В канун Нового года шёл снег. Валил. Густо, по-хозяйски, засыпая всё: дорожки к дому, козырьки подъездов и дворника Перфилия, который с утра уже был бухим и, как оказалось, совершенно неготовым к погодному перформансу. К слову, Перфилий работал на должности дворника в УК «Жёлоб» недавно, к народу ещё не пригляделся, но успел укрепиться в мысли, что жильцы многоэтажного дома, при котором он служил, все как один были редкостными жлобами.
Перфилий нагнулся, сгреб ладонями снег и слепил снежок, долго целился, щуря правый глаз, и наконец метнул. Снежок попал аккуратно в цель, залепив на вывеске управляющей компании букву «ё». Перфилий довольно хмыкнул и потёр руки. А снег тем временем всё засыпал двор, принося местной ребятне радость и продолжая расстраивать Перфилия.
Немного поразмыслив, дворник пришёл к выводу, что чистить двор сейчас нет никакого резона. Поэтому решил понапрасну не нервничать и отправился домой пережидать погодный катаклизм и отмечать праздник.

Семья Мухиных лепить снеговика вышла полным мужским составом: Мухин старший, Мухин средний и Мухин младший. Мужчины работали дружно, благо снега насыпало много, да и с лепкой проблем не было. Поэтому примерно через два часа слаженной работы рядом с девятым подъездом появился снеговик, ростом не уступавший главе семейства. Мухин старший окинул оценивающим взглядом плод совместного труда и задумался: чего-то не хватало.
— Надо воткнуть морковку, — сказал средний Мухин. — Но Толя её съел. — И он пихнул Мухина младшего в бок.
— Я есть хотел, — принялся жалобить младший Мухин и, засопев, полез пихать Мухина среднего.
— Вова, Толя, а ну, отставить ссору! Вова, сгоняй домой и попроси у матери ещё одну морковь.
Отсутствие Вовы было недолгим. Он вернулся во двор, неся в руках огурец. Солёный.
— Мама сказала, что та морковь была последней, остальную она покрошила в салат.
Мухин старший приладил огурец на лицо снеговика и воткнул пару маслин вместо глаз:
— Ну вот, совсем другое дело.
Снеговик получился нарядным, несмотря на короткий зелёный нос. Зато на мир смотрел глянцевым взглядом чёрных маслин и улыбался. Мухины отправились домой с чувством удовлетворения и желанием поскорее сесть за праздничный стол.

Солидная фигура директора универсама Наливайко, вылезая из автомобиля, задержала взгляд на огромном снеговике, встречавшем его у подъезда. Непонятно почему, но снежная инсталляция привлекла его внимание и чем-то взволновала. Похмурив брови и пожевав губами, Наливайко раскрыл дорогой кожаный портфель, достал оттуда коробочку и украсил снежную фигуру шоколадными конфетами «Ферреро Роше», которые нёс для супруги.
Золотые сферы придали снеговику солидности, и довольный Наливайко отправился домой встречать праздник.

За час до боя курантов к подъезду подкатило служебное авто депутата Вопилова. Изрядно пьяный Вопилов долго раскланивался перед безмолвной снежной фигурой, затем решил, что должен внести свой посильный вклад в общее дело, и презентовал снеговику банку красной икры и бутылку дорогого французского коньяка.

Последними в девятый подъезд заходила весёлая компания молодых людей. Они долго обхаживали снежного человека, прежде чем войти в подъезд.

Снег за ночь успокоился, укутав землю белым тёплым пледом. На сонных улицах было тихо, как всегда бывает после бурной новогодней ночи. Перфилий, взяв лопату, без воодушевления шагнул в новый трудовой год. Уже на подходе к девятому подъезду дворник замедлил шаг, лицо его изумлённо вытянулось — во дворе дома красовался снеговик, чем-то напоминающий американского адмирала, блестевший золотыми пуговицами Ferrero Rocher, с зеленым носом и алым бисером икринок вместо рта.
Снеговик был весь перемазан яркой помадой и обмотан серпантином. При этом он добродушно протягивал Перфилию бутылку коньяка.
Вера в людей была восстановлена.

Каша... Опять эта манная каша.
Сеня Мундштуков искренне считал, что подобные завтраки давно перерос, однако перечить жене не решался. Нет, Сеня не считал себя подкаблучником, просто портить настроение в субботнее утро не хотел. Памятуя о том, что один грех за ним уже есть из-за его вчерашнего загула с пацанами, счёл за благо помалкивать. Он возил ложкой ненавистную кашу молча, гоняя её от края к краю тарелки, пока не поймал на себе взгляд жены. Этот прищур любимых глаз не предвещал ничего хорошего. Сенька зачерпнул полную ложку и демонстративно сунул в рот.
— Папа, а я уже написала письмо Дедушке Морозу, — разрядила тишину Машка, которая с удовольствием ела кашу, болтала ногами и в «гляделках» не участвовала.
Словно счастливый кролик, получивший нежданную свободу, взгляд Сеньки был освобождён от сжимавших удавьи тиски глаз супруги. Оба родителя обратили внимание на дочь.
— Так как я была хорошей девочкой, то попросила себе компьютер, — сказало дитя и добавило: — и норковую шубу для мамы. Она давно хотела.
На этих словах каша, которую Сеня так и не смог проглотить, вылетела у него изо рта и попала в торжествующее лицо жены.
— Шах и мат! — голосом Каспарова произнесла она и одним увесистым шлепком смахнула кашу в тарелку.
Жизненный опыт ненадолго отлучился, благо помалкивать — тоже, поэтому Сеню осенило: самое время открыть страшную тайну семилетнему ребёнку.
— Машенька, Дедушки Мороза не существует, — эта фраза вылетела из Сенькиного рта сама собой.
Счастливый заяц сделал решительный рывок к свободе, но тут же понял, что проиграл. Громкий рёв Машки возвестил о начале охоты.
— Да я тебя! — заорала супруга и, зачерпнув полную пригоршню манной каши, швырнула её в Сеньку.
Если б на завтрак случилась гречневая каша, то она, отскочив от его лица, рассыпалась бы, будто конфетти, по кухне. Но манная каша жене особенно удавалась, не уступая жвачке, что намертво влипает в волосы. Шлепок манной каши временно лишил Сеньку правого глаза, сделав его похожим на пирата.
Терять было нечего. Сеня схватил тарелку с манной кашей и опрокинул её на голову жены. Каша жирными, тягучими ляпушками срывалась на пол, Машка от изумления перестала реветь, а Сеня пытался скрыться от расправы, но поскользнулся на останках завтрака и упал...

Маленькая Маша никогда не видела Деда Мороза на костылях. Он нервно смеялся, когда вручал ей ноутбук, а его «Хо-хо-хо» больше напоминало «о-хо-хо». Со словами «кто тут был хорошей девочкой?», он также достал женскую шубу сорок шестого размера, хотел разрядить обстановку и попросить прочитать стишок, но передумал. Ему показалось, что в воздухе, перебивая ароматы ели и мандаринов, витал приторный запах манной каши.

Запястья тОнки, холодны, как лёд,

В глазах тоска, не свойственная сказке.

Ещё один мелькнул снежинкой год

И растворился в белой зимней краске.

Затейливость узоров на окне,

От вечной скуки, что сковала сердце,

И зависти к проказнице весне,

Умеющей любить, закрыта дверца

К теплу сердец. Где райский дикий сад

С цветеньем пышным тонкоствольной вишни.

И только Кай ей будет вечно рад,

Ведь в нём все чувства стали неподвижны.

Снежная выдалась зима, лютая. Снегом засыпало всё так щедро, что глазам больно — выбелило до рези, до слепоты.
Старый Антип приоткрыл дверь избы и выглянул наружу. Ничего не видать — пустыня, только белая. Да вот вдали черной извивающейся змеёй ползет через неё дорога. Начинается от крыльца и струится куда-то вдаль, сквозь снега. Видно её далеко, даже ночью, за что спасибо месяцу. Старается — подсвечивает её своими рогами. Закрыв дверь, Антип вздохнул. Эх, если бы не старость, отправился бы он по этой дороге в путь, узнал, где у неё конец. Ведь если подумать, то обязательно должен быть где-то. Всё имеет своё начало и конец, будь то дорога или жизнь.
 
Жил Антип бобылём в избе на краю деревни. Впрочем, деревней она была лет сорок назад, а сейчас измельчала. Осталось от неё с десяток домов с такими же, как Антип, дожителями. Дорога, на которую он любил смотреть, давно опустела. Раз в неделю заезжала в деревню автолавка — и на том спасибо. Кормились со своих хозяйств. В такие зимы, как эта, и автолавка была нечастым гостем, так что приходилось надеяться только на себя. Вот и коротал эти пустые зимние дни Антип, сидя у окна, вспоминая, как жил, кого терял, от чего отказывался. Жизнь длинная позади, как дорога за окном, много всего было, вот только прошёл он её в одиночку. «Одиночество — самый тяжёлый груз, — думал Антип, — потому что разделить его не с кем. Вот и тащишь сам, пока силёнок хватит».
 
Антип поужинал картошкой, плеснул молока коту и сел на стул у окна. На подоконнике алым цветом благоухала герань. Любил Антип цветы и всю свою нерастраченную любовь им отдавал. Потому-то и радовали они его пышным цветением даже среди зимы. Смотрел Антип в окно, думал и задремал.
Пока спал, за окном разгулялась метель. Ветер воет, кидает снег из стороны в сторону, да так, что дорога пропадать стала. Тут его, вроде как, окликнул кто. Антип вздрогнул и открыл глаза — сердце колотится, никак понять не может, наяву с ним это происходит или почудилось. Смотрит, а на дороге женщина стоит, косы по ветру бьются. Ни шубы на ней, ни пальто — одна белая рубаха да длинная юбка — вот и вся одежда. Из-за снега лица не разглядеть. Но по силуэту видно, что молодая. Да вроде нет таких в деревне. Все давно в город перебрались, одни старухи по избам сидят, да и тех — раз-два и обчёлся. Тут словно в голову стукнуло: замёрзнет же баба! На улице зима, да метель разгулялась не на шутку. Распахнул Антип дверь настежь, глядит в ночь, а женщины нет — пропала.
«Почудилось», — решил Антип. Вернулся к окну. А на душе неспокойно — а вдруг не почудилось. Так и просидел полночи в окно глядя.
Утром первым делом дошёл до места, где ночная гостья померещилась. Никого — пусто. Привиделось, верно.
 
За делами и заботами день пролетел быстро. Но мысль о незнакомке Антипа не отпускала. Нет-нет — да и кинет Антип взгляд в окно поверх гераней на дорогу. Вечером, быстро поужинав и подкинув дровишек в печь, уселся Антип к окну. Наблюдает, как снежинки кружатся в лунном свете. Лижет огонь поленья в печи, потрескивают дрова, отдают тепло. Антип раскраснелся, смотрит в окно — хорошо ему, тепло, уютно. У ног кот трётся, ласки просит. Отвлёкся Антип от созерцания, протянул руку к кошачьей спинке, гладит полосатого. А кот мурчит, аж вибрирует.
Да вдруг как подскочит, Антипа лапой по руке цап до крови, зашипел и стал пятиться от окна. Антип взгляд поднял и замер — под окном вчерашняя незнакомка стоит и на него смотрит. Глаза голубые, косы русые, длинные. И на ней всё та же белая рубаха, тонкая, да юбка до самой земли. Очнулся Антип, вскочил, подбежал к двери, распахнул настежь.
 
— Замёрзнешь же, заходи, — крикнул в мороз.
Незнакомка сделала пару шагов в сторону двери и остановилась.
— Нет.
— Чего нет? — не понял Антип.
— Не замёрзну, привычная я. Да и жарко у тебя, отсюда чувствую, как у тебя натоплено.
— Да как не замёрзнешь! На тебе и одежды, считай, нет, — замялся Антип.
— Да вот так, — и незнакомка, задрав юбку по колено, показала Антипу две стройные босые ноги.
Антип стоит, что сказать, не знает.
— Ну так и будем стоять да в молчанку с тобой играть, Антипушка?
— Так не заходишь.
— Ну раз просишь, то зайду завтра. Печь-то не топи, не люблю я этого. Вот завтра вечером и зайду. Жди.
Незнакомка развернулась и шагнула прочь в темноту.
— Как хоть зовут-то тебя? — лишь и успел крикнуть Антип, но в ответ только ветер громче завыл. И вдруг откуда-то издалека словно большая снежная шапка сорвалась с крыши вниз, да так громко и отчётливо ветер выдохнул имя: Мара.
Закрыл дверь Антип, сердце колотится — кому рассказать, не поверят. Чудно всё. А у самого ночная дева так и стоит перед глазами. Её глаза голубые. И не отмахнуться от них, не забыть — наваждение. Еле утра дождался. Кинулся утром печь топить, да вспомнил, что сказала незнакомка, и не стал. Покормил кота, да по хозяйству хлопотать принялся. А у самого все мысли вокруг нового знакомства вертятся. Ладно, печь, хотя без неё холодно в избе, неуютно. Но как гостью чаем не напоить? Вскипятил Антип самовар, в избе прибрал и сел к окну ждать. Темнеет зимой быстро. В избе холод, но Антип сидит, взгляда от окна не отводит. А на улице снова снег кружит — белый, крупный, словно пух. Залюбовался Антип его полётом. Вдруг в дверь постучали. Бросился он к двери открывать. Пришла. Стоит на крыльце, косы русые, снегом припорошены.
 
— Пришла вот, как обещала, — смотрю, ждёшь?
Антип стоит, глаз не отводит и не знает, что сказать. А гостья в комнату прошла и села на стул, подальше от самовара.
— Да ты не робей, Антипушка, или боишься меня? — и засмеялась.
Голос у неё звонкий как хрусталь. У Антипа по коже аж мурашки побежали. Не поймёт: то ли от холода, то ли от радости, что пришла, не обманула.
— Давно один живёшь?
— Да всегда один был, — признался Антип.
— Я вот тоже одна, — сказала Мара. — А ты, смотрю, цветы любишь? — дотронулась до красных бутонов герани и отдёрнула руку. — Ну, пора мне, — вдруг засобиралась она.
— Да кто ты? Откуда? Я ничего о тебе не знаю, — спохватился Антип.
— Всё ещё выведаешь, просто зови меня опять. Позовёшь? — и вновь смеётся.
— Позову, ждать тебя буду.
— Хорошо, приду, — и Мара пошла к выходу. — Ты только печь не топи, а то жарко мне.
И она дотронулась до щеки Антипа. Кожу под её рукой будто обожгло. А таинственная гостья сверкнула глазами и вышла в ночь.
Антип подошёл к окну, но на улице кружила метель — незнакомка пропала.
И почувствовал он такую усталость, какой никогда не испытывал. Лёг на кровать и закрыл глаза. Холодно. Сбоку примостился кот, пытаясь согреть хозяина и самому не околеть. За окном кружил снег. А на подоконнике умирала герань — красный пламень соцветий почернел и пеплом падал на половицы.
 
Антип так и пролежал весь день до вечера, глядя в одну точку. Голодный кот жалобно мяукал, пытаясь привлечь к себе внимание.
 
— Пришла… — Антип пропустил гостью внутрь.
— Я же обещала, — Мара нежно улыбнулась. — Я тоже скучала.
И она вплотную подошла к Антипу. Тот смотрел на неё не отрываясь. А потом он словно провалился в прорубь. Помнил только свет голубых, ледяных глаз. А потом… Мара прильнула к его груди, впитывая тепло его тела, и мир растворился вокруг. Он нежно проводил ладонью по её волосам, склоняясь ближе, чтобы ощутить запах её кожи, смешанный с ароматом вереска. Её глаза сияли в тусклом свете. Мара задержалась на его губах, чувствуя, как его дыхание накаляет воздух между ними. Антип медленно наклонился, чтобы поцеловать её, губы их встретились. Было в этом поцелуе что-то большее, чем страсть. Его руки нежно исследовали её тело, каждый уголок, запечатляя в памяти холод её кожи. Она принимала ласку беззвучно и только сильнее прижималась к нему. Время для них остановилось; остались только волшебство их прикосновений и тишина, прерываемая шёпотом их имён.
— Мара, Мара... — повторял Антип.
 
Метель за ночь успокоилась. Через пару дней до деревни добралась автолавка. Деревенские жители вышли пополнить запасы и узнать новости. Не было только старого Антипа. Умер ночью. Решили, что замёрз. Так и сказали — мол, Мара забрала.

Кружился снег…И удивлённый зритель
Смотрел заворожённо сверху вниз,
Затейлив был и так пленителен
Тот странный танец маленьких актрис.

Отважны до безумий, многолики,
Мелькали блики, падали во тьму.
Валькирий снежных шли полки велики,
Захватывая влажную листву.

Шла битва между чёрною землёю
И белым, чистым, хлАдным серебром.
Снег целовал, стелился простынёю -
Земля не приняла, назвав грехом.

И плакал он, его сжигала ревность.
Оставлен бой до будущих времён.
Спесивая, надменная царевна
Сапа придёт, он будет отомщён.

Снова идёт дождь. Ирония в том, что он напоминал Лизе день их встречи. Тогда дождь подарил ей его, а теперь, словно пожалев об этом, забрал.
«Неужели это правда?» Эта фраза крутилась по кругу, как иголка проигрывателя, что попала на дефект звуковой дорожки и не могла перескочить. Лиза смотрела на жирные комья земли на могильном холме и молчала. А внутри всё скрипело и скрипело: «Не правда». Жгло в глазах. Но слез не было. Не может. Она не решалась поставить точку. Душа не принимала, поэтому и не верила. Если она поверит, то сможет отпустить. А отпускать она не хотела...
 
