Бристольский картон, акварель, белила
вдоль локонов гладких - овал лица
невинность чела и печаль затмила,
что льется из глаз, словно свет в ночи
Судьбе опять начинать сначала.
Судьбы ты не ведаешь, ангел, молчи!
И в зеркало смотрит Поэт устало:
"Наташа, с тобою военный.. Но - кто?!
Зачем же ты о любви молчала?!"
У ног горностаевый пух манто...
А сердце невинно страдает и бьется
И словно смерти кричит: " постой!"
И в самом древнем псалме поется,
Что мир и спасен и убит красотой...

"И ангелы у нас лежат на леерах,"*
В досаде разорвав на шелковицы парус ,
я знаю, жизнь моя, что был слегка не прав
И бисером - не шей, здесь подойдет стеклярус.
На пальцах будет кровь и пудра на щеке...
Ее потом смахну горячими губами
И чайки примут нас, бродяжек, налегке
И курс укажут нам: к заре, за облаками.
__________

будет все зашибись этот серо - жемчужный вечер,
луж прозрачный коктейль, что нам под ноги вынес снег,
Не понравимся Богу - ну, значит, выпадет нечет
Вытру капли губами непрошенных слез, из под век
Будет все на отпад и апостол гитару возьмет,
и затянет романс про холодную, странную встречу,
И про нашу любовь, что похожа на звездный полет

