что хотите, буду делать даром — 
чистить, 
         мыть, 
               стеречь, 
                        мотаться, 
                                  месть. 
Я могу служить у вас 
                     хотя б швейцаром. 
Швейцары у вас есть? 
Был я весел — 
                толк весёлым есть ли, 
если горе наше непролазно? 
Нынче 
        обнажают зубы если, 
только, чтоб хватить, 
                        чтоб лязгнуть. 
Мало ль что бывает — 
                     тяжесть 
                             или горе... 
Позовите! 
          Пригодится шутка дурья. 
Я шарадами гипербол, 
                     аллегорий 
буду развлекать, 
                 стихами балагуря. 
Я любил... 
           Не стоит в старом рыться. 
Больно? 
        Пусть... 
                 Живёшь и болью дорожась. 
Я зверьё ещё люблю — 
                     у вас 
                           зверинцы 
есть? 
      Пустите к зверю в сторожа. 
Я люблю зверьё. 
                Увидишь собачонку — 
тут у булочной одна — 
                      сплошная плешь, — 
из себя 
        и то готов достать печёнку. 
Мне не жалко, дорогая, 
                       ешь! 

Любовь

Может, 
   может быть, 
           когда-нибудь 
                     дорожкой зоологических аллей 
и она — 
        она зверей любила — 
                            тоже ступит в сад, 
улыбаясь, 
          вот такая, 
                     как на карточке в столе. 
Она красивая — 
               её, наверно, воскресят. 
Ваш 
    тридцатый век 
                  обгонит стаи 
сердце раздиравших мелочей. 
Нынче недолюбленное 
                    наверстаем 
звёздностью бесчисленных ночей. 
Воскреси 
         хотя б за то, 
                       что я 
                             поэтом 
ждал тебя, 
           откинул будничную чушь! 
Воскреси меня 
              хотя б за это! 
Воскреси — 
           своё дожить хочу! 
Чтоб не было любви — служанки 
замужеств, 
           похоти, 
                   хлебов. 
Постели прокляв, 
                 встав с лежанки, 
чтоб всей вселенной шла любовь. 
Чтоб день, 
           который горем старящ, 
не христарадничать, моля. 
Чтоб вся 
         на первый крик: 
                         — Товарищ! — 
оборачивалась земля. 
Чтоб жить 
          не в жертву дома дырам. 
Чтоб мог 
         в родне 
                 отныне 
                        стать 
отец, 
      по крайней мере, миром, 
землёй, по крайней мере, — мать. 

1923

©2024 Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Копирование запрещено!