Их встреча произошла случайно. На улице холодно, серо. Над головой тяжелое небо и дождь. Время без улыбок или обычный день на исходе осени. Выйдя из подъезда, Лиза открыла зонт и ускорила шаг. Решила сбегать в магазин — и назад, домой, до вечера надо успеть доделать отчёт.
— Это не ваш? — услышала она.
— Что, простите? — Лиза подняла глаза и словно обожглась.
Таким лучистым был взгляд карих глаз под мокрой челкой.
— Я Кирилл, — сказал он.
Так просто. Минимум информации, и всё же достаточно, чтобы понять, что эта встреча перерастёт во что-то большое.
— Лиза.
— Ну так что, Лизавета, что будем делать с ним? Только сейчас она увидела, что парень протягивал ей мокрого, дрожащего котёнка.
— Ну, для начала купим молока, — Лиза улыбнулась.
 
Так в её жизни появились Кирилл и Муха. Лизе пришлось взять котёнка к себе — Кирилл тогда жил в общежитии, куда кошкам не было хода. Муха росла быстро, радуя своей сообразительностью и покладистым характером. И хоть кошка жила у Лизы, своим хозяином она считала Кирилла, выказывая это при каждом удобном случае. Даже гладить себя не разрешала, если тот находился рядом. Такая неслыханная кошачья любовь и благодарность за то, что не прошёл тогда мимо, не бросил. Она любила преданно и откровенно, словно женщина. Вскоре Кирилл переехал к Лизе жить. Вещей у него было немного. Из заслуживающего внимания разве что часы. Большие, чёрные, в виде домика, с кукушкой и длинными цепями с еловыми шишками на конце.
Каждое воскресенье Кирилл тянул за одну из шишек, опуская её почти до самого пола, и ждал, когда дверка на домике откроется, и голосистая кукушка произнесёт своё фальшивое «ку-ку». Это был своего рода ритуал, за которым внимательно наблюдала Муха. Что в этот момент происходило в кошачьей голове — никто не знал. Но когда за кукушкой закрывалась дверца, Кирилл и Муха многозначительно переглядывались, словно хранили какую-то тайну, известную только им двоим.
— Не надоело возиться с часами?
— Ты что, Лизок, это же своего рода традиция, священный обряд. Иначе часы остановятся. За механизмом нужно смотреть особенно внимательно. Я рассказывал, что часы достались мне от отца, а тому — от его отца, а тому — от его? В нашей семье даже легенда есть. Часы передают по мужской линии, от отца к сыну. Знаешь, считается, что они отсчитывают годы жизни своего владельца, — И Кирилл посмотрел на Муху.
Кошка в этот момент внимательно следила за стрелкой часов, которая уверенно ползла к цифре двенадцать.
— Глупость, конечно, это всё, — засмеялся Кирилл, но вышло как-то неубедительно.
— Что глупость, Кирюш? — Лиза протянула руку к непослушной челке Кирилла и смахнула её на бок. Затем засмеялась и взлохматила её двумя руками. Кирилл нежно схватил Лизу за руки, нагнулся и поцеловал её в нос.
— Всё глупость, кроме тебя.
Часы издали потрескивающий звук, внутри зашумело, и со щелчком открылась дверца, из которой выехала кукушка. Маленькая серая птица приоткрыла клюв и произнесла пятикратное «ку-ку».
— Всё-таки странно, почему люди спрашивают у кукушки, сколько им осталось жить? — сказал Кирилл и крепче притянул к себе Лизу. За её спиной со стула на пол спрыгнула Муха. Зелёные кошачьи глаза поймали взгляд Кирилла, её шкура пару раз дернулась, и кошка вышла из комнаты.
 
Август набирал обороты. Лиза медленно шла по улице и улыбалась. Она только что вышла из поликлиники и решила не спешить, пройтись и проветрить мозги. Врач подтвердила её беременность.
Лиза сделала тест и уже знала об этом, но всё же хотела убедиться, получить подтверждение от специалиста и встать на учёт, прежде чем рассказать новость Кириллу. Она шла и думала о том, что хотела бы, чтобы сын был его копией. В том, что это мальчик, у Лизы не было ни малейших сомнений. А потом была радость. Кирилл крепко прижимал Лизу к себе и гладил по волосам, по спине.
— Как же я тебя люблю. Как же я люблю вас.
«Ку-ку, ку-ку!», скрежет захлопывающейся дверцы, резкий, громкий звук и взгляд зелёных кошачьих глаз.
 
Кирилл часто пропадал на работе. Скоро их будет трое. Необходимы деньги. Поэтому просьбу начальства смотаться в командировку принял без зубовного скрежета. Да и по срокам она была непродолжительной, единственное, что тревожило — так это то, что командировка захватывала выходные.
— Лиза, ты всё поняла? Тебе и надо-то потянуть за шишку, опустить к полу? Сделаешь?
— Да, что ты как маленький. Сделаю, обещаю.
И Кирилл уехал. До среды. О том, что она забыла завести часы, Лиза вспомнила в понедельник вечером. В какой-то момент она поняла, что кроме настойчивого кошачьего мяуканья не слышит ничего. Лиза подошла к часам — они хранили молчание. Она потянула за цепь и подвела стрелки. Механизм в часах издал щелчок, и часы пошли. Вскоре открылась дверца, и из неё выехала кукушка, произнесшая своё привычное «ку-ку».
— Вот видишь, Муха, ничего страшного не произошло.
И Лиза пошла на кухню заваривать чай. За её спиной осталась кошка, которая продолжала жалобно мяукать. И часы, которые после остановки начали новый отсчёт времени.
 
В тот вечер Лиза задержалась на работе. Всё теперь требовало больших усилий, чем прежде. Она провозилась с отчётом, а затем зашла в магазин. Хотелось сладкого. Кирилл работал дома, на удалёнке, он плохо себя чувствовал. Руководство пошло на уступки и разрешило ему пару недель не показываться в офисе.
— Кирюш, я дома! — крикнула Лиза, входя в квартиру, но ответа не получила — тишина. Свет горел, пахло кофе, но Кирилл не отвечал. Почему-то стало страшно. До тошноты. Сумки упали на пол.
Мяу...
Лиза прошла в комнату. Сначала она задержала взгляд на стуле, который лежал на боку, потом она увидела Кирилла.
— Кирилл? — Лиза бросилась к нему и стала трясти, но безрезультатно.
Тишина.
«Телефон!» Она кинулась назад в прихожую, вытащила мобильник из сумки и набрала службу спасения. Вернувшись в комнату, попыталась нащупать пульс, но ничего не получалось. Кирилл не дышал. За её спиной в темноту коридора внимательно смотрели кошачьи глаза. Долго смотрели, затем шкура Мухи пару раз дернулась, и кошка вышла из комнаты. Приехавший врач сказал, что у Кирилла оторвался тромб. Так бывает...
Дни до похорон тянулись медленно. У Кирилла не было родных. Некому было сообщать, не с кем было разделить её потерю. Только Муха. Но кошка пропала. Скорее всего, выбежала, когда в квартире произошла суета: врачи, полиция, ритуальная служба. И сейчас, в этой тишине, Лиза осталась одна. С уходом Кирилла замолчали часы. Точнее, они продолжали вести учёт времени, но беззвучно.
 
Шёл дождь. Лиза стояла на кладбище одна. Она так думала, что одна. Вдруг она заметила небольшое движение справа от себя, и её сердце забилось быстрее.
— Муха?!
Кошка сидела недалеко от неё и тоже смотрела на могильный холм.
— Муха, кисонька... — позвала Лиза.
Кошка повернула голову, и девушка увидела, что она что-то держит в зубах. Затем кошка положила на землю свою добычу, ещё раз посмотрела на могильный холм, на Лизу, пару раз дернула шкурой и ушла. Лиза подошла к предмету, что остался лежать на земле, и заплакала. У её ног лежало серое тельце кукушки.

Опять мне не согреть озябших рук,
Их, спрятав в черноту пустых карманов.
И отголоском между белых вьюг
Твоё «прости», затёртостью обманов.

А снег всё мел и лип к твоим словам,
Накручивал, навёртывал, старался.
Делил тот день с тобой на пополам
И не прощал, лишь губ моих касался.

Не верь, шептал холодный поцелуй —
Таким слова даются без усилий.
Они вода… ты счастье не воруй,
Не утони среди словесных былей.

Дарил тепло мой верный снежный страж,
А ты дрожал, твои озябли пальцы.
Фигуры две и снег, такой коллаж
И две души извечные скитальцы.

Белая птица - зима,

В черном гнезде снега вата.

А на снегу — три птенца

Щурятся подслеповато.

Их приголубит метель,

Выбелит детские перья.

С ней они станут сильней,

Если ей хватит терпенья.

Первый — такой шебутной,
Неугомонный и милый,

С нежной, ранимой душой,

Первый, а значит, любимый.

Нрав у второго — не прост,

Как после пира похмелье.

Брата слегка перерос,

Чёрным помечены перья.

Третий почти полетел —

Словно житейская мудрость.

Он отлюбил, отболел.
Крохотный самый, абсурдность.

Три несмышлёных птенца,
Снежным укутаны пухом,
Брошены и без отца,
Только не сломлены духом.

В каждом из нас скрыт свой внутренний лабиринт, извилистые ходы которого отнюдь не пусты. Его прохождение отличается повышенной сложностью, к тому же он напичкан огромным количеством ловушек-сюрпризов. Но не этого мы страшимся; наше сознание опасается тех, кто обитает в темноте. Все знают, что в темноте живут монстры или демоны — это порождения наших сомнений и страхов. Они таятся в темных углах сознания, как тени на закате, охраняя двери в наш внутренний мир. Это их голоса шепчут о неудачах и недостатках, заполняя мысли тревогой и печалью. Это их клыки безжалостно смыкаются на нашем горле и повелевают произносить слова, которые ранят, а монстры уползают в тень, оставляя нас стоять с окровавленными руками над их жертвами. Мы мечемся по лабиринту в поисках выхода.
Первый шаг к спасению — осознание их присутствия. И пока они не напали на нас первыми и не затащили в самые темные уголки депрессии, играйте на опережение. Примите свои слабости, начните игру по новым правилам. Только осознав свои страхи, мы сможем найти путь из лабиринта. И ещё одно из самых важных условий победы — демонов надо знать в лицо. Каждый из них имеет своего родителя, каждому при рождении было дано имя. Страх неудачи появился из навязанных уроков о том, что быть лучшим — единственный путь к любви и принятию.
Почему демоны нападают? Да потому, что, как любыми хищниками, ими движет голод. И тогда они кричат о своих желаниях и о боли, которую мы игнорируем. Саморефлексия станет нитью Ариадны и поможет найти выход из лабиринта.
Приняв внутреннюю часть себя, мы поймём, что каждый шаг навстречу своим теням — это путь к свету. Накормив наших демонов, мы откроем новые глубины себя и станем сильнее. Начнём игру по нашим правилам.
А когда мы сможем преодолеть наши страхи, мы станем хозяевами своей жизни, и постепенно темнота, что так пугала, рассеется, превратившись в свет. Не бойтесь вступить в игру; крепко держите заветную нить и будьте добрее со своими монстрами.

Словно хлёсткой плетью полоснуло слово,
Рассекая душу, треснула основа.
Не калеча тело, лишь души ранимость,
Острое, как бритва, раня неделимость.
Вроде всё как прежде, лишь слеза во взгляде, 
Заскулила жалость, притаилась сзади.
Тело держит форму, но кровит основа,
Сердцевину вынув, топчет, губит слово.
А без равновесья поступь незнакома —
В глубине усердно зреет гематома.
Пачкает и сыплет чёрная бездонность,
Жизни разноцветье под названьем «зона».
Раненые души в пустотелом теле
Землю раскрутили добиваясь цели,
Но слова-кастеты грязными руками
Убивают веру в каждом божьем даре.

Страшные лица скалятся из темноты,
Жёлтые рожи, маются оберегом.
Смотрят глаза - неприязненны и пусты,
Злобные духи, созданы человеком.

Он как Роден, их кромсал, или даже бог.
Свечи в утробе зажёг, заменив сердца.
Скольких испортил, пока наконец извлёк
Как и он сам, похитителя душ, жнеца.

Всё, что внутри накопил, все ему отдал,
Злобой полил цветок апельсиновых глаз.
Сам почти высох, но создал свой идеал-
Не разорвать этих нитей тугую связь.

Вот и подарок, что просит его душа:
Слышится детский до боли счастливый смех,
Вспыхнули свечи, отставшего малыша
Режут пустые глазницы вдали от всех.

Кончится праздник, запрётся в своем домУ.
Тыква на свалке испустит последний дух
Как колокольчик, взрывающий ночи тьму,
Детский звучит голосок и терзает слух.

Отлюбив и отмолив, ушла
Северным ветрам отголосив.
В ярких красках, выгорит дотла,
Её жизни простенький мотив.

Отгрустила, провожая птиц,
Красных бусин теребила нить
И порвала… Те упали ниц,
Зимовать, пора похоронить.

Та любовь с озимыми взойдет
Васильками цвета её глаз.
На болотах клюквы - алый рот
Среди голых мхов, как на показ.

Он не вспомнит, потому что юн,
А она бальзаковских годов.
Нежно обвивает белый вьюн
Черноту обугленных столбов.

Есть ли в этом мире справедливость? — думал Петька Сидоркин, сидя на трубе теплотрассы и наблюдая, как рыжий драный котяра, вцепившись зубами в холку какой-то породистой кошке, на самовыгуле, получал удовольствие.
Бесплатно! То есть, прилагая минимум усилий... на халяву. Мда... Вот с лёту зашедший на посадку голубь надулся, распушился, хвост веером, метёт бычки с асфальта перед голубиной самкой. А той нравится, принимает знаки внимания. Дала. Вот ведь. Петька только хмыкнул, да сплюнул.
Залюбовался стрекозами, которые заходили в очередное воздушное пике и спаривались. В общем, Петька Сидоркин желал секса. Безудержной, дикой е..... РомантИка. Но всё как-то выходило обломом.
Весь день Петька трудился не покладая рук, ныряя от помойки к помойке, выискивая пустые картонные коробки. К обеду на тележке высилась вполне приличная стопка.
Можно было бы побегать ещё, но у Петьки уж слишком зудело. На вырученные деньги он купил бутылку водки, мысленно сокрушаясь, что самому придётся не частить. Как говорится, всё лучшее — дамам. Еще взял хлеба, сырков и упаковку пластиковых стаканчиков. Петька решился на отчаянный шаг совращения Клавки. На районе была вполне себе колоритная бабенка. Подумав о сулящих ему удовольствиях, он решил, что траты его вполне оправданны. Теперь нужно было определиться с местом и заманить туда Клавдию. На примете было одно шикарное и уединённое. Подходящее для пикника и вдали от любопытных глаз. Между гаражами был закуток, с одной стороны прикрытый кустом сирени, который сейчас обильно цвел, выдавая тягучий, дурманящий аромат, кружащий голову. Петьке показалось, что это придаст рандеву романтичности. Придирчиво окинув место будущего свидания, Петька рванул на поиски Клавки. И, о боги, звёзды ему благоволили — Клавка сидела на лавке у подъезда. Даже скорее не сидела, а полулежала, подставив солнцу ноги и лицо. У Петьки громко заскулило внутри.
— Клав, чё делаешь? — начал пикап Пётр.
Клавка приоткрыла один глаз.
— Чё надо?
Настроения у Клавки не было.
— Водку будешь? — от неожиданности выпалил Петька и для наглядности тряхнул пакетом, из которого булькнуло.
— Буду, — так же просто ответила Клавка и облизала губы. Скулёж внутри сорвался на визг.
— Только давай не здесь, — перешёл на шепот Петька. — Пойдем, я тут одно клёвое место знаю.
Клавдия сморщила нос, но всё же отлепила зад от скамейки и, взяв Петьку под руку, пошла с ним. Петька пропустил даму вперед, придержав благоухающие ветки сирени.
— А тут уютно! — засмеялась Клавка.
Она опустилась на картонку, которую предусмотрительно расстелил Петька, и вытянула ноги. Ах, эти ноги... Петька уставился на них так, будто ничего красивее никогда не видел. Он представил, как они обхватывают его и...
— Ну? — пресекла Клавка полёт Петькиной фантазии. — Мы пить будем или чё?
Петька очнулся и зашуршал пакетом, доставая продукты. Клавка сорвала ветку сирени и принялась грызть её кончик. При этом её губы, плотно сжатые и вытянутые трубочкой, совершали движения из стороны в сторону. Петька залюбовался. Опять фантазия нарисовала ему, как эти губы...
— Ты заснул, что ли? — Клавка, наигравшись с веткой, засунула её за ухо.
— Да, то есть нет, просто любуюсь.
— Кем? Мной, что ли? — Клавка захихикала. Петька понял, что пора брать быка за рога. Идти на абордаж. Плехнув с горкой, Петька протянул пластиковый стакан Клавдии. Облизнулся, но свой стакан наполнил наполовину.
Раскрасневшаяся Клавка оторвала ещё одну ветку сирени и стала посасывать её кончик. Петька снова наполнил стакан. «Рано, ещё рано», — шептал внутренний голос. Розовый рот Клавки принял содержимое стакана легко и непринуждённо. Петька аж крякнул от удовольствия.
 Он смотрел, как покраснели её щёки.
— Уф, хорошо, — изрёк пухлый Клавкин рот. Она растегнула одну пуговку на блузке и принялась обмахиваться обеими руками. Петька смотрел, как от движения воздуха подпрыгивают кудряшки Клавкиных волос. Как стекает по тонкой шее капелька пота и бежит вниз, в ложбинку Клавкиной груди. И как же дурманит запах этой проклятущей сирени. У Петьки моментально всё пересохло в горле, он машинально налил себе полный стакан и залпом опрокинул содержимое внутрь.
— У, а водка-то кончилась! — протянула Клавка, сделав рывок, чтобы встать на ноги. От отчаяния Петьку прошиб пот.
— Клавочка, не уходи, я сейчас, я сбегаю. — И, схватив пакет, Петька рванул через куст.
Петька уже у магазина понял, какую роковую ошибку совершил. Денег на водку у него не было. Пошарив по карманам, он обнаружил, что их хватит только на шоколадку. Возвращаться с пустыми руками резона не было. Купив шоколад, он рванул назад, решив, что будет импровизировать в зависимости от обстоятельств. Добежав до куста, Петька услышал томный Клавкин голос и мужское нечленораздельное мычание. За кустом занимались любовью. Бесплатно! Прилагая минимум усилий... на халяву. И как же удушливо пахло сиренью.