Светлана Макаренко
"Кто сказал, что легко любить? Мне так грустно опять писать "акварелью". Мне так грустно угадывать все по строкам стихов.. Вы когда - нибудь читали биографию, угаданную по стихам, по строчкам рифм? Скорее всего, Вы скажете: Нет. Вот и я раньше не встречала таких биографий. А теперь приходится писать ее самой.. Угадывать, дорисовывать, предчувствовать, предвосхищать Что же это получается? Незаконченный портрет. Неразгаданная жизнь. Несложившаяся судьба: А может, - сложившаяся, наперекор всему?. Ведь Судьбы Поэтов складывает Бог и сияние звездных карт в ночном Небе. Все это неподвластно простым человеческим представлениям о счастье... Вероника Михайловна Тушнова родилась 27 марта 1911 года (дата нового стиля) в Казани в семье профессора медицины Казанского Университета Михаила Тушнова и его жены, Александры, урожденной Постниковой, выпускницы Высших женских Бестужевских Курсов в Москве. Профессор Тушнов, был на несколько лет старше своей избранницы и в семье все подчинялось его желаниям и воле, вплоть до подачи на стол обеда или ужина. Вероника, черноглазая, задумчивая девочка, писавшая стихи с детства, но прятавшая их от отца, согласно его же непререкаемому "желанию" сразу после окончания школы поступила в Ленинградский медицинский институт (семья профессора к тому времени обосновалась там). Вероника Михайловна проучилась на факультете терапии четыре года, но больше не смогла истязать свою душу: Ее всерьез увлекли занятия живописью, да и поэтическое вдохновение не покидало. В начале лета 1941 года Тушнова поступает в Московский Литературный институт имени М.Горького: Ее желание профессионально и всерьез заниматься поэзией и филологией вроде бы начинает сбываться. Но учиться не пришлось. Началась война. Отец Вероники Михайловны к тому времени скончался. Осталась больная мать и маленькая дочь Наташа. Кстати, семейная, личная жизнь Вероники Тушновой - это еще одна загадка для ценителей ее творчества, для литературоведов. Все скрыто за семью печатями тайн семейного архива, многое не сохранилось, утерялось, о многом - умалчивается.... (Впрочем на это, тактичное или безразличное - другой вопрос , - молчание, родственники Вероники Михайловны имеют, конечно, полное право!) Используя свои медицинские познания Тушнова почти все годы войны проработала в госпиталях врачом, - их ведь не хватало катастрофически! - выхаживала раненых:Работа тяжелая, часто и неблагодарная, не оставляющая, казалось бы, времени для "возни" с капризными рядами поэтических строчек: Но Тушнова во время ночных дежурств умудрялась, при свете затененных ламп, прислушиваясь к сонному дыханию и стонам больных, все время чиркать что - то в тетради. Ее так и звали ласково: "доктор с тетрадкой". В 1945 году вышли из печати ее поэтические опыты, которые она так и назвала "Первая книга". Это был сравнительно поздний дебют - Веронике Михайловне было уже 29 лет - и прошел он как - то незаметно, тихо.... Вероятно, в год Победы и всеобщего ликования нужно было писать что - то фанфарное, парадное.. Тушнова не умела этого делать никогда :Ей сразу и всегда - замечу особо! -была присуща своя нота чистой, пронзительной грусти, элегичности, что ли, то, что лихие "проработчики" от Союза Писателей тут же назвали "пресловутой камерностью", "перепевами надуманных переживаний в духе "салонных" стихов Ахматовой "Знакомые слова, не правда ли? И более того, знакомое отношение к поэзии:Отношение отрицания, презрения, почти не любви. Да что там почти! Неудивительно, что вторая книга Вероники Михайловны "Пути - дороги" увидит свет только через десять лет, в 1954 году. Она просто не решалась выпустить ее в свет. В основу этой книги легли стихотворения, написанные часто в дороге и навеянные дорожными встречами и впечатлениями, знакомствами с новыми людьми и новыми местами. "Азербайджанская весна" - так называется один из поэтических циклов Тушновой. Вероника Тушнова вообще все это "десятилетие молчания" много и упорно работала: рецензентом в издательстве "Художественная Литература", очеркистом в газете, переводила с подстрочников Рабиндраната Тагора, причем великолепно делала это, поскольку была лириком, "по самой своей строчечной сути", как говорила она сама. Эти десять лет были очень трудными для Вероники Михайловны. Она искала свой собственный путь в поэзии. Искала тяжело, мучительно,часто сбиваясь с такта и много теряя и для сердца и для таланта. В 1952 году Тушнова пишет поэму "Дорога на Клухор". (Она тоже вошла в книгу 1954 года.) Поэма эта была очень хорошо встречена критикой и рецензентами, но сегодняшнему читателю в ней отчетливо была бы видна некоторая нарочитость тем, натянутость тона, чуждая поэтессе риторическая экзальтация, тяга к масштабности, ложный пафос:В общем, все черты, почти забытой ныне "советской поэзии". Но она так боялась прежних грубых упреков, насмешек, да и просто "пропасти молчания - непечатания", что предпочитала быть автором, который по выражению одного из критиков: "Не приобрел своего творческого лица, не нашел своего голоса", (А. Тарасенков. Рецензия на сборник В. Тушновой "Пути - дороги" 1954 год.) Грустно писать все это.. и тяжело. В самом деле, только на последних двадцати страницах сборника, в разделе "Стихи о счастье", поэтесса словно сбросив тяжкую ношу вдруг стала самой собою, зазвучал в полную силу! Возникло вдруг истинное лицо пишущей- любящей, томящейся, страдающей. Временами оно было почти портретно - точным, единственным в своей живой конкретности: "ресницы, слепленные вьюгой, волос намокшее крыло, прозрачное свеченье кожи, лица изменчивый овал", - но одновременно это было лицо, подобное тысячам других женских лиц, это была душа точно также, как и они страдающая и любящая, мучимая и где - то мучающая другого, пусть и страстно любимого, человека! Каждая из читательниц могла почувствовать в строчках Тушновой свою "вьюгу", свои счастливые и горькие минуты и только свое, но такое общее, понятное для всех тревожное ощущение неумолимого бега времени и с упрямой немного странной, обманчивой и наивной верой в счастье: Помните это, знаменитое: "...Я перестану ждать тебя, А ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, Когда в стекло ударит вьюга... Когда припомнишь, как давно Не согревали мы друг друга!" В. Тушнова "Не отрекаются любя..." После этих строк, выученных и переписанных сотнями читательниц в тетради к Веронике Михайловне пришла известность. Ее поэтический голос набрал силу и высоту. Выпущенная в 1958 году книга "Память сердца" была уже чисто лирической. Главная тема поэтессы вышла на первый план, потеснив все остальное: Любовь на свете есть! Единственная- в счастье и в печали, В болезни и здоровии - одна, Такая же в конце, как и в начале, Которой даже старость не страшна. Не на песке построенное зданье, Не выдумка досужая, она Пожизненное первое свиданье, Безветрие и гроз чередование! Сто тысяч раз встающая волна! В. Тушнова. "Твой враг" Красивая, черноволосая женщина с печальными глазами (за характерную и непривычную среднерусскому глазу красоту ее называли смеясь "восточной красавицей"), с мягким характером, любившая дарить подарки, не только близким, (Двоюродная сестра Ирина, живущая в Куйбышеве, не успевала получать из Москвы посылки, то с босоножками, то с перчатками, то с книгами!) но и просто друзьям; мчавшаяся по первому зову на помощь в любое время дня и ночи, заражавшая всех смехом, весельем и подлинной любовью к жизни; эта вот красавица - поэтесса, с чьими стихами о Любви под подушкой засыпало целое поколение девчонок, -