Опять иду путем извечных мук,
Как платье примеряя самосуд,
Из сундуков не модного тряпья
Достать пытаюсь новую себя.

Там есть шифон, воздушный, как тоска,
Прозрачный шелк, прохладная река.
Столь тонок, нежен, но уже поблек,
Погас воздушный, огненный цветок.

Там бархат цвета красного вина,
Хранитель страсти, потерял тона.
Набрался пыли, больше не горит,
Уже никто ту страсть не оживит.

Всё,что имело раньше тайный смысл,
Вместительный сундук освободил.
Подобно моли, устремились ввысь,
Мои мечты, свободы дождались.

Так звонко по зонту танцует дождь,
Чечетку бьет легко, самозабвенно,
Без перерывов, как одно мгновенье,
Ты, слушая мелодию, идешь.

А воздух так волнителен и свеж.
Он снова не пришел и не ответил.
И подпоет дождю бродяга-ветер,
Латая музыкой зияющую брешь.

Он виртуозный, словно гитарист,
Серебрянные струны лечат мысли.
Пусть бит его немного легкомыслен,
Но ты его добавила в плейлист.

Дашь волю накопившимся слезам,
Закроешь зонт, досадную преграду,
И руки ищут яркую помаду.
Всего лишь дождь… Не буря. Не гроза.

Падает лист камнем вниз,

Подбитый пилот, с высот.

Полки всё идут — живут,

И не ждут перемен — тлен.

Вновь пожары горят — ад,

Вот и золота блик — сник.

Всё смывает вода — слеза,

И прощания крик — миг.

Лишь в городе грусти свинцовое небо
К живущим под ним, оно глухо и слепо.
Из мокрого пепла родятся химеры,
Волшебные сны, в них все ангелы серы.

Там в гости стучатся немые туманы,
Улыбки на лицах лишь фарс и обманы.
Застывшие птицы и голые ветки,
Дома без уюта - постылые клетки.

И бродит по улицам ветер уныло,
Всё в городе грусти навечно застыло.
Такое бывает, когда ошибутся,
Когда опустели, когда расстаются.


По дорогам, по кочкам-ухабам

Осень шла, теребила косу.

Подражала Кустодиевым бабам:

Как иначе? Зима на носу.

Ей милы были яркие краски,

Рукодельница, шить и вязать,

Жизнь ценила, мечтала о сказке.

Только где она? Нужно создать.

Вот рябина зарделась красою,

Осень ей смастерила наряд.

Бисер красный отсыпан с горою,

Так, что ветви уныло висят.

Ни парчи, ни тафты, ни муслина-
Ей не жаль, лишь бы сбылась мечта.

Да ещё где-то в мыслях мужчина

Нагрустилась дождями, сыта.

В небе снова протяжно, уныло

Зов прощальный чертИт птичий клин.

И по-бабьи вдруг осень завыла,
Сбросив тонкую шаль паутин.

Закружилась в чарующем танце,
В одиночестве — видно, судьба.
И ушла, растворившись в багрянце,
В бабьем лете, за всех отлюбя.

Дождь размывает неона мелькание,

Прячутся лица под крылья зонтов.

Мыслям не спится; внутри завывание

Непримиримых, больных голосов.

Ворот поднимет и спрячет желание

Где-то на дне проницательных глаз.

Вновь на охоту, испив наказание,

Хищник выходит, смакуя экстаз.

Взглядом цепляет кокетливых дурочек.

Не отзывается… голос молчит.

Дышит нуаровой влажностью сумерек,

Чувствуя жажды звериной визит.

Носик курносый, наушники, сумочка —

С виду приезжая в новом пальто.

Приговорил её, вырвав из сумерек;

Справился с совестью. Сгинет. За что?

— Помощь нужна? Я сегодня волшебником,

Мне только в радость. Совсем не спешу.

Слов оболочки в кружении медленном

Падали, таяли. — Смех заслужу?

Шла и смеялась, ни тени сомнения.

Вечер волшебный — редели авто.

Ей бы сбежать до его завершения,

Счастьем дышала, забылась. Дитё.

Кофе в стаканчике, нежные пальчики

Ей согревал и дурманил парфюм.

Путались мысли и странная паника;
Переплетались, трещали по шву.

Ветер играл её локоном утренним,

Гладил по коже, открыв её грудь.

Горло истерзано прутиком хрустнутым,

Помнившим счастье последних минут.

Снова тенями играет ночной листопад,

Яркими пятнами лезет в его «приход».

Он у подъезда искал вожделенный клад,

Вроде нашел, огляделся, — еще поживет.

Годы свои он сменил на желание вен,

Ядом травил мечты и свою любовь.
Сколько их было, попавших в забвенья плен,

Дышащих смрадом давно не живых цветов?

Каждое утро откроет глаза, вздохнет —

Жив? Только корчится где-то его душа.

Он её спрячет, когда-то совсем добьет,
Чтобы не слышать проклятого скулежа.

Вновь на охоту спешит ненасытный зверь,

Пена желаний течёт по его клыкам.
Мамин звонок. Не возьмёт. Метку дал курьер.
Злой и безродный. Пропал. Убежал к волкам.

Вот и слёзы — хрустальный плен,
Вот и память — стальной капкан.
Мысли стаей кричат сирен,

И когтями скребут до ран.

Круговертит кошмарный сон
Намывается как песок.

Вздох не вздох, приглушённый стон -
Птица боли стучит в висок.

Сквозь белёсый зовёт туман

Шёпот ветра: "Проснись, проснись".
Но ночной небосвод вновь пьян,
Держит крепко подол судьбы.

Не пускает, печаль из глаз

Свет далёкий осушит звёзд.

Там иголки прощальных фраз

В сны мои как незримый мост.

Фасад дома смотрел на поле, скрывая свою оборотную сторону в тени леса. Окна на восточной стороне первыми встречали лучи утреннего солнца, которое просыпалось, выныривая из моря золотых колосьев, и катилось к лесу. Окна на западе наблюдали, как, нагулявшись, солнце засыпало на верхушках высоких сосен, чтобы утром, к своему удивлению, обнаружить себя на ковре из золотой пшеницы и снова отправиться в долгий путь. Такое расположение дома было выбрано не случайно. В поле, вместе с солнцем, просыпались птицы. Птицы — вот ради чего он находился здесь, забравшись так далеко от цивилизации, вставая чуть свет и засыпая за полночь. Крол Ловец носил почетное звание главного птицелова королевства.

Двигаясь медленно, он шел вдоль ряда клеток, стоявших на полках от самого пола до потолка. Клетки были разной величины — от маленьких до больших, в зависимости от размера пернатого жильца, находившегося внутри. Все они были заполнены, но не смотря на это, в комнате царила гнетущая тишина.
Птицы, эти громкоголосые и беспокойные создания, сейчас молчали, беззвучно роняя слёзы.
Птицелов искал нужную клетку. Маленькая белая птица, сидевшая внутри, сжалась под взглядом Крола.
— Сегодня за тобой приедут, — усмехнулся Крол. — Барышне захотелось любви, значит, и денег сегодня удастся заработать много.
Мысль о деньгах теплом потекла по его телу. Птицу алчности Крол поймал и приручил давно. Она была его любимицей — старая, жирная ворона, которой жилось вольготно и сытно. Специально для неё он построил большой вольер за домом. Там же, для своих личных целей, он держал и других птиц, но ни одну он так не холил, как эту.
Бизнес его шёл в гору. Крол считался лучшим охотником в королевстве. Сызмальства он промышлял охотой на зверей, но ему, в принципе, было всё равно, на кого вести охоту; к этому ремеслу у него был врождённый талант. Он умел выслеживать — качество, отличающее хорошего охотника. Кроме того, за его мастерство хорошо платили.
С тех пор как люди разучились чувствовать, утратив эмоции, которые разом исчезли, оставив пустоту, выпорхнув на свободу стаей разноцветных птиц и улетев подальше от городов, его мастерство оценили. Любовь, радость, страх, жалость и другие чувства, превратившись в птиц, стали недосягаемы для простых людей.
Охота в королевстве была прерогативой богатых. Но добыть птицу живой и невредимой мог не каждый — здесь требовался талант. Так Крол и стал самым нужным человеком, возвращающим людям радость. Заказы сыпались со всех сторон, но Крол брался только за самые высокооплачиваемые.

Птицелов снял с полки небольшую клетку с белой птицей. Это была любовь. Она тихо плакала, слёзы текли по оперению и падали вниз. Птица слабела. Крол улыбнулся, вспомнив, как поймал её. Птица любви, хоть и самая доверчивая, но с её поимкой было много хлопот. А всё из-за приманки: ей подавай сердце, да не простое, а человеческое. Он снова ухмыльнулся, вспомнив глаза молодого парня, что попросился на ночлег. Эти глаза были недоуменными, испуганными, молящими, когда Крол полоснул его ножом по горлу. Крол не переживал, что его могут обвинить в убийстве. Чувства были слишком дорогим товаром, позволить который могли только богачи, простому люду они были не по карману. Люди перестали испытывать жалость. Крол снова улыбнулся. Жалость. Эти птицы попадали ему в силки часто. Но так как заказов на них не было, он сворачивал им шеи или ломал крылья, наблюдая, как они мучаются. Он снова улыбнулся и посмотрел на белую птицу.
— А ведь люди стали забывать, что любовь не живёт долго в одиночестве, её природа к этому не располагает. Месяц, другой — и ты погибнешь.
Но заказ он выполнил, деньги возврату не подлежат. Ну а парнишка? Что ж, хищных птиц тоже нужно чем-то кормить, а они любят мясо.
Птицелов вынес клетку с птицей на двор. От вида солнца белая птица встрепенулась, в её глазах вспыхнула надежда, и она издала слабый, но чистый звук. Крол снова улыбнулся, видя, как она забилась, больно ударяясь о прутья клетки. Как её маленькие и печальные глаза наполняются ужасом и горем! Как угасает в них надежда.
— Умные вы твари, — сказал Крол. — Вроде и думать вам нечем, да и незачем; порхайте, да пойте, а умны.
Он закурил, глядя, как вдали, на дороге, появилась тёмная точка. Крол снова улыбнулся: точность — это то немногое, что он ценил в людях. Она отличала деловых людей от бессмысленных. Вскоре точка превратилась в процессию, состоящую из нескольких всадников. Прошло ещё несколько минут, и во двор, на полном скаку, влетели шестеро: пять мужчин и молодая девушка. По поспешности, с которой всадники спешились и бросились помогать девушке, стало понятно, что она благородного происхождения. Птицелов наблюдал за происходящим без особого любопытства. Его должность позволяла ему не сгибать спину перед вышестоящими, какой бы титул они не носили. Он был лучшим в своём деле,
его услугами пользовался сам король, и это придавало ему значимости. Поэтому он дождался, пока барышня сама подойдет к нему, и лишь тогда наклонил голову в приветственном жесте.
— Добро пожаловать, леди Фрейя, — произнёс Крол, — птица поймана, всё, как мы и договаривались. Лёгкая тень пробежала по его лицу. Он решил утаить от неё то, что обладательницей птицы она будет недолго и что она попусту потратила деньги. Счастья ей это не принесёт. Счастье. От одной мысли об этой желанной добыче, лицо Крола искривилось болезненной гримасой, но он быстро взял себя в руки.
— Господин Крол, я бы хотела сделать ещё один заказ на такую же птицу.
Крол от неожиданности чуть не уронил клетку, которую уже держал в руках.
— Вы были со мной нечестны, — леди Фрейя ударила по голенищу сапога хлыстом и пристально посмотрела на птицелова.
— Я думала, что мы поняли друг друга при нашей первой встрече. Меня предупреждали, что вас интересуют только деньги. Тогда мне вдвойне непонятно, почему вы сразу не увеличили сумму и не взялись за двойной заказ. Крол хотел было сказать что-то резкое, но вовремя себя сдержал. Зачем раскрывать все профессиональные секреты? По дорогам страны болтается много бродяг в поисках лучшей жизни. Но всё же: одно дело убить зверя, а другое — человека. Он не любил этого делать, лишь иногда, изредка, чтобы выполнить заказ.
— Простите, леди Фрейя, я думал, вы знаете об этом,— решил слукавить Крол. — Хорошо, я поймаю для вас вторую птицу.
— Тогда поспешите, я не люблю ждать, — и она кивнула одному из всадников. Тот подошел и протянул птицелову увесистый кошелек. Затем извлек из седельной сумки кусок материи, накинул её на клетку и аккуратно забрался с ней на лошадь. Клетку с птицей он поставил на седло впереди себя, и процессия неспешно отправилась в обратный путь. Как только всадники скрылись из виду, Крол дал волю чувствам.

— Безмозглая дура, любви хочешь — будет тебе любовь. Досыта ты ею напьёшься, — сказал Крол, подкинув кошелёк вверх. Он поймал его двумя руками и зажмурил глаза от удовольствия, услышав, как звякнули внутри монеты. Оставалось только дождаться подходящего момента.
Леди Фрея ходила по комнате. Клетка с птицей стояла у окна на изящном столике-геридоне. Вид птицы вызывал у неё беспокойство: та сидела, устремив взгляд в открытое окно, и не шевелилась.
— Потерпи, милая, скоро ты получишь пару, — ласково прошептала леди Фрея. Близость птицы наполняла сердце непривычным теплом и радостью. Почувствовав связь с хозяйкой, белая птица издала нежный звук. В это же мгновение комната словно поплыла, наполняясь дурманящим ароматом цветов из сада. Фрея закрыла глаза, и в голове возник образ молодого человека. Она вскрикнула. Простолюдин! Она полюбила простолюдина. Но как же хорошо было внутри, словно десятки бабочек разом взлетели вверх, вырвавшись на свободу и заполнив всё пространство комнаты яркими красками. Девушка счастливо улыбнулась.
Поздно вечером в дверь дома Крола постучали. С той поспешностью, с какой он бросился её открывать, было понятно, что он ждал позднего визитера. Человек в плаще протянул птицелову конверт, взамен получил пару золотых монет и без слов выскользнул в темноту. Крол подошёл к лампе и надорвал бумагу. Свет, льющийся из лампы, высветил то, от чего лицо Крола растянулось в улыбке. Как же хорошо всё складывалось, как же удачно! В конверте было имя. Имя человека, чью участь определила глупая белая птица.
Алан, сколько себя помнил, работал на конюшне, иногда оставаясь там на ночь. Ему нравились лошади и возня с ними. Животные умели быть благодарными, в отличие от людей, которых он сторонился. Без эмоций тяжело было понять их помыслы. С лошадьми было проще. Алан каждое утро седлал коня леди Фреи, которая начинала свой день с прогулки верхом. В одно и то же время она появлялась в сопровождении расфуфыренных кавалеров, легко садилась в седло, даже не взглянув на него, и кавалькада уносилась прочь. Девушка никогда не заговаривала с ним. Казалось, она вообще не замечает его. Впрочем, так вели себя многие. И вдруг что-то изменилось. Вчера она назвала его по имени. Алан. Он вздрогнул и поднял на неё глаза. Зелёные, как и у неё. Что-то происходило между ними — непонятное и волшебное, что-то новое для него. Странное, но приятное.
Подойдя к конюшне, Крол вытащил нож из-за голенища сапога. По привычке потрогал лезвие пальцем, проверяя остроту, и тихо скользнул в приоткрытую дверь. Лошади, почуяв запах чужака, заволновались. Алан, ночевавший в конюшне, открыл глаза и встал, стараясь рассмотреть причину волнения животных. Ничего не увидев, он пошёл проверить коня леди Фреи. Подложив сена в кормушку, Алан похлопал коня по холке, пытаясь успокоить, и в этот момент кто-то сзади с силой зажал ему ладонью рот, лишая возможности дышать. Он попытался вырваться, но горло обожгло, и что-то горячее потекло ему на грудь. Холодная, липкая темнота потащила его вниз, и он упал к ногам Крола Ловца, упал с открытыми, непонимающими глазами.
— Прости, парень, ничего личного, — произнёс птицелов. Схватив юношу за ноги, он оттащил его тело подальше от стойла. Затем он вскрыл грудную клетку и достал ещё горячее сердце. Уходя, он забросал тело юноши сеном и, словно тень, выскользнул на улицу.
Фрея плохо спала, ей снился кошмар. Птица, чёрная как смоль, беззвучно кружила над человеческим телом. Кто это был, Фрея не могла понять. Она проснулась от бешено стучащего сердца и звука, который наполнял спальню: кто-то настойчиво барабанил в дверь.
— Леди Фрея, это срочно, — услышала она. Открыв дверь, она увидела на пороге свою служанку, рядом с ней стоял человек с клеткой в руках.
— Вот, вам просили передать, заказ выполнен, — произнёс посыльный и опустил на пол клетку с белой птицей.
Такого волнения Фрея не чувствовала никогда. Сердце бешено стучало. Она схватила клетку и бросилась в комнату, ногой захлопнув дверь прямо перед носом служанки. Открыв дверцу, она вытащила новенькую птицу, которая не сопротивлялась. Посадив её в клетку, стоящую на столике у окна, она зажмурилась в ожидании нового витка чувств. Но ничего не происходило. Девушка открыла глаза и посмотрела на птиц. Те сидели на разных жёрдочках и не проявляли друг к другу никакого интереса. Как же так? Волшебство не работало.
Леди Фрея накинула халат на плечи и выбежала из комнаты. Она бежала по широкой лестнице вниз, а слуги удивлённо провожали её взглядом. Она хотела сама проверить, понять, почему не сработало заклинание. Посмотреть в эти зелёные глаза — они не смогут соврать. Девушка добежала до конюшни и увидела, что перед самым входом собралось несколько человек. На земле лежало тело — его тело. Истерзанное, облепленное соломой, которая изменила свой цвет, окрасившись в красный. Голова Алана была повёрнута к ней, и цвет его зеленых глаз померк. Он больше не видел ничего. Фрея заплакала.
Она вернулась в комнату, подошла к столику, где стояла клетка с птицами, и распахнула дверцу. Птица, что была доставлена утром, незамедлительно выпорхнула. Вторая птица, та, что даровала себя Фрее, жалобно пискнула и замертво упала с жердочки. Сердце Фреи отозвалось болью.
Небо разрезали молнии. Они стегали, словно кнутом, высекая свет и заставляя бешено танцевать потоки дождя. Крол лежал в кровати и представлял себе лицо Фреи. Улыбка словно приклеилась к его губам. Он уже собирался повернуться на бок и уснуть, как громкий стук в дверь заставил его вскочить на ноги. Он никого не ждал. Крол схватил нож и быстро спустился вниз.
Тишина.
— Может, показалось? Проклятущий дождь, — подумал он. Постояв у двери и не услышав больше ничего, он всё же решился выглянуть наружу. Он только успел скинуть щеколду, как порыв ветра широко распахнул дверь. На пороге стоял человек, ветер трепал полы плаща, словно это были огромные чёрные крылья. Из-под капюшона выбивались пряди длинных мокрых волос, и по их цвету Крол понял, что перед ним — леди Фрея. Она пришла не благодарить.
Он вскинул руку, пытаясь кинуть нож, но девушка была быстрее. В её руках блеснуло длинное лезвие клинка. Он вошёл легко — туда, где стучало сердце. За домом, в вольере, с жерди упала ворона, издав гортанный звук. Алчное сердце перестало биться. Фрея посмотрела на безжизненное тело птицелова, но не почувствовала ничего. Её сердце стучало ровно. В нём не было жалости, как и не было больше любви. Она развернулась и шагнула в ночь.

Где солнца луч мешает жёлтый с синим,
Где царство камышей и грустных ив,
Над гладью вод, подобно балерине
Она скользила, время позабыв.

Как стрелка часового механизма
В движеньях плавных измеряла ход
И застывала временнАя призма,
Пока закат свой день не доживёт.

Иглой стальною протыкая время,
Вонзалась в дождевые облака,
Где смерть венчает жизненное бремя,
Течёт в тиши забвения река

И гладит перья неразумной птице-
Из пепла возрождалась каждый раз,
Ломая душ железные темницы,
Над мигом хрупкой вечности смеясь.

Небо злость давнишнюю серостью зашторило.
От печали сморщившись, стонет над просторами.
Слёзы-иглы нитями вышивают бисером
На земле истерзанной помыслы Всевышнего.

Всполох вслед за всполохом, реки с неба рухнули,
Словно вены вспороты. Мрачными старухами
Тучи ходят грязные. Навсегда помолвлены
Чувства недопетые и стальные молнии.

Вновь шаман балуется, бьет в тюнгур отчаянно.
Небо откликается стонами, печалями.
Снова птицы чёрные, злостью окровавлены,
Пением безумного помыслы отравлены.

Зарево за заревом. И душа истерзана.
Небо одичалое разрезают лезвия.
Бубна гром медлительный в небо шлёт раскатами
Отголоски прошлого в судный день распятого,
Отголоски давнего - мною не добитого.
Мучаюсь и каюсь я глупыми молитвами.

Когда душа опять ревёт навзрыд
Устав от бесконечных должен-надо,
Глаза потухли, а внутри болит,
Стекает краска с яркого фасада.
Тягучестью пытает новый день,
Шаблонностью, безрадостностью сути,
В кофейной гуще, памятью измен
Любимые, безвременье. Забудем
Зашторив мысли, вытравив вином,
Отдав тела на поруганье скуке,
Останется лишь вздрагивать свинцом,
Осознанно приняв земные муки.

Кружит в воздухе желтый лист.
За его красотой пируэтов
Смотрит маленький фаталист,
Ищет смыслы, не зная ответов.

На фасетках печальных глаз
Луч последний распишется грустью,
Что в орнаменте мудрых фраз
Описал как-то раз Заратустра.

Демон осени вновь, смеясь,
Страстно в губы целует лето. Где
Последний её звёздный час
Замолчит в янтаре амулета.

Утро капля за каплей затекало под плотно прикрытые веки Валерия Аполлинарьевича, добавляя раздражения в уже почти полный сосуд. Ещё чуть-чуть, и оно, перелившись через край, потечёт на пол, а уж тогда… Он и сам не всегда мог предсказать, куда оно его заведёт в этот раз. К своим без пяти минут шестидесяти годам он стал сварлив и подозрителен. Валерий Апполенарьевич не спеша вылез из постели, умылся и нехотя позавтракал. Вид улыбающейся супруги, вызвал приступ тошноты. «Чего зубы скалит?-мелькнула мысль, каждое утро одно и тоже, дура тупая.» И он в раздражении швырнул салфетку на стол и быстро прошёл в спальню. На кровати, которая к слову, была уже аккуратно застелена, лежала белоснежная рубашка. Валерий Аполлинарьевич, что-то пробурчал под нос об умственных способностях жены, наконец-то оделся и вышел из подъезда, где его ожидал персональный автомобиль с водителем.
- Утро доброе, - Павел услужливо распахнул перед начальником дверь.
Валерий Аполлинарьевич покряхтев, просунул тело на заднее сидение дорогого автомобиля и, буркнув «в офис», стал перебирать в уме неотложные дела.
Пока он шёл по коридору к своему кабинету, его цепкий глаз успевал приметить, как сотрудники, словно муравьи, быстро разбегались, находя себе неотложные дела. Он знал, что за глаза его окрестили хорьком Валерой и он этим даже гордился. Всегда, но не сегодня. То ли в преддверии круглой даты, то ли сосуд всё же дал трещину, но внутри появилось какое-то непонятное чувство, схожее с обидой.
- Утро доброе, - привстав с места, прощебетала молоденькая секретарша. Валерий Аполленарьевич только буркнул: «Здсте» и захлопнул дверь, при этом он больно ударился локтем и
это стало последней каплей. И, как говорится, у него «упала планка».
- Доброе? - и он вылетел из кабинета так быстро, как только могло позволить его изнеженное и грузное тело.
- Всех собрать в зале заседаний,
слышишь, всех, вплоть до последней уборщицы! - проорал Валерий Аполленарьевич в широко распахнутые от страха глаза секретарши Катеньки.
- Через полчаса! Всех, я сказал, - и
он скрылся в недрах кабинета.
Сотрудники заполнили зал заседания раньше установленного времени. Народ негромко переговаривался, обсуждая срочность и желание видеть всех, голоса сливались в гул, напоминая пчелиный улей. Когда Валерий Аполленарьевич подошел к залу, он довольно улыбнулся и произнёс: «Жужжат, суки.» Неспешно прошел сквозь строй, разом смолкших подчинённых и начал без лишних прелюдий:
- Как вы помните, завтра у меня юбилей. Так вот, я объявляю этот день, днём искренности. Со своей же стороны обещаю, что за правду наказывать не стану. - и он попытался изобразить на своём лице лучезарную улыбку. Зал издал звук, схожий с последним стоном умирающего бизона и что-то упало на пол с глухим стуком.
В эту ночь сон у Валерия Аполленарьевича был удивительно крепок и сладок. Так спят только дети, в ожидании исполнения желаний на Новый год.
С кухни тянуло запахом блинов и кофе. На столе, накрытом новой скатертью стояли цветы, аккуратно расставленная посуда ломилась от кулинарных изысков, в центре, на большой тарелке, остывали его любимые блинчики. Он не спешно позавтракал, стараясь смаковать каждый кусок и каждую минуту. Супруга возилась у плиты. Он посмотрел на неё и чуть не поперхнулся. Опять, опять эта улыбка. Кое как сдержал раздражение. Всё же праздник. Индульгенция должна распространяться на всех. Затем надел свежую рубашку и вышел из дома.
У подъезда стоял автомобиль, его автомобиль, но сегодня шофёр не встречал его распахнутой дверью и приветливой улыбкой. Он сидел в машине и читал газету.
« Смело,» - подумал Валерий Аполленарьевич и потер в предвкушении руки.
Дорога до офиса была несколько напряженной. Павел, всегда водивший машину плавно, сегодня явно нервничал. Вцепившись бледными руками в руль, он вроде как и дышал через раз, на светофорах срываясь с места на «розовый». Валерий Аполленарьевич пару раз здорово приложился о подголовник, но смолчал. Всё же, ожидание праздника, лучше самого праздника. Это крылатое выражение вдруг услужливо подсунула память и Валерий Аполленарьевич вылезая из машины даже не обратил внимания, как выдохнул и перекрестился Павел, мысленно возблагодарив силы небесные за то, что легко отделался.
В офисе царило оживление, народ настроенный на праздник, искренне силился понять рамки дозволенности. Прятаться перестали, но передвигаться по офису старались парами. Секретарь Катенька осмелела настолько, что решилась надеть туфли на шпильке, которые были давно в офисе под запретом, по причине создаваемого ими шума, мешавшего начальнику думать. «Вот же, коза, - мелькнула мысль, у Валерия Аполленарьевича, но он только улыбнулся, изобразив на лице самую доброжелательную и понимающую улыбку на которую был способен.
Офисный люд, приободренный вседозволенностью и попиранием нерушимых устоев, заметно оживился.
В зале заседаний заканчивалось приготовление к празднику чествования юбиляра. Официантки кейтеринговой компании бодро разливали напитки, на коих, надо заметить, не сэкономили. Коньяк, водка, вино и шампанское - на любой изысканный вкус. Вид такого изобилия вселил веру в самых закоренелых прагматиков, что, возможно, сегодняшний день войдёт в историю и времена инквизиции останутся в прошлом.
Именинник широким жестом пригласил всех к столу. Поздравления начали с шампанского. Пока заместитель Валерия Аполленарьевича плескался в пожеланиях долгих лет и богатырского здоровья, сам юбиляр неотвязно ловил себя на мысли, что в словах, звучащих в его честь, он не чувствует искренности, которой так желала его душа. Нет, лесть он любил, как любой начальник, но она столь толстым слоем облепляла его изо дня в день, что её груз стал не выносим. Хотелось чего-то, а чего, Валерий Аполленарьевич понять не мог. Он подошёл к столу и наполнил фужер водкой, затем второй. Один он протянул заму со словами «пей», второй по-гусарски опрокинул в себя. Затем приглашающим жестом он дал отмашку коллективу не стесняться. Примерно через полчаса водка сняла коммуникационные барьеры и праздник набрал новые обороты.
Все, кто не успел сказать Валерию Аполленарьевичу о своей любви выстроились в цепочку. С каждым новым поздравлением, его лицо вытягивалось всё больше и больше, становясь похожим на мордочку хорька, он сощурился и заорал:
- Да я из вас сейчас вакансий понаделаю! - выло обиженное самолюбие Валерия Аполленарьевича, наступая на секретаршу Катеньку, которая от страха зажмурила глаза и стала оседать на пол. В этот момент кто-то рванул Валерия Аполленарьевича за плечо.
Грузное тело, не ожидавшее столь грубого обращения легко поддалось центробежной силе и тут же изменило траекторию движения, получив удар в глаз. Сила удара поставила жирную точку в диалоге и тело, раскинув руки, успокоилось посреди банкетного зала.
Утро капля за каплей затекало в правый, плотно прикрытый глаз Валерия Аполленарьевича, в левый не затекало ничего из-за обширной гематомы, хризантемой расцветшей на левой стороне лица. Вместе с болью внутрь лезла обида. «Вот же сволочи неблагодарные, лицемеры, я для них… а они. Всех, всех уволю!» Валерий Аполленарьевич разлепил глаз и заметил, что лежит на кровати в своей спальне, дома. На тумбочке стоял стакан с водой и лежали таблетки от головной боли. С кухни пахло блинами. В первый раз Валерий Аполленарьевич вдруг почувствовал приступ угрызения совести. Он прошел на кухню. Жена стояла у плиты.
- Проснулся, Валерочка? - произнесла она не оборачиваясь.
Валерий Аполленарьевич молча обнял её за плечи и тихо заплакал.

Кромкою неба хрустит уходя закат,
Тихо крадётся боясь разбудить округу,
Милая спит, усмирив свой горящий взгляд,
Вечность влюблённым малА, их влечёт друг к другу.
Он подарить для неё был весь мир готов,
Щёки любимой горят так тепло и ярко,
Может нарвать для неё полевых цветов?
Вспыхнуть, сгорев от любви, рядом с нею жарко.
Алым плащём накрывает её во сне,
Бархатным, тёплым и смотрит с печальной грустью,
Им бы хоть раз, подольше и наедине…
Только законная вряд ли его отпустит.