сама переживала трагедию - счастье Чувства, озарившего своим Светом последние ее годы на Земле и давшего мощный поток энергии ее Творчеству: Любовь эта была разделенной, но тайной, потому что, как писала сама Тушнова: "Стоит между нами Не море большое - Горькое горе, Сердце чужое." В Тушнова "Хмурую землю:" Человек, которого любила Вероника Михайловна, поэт Александр Яшин, был женат, не мог оставить семью, да и кто знает, смогла бы Вероника Михайловна, человек все понимающий, и воспринимающий обостренно и тонко, - ведь у поэтов от Бога "нервы на кончиках пальцев", - решиться на столь резкий поворот Судеб, больше трагический, чем счастливый? Наверное нет. Она называла свое чувство "бурей, с которой никак не справлюсь" и доверяла малейшие его оттенки и переливы своим стихам, как дневниковым строчкам. Те, кто прочел (изданные уже после смерти поэтессы, в 1969 году!) стихотворения, навеянные этим глубоким и на удивление нежным чувством, не могли избавиться от ощущения, что у них на ладони лежит "пульсирующее и окровавленное сердце, нежное, трепещет в руке и своим теплом пытается согреть ладони": Лучшего сравнения нельзя и придумать. Может быть поэтому поэзия Тушновой до сих пор жива, книги переиздаются, помещаются в интернет - сайты и легких, как крылья бабочки, строчек Тушновой, кстати, созданных "в крайнем страдании и острейшем счастье", (И. Снегова) знают больше, чем подробности ее сложной, трагической почти, биографии: Впрочем, таковы Судьбы практически всех истинных Поэтов, на это сетовать грех! P. S.Умирала Вероника Михайловна в тяжелых мучениях. Не только от страшной болезни, но и от тоски по любимому человеку, решившемуся в конце концов выпустить горько -грешное счастье из рук: Поэтессы не стало 7 июля 1965 года. Ей едва исполнилось 50 лет. Остались рукописи в столе: недописанные листки поэмы и нового цикла стихов. Через три года после своей Любимой умер, тосковавший, и мечущийся в этой холодной тоске до последних дней, Александр Яшин. Диагноз звучал также зловеще - "рак" Как тут не вспомнить классическое: "Бывают странные сближенья!"
Текст этой статьи был написан давно и широко используется в интернете. Отрывки были представлены в сборнике избранной лирики В. Тушновой под редакцией Н. Розинской.

Апостол в колокол звонит, повисши, в драном башмаке
На двух веревках, ночью спит, а утром бродит налегке,
меж медных круглых таганов, где талая вода кипит,
эдемский растворяя мед..
(Что, ангел, рассказать тебе? Как он вскипел, как стал горяч,
Обжег мне горло - я хриплю..) Люблю, сквозь сотню лет люблю.
А на реке - некрепкий лед

Какая чушь! Трава,что, небом вниз?
И высох сад, и надо звать Эзопа,
А он изголодался! Эскалопа просить изжарить...
Ты хохочешь так, что в ухо заложил себе пятак,
Измял в ладонях розу Сиракуз,
Забыл, где сочинительный союз, а где -беесстрочье,
Где тире и точка... Ни одного забытого листочка,
Где ни прочел бы я заветного: "Люблю!"

Опять к началу, Бродский и Августа,
Слепые стансы, вздох карандаша..
Он сочинял ей письма, вскользь, из Пруста,
Все сетовал:
В кармане - ни гроша...
Опять к началу: зябнет сад эдемский,
Зарывшись в перья, мирно спит сова,
И, восхищен звездою вифлеемской,
Он снова сыплет снежные слова.
Опять тоска, вода венецианцев...
Безбрежность удлиненного стиха
И жизнь скользит, течет водой меж пальцев,
И начертанье тоньше волоска
В папирусе...


Марианна Басманова с сыном Андреем...

Марианна Басманова жива и до сей поры. ( год рождения: 1938) Прославленный в Европе и за ее пределами, тонкий художник - иллюстратор и книжный график, она не дает интервью о Бродском, отце ее сына, архив ее спрятан надежно и глубоко, в фонде Басмановых в РГАЛИ, неведомо, на самом то деле, о чем писал ей Бродский. Но тоску его и пламя Душевного ожога страстью в стихах к "М.Б". или "Стансах" почувствовать можно...
Пытаюсь....

Короче, сбился с курса Ланселот,
Пилат - тоскует, Алконост - ревнует...
А мне и бутерброд не лезет в рот
Как Пушкин говорил. ( Его строфа - врачует).
Забудь латынь! И точки не сверяй!
Корабль сбился с курса – не вернется.
Но иногда шкатулку отпирай,
В ней яшма с жемчугом в непрочное сольется,
Трепещущее нечто, как огни,
Вечерние, в пылающем камине,
И я тогда былые вспомню дни,
И помолюсь: »И прежде, и доныне,
Твое святится имя, любимая!»

Подожди – ка, родная, я небо не запер…
Босиком, по траве,
За тобою вослед, как Орфей…
По летейским волнам -
полусгнивший, рассохшийся катер.
Просто - лодка. И масла в лампаду - налей.
Подожди же, любимая, осень в полете!
Нежный вальс на бегу сочиняет, ветрами звеня…
И портрет твой рисует листвой, словно замшей,
В потертом блокноте…. Дразнит легкой усмешкой,
Тоскою воздушной меня…

Все тайны знал твои. Весь склад перстней,
и душу,
Что в тоске была прекрасна, отлично знал.
И поклонялся ей…
(Писал ей письма на сто лет вперед,
а может, и на тысячу, поверишь?!)
Молчал перед тобой, как мудрый дервиш…
Но глупым был, как юный дуралей!
Все строфы знал твои, в черновиках,
Когда ты их еще не написала,
И мне все было мало, мало, мало.
Пред звездами я, стоя на часах,
Хранил тебя. Все тайны, рук касанье
И кожи аромат, и тень зрачка,
И нежность молчаливого признанья,
Что так была наивна и хрупка.