Петька Худяков был парнем вёртким. Звёзд с неба не хватал, но мечтать любил. А мечтать он умел широко и с размахом, разгоняя фантазию со скоростью болида. Гнал все семьсот пятьдесят лошадок по бездорожью, пока властный голос жены не выкрикивал: «Пит-стоп!» Фантазия резко жала на тормоз и на этом, как правило, его болид уже в гонку не возвращался.
- Опять завис, вот дать бы тебе подзатыльник. На вот, сходи лучше в магазин,- и она совала Петьке в руки сумку и мятую пятисотку.
И Петька послушно шел. Он был хорошим мужем и отцом двоих разнополых детей, что обязывало.
На работе Петька старался глаза не мозолить, так как свято верил, что от начальства надо держаться подальше. С коллегами в споры не вступал, на вопросы и задания отвечал лучезарной улыбкой и широко распахнутыми глазами, и поэтому все давно решили, что Пётр был человеком хорошим, добрым, но с ебанцой. Только так бывает, что где-то, за гранью нашего понимания, кто-то встав не с той ноги, метит наши головы своим утренним раздражением. Видно в этот раз брызги попали на Петьку.
- Петечка,- зашептала молоденькая
бухгалтер Ниночка,- тебя Василий Павлович зайти просил.
- Меня?- Петька аж подлетел,- не знаешь зачем?
- Вроде в командировку отправляет.
Петя приготовился распахнуть широко глаза и сделать тупое лицо, но вдруг внутренний голос зашептал: «Вот он, Пётр, твой шанс, соглашайся, съезди, отдохни.» И Петька смело шагнул в кабинет к начальнику.
Вечером, на вокзале, поджидая Ниночку и Павла, которые тоже были отмечены высшими силами и руководством, всё то же провидение, мягко, но настойчиво уговорило взять с собой водки. Три бутылки. И Петька решил с провидением не спорить.
Сама дорога запомнилась ему плохо. Их компания, возблагодарив начальство за неслыханную щедрость и целое купе, предоставленное в их полное распоряжение, принялась обсуждать предстоящую поездку и пить.
Распределение обязанностей затянулось за полночь. Никто уже не вспомнит, кто предложил разыграть корпоративную карту, любезно предоставленную Василием Павловичем, по схеме популярной телепередачи «Орёл&Решка». Но утром Петька проснулся от тяготы в ягодицах, которые крепко сжимали ту самую «золотую» карту. Павел, как руководитель группы, несущий ответственность за финансы, но проигравший в орлянку, расстался с картой легко и эффектно. Почуяв груз ответственности, внутри Петьки вновь заговорил внутренний голос, только в этот раз он звучал ниже и тембр у него был глуше.
- Вот он, твой шанс! Один раз живём.
И грид-гёрлз взмахнула флажком.
Гостиничный люкс поражал броским великолепием. Золото и пурпур, в сочетании с белыми колоннами мысленно переносили во времена Древнего Рима.
Петька замер на пороге, боясь вздохнуть. Из-за его спины выглядывали удивлённые коллеги, в последний момент, сумевшие внести коррективы в
диалог между внутренним голосом и ошалевшим от счастья Петром. Бронь на номера, заказанные фирмой, была успешно отменена, но единодушным голосованием они всё же решили, что в целях экономии, в люкс будут заселяться вместе. Большую кровать заняли Петька и Павел, Ниночке досталась софа у окна. После заселения, решили отправиться в филиал компании с проверкой. Там дорогих гостей уже ждали. Кто-то, находящийся в хороших отношениях с управляющим филиала, успел нашептать о готовящейся проверке.
День пролетел не заметно. Когда город утонул в свете фонарей, из дверей филиала вышли три совершенно счастливых человека. Розовощекая Ниночка что-то напевала, Павел изображая гусара, ринулся к городской клумбе, нарвал охапку цветов и эффектным жестом швырнул их к ногам прекрасной дамы.
- Продолжим? Такой прекрасный
вечер, - прощебетала Ниночка, на лету поймав цветок и засовывая его за ушко. Пётр с Павлом понимающе переглянулись и компания отправилась искать ближайший магазин 24/7.
Утро ударило в висок тупой болью. Петька, сморщившись, с усилием приоткрыл один глаз. Голос в голове тоже испытывал трудности с формулировкой мысли, но смог промычать просьбу устранить громкие звуки идущие от окна. На софе, завернувшись в штору, словно в тогу, храпел Павел. Петька, неимоверным усилием воли заставил себя перекатиться на другой бок и уткнулся в рыжие кудряшки Ниночки. Гоночный болид вильнул, чуть не слетев с трассы.
Петька приподнял одеяло, трусы были на нем. Более того, на нем их было двое. Сверху своих, семейных, на нем красовались женские, голубые, в мелкий горошек. Петька попытался сглотнуть, но было не чем. В голове жалобно заскулил внутренний голос требуя воды и смерти.
- Пить, - жалобно простонала
Ниночка. Она скинула ноги с кровати и прошла к столу, где стояли бутылки с минералкой, оставшиеся от вчерашнего застолья. Петька отметил, что трусы на Ниночке были. Записав сей факт в разряд неразгаданных загадок, Пётр тоже прошествовал к столу. Пока пересохшие внутренности восполняли водно-спиртовой баланс, Петькин мозг, калькулировал вчерашние траты. Не так всё и плохо, пришел он к выводу. На столе, зеленым огоньком моргал телефон. Кроме трех пропущенных от жены была ещё смс-ка от банка. Кроме затрат на продукты и выпивку, в списке значился магазин «Секрет». Внутренний голос молчал.
В копилку к неразгаданным загадкам добавилась ещё одна.
- А тебе идёт, - хихикнула Нина и кивнула на трусы в горошек.
- А ты не знаешь, чьи они? - краснея спросил Петька.
- Знаю, теперь твои, - и Нина громко засмеялась, но быстро смолкла,
сморщившись от боли.
- А если серьёзно? - насупился Петька.
- Ну серьёзно, так серьёзно. Это ты жене купил, когда мы в гостиницу шли, увидел вывеску в витрине магазина «3 по цене 2». И взял.
- Тогда вопрос… где ещё двое трусов? - краснея спросил Петька.
- Ну одни на Пашке, а вторые ты барышне с ресепшена подарил. А ещё…- но договорить она не успела.
Со стороны софы раздались звуки падения. Павел, которого тоже потревожила жажда, в попытке встать на ноги запутался в портьере и упал.
Портьера соскользнула и Павел продемонстрировал красные женские трусы, но надетые правильно, на голое тело.
- Тьфу ты, - Петька мысленно попрощался и с этими трусами,
траты на которые оказались неоправданными. Нина решила промолчать, но ехидная улыбка намертво прилипла к её губам, сделав лицо загадочным.
После сборов, которые несколько затянулись, потому что Пётр никак не мог вспомнить куда положил злополучную карту мечты, они все же вышли из номера. Гостиничное фойе представляло собой просто фееричное зрелище. Подобно ярким вымпелам украшающим корабли на день ВМФ, весь коридор был расцвечен женскими разноцветными трусами.
- Это что? - ошалело и в один голос спросили Пётр и Павел.
- Ну вы даёте, мальчики, - улыбка Нинки стала ещё шире, - Вы же вчера праздника хотели, хороших
трусов должно быть много, говорили вы. И она сняла первые попавшиеся, висящие на картине и замахала ими словно платочком танцовщица ансамбля «Березка». Пашка заржал, а Петька мысленно возблагодарил Бога за наличие корпоративной карты. Мысль о том что придется держать отчет о тратах перед начальством, внутренний голос сумел погасить, мягким нашептыванием, что эта карта - ответственность Павла, а значит и спрос с него. Но один вопрос Петька задать все же решился:
- Ниночка, а почему трусы оказались в коридоре?
- Почему, почему, потому что вчера это была трасса Формулы-1, а вы её пилоты.
И Ниночка снова громко рассмеялась.
В этот момент у Петра снова запел телефон. Звонила жена. Чтобы скрыть стыд, Петька ухватился за эту возможность разрядить обстановку, как за спасательный круг.
- Да, любимая, - заворковал он,- Какая карта? Твоя карта? Сколько, сколько?
По мере поступления информации в Петькин мозг, лицо его меняло цвет, словно он был хамелеон, становясь то красным, то белым. Дрожащей рукой, Петька полез в карман и вытащил «корпоративную» карту. Пот застилал ему глаза и всё же он сумел прочитать на ней TAMARA HUDYAKOVA. Он держал в руках карту жены, которую в спешке сборов нечаянно прихватил с собой. Трубка телефона продолжала извергать визжаще-шипящие звуки.
Пилот болида Пётр Худяков был дисквалифицирован…

Стою одна, с душой наперевес.
Она крепка, хоть много жизнью мята:
В ней пуль не счесть, но даже главный бес
Её жалел, огрех стирая пятна.

В ней столько «я» нашли давно приют,
Усталых и отверженных судьбою,
Но каждый раз они во мне поют,
Когда прозренье давит тишиною.

Когда темно, а мир испил дурман,
Где путь один - принять и поклониться.
Моей души, в одеждах белых стан,
Из грязи рвётся раненою птицей.

Мелькают лица дорогих подруг:
Любовь, Надежда, мать София, Вера,
И тем надёжней избранный их круг,
Когда играют трубы Люцифера.

Когда голгофы множатся шипы,
А истина - что мелкая монета.
Многоголосый хор моей толпы,
Как песня из великого завета.

Мне выпало судьбой занять почетный пост:
Ведущей караван - не видящей мираж,
Идущей сквозь пески на свет далеких звёзд,
Сжимающей в груди обид охапку, злость,
Но соль мне на губах поёт - Караванбаш.

Мне в золоте песков согреться не дано,
Внутри идут снега и нарастает лёд,
А лентой сквозь бархан мелькает полотно,
Из ядовитых слов, что так раскалено,
Но караван в пути, уставший, но идёт.

И подо мной верблюд хрипит уже без сил,
Потерянный маршрут и шёпот «уступи»,
А как же Моисей, что веру так хранил,
Скрижалями судьбы он душу исцелил
И сердце не предав, он не сошёл с тропы.

Палящий зной сильней и сожжены мосты,
А где-то дождь стеной и свежестью пахнёт,
Саднит глаза песок слезой до слепоты,
В ушах лишь лай собак до липкой хрипоты,
Вновь день сменяет ночь, но караван идёт.

Меркнет софитов слепящий оскал,
Занавес спит где паяц танцевал.
Прячет в белила устало лицо -
В маске спасенье от злобы глупцов.

Грустный, нелепый, уставший Пьеро,
Страсть на бумаге - облезло перо.
Всё сочиняет, а в сердце зима…
Он постарел, тихо сходит с ума.

Белый наряд был когда-то к лицу,
Даже слеза помогала юнцу
Тайной наполнить очей глубину,
Нежный румянец дразнил белизну.

Пылкий поэт всё твердил о любви,
Голос дрожал, душу рвал до крови,
Только в ответ получала она:
Жар от пощёчин и слёз дочерна.

Плачет Пьеро одиноко в ночи,
Горькие слёзы из глаз горячи,
Сколько не пудри упрямо лицо,
Боль не замазать.. она с подлецой .

Вновь притаилась, свернулась змея,
В колотых ранах избыток гнилья,
Ядом отравлен, усталая дрожь -
В каждой улыбке продажная ложь.

Жизнь догорает и в свете огней,
Публика ищет тех кто посвежей,
Снова освистан несчастный Пьеро,
Чёрные слёзы - обиды клеймо.

О розовых слонах мне снятся сны,
Наполненные грустью и печалью в
преддверии зимы. Я остываю,
Стоящая у серой вновь стены.

Осенней птицей застучит висок
Тягучей песни колыбель слагая
мне на прощанье. Тихо исчезая,
А у виска вдруг слышится щелчок.

Пока лишь холостой внутри патрон,
Но хлесткий звук под кожу проникая
уж цель поймал. И птицей погибая,
Я снова цвет меняю словно слон.

Пригорюнилась. А память свечкою,
Каждый угол освещает - подлая,
Словно злая стерва, и голодная
По ошибкам бьёт, да всё с осечкою.

Полыхает факелом прозрения,
Не туда, не то. И слово дерзкое,
Оголяет ветхое и мерзкое -
От её упрёков нет спасения.

Непривычно, мой елей не кО двору,
Что злословишь, жизнь уже сложилася,
Может где-то и перекосилася.
Ты плесни мне горькой, я не гордая.

Ой, да ладно, что ты вечно дуешься?
Мы ж с тобой едино-неделимое,
Всё моё, так бережно хранимое,
Забирай, дарю. Опять торгуешься?

Ну а что, ведь мы с тобой похожие?
В этой жизни вечно ищем истину.
Из тебя я всё плохое выкину -
Говорят, так проще, так положено.

В рваном небе утонет спесивый багряный закат,
Скинет чёрный покров с юных плеч молодая цыганка,
На ветвях затоскует покинувший землю солдат -
Поменяется вдруг устаревшая сердца огранка.

В монотонности дней, забывая сердечную боль,
Окунаясь в потоки искусных и сладких иллюзий,
Соловьиная трель вдруг надломит привычный контроль
И закружится в вихре печальных минутных дискуссий.

Сколько треснувших душ обретут долгожданный покой -
Беспокойные мысли с деревьев весной облетают,
И желанье любить в черном небе поманит звездой,
Обжигая слегка уходящей и светлой печалью.

Одиночества кружево вяжется - тянется нить,
В самом центре его ядовитый сидит арахнид,
Паутину плетёт, он умеет её смастерить,
Не вздохнуть, не распутать, не снять, муки не прекратить,
Ткёт немую тоску безучастный, свирепый шахид.

Закольцована мысль и за кругом мотается круг,
Всё что было отрадой, пропало под тяжестью пут,
Так открыто когда-то тебе улыбался твой друг,
Только где-то остался, в толпе потерялся он вдруг,
Там слова не спасут, злые псы их внутри стерегут.

Как меняется мир, из цветного вдруг блёклый и сер,
Враз застывший смолой, а когда-то светился и пел,
Жизни сад опустел, бродит тропами раненый зверь,
Можно сдаться, устало уснуть и закрыть в счастье дверь,
Чьей-то воли отдаться подставив мечты под прицел.

Ну а можно рвануться, последнюю волю собрав
И зубами вгрызаясь, паутины силки разорвать,
Птицей ввысь, одинокой. Пускай, но себя не предав,
От судьбы, от беды, по спирали, «жива» прошептав,
Новый мир, словно сказочный пазл для себя собирать.

В синем омуте неба - серебристые рыбы,
Свои гибкие спины греют в свете луны,
Чешуи переливы, тел холодных изгибы,
В мерном, плавном теченьи, ходят спящие глыбы
И слепыми глазами смотрят дивные сны.

В каждой теплится искра затаённым желаньем,
Где в свеченьи неона мироздания связь,
В глубину погружаясь вместе с цветом багряным,
Солнце невод раскинет и движеньем нежданным,
Заблестев распугает рыб серебряных вязь.

Неизбежностью пахнет любовная stories,
Что поспешно просмотрена была тобою,
Доктор Время, найдется целительный полис?
Что залечит, заштопает боль тишиною.

И ночами, что были слезами размыты,
Где-то в воздухе горьком чужих наставлений,
Он прохладной рукой со словами -«живите»,
Вправит мысли потоком других ощущений.

И забьется по-новой уснувшее сердце,
Врач устало присядет на краешек койки:
«Береги себя- скажет, - зазря, не усердствуй,
Душу я оживил, за тобою настройки.»

В полной растерянности стоял Семён у дверей магазина «Молот ведьм». Куда бежать? Где искать Полину? Мыслей в голове не было. Полное отчаяние и беспомощность, да ещё страх, липкий и тошнотворный, накатывающий волнами.
Может в полицию? Мысль резанула и застучала в висках. А что скажу? Внутри разгорался диалог. Что-что…Скажу, как есть… А что есть-то? Что? Привёз девушке кольцо, она надела на палец и пропала. Самому-то не смешно? А почему, спросят, вы вообще решили, что она находится здесь? И правда… Семён не мог и сам ответить на этот вопрос. Почему он решил, что Полину надо искать здесь. Он вообще не помнил, что называл ей город, в который ездил в командировку. И всё же… Что-то внутри упорно шептало, что он не ошибся, что Полина приехала именно сюда.
- Кхе-кхе, ну что, милок,  приглянулся тебе наш город? - вдруг услышал у себя за спиной Семён. Он резко обернулся на звук и чуть не вскрикнул. Перед ним была та самая старуха что сошла тогда на перрон с поезда вместе с ним. Как он мог забыть. Вот же, та самая зацепка, которая будет началом поиска. Это же она предсказала его возвращение сюда.
Семён с силой вцепился в плечи пожилой женщины и заорал:
- Где Полина? - при этом он тряс старуху с такой силой, что та зажмурилась и крепко сжала губы. Через несколько секунд до Семёна стало доходить, что так он ничего не добьётся и он ослабил хватку.
- Господи, да ты сдурел что ли? - еле выдавила из себя старушка, как только к ней вернулась способность дышать.
- Я вас снова спрашиваю, где Полина? - уже более спокойно задал свой вопрос Семён.
- А я почём знаю? Кто такая эта Полина? Девушка твоя?
- Да. Невеста.
Вдруг вся абсурдность ситуации стала доходить до Семёна. Со стороны наверно это выглядело более чем нелепо. Он уже представил, как в полиции пытается объяснить свой поступок. И протокол: напал на пожилую женщину. Ужас.
- Вы простите меня - начал было Семён.
- Ситуация более чем нелепая. И я здесь никого не знаю. Вот и магазин закрыт.
Слова потоком хлынули из него. Он говорил и говорил. Сбивчиво, непонятно. Вспоминая все события и детали. Просто вываливал это на незнакомого человека, в надежде, что проговорив это всё,  ему самому станет хоть немного понятнее что произошло с ним и куда пропала Поля. В силу каких-то обстоятельств или из уважения, но старушка продолжала стоять, а самое главное, внимательно слушать, что так сбивчиво рассказывал Семён. Когда история сошла на нет, она произнесла:
- Плохо дело. Ты, милок, остался без невесты. У Купалы она.
Эти слова словно разорвали невидимую оболочку, в которую усталость и стресс успели упаковать разум Семёна.
- Что? Где?
- У Купалы. Да помнишь ли ты какой сегодня день? Праздник какой? Я тебя, спрашиваю.
Семён продолжал тупо смотреть на старуху и пытаться осознать, что история, которая так нелепо началась, стремится так же нелепо закончиться.
- Да экий же ты, одно слово, что городской. Да праздник сегодня, Иванов день или Ивана Купала. Да ну тебя, в самом деле - старушка развернулась и хотела уйти.
- Постойте. Вы что-то про человека сказали, Купалу, кажется?
- Ну да. Каждый год, в эту ночь, он себе очередную невесту выбирает.
- Каждый год? Зачем? Сколько же у него жён?
- А кто про жён то тебе сказал? Нет у него никаких жён. Я же тебе объясняю. Каждый год на праздник, новая невеста. А потом он пропадает, да и девиц больше никто никогда не видел. И так по кругу. Новый год - новая невеста. Любит он красоту. Видать положил глаз на твою Полину.
- Я поверить не могу. Да как же так. Да где он увидеть-то её мог? Мы же нездешние.
- Ну если ноги тебя привели к магазину, то догадаться нетрудно. Сам ты, милок, своё счастье ему отдал. Своими руками. Ты покупал что, в магазине то?
- Да, я Полине кольцо привёз. С камнем. Кошачий глаз, кажется.
- Ну вот. Через камень этот и приглядел он себе новую забаву.
- Что же мне делать? - Семён даже не попытался усомниться в том, что только что услышал. Всё было настолько нереально, что услышь он эту историю от кого-то, несомненно решил бы, что обсуждают фэнтезийный роман, а не жизненную ситуацию. Потому что такого с нормальным человеком произойти не  могло. Не бывает такого. Сказки. И всё же. Произошло, и не с кем-нибудь, а с ним и его Полей.
- Бабушка, милая, может можно, что-то сделать? - Семён смотрел на пожилую женщину с мольбой.
- Меня кстати, Антонина Никифоровна зовут- сказала та.
- Сделать-то? Попытаться то конечно можно. Не пробил ещё невозвратный час. Может, что и получится. Успеешь до того, как через костры прыгать станут, может и вернёшь. Да только есть ещё одно, что тебе знать надо. Найти то ты её может и найдешь, да вот захочет ли она к тебе вернуться? Чары Купалы сильны, целый год он их бережет и так просто свою невесту не отдаст.
- Свою? - закричал Семён.
- Да тише ты, тише, - зашептала Антонина Никифоровна.
- Не кипятись ты. Твоя или его, это время покажет, а пока слушай. Чтобы приворот снять, тебе невозможное сотворить придётся. Цветок папоротника отыскать. Да чего ты так смотришь? Не ослышался, именно цветок папоротника.
- Вы что, издеваетесь?- зашептал Семён.
- Какой ещё цветок, это же сказки.
- Сказки говоришь? Ну так и иди домой, чего тогда по улицам слоняешься, да нормальным людям голову морочишь.
Семён пребывал в такой растерянности от всего, что за последние пару дней так изменило ему жизнь. Но отказаться от Поли? Нет, никогда.
- Где мне найти его? - прошептал он.
- Вот здесь самое трудное. Слушай внимательно, да запоминай…
 Семён бежал по улицам городка, что так ласково встретил его когда-то запахом сирени. Не опоздать бы, громко стучало в висках. Хорошо что город не велик, да и плутать особо негде. Все дороги вели к центру. На вокзал он прибежал, когда автобус, следующий до Приозерья уже собирался закрыть двери. Часы показывали начало одиннадцатого. До полуночи оставалось слишком мало времени. Но водитель явно торопился домой, к жене, поэтому выехав из города набрал хорошую скорость. Семён попытался успокоиться и собраться с мыслями. Слова, что Антонина Никифоровна нашептала ему на ухо, снова запульсировали внутри. Не бояться, не оглядываться и не слушать, самое главное - не слушать, кто и чтобы ему не говорил.
- Всё, конечная, - услышал Семён уставший, но еще бодрый голос водителя.
 Семён выскочил из автобуса раньше всех, быстро осмотрелся и побежал через деревню, туда, где в темноте, за полем, чёрной стеной выступал лес. На ходу он скинул кроссовки памятуя наставления Антонины Никифоровны и продолжил бежать босиком. Хотя бежать было уже не так комфортно, да и больно.
 Семён изрядно хромал, когда первые  деревья обступили его и деревня скрылась из виду. Он шёл так быстро, как мог. Шёл не разбирая дороги, туда, где чаща была чернее всего. Руки машинально потянулись к телефону, хотелось подсветить путь, но он вспомнил, как женщина сказала, что всё нужно делать в полной темноте. И он шёл, лез в дебри, пока не перестал слышать собачий лай из деревни. Ночь, ветер, да скрип деревьев. Словно рослые великаны, плечом к плечу, исполняют ритуальный танец, медленно покачиваясь. Семён внимательно смотрел по сторонам, помня наказ о том, что цветок может показаться в любое время и в самом неожиданном месте. В голове зазвучал голос Антонины Никифоровны: в полночь появится на папоротнике почка, вспыхнет, словно живая, заколышется как речная волна, и запрыгает словно птица попавшая в силок. Важно приметить этот огонёк, не упустить, так как из маленькой яркой точки, вспыхнет и взметнется вверх цветок, горячий как уголь, освещая своим пламенем всё вокруг себя. Да цветет он не долго.  Да и это полбеды. Охраняет цветок нечистая сила, бережёт. Помни, Семён наказ мой. Не отвлекайся, не смотри по сторонам, а самое главное не слушай и не верь, чтобы не услышал.
 Смолкли деревья, только хруст веток под ногами. Глаза у Семёна болели, с такой силой он всматривался в темноту, боясь пропустить огонёк. Вдруг он услышал голос:
- Ты нашёл меня. Я знала, что ты придёшь.  Ждала. Я сама не понимаю, что  здесь делаю. Запуталась. Заблудилась.
Семён аж подпрыгнул. Стараясь унять бешено стучащее сердце, он медленно продолжил идти дальше.
- Сёма? Ты чего молчишь? Ну скажи что-нибудь? Да посмотри ты на меня.
Господи, только бы не посмотреть, только бы не посмотреть. Вот оно. Права была старушка. Значит он всё правильно делает. Близка цель, если решили ударить по самому дорогому. Ах, Поля, Поля…
Вдруг вдали Семён увидел маленький огонёк. Словно бабочка плясал он на одном месте, подрагивал и разгораясь увеличивался в размере.
- Сёма, нет. Не ходи! Это Купала тебя обманывает, берегись! - голос почти визжал.
Нет, не обманешь, пронеслось в голове и Семён побежал так быстро, как только мог. Боль израненных ног разом забылась. Только алое пламя впереди и ничего больше.
Визг усилился, к голосу Полины присоединились и другие голоса, грубые, злые. Словно за каждым деревом сидел голодный волк и злобно рычал.
Семён выскочил на поляну. Чернота расступилась и над головой засверкал звёздный полог. А перед ним целая поляна папоротника и в центре, разбрасывая огненные искры алел цветок. Семён рванул на себя стебель и тот, ярко вспыхнув, вдруг потускнел, но не утратил цвета, словно уголь, он переливался, давая свет. Темнота вокруг Семёна отступала, пряталась за деревья. Ноги перестало саднить, но самое интересное, что он пошёл вперед, ни минуты не сомневаясь в маршруте, что выбрал. Семён достал телефон и посмотрел время, два часа ночи, скоро начнёт светать. Надо было торопиться. Где-то там уже горели костры.
 Цветок помог выйти из леса, тропинка вывела к полю, там на его краю блестело в лунном свете озеро. Огни и люди водят хороводы. Много, ох как много людей.  Среди них его Полина. Семён побежал, крепко прижимая цветок к груди.
 Полина держала чашу с красным вином. Голову её украшал венок, березовые ветки и озёрные лилии. И вино и цветочный дурманящий запах, всё кружило голову. Рядом сидел тот, кто назвал её своей единственной, желанной и любимой. Его голову украшал точно такой же венок. Свадьба. Они жених и невеста. Полина словно во сне смотрела вокруг себя, но что-то внутри, её смутно тревожило, мешая почувствовать радость и счастье, которые привели её сюда. Воспоминанием, таким лёгким, всплывало другое лицо.
 Её жених протянул ей руку, приглашая пойти с ним. Парни и девушки встав друг напротив друга образовали длинный коридор, в конце которого, словно алый цветок горел костёр. Пора было доказать своё желание быть вместе. Взяв Полину за руку Купала повёл её туда, где они должны будут разбежаться и прыгнуть, оставив старую жизнь по эту сторону.
Семён добежал в тот момент, когда молодые готовы были  начать разбег для прыжка.
- Поля! - с отчаяньем в голосе закричал он. Девушка остановилась в нерешительности и попыталась высвободить руку. Но жених крепко держала её. Купала сделал попытку привлечь внимание Полины и с силой потянул её, заставляя продолжить движение. Полина повиновалась. Молодые побежали к костру. Отчаяние и страх потерять любимую заставили Семёна совершить невозможное. Он рванул к огню, по пути расталкивая всех кто попадался ему на пути и с силой кинул цветок папоротника в костёр. В тот же миг Купала с Полиной прыгнули. Через мгновение раздался истошный крик, пламя костра взметнулось вверх и рассыпалось на множество искр.
Семён зажмурился и закричал…
- Сёма, посмотри на меня, - холодные руки Полины сжимали его лицо, эти яркие, зелёные глаза, как у кошки, смотрели с тревогой.
- Где мы, что мы тут делаем? - спросила она.
- Как же я соскучился, - и Семён притянул Полину к себе, вдыхая запах её непослушных, рыжих волос, ещё хранивших аромат берёзового листа и водяной лилии.
 

Отпускаю на свободу птиц,
что усердно в сердце вили гнёзда.
Отворяю дверцы всех темниц.
Улетайте. Трелями певиц
не тревожьте тишину погоста.

Размелю на кофемолке злость,
дней весенних больше не случится.
Выключаю свет любимых звёзд,
Для других желаний яркий хвост -
Мне без вас гораздо крепче спится.

Пустоту заполню тишиной,
что огнём горячим обжигает.
Время лечит. Может быть волной,
душу, что любви испив земной,
Лёгкой джонкой снова покачает.

Снова ангелом белым я парила во сне
И рукой словно мелом прикоснулась к тебе,
Лёгким, нежным движеньем, метку я нанесла,
Там, в небес отраженьи, словно крест, два крыла.

И заплакало сердце от полученных ран.
Ты не тот кто мне нужен - циник, деспот и хам.
Ты продажный до колик, до усталости вен,
А ещё алкоголик, хоть и с виду спортсмен.

За смазливою рожей ты скрываешь капкан.
Не одну уничтожил, злой герой мелодрам,
Я с тобой попрощаюсь, белый след на спине,
Снова я просыпаюсь.. боль от крыльев
во мне.

Человеческое сердце как кусок булыжника и каждая обида и боль оставляют на нём неизгладимые царапины, большое горе может раздробить его в песок. И полетит этот песок по ветру попадая в глаза тем, кто усугубил эту боль или стал её причиной. И заплачут глаза наших врагов… А Ваши глаза? Как часто что-то попадает в Ваш глаз? Подумайте, не стали ли Вы причиной чьей-то боли? Берегите себя и своих близких, не обижайте ближних, чтобы Ваши глаза всегда светились счастьем и никогда не знали слез.

В груди не камень - сердце человечье,
Где боль с обидой оставляют след.
Стараясь нанести сильней увечье-
Калечат, рвут и жгут себе во вред.

В песок стирают. Он летит по ветру,
Вонзаясь в глаз прозрачное стекло.
Заплачут. Будет радость изуверу.
Да только, существует одно но…

Песок горячий не щадя ужалит,
Того кто боль рукой своей растит,
Когда чужое горе не печалит -
Вдвойне слезами путь свой оросит.

В стороне далекой, в стороне глухой,
там где сосны жмутся плотною стеной,
где парами яда дышит озерцо,
в мох вросла избушка, проломив крыльцо…

На шесте коровий скалится скелет,
рядом, под осиной, варит зелье дед,
голова седая, чёрная доха,
заклинанье шепчет, речь его тиха.

Чёрный ворон рядом на суку сидит,
смоляные перья ветер шевелит,
словно угли тлеют красные глаза,
варит старец зелье, голосом грозя:

«Где ты милый друже нОнче побывал?
Что разведал, чёрный, службу мне сыграл?
Где живет дивчина, юна и скромна,
разузнал ты, друже, мне нужна жена.»

Ворон перья хохлит, чёрные, как смоль,
дальние деревни прочесал все вдоль,
в стороне от леса, прячется село,
там живет девица, колдуну на зло.

- Знаю я, хозяин, где судьба твоя,
всё скажу, родимый, служба в том моя,
только и минуло восемнадцать лет.
- Отыграем свадьбу-засмеялся дед.

Кинул что-то в зелье, скинул он доху,
не моргая выпил и упал в траву,
тих, не шевелиться, остывает тлен,
судорог по телу и взорвался день.

Поднимался парень, ясные глаза,
локоны струятся, его стан - лоза,
только злобен голос, не помог обряд,
сколько бы не выпил, свой волшебный яд.

Чёрный ворон кружит тенью над землей,
идёт полем парень с русой головой,
а глаза бедовые, словно из льда,
Идёт за девИцей, движется беда.

В поле молодицы заняты скирдой,
песня льётся, кружит и дрожит струной,
про любовь и счастье, поднимаясь ввысь,
появился парень, только прикоснись.

Глаза ищут, где ты, отраженье снов,
обернись, откликнись на безмолвный зов,
а она зарделась, ярок маков цвет,
и глаза блеснули, молча дан обет.

Свадьба удалая полем разлилась,
колдуну девица по сердцу пришлась,
а она, голубка, бьется и дрожит,
страх и чёрный ужас. Кровь внутри кипит.

Свадьба к церкви движет, мрачен стал жених,
что-то шепчет тихо, встал вдруг и затих,
всполохи на небе делят ночь со днём,
молния сверкнула, полило дождём.

Гости лики крестят, праздник поутих,
жадно руки тянет к девице жених,
красота сползая, сгинула с дождём,
зелье приворота, потекло ручьём.

Девушка бледнеет, словно полотно,
в черную темницу сердце отдано,
мороком пленили, тает под кольцом,
ей лежать в могиле вместе с колдуном.

Пролиты на землю слёзы чёрных туч,
сгинула девица, лес забрал дремуч,
только ворон кружит, вымерло село,
снова кипит зелье, снова правит зло.

Закат пылал. Дремучий, старый лес,
вздыхал протяжно, немощно и звучно,
Там в саване горбатый, старый бес
Аукал заблудившихся привычно..

Подруги в лес поднялись до зари,
Росою мочат сарафаны травы,
Токуют где-то в чаще глухари,
Шумят, зовут зеленые дубравы.

Идут смеются, бор шумит вдали,
Ромашек поле - белые ресницы,
Подруги пол пути уже прошли,
Болтают и щебечут словно птицы.

Берёзы белоствольные росли,
Раскинув ветви в хоровод играли,
Там на грибную россыпь набрели,
Лукошко с верхом, полное, набрали.

Пора домой, корзина тяжела,
Тропинка вьётся словно недотрога,
Прошли берёз белёные тела,
Но заросла быльем домой дорога.

Малая в плач, а старшая молчит,
Кричать боится, всё не слава Богу,
Ей ведомо, что здесь порой чудит
Косматый леший, напустив мороку.

Туман окутал, молоком упал,
Заухал лес, сменив свои обличья,
А царь лесной уже готовил бал
И свадьбу безо всякого величья.

Дрожали две заблудшие души,
Их голос гнал, без всякого участья,
Глаза молили, тихо, не дыши,
Не выбраться, свалилось же несчастье.

А впереди стоит седой старик,
И глаз с подруг своих никак не сводит,
Не вяжется его степенный лик,
С тем ужасом, что от него исходит.

Манит к себе, улыбка в пол-лица,
Они к нему, он спрятался куда-то,
Меньшая тихо голос подала,
откликнулся, но как-то виновато.

Опять пропал, мелькает меж стволов
Кусок рубахи, голова седая
А голос дразнит, вроде и без слов,
И в даль манит, где счастье обещает.

А старшая, знаменье положив,
Навыворот накинула рубаху,
Глазами водит, воздух сиротлив
И тишина, дрожащая от страха.

Скрипит, шумит, поёт дремучий лес,
Все повторяет, к месту и не к месту
И страх внутри, за голосом пролез:
«Забрал, проклятый, в дом к себе невесту.»

Рассвет забрезжил, спал ночной дурман,
Слезой холодной целовавший щёку
И тропку отпустил ночной туман,
Вновь стало видно к дому их дорогу.

Из леса вышла, голову склонив,
Подруги вспоминая образ милый,
А бес смеялся, душу загубив,
Ещё одна победа, без усилий.

Ах, какое же выдалось лето,
Зори алые, в поле роса,
В день Купалы, такая примета,
Будет страшная в небе гроза…

Красных девиц, веселых подружек,
Праздник в поле за лесом зовёт
И парней, из других деревушек,
Хоровод на гулянье сведёт.

Сели в круг. Песня льётся напевом,
Все веночки вода унесёт.
И смеясь говорят между делом,
Водяной где-то рядом живёт.

Вот и росы в поля опустились,
Все собрались гадать у реки,
Парни с девушками нарядились.
Ночь. Поплыли по волнам венки.

А один, что горел алым цветом,
Вдруг отбившись, быстрее поплыл,
И пропал…потерялся с заветом,
Чем хозяйку свою удивил.

Оглянулась, пропало желанье,
Что доверено было венку,
И вздохнула, смахнув на прощанье,
В омут темный девичью тоску.

Только слышит, над чёрной водою
Кто-то тихо её окликал,
Паренёк, с русою головою
В камышах чуть поодаль стоял.

Лик прекрасный, глаза голубые,
Словно синь незабудок в полях:
«Ты прости меня, Катя, впервые,
взял венок на хозяйских правах»

Сердце нежностью вдруг затопило
А над полем взметнулось огнем,
Небо, всполохом враз окрестило,
Эту встречу над чёрным прудом.

Подошёл, взял тихонько за плечи,
Ледяными руками обнял:
«Как же долго я ждал этой встречи»-
Нежным голосом он прошептал.

Взялись за руки и на веселье,
Где горели пожаром костры,
Только плавилось сердце от зелья
Холод жёг, разливаясь внутри.

Расступились друзья и подруги
Образуя большой коридор,
Крики, вздохи и шёпот, испуги:
« Это он, сам хозяин озёр..»

Разбежались, а дождь разыгрался,
Вспыхнул выше и ярче огонь,
Пар густой зашипел, но остался
Силуэт, что любовью рождён.

Смотрит парень, глаза голубые,
Манит к омуту, нежно зовёт,
Только очи, не добрые, злые:
«Торопись, скоро солнце взойдёт»

Побежала она за судьбою,
В чёрном омуте счастье нашла,
А из вод золотою звездою
На рассвете душа поплыла.

Связующей ниткой, стальными стежками,
Где поезд, как слайдер, бегущий по змейке,
Нас вяжут дороги, сцепив сторонами,
Где новые маски в отснятом ремейке.

Порой не простые судьбы пируэты,
От станции встретил, к вокзалу разлука.
Не лиц, и не мест, только лишь силуэты,
А там, впереди, одиночества скука.

Да разве же в этом твоя неизбежность?
Работа, проблемы, да горя бутылка…
С рожденьем даруется телу безгрешность,
А дальше дорога, судьбы пересылка.

Дождь. Он размывает краски, все эти яркие, кричащие неоновые вывески, выедающие глаза. Делает приглушённее, тише, незаметнее. Он мешает их в лужах, словно это акварель и она тонет и блёкнет не оставляя следов.
Он любил дождь. Люди под дождём теряют привычную бдительность, торопятся, спешат, заслоняясь от неудобств зонтами. А он не спешил. Это было его время. Время для охоты. Для утоления жажды, словно он зверь, дикий и хищный. Оборотень из мифов. Только не луна его источник беспокойства и вдохновения, а внутренний голод, требующий и властный.
Моложавый и спокойный, с обаятельной улыбкой, он легко сходился с людьми. Природная красота делала его неотразимым в глазах женщин. И если жертва сама была не против попасть в лапы зверя, воспользоваться этим было не грех.
If this was a game, I already know that I would come out winner…
Он шел не спеша, внутри теплом разливались 0,25. Та норма, что придавала движениям лёгкость, но отодвигала проблемы и мысли в сторону. Он внимательно вглядывался в женские лица, ища ту, что станет сегодня его спутницей и добычей. Он не желал лёгкой победы. Важна была не цель, а процесс. Это наслаждение должно было помочь ему продержаться какое-то время. Дать выдохнуть и пожить, обычной, человеческой жизнью.
Его внимание привлекла миловидная брюнетка. Волосы чуть ниже плеч, востроносенькая. Она что-то изучала в телефоне и блуждала взглядом по фасаду дома. Не местная, мелькнула мысль. Это было как нельзя на руку.
You already know you’re dead… зазвучала в голове строчка любимой песни.
- Простите, вам не нужна помощь? -
его голос был спокоен и доброжелателен.
Брюнетка подняла на него глаза и дежурная фраза, которая чуть не слетела с её языка, так и осталась не озвученной.
- Спасибо, - она мило улыбнулась ему.
- Была бы признательна, я не могу найти нужный мне адрес.
И тут же невольно залюбовалась его глазами и грацией, с которой он держался.
- Тогда я вам, с удовольствием, помогу. Называйте.
Потом всё было привычно и просто. Обмен улыбками, неспешная прогулка под его большим чёрным зонтом. Он даже угостил её кофе. Шутки, разговоры. Пока окончательно не стемнело и улицы не обезлюдели.
Труп молодой женщины был найден в подворотне. Багровый рубец, разорвавший кожу на шее указывал на удушение леской или струной.
По дороге на работу он купил газету, была у него эта привычка читать в метро не с телефона. Пресса писала о серийном убийце, что будоражил умы общественности уже несколько месяцев, дав ему имя - «Музыкант». Он улыбнулся и свернул газету.