Каким наитием ты пишешь и молчишь,
Меня призвав, крестя на сон грядущий?
Ты знаешь, я - не первый и не лучший,
Гарсон, дофин, Гаврош и Кибальчиш…
Каким предсердием ты любишь и горишь,
И так нежна, и таешь на рассвете?
Рисуешь мне картину: солнце, дети.
И из листвы гербарий мастеришь…
И ведаешь про сны, конечно все,
И откликаешься на ласковое имя
И веришь мне, что были молодыми
В эдеме персики…
О них молчал Басё…

Немыслимая нежность нестерпима
Разрежь на дольки этот август – дождь.
Ты к моему плечу опять прильнешь,
и скажешь, что не веришь, что любима,
что есть по звездам легкие шаги,
Что строфы есть, и их писать не просто
Что есть душа и больно ей от роста,
Но не шепнешь, как прежде: «Помоги!»

С яблочным спасом, любимая, с медом горчайшим!
Просто - прийти к тебе, просто в колени упасть....
Это и есть - настоящее чувство и страсть:
Строфы писать без оглядки, забыв запятые,
Звезды набросив на плечи тебе, и тире разбросав.
С яблочным спасом, любимая,
Вкуса орехов
Мне не хватает, тебя не узнав - губами

День падает в обморок, август все ближе…
И прочно темнеет в реке вода.
Миндальные звезды на небо нанижет
Желтеющий месяц у края пруда.
День падает в обморок, солнечный, тонкий,
Немножечко пряный и горький чуть.
Я вспомнил себя, мой ангел, ребенком
Но этой поры уже - не вернуть…..
День падает в обморок. Август в ладонях,
В жаре, как дыня, чей тонок край,
Еще он в листве… Ароматен и звонок.
Но лето все шепчет нежно: «Прощай!»

Ты счастлив мною, как обновкою,
Так страстны речь, улыбка, взгляд,
Зовешь по имени, неловко так!
Ступени лестницы скрипят
И я роняю нежность в сумочку
Внутри теряются слова.
И даже некогда задуматься,
Как память нож - остра, жива.

я знаю, ты -душа босая.
Скажи, что любишь.... Знаю -да-
Тебя во снах я обнимаю,
Все остальное - ерунда

какао и гоголь моголь, творог, фундук
и сахарный песок, -
Все пригодится маленькой madame,
чтоб сотворить любовь в одну минуту
- на завтрак
И - в строфе наискосок....

Послушай, любимая, это было,
Светили звезды в твое окно,
ты тихо что то мне говорила,
а я вставлял осторожно:»Но…»
Послушай, любимая, это было -
Касался клавиш тихий рассвет
Ты мне играла ноктюрно «нет»
Печаль твоя немного сердила
Курил у окна, заваривал чай
Мешал сонеты с горчайшей прозой
И не сверлила в сердце заноза
Что ты загнала, совсем невзначай!
Послушай ,да, это правда было
Меня спасала смехом своим,
Все помню: как рубаху чинила,
Ругала меня за табачный дым
Как мне колыбельную тихо пела,
Когда однажды - не мог заснуть.
И как калитка в саду скрипела,
Когда уходил, продолжая путь
Послушай, мой ангел, все правда было.
Давай напишем в прозе роман,
Молитву напишем. Как ты любила,
А я, как горем, тобой был пьян…

Бабочка – письмо небесное,
Легкокрылый мотылек,
Уравнение с неизвестными,
Слов простых немой поток.
Бабочка – письмо любовное,
Что прочту, едва дыша…
На руку мне села, скромная.
В небе жившая Душа.

Сколько бабочек, какая примета?!
Лето катится к закату неспешно,
Яблок падает на землю от ветра -
Полной мерою, со стуком, небрежно.
Сколько бабочек, короткое лето!
Увядает нераскрытою роза.
Для любви твоей явилась примета,
Будто дым, с горчинкою, проза…