Плывут облаками по небу отрезки из пёстрого ситца,

К лоскутному одеялу пришьёт их смеясь мастерица,

Стежок за стежком приметает, легко, ей бы только не сбиться,

И ниткой надежду прихватит, дождём чтоб на землю пролиться.

Украшено бисером звёздным, прошито лазуревой лентой,

Листом первым, с белой березы, мечтой, что застыла легендой,

А солнца клубок всё танцует, ведомый проворной иголкой,

Сплетая мгновения жизни, так ловко, так крепко, надолго.

Опять пришла пора любить,
стать молодой и беззаботной.
Мне снова хочется чудить,
легко, игриво и свободно.

С ночами полными огня
и молодого сумасбродства.
Вернуть мне хочется тебя
в мой мир печали и сиротства.

Мне вьюг холодных и ветров
уже не вынести, устала.
Ночей унылых - чёрных вдов,
мне не снести, они как жало.

Тоска серебряной слезой
избороздила моё счастье.
Мне снова хочется цветов,
а не притворного участья.

Вновь мыслям хочется парить
и сердце бьётся, значит живо.
Мне снова хочется любить -
свободно, дерзко и красиво.

Мне снова мысли не дают уснуть,
Терзая ночь мою напополам,
Где я вершу свой беспощадный суд
И всем по справедливости воздам.

Опять идёт борьба добра со злом,
По полкам разложив былые дни.
Обидела? Подумаю потом,
А кто меня, вот тут притормозни.

На чашу брошены поступки и слова,
Косые взгляды, смолкший разговор,
Их адвокат бледна, полужива,
Ведь говорит суровый прокурор.

Зачитан приговор, пора ко сну,
Наказаны виновные сполна,
Безропотно признавшие вину,
Уходит ночь. Пошла сдавать дела.

Она его ждала, ему писала,
ложились строчки ровно на листе,
как будто жизнь свою пересказала
бумажным клеткам и перу в руке.

Хранила в сердце милую улыбку,
чем одарил её садясь в вагон СВ
и уронила на листок слезинку,
так сжалось сердце, в грусти и тоске.

А он не отвечал уже полгода,
несли назад заветные слова,
шептаться стали, мол всё ждёт кого-то,
чудачкой окрестила враз молва.

Уж сколько рядом свадеб отыграли,
подруги ей твердили каждый день,
забыть его советы всё давали,
судачили, доступная мишень.

Она не отвечала, улыбалась,
храня в душе заветную мечту.
Лебедушка, что счастья дожидалась,
надеждой затыкала пустоту.

Сменялись дни, меняли вёсны зимы,
чернел внутри ей созданный мирок,
но строчки оставались нерушимы,
судьба вплеталась в клетчатый листок.

Отпели вьюги, лето пролетело,
подруги в школу повели детей,
лебёдушка все очи проглядела
и всё ждала, так ждАла новостей.

Года прошли, украли краски тела,
цвет синевы разъели слёзы с глаз,
но по ночам она во тьму глядела
читая письма, может в сотый раз.

И вот однажды, ей в почтовый ящик,
опущен был потрёпанный конверт,
едва читалось, что писал заявщик,
ни четких букв, ни временных примет.

Дрожали руки, гладили, ласкали,
конверт заветный грелся у груди,
Всю гамму чувств совместно проживали
а сердце умоляло - пощади.

И вот листок, от времени помятый,
она достала из глубин письма,
а там: «Прости, я, Люба, виноватый,
женат давно, такие вот дела…

С тобой мне хорошо было, не скрою,
от быта я бежал и от проблем,
с тобой в любовь, как в омут с головою,
я счастлив был, как до тебя ни с кем.

Я искренне тебе любви желаю,
что было в сердце свято сохраню
и лишь глаза в ночи я закрываю,
с тобою снова на крылах лечу.

Прости, прощай.» И тишина глухая,
и сердце словно обожгло огнём,
и закричала, чувства обнажая,
зажала рот рукой , как сургучом.

И величаво, гордая с рожденья,
без звука опустилась на ковёр
и осознала, за одно мгновенье,
что он и жизнь похитил словно вор.

Мечтать-это всегда интересно. Так как-то по особенному уютно, до щекотания где-то глубоко внутри или даже до замирания сердца. Как на американских горках. Взлетаешь и проваливаешься. Мечта может быть простая, смехотворная, но не достижимая, как звезда в небе. Я в одно время мечтала о пере, не жар-птицы, все гораздо проще и прозаичнее. Очень хотелось заполучить перо павлинье.
И вот однажды маме выдали на заводе путевки в пансионат в Крыму. Мечта моя заиграла новыми красками. Я видела как стоит мое перышко в вазе, переливаясь яркими цветами, украшая мою комнату, а подруги с завистью просят дать его подержать. А я нет-нет и извините-подвиньтесь.
Ну и вот он красавец Крым, а точнее Алуштинский парк, где по дорожкам, виляя бедрами прохаживаются птицы с диковинными хвостами. Но одно жирное но, никто не хочет расставаться со своими перьями. Я долго выслеживала их, всячески намекая, что красота их не померкнет если станет на одно перо меньше. Но увы, мольбы мои улетали в небо почтовыми голубями, дни отдыха таяли, а заветное перо было не в вазе, а на заду совершенно бессовестной птицы.
Видя мои душевные страдания, мама предложила совершенно безбашенный и до дикости простой план. Догоняешь, наступаешь ногой на хвост и вуаля! Мечта осуществилась. На утро, полна решимости я стояла на песчаной дорожке парка. Сандаль на изготовке. Завидев медленно прогуливающуюся птицу, я прибавила шагу. Ноги тряслись от страха, но заветная мечта тянула к себе магнитом и я решила поставить жирную точку в этом деле, а заодно и ногу на хвост недогадливой птице. И тут воздух вокруг меня взорвался. Павлин обладает очень громким и противным голосом, будто врубили пожарную сирену. Птица, чуть нелишившаяся хвоста, взлетела на дерево и оттуда продолжала орать на весь парк блажным голосом. Все перья остались при ней. Со мной же долго работала охрана парка и мама, старательно сдерживающая улыбку. А мечта моя упорхнула вместе с той бессовестной птицей и больше меня не тревожила.

Очередь медленно двигалась. Извивалась длинным ручьём и затекала в небольшой шатёр, полог которого, как крыло ночной бабочки подлетал вверх и очередные зеваки, растворялись внутри. Чёрное нутро проглатывало их, а крыло опускалось в исходную, ожидая нового взмаха. Сама очередь состояла преимущественно из родителей с детьми, пытавшихся попасть в ярмарочный шатёр. Вывеска над которым гласила: «Паноптикум дядюшки
Сэмуэля: восковые куклы и другие чудеса.»
Внутри шатра царил полумрак. Входящих встречало большое чучело двухголовой собаки. Мастер-таксидермист сотворил поистине чудо. Одна голова собаки, ощерив пасть, скалила белые клыки, вторая же, чуть меньше размером, боязливо опустила голову, признавая превосходство первой. Далее распологался ряд витрин с разной мелкой живностью, подверженной мутации,и всякие безделушки. Толпа останавливалась у каждого экспоната на несколько секунд и передвигалась дальше, к центру, где находилось главное чудо. В центе шатра было сооружено что-то похожее на театр марионеток. Двенадцать восковых фигур держались за руки, образуя хоровод. Они гримасничали, их восковые рты были растянуты в улыбке. Все они смотрели в центр круга, хотя “смотрели” было не совсем подходящим словом. Глаза у кукол отсутствовали. Заменой им служили пуговицы. Разные по цвету, пришитые чёрными нитками, крест на крест. Как они держались было не ясно, так как кукольные личики были сделаны из мягкого воска, а значит и пришивать было не к чему. Все двенадцать пар пуговок были устремлены в центр, на куклу в белом ситцевом платье с большими чёрными глазами. Она единственная кто имел глаза. Огромные и внимательные, они смотрели поверх голов пляшущих фигур, на толпу. Руки куклы были подняты вверх, она как-будто дирижировала невидимым оркестром. И улыбалась. Улыбка выглядела мягко говоря странно, кончики губ были приподняты, словно она усмехалась, приоткрытый рот открывал ряд мелких, острых зубов. Хищный взгляд куклы приковывал. Стоило только заглянуть в их пустоту и что-то неуловимое пролезало внутрь каждого. Оцепенение охватывало всех, но всё же на детей оно распространялось сильнее. Веселый щебет замолкал и они застывали, подобно восковым куклам. Взрослые справлялись с неприятными ощущениями быстрее и схватив за руку малыша спешили увести его прочь из шатра на свежий воздух. В шум и гомон ярмарки.
Ночь. Ветер гонит обрывки афиш. Застревает в канатах чёртового колеса, перебирая их цепкими руками, извлекая гудящие звуки. Тихо кружится на карусели с лошадками и врывается в шатер мистера Сэмуэля. И затихает. В шатре беспорядок, тут и там стоят коробки. Высокий мужчина бережно снимает восковые фигуры с подставок. Каждой уже приготовлен персональный ящик. Морщинистые руки поправляют их платья, приглаживают локоны. Подержав очередную куклу на руках и что-то пошептав ей на ухо, он целует каждую добрым, отеческим поцелуем в лоб и затем бережно укладывает в деревянный ящик. Все двенадцать разложены. Остаётся последняя, кукла с большими, чёрными глазами. Мистер Сэмуэль переводит свой взгляд на маленькое окно. Вот и она. Из-за чёрных туч своё белое тело вытаскивает луна. Она во всей красе, полнотелая. Её свет проникает в шатер. Мистер Сэмуэль ждёт, когда лунная дорожка добежит до ног восковой куклы и отразится в её безжизненных глазах. Сколько раз видел Сэмуэль эту магию, но привыкнуть так и не смог. Глаза куклы тянут лунный свет и из матовых они становятся глянцевыми, влажными. Лёгкая дрожь пробегает по её телу. Сначала скрючиваются маленькие пальчики, палец за пальцем сжимаются в кулачок. Плечи поднимаются к верху, словно у куклы затекла шея. Она поводит ими вверх-вниз, вверх-вниз. Кукла медленно поворачивает голову к Сэмуэлю и тот съеживается под взглядом этих требовательных глаз. Она голодна, голодна как никогда. Подчиняясь беззвучному приказу, Сэмуэль надвигает шляпу на глаза и словно тень выскальзывает из шатра в ночь.
Маленькой девочке снится сон. Играет музыка, кружится яркая карусель. Круг за кругом бегут деревянные лошадки, плавно опускаясь и снова взлетая вверх. Мама и папа машут ей руками. Она весело смеётся и машет им в ответ. Личико девочки улыбается.
Сэмуэль идёт по улице, пытаясь вспомнить, где с утра он видел играющих детей. Во дворе этого дома он видел девочку лет четырёх, пяти. Он подходит поближе к дому и смотрит по сторонам. Не увидев ничего подозрительного он подходит к окну первого этажа. И сразу удача. Окно приоткрыто, в комнате горит ночник. Сэмуэль видит как маленькая белокурая девочка сладко спит. Подтянувшись к подоконнику, Сэмуэль на половину влезает в окно. Он достаёт из кармана конфеты и начинает кидать их в сторону кровати. Конфета ударяется об одеяло и падает на пол, закатившись под кровать. От шума ребёнок просыпается и открывает сонные глаза. Она видит, как с окна ей машет и улыбается дяденька. Девочка улыбается и машет в ответ. Сэмуэль показывает ей конфеты. Девочка спускает ножки на пол и идёт к окну, протягивая руки к цветным фантикам. Сэмуэль нежно берёт ребенка на руки и зажимает девочке рот.
Тишина, такая вязкая, липкая, окутывает всё вокруг. Сэмуэль боится нарушить её, потревожить. Она пугает его, впиваясь болью в каждый сделанный им шаг. Ощущение, что он делает что-то неправильное, мерзкое, снова подкатывает к самому горлу. На его руках спит ребенок. Спит сладко, безмятежно, ручка маленькой девочки сжимает конфету в ярком фантике. Мужчина на минуту останавливается, но пути назад нет, как и места для жалости. И Сэмуэль прибавляет шаг.
В шатре тихо. Кукла в отсутствии своего хозяина даже не шевельнулась. Она давно научилась управлять сознанием этого покладистого человека. Слишком слабого, чтобы сопротивляться её приказам и достаточно сильного, чтобы их исполнять. Кукла знала, что ещё немного и она получит то, что так желает её душа. Да, у неё тоже была душа. Чёрная, как мазут, порождение Хтони. И она хотела есть. Не просто хотела, она требовала.
Мужская фигура скользнула под полог шатра. Сэмуэль, не зажигая света, пробрался между ящиков и положил девочку к ногам куклы. Та проснулась и заплакала. Тонкий и жалобный голос. Сэмуэль отошел к самому входу. Он видел все это уже двенадцать раз. Двенадцать мерзких, ужасных и таких прекрасных раз. Он завороженно смотрел, как охотится хищник. Лунный свет придавал этому зрелищу необъяснимое очарование. Белое лицо куклы словно светилось изнутри. Аккуратный рот был приоткрыт, обнажая клыки, клыки беспощадного убийцы. Но самым завораживающим были глаза. Чёрная пустота ожила, сделалась настолько глубокой, что надумай туда упасть и казалось, что будешь падать целую вечность. Девочка уже не плакала, она скрючилась, словно испорченная игрушка. Её маленькое тело тряслось, будто его бил озноб, оно выгнулось дугой. Маленькие детские ручки заскребли по земле, отпустив фантик конфеты, за который она так отважно держалась и та покатилась к ногам Сэмуэля. Он с ужасом отпрянул от неё . Боясь прикоснуться, словно это была метка, отметина о его человеческой подлости. Он снова перевел взгляд на ребенка. Кукла, не менявшая своего положения, продолжала убивать. Её черные пустоты глаз тянули жизнь из жертвы. Сэмуэль смотрел, как золотистый свет перетекал из глаз девочки, сплетаясь с лунным сиянием и тек в направлении черных глаз демона. Еще несколько минут ребёнок скреб ногтями по земле и вдруг обмяк. Кукла дернулась в последний раз, и словно механическая игрушка, у которой закончился завод, замерла. Сэмуэль стряхнув оцепенение, шагнул вперед, к девочке. Маленькое тельце стало ещё меньше, высохло. Кожа побелела и стала восковой. Он достал из коробки новое платье и надел на ребенка. Две золотистые пуговицы, в тон к волосам, чёрные нитки. Когда работа была сделана, он открыл, приготовленный ящик и аккуратно уложил внутрь новый экспонат паноптикума. Ещё раз всё оглядев, последней он убрал странную куклу с пустыми чёрными глазами. Кукла ещё хранила тепло, тепло, которое она забрала из человеческого тела. Сэмуэль закрыл ящик на замок и вышел прочь из шатра. Утром ярмарка отправится на новое место.

Дар женщины, с летящею походкой -
в её неповторимой красоте,
Как музыка, что с каждой новой ноткой,
становится печальней в немоте.

Вселенная во взгляде мимолетном,
во взмахе быстрокрылом вверх ресниц,
В круженьи мира, этом беззаботном,
твой смех звучит подобно пенью птиц.

И год за годом, словно крупный бисер,
Нанизываешь этой жизни суть,
В сравненьи с ней планет движенье - мизер,
вот только б счастья больше зачерпнуть.

Стереть следы усталости и грусти,
печали прочь, не портили б узор,
Той карты, что любовь и радость впустит,
раскинув пред тобой их как ковёр.

Теперь всё хорошо и правильно…

Можно спокойно дышать, даже если наши пути разойдутся. Всё это можно будет вспоминать с лёгкой грустью, а не вспыхивать от воспоминаний. Не смахивать украдкой слезу, поднимая глаза к небу, чтобы её не видели окружающие. Не проверять телефон в надежде «а вдруг». Просто жить с чувством, что всё сделано было по-уму, а не назло. Не в отместку. Не умножая боль на боль. Ибо на боль умножать нельзя. Она уже присутствует, а значит её интенсивность уже не имеет значения. Боль уже с тобой, тащится сзади незримой тенью, словно приклеилась, припечаталась намертво. И самое неправильное - это взять ее с собой в попутчики. Смириться с ней, принять.
Если такое случается, значит, вы стали слабы, значит, махнули рукой на оставшийся отрезок пути. Ведь он может быть ещё очень длинным. А рядом с вами та, кто не сделает ваш путь легким, ярким и уж точно не сделает его приятным. Сколько таких незримых «друзей» мы берем с собой в путь? Сами делаем его трудным. Да не возможно отмахнуться от таких попутчиков. Они - как репей. И всё же остановитесь, отдышитесь, загляните им в глаза и даже выслушайте, но потом найдите в себе силы улыбнуться и попрощаться. Это их остановка, их конечный маршрут - не ваш. И уходите, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой, налегке. Ибо путь ваш долог. И пусть рядом будут только те, кто этого действительно достоин, кто сделает его ярким и прекрасным.