.…Она мало что помнила из своей прошлой жизни… После ухода близких, такого внезапного. Ухода, что был жестко решен одним неудачным поворотом колеса, на скользком, от размашистого, чуть ленивого дождя, шоссе.
Правда, говорили, что потом он стал проливным, но Виктория к тому времени уже ничего не помнила. Она и имя то свое вспомнила с трудом. Ведь оно тоже было - из прошлой жизни.
Вик – то - рия… Ее тщательно и долго учили говорить по слогам. Она не хотела говорить. Часами молчала, смотря в потолок или стену. Врач психотерапевт, женщина средних лет, с идеальной сединой, немного обвисшей шеей и мягким голосом, бесцветно и монотонно внушала ей, что не стоит искушать Судьбу, ведь и так - повезло несказанно!
-В чем мне повезло?! - Нетерпеливо вспыхивала, алея слезами и гневным румянцем, больная, едва не подпрыгивая на кровати….
- У Вас же - ни одного шрама- впадая в напыщенный тон, пыталась втолковать ей психотерапевт, навязывая благодарную беззлобность.
- Я потеряла всех своих близких. Дочь, мужа. И даже собаку. У меня шрам на всю душу – категорично вспыхивала Виктория. – Вы просто его не видите. Какое Вам дело до меня! Уйдите! - И гневно взмахивала руками.
Сеансов не получалось. Несколько раз в палату к ней приглашали батюшку, отца Антония, и она обливалась слезами, едва он накрывал ей голову епитрахилью, и не могла вымолвить ни слова. И исповеди тоже - не получалось.
- Поплачь, бедняжечка, поплачь! – Ласково гудел куда-то в бороду и потолок голубоглазый отец Антоний - Слезами горе и вымоешь, так-то все легче будет….
-Почему? Зачем? – В отчаянии прикусывая соленые губы. стонала Виктория.
- Милая, Божий промысел на все есть. Только он не сразу и не каждому из нас ведом. - Отец Антоний дотрагивался рукою до ее плеча, но она отстранялась в бессильном негодовании, рот ее кривился.
- Собаку зачем?! Джильда! - Виктория закрывала руками лицо, бессильно опрокидывалась в подушки и в палату снова вбегала сестра с успокоительным, врачи. А отец Антоний выходил в двери, широко крестясь и сокрушенно качая головой.
***
Через полтора месяца ее все - таки выписали из больницы. За два часа до выписки в палату к ней пришел следователь, сообщить, что дело закрыто: нельзя же обвинить в аварии дождь и деревья на обочине, в которые врезалась машина.
- Посадите меня в тюрьму – Вдруг взмолилась она. – Я не могу здесь, с собою совладать… Из меня душа вон ломится…. Я - преступница. Убила свою семью.
- Виктория Федоровна, это просто - несчастный случай, дождь, перекресток был не освещён, дорожная разметка отсутствовала – Развел руками опешивший от ее признаний капитан. – Мы подали жалобу в муниципальную дорожную службу, ждем ответа, дорогу чинят, кладут новую разметку.
- Какую? - машинально спросила она капитана, потерев лоб рукою. Она что-то уже слышала о разметке, но не помнила твердо, что.
- Люминесцентную – быстро ответил он и тотчас подсунул к ее пальцам твердую шариковую ручку и гладкие листы бумаги с печатями и штампами.
— Вот. Здесь подпишите, что у Вас нет претензий к ходу следствия…
- У меня?! – Виктория опять резко дернула плечом. В носу и глазах у нее защипало, и она уже не увидела от слез ничего, даже и точки, что поставила после своей подписи.
***
Едва войдя в квартиру Виктория резко и бессильно сползла вниз спиной, у порогового косяка, и просидела так, в прострации, несколько часов. Очнулась, когда солнечный квадрат пола в прихожей больно ожег ее ладонь, стянула непослушной рукой с изящного столика газету объявлений.
-Алло, ремонтное агентство? Да, да, бюро, извините… Мне нужен полный ремонт в квартире. Записывайте адрес…
Ремонт закончился через две недели, которые Виктория провела лежа на диванчике, в гостиничном номере, из которого она почти не выходила, разве что – заказать кофе и фрукты в ресторане внизу. Из знакомых она никому ни разу не позвонила, подруги и заказчицы не тревожили ее тоже, опасаясь бередить раны, причинить боль пустыми соболезнованиями и расспросами.
…Она долго поворачивала ключи в новых дверях. Стальные, отделанные под ясень, они сверкали и пахли горячим солнцем и железом, а еще почему то - карамелью или вишневым лаком для ногтей. Просто - лаком.
Лак для ногтей она тоже любила в своей прошлой жизни. В той, где рядом с нею были все они, любимые, дорогие: Кирилл, Сонечка, Джильда.
Теперь же все они, так обожаемые прежде, пристально и ласково смотрели на нее лишь с овального портрета в большой, прохладной гостиной, где на обоях, цвета взбитого, сливочного крема, тонко золотились прожилки, похожие на хвостики райских птиц.
Мебели в гостиной совсем не было, только два мягких пуфа, манекен, задрапированный отрезом шелка и светлой тафты, зеркало в простенке и еще - небольшое фортепиано в углу, крышка которого была изящно уставлена портретами в багете и подсвечниками из скромной коллекции Кирилла, скрипача - солиста местной филармонии.
***
Солнце щедро заливало все необычное, геометрически закольцованное пространство квартиры, и его лучи сходились центром в маленькой, овальной столовой - кухне, плавно переходящей в просторный кабинет – салон, где она рассчитывала вновь кроить платья и принимать заказчиц.
Там же Виктория и спала, отгородив для себя уголок за дивно расписанной кленовыми листьями китайской ширмой, на узкой кушетке времен «ро – ко -ко» или «Мадам Помпадур», она не помнила точно. Кушетка и ширма с подсвечниками -это и были все те вещи, что она горько рискнула оставить себе на память из прошлой жизни.
Никто не узнавал ни квартиру, (ремонтное бюро на славу постаралось, отрабатывая большой гонорар!) ни ее саму, тень от прежней Виктории Федоровны Кольцовой, модной портнихи, заядлой театралки, артистичного садовода, любительницы пения.
Кольцова стала будто еще выше, черты лица ее обрели резкость и сделали похожей их обладательницу на таинственные портреты из фаюмских гробниц, те самые портреты, что трепетно тревожат и будоражат душу, но тайн своих никому и никогда не открывают.
Похудевшая, с резкостью черт и фраз, с изменившимися привычками и манерой поведения, она, довольно быстро привлекла к себе и новых заказчиц, и новых кавалеров.
Но всех кавалеров она быстро и ловко отстраняла движением кисти или - недоуменным взглядом, а с заказчицами разговаривала мало, скупо и только по делу.
Изысканным и смелым кроем платьев Виктория быстро покрыла расходы на ремонт и могла себе позволить немного больше, чем просторная квартира в элитной многоэтажке, с персональной парковкой., куда вскоре стала аккуратно пристраивать и свой вишневый старенький, десятого года шевроле, купленный недорого, по случаю… Ей не нужны были навороченные хонды и тойоты. Она их боялась до мурашек в пальцах.
На этой то парковке она однажды и увидела маленькое, светловолосое чудо в бантах, ямочках и веснушках, выпрыгнувшее внезапно на асфальт из старенькой шкоды, песочного цвета, вслед за пушистым комком ангорской шерсти окраса «терракота».
-Бантик, Банечка, куда ты, стой, непослушный! – отчаянно щебетала девчушка лет девяти, пытаясь поймать пушистого беглеца, прижать к себе. Это ей не удалось, она запнулась, потеряла равновесие и неловко упала, расцарапав коленку и разорвав пышную ленту на оборке платья.
Когда подбежавшая Виктория принялась было ее поднимать и отряхивать от пыли, девочка ловко увернулась и пролепетала:
- Не надо, спасибо, тетенька, я сама. Платье жалко! Мне папа вчера только купил. Мы его с Банечкой ждали, я дверь открыла, душно…
-Я зашью, зашью не расстраивайся! – Виктория подняла ладонями лицо девочки и вдруг ей почему-то захотелось поцеловать ее большие зелено – изумрудные глазищи, чтобы высушить слезы в них.
Желание, может быть, и было несколько странным, но оно не удивило Викторию. Она просто, как -то спонтанно, подумала, что девочка, должно быть, одних лет с ее Соней.
Усадив Полину, (так звали девочку) в машину, Виктория, присев на корточки перед нею, вынула из маленького портмоне, что всегда носила с собою, иглу и бесцветные, лавсановые нитки, тут же ловко пришила растянувшуюся оборку к платью. Бумажными салфетками, нашедшимися в дверях авто, Виктория ловко принялась оттирать малышке лицо и руки, и ссадину на коленке.
Вот видишь, все в порядке, и платье новое в порядке, и ты! – Старалась ободрить девочку Виктория. – Не огорчайся, не стоит.
Рядом кто-то коротко мяукнул, тоненько, нежно, виновато. Одновременно оглянувшись, Полина и Виктория увидели возле машины виновника всего происшествия, Бантика, с волочившейся у него промеж лапок шлейкой.
Виктория ахнула, а следом за ней и девочка, потрясенно всплеснув руками:
- Ты не потерялся, вернулся. Ах ты, мой Банечка, мой славный! – Полина зарылась лицом в шерсть маленького друга, прыгнувшего тут же ей на колени, осторожно гладила пальчиками его сторожкие ушки.
-Озорник он у тебя, - покачала головой Виктория. -Смотри за ним получше.
К машине быстро подходил темноволосый спортивного вида мужчина в светлых брюках свободного покроя тенниске и темных очках.
-Детка, что тут у тебя случилось? Вы кто? - с тревогой обратился он к Виктории.
Та поспешила рассеять опасения, протянула руку, представилась:
- Я ваша соседка, из второго подъезда. Девочка ловила кота, упала, поранилась. Я помогла ей. Будем знакомы, Меня зовут Виктория Кольцова.
-Да. Очень приятно. Я слышал где-то вашу фамилию недавно. Кирилл Кольцов, скрипач филармонического оркестра, Вам не родственник? Мы с Полиной были на концерте…Она обожает скрипку.
- Кирилл погиб. Два месяца назад. Авария – Как робот, внезапно проскандировала внутрь себя Виктория, и быстро пошла прочь от машины, пушистого кота и девочки, держащей его на руках… Господи, девочка была почти ровесница Сони…