Луна готовилась отдохнуть, такая радость ей выпадала не часто, пару раз в год. Когда можно заняться своими женскими делами и не думать ни о чём.
С недавних пор, стал я замечать за собой непреодолимое желание выть на Луну. Раньше это случалось, только от больших душевных переживаний. Старым стал. Мысли стали посещать разные, да и оглох почти. Вроде и не жив. А завоешь, защекочет внутри, подпрыгнет сердце к самой пасти, а потом хлоп и потекло тепло по жилам, побежала свобода по кровушке и на душе истома. Да и не вой это, песня. Песня по ушедшей молодости. Воспоминания накатили. Помню, как попал я сюда щенком, махоньким, глупым. Мамка, облизала меня в последний раз теплым языком и отошла, много нас у нее было, одним ртом меньше. И вот сижу я в свою первую ночь, страшно, запахи чужие, а в окне Луна. Белая и жирная, как мамкино молоко. Вот тогда первый раз я и завыл. Слабенько так, тоненько. А та смотрит на меня круглым своим лицом и жалеет, а главное слушает. Нет, на жизнь я не жалуюсь, любят меня, за ночные мои серенады не ругают. Добрые. А помнишь, ту спаниелиху, вертлявую такую. Любила она подразнить, да хвостом вильнуть. Не подпускала, сучка. Да разве могла устоять перед таким, как я, ну и пусть не породист, зато как ухаживал. Эх, детей правда наших утопили, а меня только на поводке с той поры выгуливали. Тогда я пел тебе особенно проникновенно. Луна как вроде подмигнула, опустила слегка веко, да так и залип её глаз, на половинке. В глубокой задумчивости.
А помнишь на Новый год, хозяйка холодец варила. Знатный такой, с говяжьей ноги. В честь праздника кость мне перепала, мясная. Да гости стали собираться, ну и решил я её припрятать, от греха подальше. Народишко то разный, голодный, так на еду накинулись, что к полуночи, кроме водки с шампанским ничего и не осталось. А тут кость, да еще с мясом… Хахаль хозяйский тискаться полез к ней, да на кость и наступил, крику было, суеты. Так и не попробовал я её, хахаль с собой унес. А я тогда тебе всю свою тоску излил. До хрипоты.
А Луна совсем закатилась, одна щелочка пробивается, вспоминает наверное, но главное слушает. Внимательно так. Смотрю, а она глаз свой совсем закрыла, веко тяжелое опустила, да вроде уснула. Ну а как? Она хоть и Луна, но отдых и ей нужен. Сколько таких, как я с ней самым сокровенным делится, но ведь самое главное, что слушает и всё помнит. Она ведь женщина.

В свеченьи золотистого руна,
В сплетеньях нити нежной шелковины,
Рождалась первородность бытия,
Костры горели, ввысь летели к сини.

Тек хороводом к убыли февраль,
Разбрасывая слез метельный ворох,
Но к полудню все явственней печаль,
Его терзала в воробьиных ссорах.

Костры горели, чествуя тепло,
Весеннего озноба жизнь просила
И солнце вдруг по новому взошло,
Знамением на жизнь благословило.

Огнём лучи вонзались в соль земли,
Горели вены, пробуждая травы,
А люди снова жарили блины,
Все ради жизни, а не для забавы.

В придорожной канаве лежало тело. Фонарь болтавшийся на ветру, поочередно выхватывал то синий ватник, то кирзовый сапог, испачканный в навозе и глине. Тело принадлежало работнику совхоза Рассвет, зоотехнику Сидорову. Сидоров лежал картинно раскинув руки, приглашая сделать «обнимашки» и не подавал признаков жизни, что могло означать одно из двух. Либо Сидоров был мертвецки пьян, либо тело утратив все жизненные соки, превратилось в труп. Вокруг бродили коровы, дамы, как их ласково называл Сидоров, они продолжали щипать траву, иногда останавливаясь и с задумчивостью поглядывая на неподвижное тело. Богато унавоженные шкуры животных украшали буквы, намалеванные белой краской, они бродили хаотично и слово которое они должны были составлять никак не складывалось. Но то ли тело зоотехника чем-то привлекало животных, то ли они испытывали к нему некую благодарность, но они вдруг разом собрались около распростертого на земле Сидорова и из разрозненных букв сложилось вполне осязаемое слово ДОЛГ. Кому и что должен был зоотехник оставалось загадкой.
Вскоре у канавы стал собираться народ. На место был вызван местный участковый Петров.
- Граждане, попрошу не топтать место преступления.
- А чё его топтать? Вона буренки уже все вытоптали, - заметил местный тракторист, он же первый друг и собутыльник Петька Васюкин.
- И все же, могли остаться улики, граждане, кто и когда видел последним Павла Сидорова живым?
Из толпы раздались возгласы и кто-то заголосил, тонко, по-бабьи.
- Ну я видел, - голос подал всё тот же Петька.
- Когда, где и при каких обстоятельствах? - стал напирать на Петьку Петров.
- Так на ферме, два часа назад, он дамам стихи читал.
- Вы сможете при необходимости опознать тех гражданок?
- А че их опознавать, вон они у вас за спиной, Катька, Зинка, Светка и Машка.
Следователь обернулся в надежде увидеть молодых особ, любящих поэзию, но позади над телом зоотехника Сидорова застыла только группа из четырех коров, продолжавших задумчива жевать траву.
Долгий вопрошающий взгляд был адресован Петьке.
- Ты что, мамонт таёжный, шутить решил со следствием, так я оформлю тебя на пятнадцать суток за шуточки.
- А что сразу оформлю, дамы это коровы, их так Пашка называет, называл,- внес поправку Петька.
Все односельчане дружно закивали.
- Так, предположим.
Следователь осмотрел коров, буквы, вот что изначально не бросилось в глаза. Каждую бурёнку украшала одна буква. Д, О, Л, Г. Переписав их на бумагу, следователь пришел к выводу, что зоотехник Сидоров был убит из-за долга, сумма которого была так велика, что расплатится со своим кредитором Пашка не смог. И теперь вся деревня была свидетелем развязки некоей кровавой драмы, произошедшей в этом месте.
Участковый окинул тяжелым взглядом односельчан. Те стояли понурив взгляд, бабы всхлипывали, мужики топтались на месте и вздыхали. И кто же из них мог дать Пашке Сидорову в долг? Размышление участкового были прерваны Петькой.
- Вот ведь, сука, - радостно изрек Васюкин.
- Выйду на улицу, гляну на село, - Девки гуляют, и мне весело, -
жизнеутверждающе разлилось за спиной участкового. Народ оживился и загалдел.
- Сиська ты тараканья, живой, гад, -
и Петька полез в канаву подымать Паху, который удивленно таращился на собравшихся односельчан.
- Позвольте, а как же долг?- вдруг
задал вопрос участковый, кто-то же оставил послание с предупреждением.
Все уставились на Пашку.
- Какой долг? - Пашка с
недоумением смотрел на Петрова, силясь понять, когда он успел задолжать представителю власти.
- Ну вот же, на коровах? Долг - тыкал пальцем участковый в буренок.
- А, вы про это, - Пашка смущенно опустил глаза. Это мой коллектив, мы с дамами песню разучивали, я их по голосам поставил, а чтобы не путать, краской название написал.
- Долг?
- Да, нет, Голд, ну золотые мои, певуньи.
Петька громко заржал. Участковый сплюнул и зашагал прочь.

Городок был неказист. Поезд прибыл на вокзал рано утром. Ну как прибыл, тормознул на короткие полторы минуты. Выплюнул на перрон двух пассажиров и повздыхав и лязгнув тормозами, рванул дальше. Семен поправил галстук, достал телефон, посмотрел время. Рано. В гостиницу еще не заселяют. Придется коротать время среди местных достопримечательностей. Старину он не любил, он дитя большого мегаполиса не понимал душевного парения, которое испытывала при виде старых камней его невеста Полина. Столько сил он потратил на то, чтобы отговорить её от свадебного путешествия по Золотому Кольцу. Она до сих пор на него дулась, ну да ладно, привезу ей что-нибудь из этой дыры, какой-нибудь древний артефакт, ради примирения.
- Кхе-кхе, милок? Впервой у нас? - услышал он за спиной скрипучий голос.
- Да - повернувшись ответил он. Вторым пассажиром покинувшим вагон, оказалась сухонькая старушка.
- А я вот сестру навещала, городская она у меня, важная. - сказала старушка.
- И как вы в этих городах то живете, шум, гам, люди бегут не поднимая глаз, а куда, зачем, э-хе-хе- с горечью сказала она.
- Так впервой говоришь у нас?
- Да, в командировке.
- Ясно, ну что ж, понравится тебе у нас, еще вернёшься. - и старушка заспешила прочь. Странная какая-то старуха, хорошо что командировка всего на два дня, подумал Семён.
За работой утренняя встреча отошла на второй план. Завтра еще дела в филиале компании и сразу на вокзал, домой к Поле. Ах, ты ж, вспомнил он. Поля. Подарок же хотел ей купить.
Вечерело, на поиски подарка, который должен был поразить воображение Полины оставалось совсем мало времени. Город и вправду был не велик, но по своему красив и необычен. Густой запах сирени тек над тротуарами, дурманя и сводя с ума. Семен шел, разглядывая немногочисленные витрины в надежде отыскать то чудо, отчего глаза Поли засветятся, как у довольной кошки, яркими зелеными изумрудами. Так в мечтах, Семен и не понял как оказался перед дверьми небольшого магазина с интригующим названием «Молот ведьм».
- Добрый вечер - приветствовал его продавец.
- Могу чем-то помочь?
- Да, я ищу что-нибудь необычное и редкое, способное удивить сердце молодой девушки - сказал Семен.
- А кем вам приходится молодая особа? - поинтересовался продавец.
- Невеста, через месяц свадьба.
Продавец пристально посмотрел на Семена, во взгляде была какая-то оценка, но Семён этого конечно не заметил, поглощенный разглядыванием антиквариата, свечей и различных пузырьков, заполнявших полки магазина. Продавец, сделав свою оценку, нагнулся под прилавок и достал небольшую коробочку.
- Вот - сказал он.
- Открой.
Семен взял в руки футляр, старый, обтянутый кожей, но почему-то красной. Но то что это была кожа, сомнений не было. Внутри оказалось кольцо. Обычное серебряное кольцо, внутри шли какие-то буквы, они были столь малы, что прочитать их без специальной оптики Семену бы не удалось. А еще кольцо украшал камень, зеленый, яркий.
- Кошачий глаз - сказал продавец.
Именно, что кошачий, подумал Семён, да, такому подарку Поля будет рада.
- Это помолвочное кольцо - снова выдал продавец.
- Беру, лишь бы размер подошел.
- Подойдет, молодой человек, да же не сомневайтесь - продавец, как то хищно улыбнулся.
Но и этого Семен не заметил, продолжая рассматривать кольцо.
- Картой можно? -
- Можно и картой - снова улыбнулся продавец.
- Будьте счастливы.- прозвучало уже для закрывшейся двери. Свет в магазине погас.
Поезд мчал Семена домой, в привычный ритм его жизни, его и Полины. Рука крепко держала красную коробочку с подарком. Маленький городок стремительно удалялся из его жизни, с его дурманящим запахом сирени.
Полина открыла дверь, взвизгнула и прыгнула ему на грудь. Тесно прижалась, засопела и вдруг вспомнив о старой обиде, стала серьезной.
- Ну как поездка - спросила она.
- Поль, я соскучился - прошептал он, вдыхая запах её рыжих и непослушных волос.
- Посмотри, что я тебе привез, не аленький цветочек конечно - неловко пошутил Семен.
Из кармана, на свет божий была извлечена красная коробочка.
- Примерь - попросил я.
Поля надела кольцо. Оно так ладно обхватило палец, словно было сделано на заказ.
А ведь не обманул продавец, мелькнула мысль. Полина подняла руку с кольцом вверх и камень вспыхнул ярким светом, кошачий зрачок уставился на Полю. Она закружилась по комнате, не отводя глаз от камня, засмеялась и вдруг стала танцевать, что-то тихо напевая. Семен стоял и смотрел на изменившуюся Полину, привычный мир для которой перестал существовать. Лес - дремучий, старый, Иван-чай, малиновыми стрелами к небу и папоротник, покрывающий всё на сколько хватало глаз, папоротник, который успел пустить цвет.
Семён поймал Полину в объятья.
- Поля, что с тобой? Поля?
Как будто видя его впервые, она смотрела совершенно чужими глазами.
- Ничего. - прошептала она и пошла
на кухню готовить ужин.
До свадьбы оставалось меньше месяца.
С подготовкой к этому знаменательному событию, Семён стёр из памяти тот случай с кольцом. Полина же менялась на глазах, её больше не интересовала подготовка к празднику, она не вступала в споры, стараясь быстрее согласится во всем, что касалось свадьбы. Однажды ночью, проснувшись, Семён не обнаружил Полю рядом с собой. Та стояла на балконе, вскинув руку вверх и смотрела на кольцо. То ли спросонья ему вдруг показалось, что она кому-то отвечала, глядя в самый центр зеленого, кошачьего глаза. Он отмахнулся, показалось, точно показалось.
Приближалась дата свадьбы. Она была запланирована на седьмое июля.
Вернулся накануне Семён поздно, отмечали мальчишник. Полины дома не было. Резонно, гуляет еще с подругами, мелькнула мысль. Наступила ночь, Полина не возвращалась. Он мерил комнату из угла в угол, когда толкнув журнальный стол, на пол упала та самая злосчастная коробочка, внутри которой была записка. « Прости если сможешь и забудь, он зовёт и ждёт меня, я теперь его невеста.»
И тут в голове закружились мысли, набирая обороты, все, словно калейдоскоп, стеклышко за стеклышком складывались в пугающую картинку. Городок, старуха, продавец, кольцо. «Ты еще вернешься» зазвучал голос.
Утро, снова это утро, в этом городе. Только сиренью уже не пахло, пахло страхом. Семён бежал по старым улочкам в надежде отыскать тот магазин, «Молот ведьм», будь он неладен. Свет не горел, грязная витрина и старый, ржавый замок. Всё говорило о том, что магазин давно не работал. Очень давно. Наступала ночь, ночь с шестого на седьмое июля, ночь на Ивана Купалу. Ночь когда в лесу зацветает папоротник.

В каждом из нас уживаются два противоречивых, но интересных персонажа. Лёгкая на подъем, ветреная и прекрасная дамочка по имени Сердечная чакра. И мудрый и строгий, с большой харизмой, господин Разум. Как вы заметили, они представители разных полов, к тому же родственники. Не родственные души, как это бывает, а связанные одной кровью родства, что накладывает на них определенные обязательства друг перед другом. Но при всём при том, разногласий между ними выше крыши.
Для понимания, вот как обычно проходит их встреча.
Сердечная чакра:
«Скучно, боже, как же скучно я живу. Никаких волнений… О, а это кто? Интересно, я аж подпрыгнула. Определенно, он мне нравится. Даже больше того — мне кажется, я влюблена… Как же сразу стало хорошо. Так, девочки… Да, вы, из массовки, я к вам обращаюсь. Хлопаем ресницами, включаем обаяние. Свет, мотор, начали…Хорошо, ещё один дубль - и он мой».
Легкой, но твёрдой поступью на площадку, где разворачивается действие, входит строгий и мудрый господин Разум.
— Стоп мотор. Нет, нет, ты милая стучи. А вот массовку распускаем.
— Это почему ещё? — надувает губки Сердечная Чакра. — Меня нельзя полюбить? Я некрасива, стара, глупа? — её глаза наполняются слезами, она надувает губки и смотрит жалостливым взглядом.
— Ну что ты, милая, ты же знаешь, что ты у меня лучше всех, ты прекрасна во всех смыслах. Но есть одно «но»…
Здесь повисает жирная пауза. Дамочка смотрит на господина и терпеливо ждёт, ибо привыкла всегда полагаться на него. Да если бы не он… Сколько раз она приползала к родному очагу, словно стрекоза, что пела и плясала… Голодная и промерзшая, больная и униженная. Кидалась на грудь и жалобно просила прощения, обещала, что всегда будет спрашивать его мудрого совета… И снова срывалась.
В это раз господин Разум решил зайти с козырей.
— Как я сказал, есть одно «но». Ты всегда забываешь об одной важной вещи. Чтобы не испытывать боли, надо искать именно родственную душу. Нет, дорогая, не как мы. Это то, что дает начало любви. Когда тянет взяться за руки до боли в костяшках пальцев и начать движение в одном направлении. Две пары глаз видят одно и то же. Да, они смотрят и по сторонам, где их взору представляются соблазны и боль, бывают и слезы, и кто-то, испугавшись, сбивается с шага, но рук, что они сцепили в начале пути, эти двое не разжимают. Если одна пара рук не находит тепла протянутых к ней ладоней, то никакие взмахи ресниц не помогут. Ты снова вернешься израненной птицей под крышу родного дома.
Сердечная чакра делает глубокий вздох, поднимает лицо к небу, ветер подсушивает остатки её слез. И она, погрустив, кидает прощальный взгляд на объект своих желаний, послушно затихает… Господин Разум берет верх в их вечном споре. Он мудр и практичен, и умеет найти нужные слова, чтобы поставить в споре если не точку, то многоточие... В этот раз.