****
….- И где же твоя мама? – Подперев щеки кулаками Виктория блаженно смотрела, как Полина пьет чай с ореховыми пышками, только что испеченными. - Почему она не с тобой?
-Мама уехала с новым мужем. В Братиславу. - с философским спокойствием ответила девочка. - Она там учится пению. Я скоро к ней поеду. На каникулах. Папа разрешил.
-Каникулы еще не скоро. – невпопад и категорично заявила Виктория. Она вдруг испугалась, что Полина может исчезнуть из ее жизни так же внезапно, как и появилась. Ей стало неприятно, засосало под ложечкой, онемели кончики пальцев, будто бы она шила три часа без перерыва. – Поедем лучше в зоопарк. Там, говорят, новые мишки панды появились и попугаи, целый вольер… А потом я дошью тебе платье…

****
Но когда она через пару дней дошила платье и уложив его в красивый пакет, позвонила в дверь соседей, ей неожиданно открыл отец девочки, с усталым, будто бы опрокинутым, лицом.
- Вы?! - Устало уронил он, выдохнув, будто и не удивившись, но с нетерпением. -- Проходите. Я думал, это врач.
- Врач? А что случилось? – встревожилась Виктория и в горле у нее пересохло.
-У Полины уже второй день температура, озноб и горло обложило… Ей больно глотать. Мы врача ждем с утра, но, наверное, она не придет. Сказали в поликлинике, что много больных эпидемия ОРВИ, может не успеть.
-Так вызывайте скорую немедленно! – Виктория решительно прошла в холл и открыла первую попавшуюся дверь в поисках ванной, чтобы вымыть руки.
В следующие сорок минут до приезда бригады помощи, Виктория деловито готовила компресс, толкла в ложке аспирин с анальгином, грела чайник, резала лимон и цедила в небольшую миску кислую красную бруснику для морса.

Потом они с Полиной терпеливо и настойчиво полоскали горло, намазывали спину прогретым медом. Когда приехала бригада, Полина успела пропотеть в одеяле на руках отца и заснуть температура снизилась до 37 с половиной, и фельдшер сделал девочке укол малой дозой противовирусного препарата.
- Продолжайте колоть такую дозу еще дня три, и все будет в порядке. Вы молодцы, ребята, грамотные родители – Молодой, черноволосый доктор с татуировкой дракона на руке, ободряюще подмигнул Виктории и отцу девочки
- Спасибо, но я не – смутилась было Виктория, но тут отец Полины неожиданно крепко сжал ее запястье.
- Да, доктор, мы будем стараться.
И в следующие два дня они так старались вырвать Полину из лап болезни, что забывали порою сами выпить чаю и отдохнуть хотя бы немного…..Андрей, в перерывах по уходу за дочерью, еще умудрялся что то читать в сети и писать деловые бумаги, нужные в его офисе, а Виктория, та почти и, не помнила дней, их течения, не различала часов, и даже спала вместе с Полиной, на ее узкой кроватке с розовым покрывалом в бабочках. Иногда Андрей приносил ей в комнату чай, горячие бутерброды, но она спала, обняв Полину так крепко, что жаль было их обеих - будить, и чай остывал, и бутерброды твердели.
Но у Андрея в эти моменты как то странно теплело на душе, ему казалось, что жизнь снова прочно вернулась в то правильное русло, совсем недавнее, когда рядом была жена Яна, семейные вечера за чаем, смеющаяся дочурка…

***
А две недели спустя прелестно, звонко смеющаяся, не кашляющая, не хрипящая при ходьбе, Полина уже бежала вдоль морского берега, ловя пальцами ног в открытых сандалиях волну на азовском побережье.
Они втроем остановились в недорогой монастырской гостинице
«Подворье».
Небольшая гостиничка на двадцать номеров, чистенькая и тихая осенью чрезмерно, им так понравилась а улыбчивые монахини так расположили к себе своей сдержанной теплотой и внутренней сердечностью, что они не замечали как летели дни на золотой от красивой листвы вязов и кленов, набережной… Руки Виктории все время были заняты, она то шила, вручную, иголкой, сметывая в целое детали платьиц Полины, то обвязывала, неслышно, тонко, крючком, края скатерти в монастырской столовой, то метила нитками полотенце в их небольшом багаже…
Однажды, когда она так сидела, заняв руки привычным шитьем и поглядывала в окно на бросающую в волну камешки, Полину и снимавшего ее азартно телефоном Андрея, в комнату вошла седовласая, сухонькая и ясноокая монахиня, похожая на колеблющуюся ковылинку под ветром. Пару минут она с молчаливой улыбкой наблюдала за Викторией, потом мягко произнесла: « Не тревожься так уж, сестрица… Поправится доченька твоя, здесь климат мягкий, и многим помогает, с Божьей молитвой. Не тревожься понапрасну. Она легонько тронула Викторию за плечо. Та внезапно уткнулась лицом в ее живот, плоский, втянутый в пояс монашеского платья, и захлебываясь горлом, в слезах, поведала всю свою прошлой жизни, отчаянного горя и неожиданного, скоропалительного знакомства, которое она не знала, как правильно воспринять:
- Она ведь мне чужая, чужая! - отчаянно всхлипывала Виктория, а я к ней так привязалась и не знаю теперь, как оторваться… Я их с Андреем обоих, как будто тысячу лет знаю и люблю…Как будто Бог мне их подарил, как-то так чувствую, они – совсем, навсегда – мои!
- И правильно чувствуешь, голубка, правильно! – тихо и мерно повторяла монашенка, осторожно сжимая в руке ее плечо.
-И отрывать от себя ничего и никого то тебе и не надобно. Ведь на все, моя хорошая, моя милая, есть промысел Божий, и на старую жизнь, и на новую. Просто, та воля Господня, до поры, до времени нам неизвестна, непонятна, неведома… Так-то… И ты не тревожься понапрасну.
«Промысел божий, неведомый». – Виктория, сквозь опустошительные и очистительные слезы, отрадно вспоминала эти слова. Но когда, где, от кого же она их слышала? В прошлой жизни? В будущей? Она не могла сказать точно. Она ощущала только, что жизнь сливается в одно русло, в одно полотно. В здесь и сейчас….

Казнить тебя дыханием в висок
И писем не писать: отсутствуют чернила
Какао с молоком давно уже остыло
Пионов лепестки боготворят песок….
Казнить тебя дыханием в висок,
Мой милый ангел, поцелуем в шею
Я ни о чем, поверь мне, не жалею.
А ты строфу пиши наискосок….

И, ты знаешь, эта текучая соль воды
И парадная обнаженность у пруда эдемских ив.
Я стирал из зеркал, невесомо, твои следы,
Переводы тебя, анаграммы. Я - не ленив.
Да, ты знаешь, как холоден жемчуг, снижи с руки,
Лепестками пиона письмо запечатай, вскользь
Есть лекарство, прохладное, от тоски… Нет, не пуля,
Кофейных зернышек горсть…Заварю тебе кофе…

"Если ты Мастер, тебе достается Марго"
Черным по белому в книге, и Грэю – Ассоль.
Эти стихи начертай непременно в арго
Первую ноту - четвертою сделай. На соль
Пробуй – салат… Я опять для тебя Ланселот,
Ты - Гингивера, моя королева навек.
Синяя жимолость снова в саду зацветет,
Снова губами я сон соберу из под век
Твоих

Рассвет проступает, как стигмы на коже
Расстаться с тобой не желаю пока
Луна облаков расстилает меха
Для пальцев твоих,
С соловьями – построже.
Их трель растревожит звук флейты твоей.
Прошу, никогда ни о чем не жалей,
Любовь на весы твою рифму положит
И стих перевесит.
Страданья и боль.

Ах, ангел, не смеши свои браслеты!
Нежнейший голос в дождик – поутих.
Вот подожди, досочиняю стих, почищу
Серебро и эполеты, с двух чайных ложек
Патину сотру, с шандала - пыль.
Смеешься.. Перепутал.
Услышать бы, как пишешь поутру.
Так, словно бисером Яхве рассвет окутал…

***
Тебе свели небрежный шрам с руки
Куркумой или вытяжкой из лилий?
Стихотворенье пишешь - без усилий…
В камине тихо рдеют угольки.
Тебе свели тончайший шрам с души,
Как будто бы тоску, медовым чаем?
При случае об этом напиши?
/ Твой почерк в звездах ясно различаю/.

Сочини мне лекарство, пионовый яд,
В час - по ложечке чайной, в минуту - по капле
Сочини мне лекарство, пусть хором свистят…
Переврут мне кантату твою, мизерабли!
Да, отверженный садом, отцвел бульдоньеж,
Выпивая закат, отражаясь в озерах.
Я впускал полнолунье в небесный манеж
И рассказывал звездам о маленьких ссорах
С тобой

л....
Живи, я буду помнить, как мокли под дождями,
Каблук, ведь он сломался, когда бежали в сад?
Как плющевые мишки, с воздушными шарами
Разбили весь замерзший, хрустальный виноград
Живи, я буду помнить махровые пионы,
Духи в флаконе тонком, и записи в блокнот
То, как флейтист беспечный насвистывал с балкона
Тебе, почти что сонной, раз девятьсот подряд
Сонату Моцарта…

…Из сада лилии сбежали, намокший клевер в башмаках!
Мне Моисей свои скрижали доверил подержать в руках…
Тебя смешу? Поверь, голубка, из клевера – плохой табак.
У кролика – намокла шубка, сломался черный шапокляк.
Тебя смешу? На самом деле, твой смех - отрада для меня
Наядам сделал я качели и обе, флейтами звеня,
Играли нежного Вивальди, искали скрипача меж крыш
Ты этот стих поймешь едва ли, но хорошо, хоть не молчишь!

Согрей собою, сожги мосты,
Не называя меня на «ты».
Пиши мне буквы, не ставь их в ряд…
Жасмином белым укрылся сад.
Кружи мне голову, пей вино,
Мы прочно вместе, навек, давно!
Согрей губами и рук кольцом,
А после скажешь, смеясь, мне: «сон»…
Согрей собою, пройди мосты…
Мне рай не нужен, лишь только - ты…

Алексия. Так странно, начитавшись старинных романов, что она сама насмешливо называла «дворянскими», непреклонно окрестила ее бабушка, едва узнав о ее рождении.
Бабуля сумела отстоять и потом это имя у родителей, у школы, у знакомых, у соседей.
И даже -у ее одноклассников, задиристых и веселых. В классе Алексии почему-то было больше мальчишек. Это казалось странным, на первый взгляд. Но так сложилось в школе гимназии номер пятьдесят четыре, что считалось лучшей в городе.
Алексии же в «спартанском классе» понравилось сразу, и необычайно. Девчушка быстро освоилась в нем, хотя в первые дни немного терялась и не сразу отзывалась на имя «Лёшка», которым окликали ее соклассники, чуть дразня и сердя.
Она училась ровно по всем предметам. С большей охотой предавалась, пожалуй, лишь чтению. Очень просто давалось ей, например, черчение. Будто бы – пером, и - на лету, хотя нужно было к пальцам приручить всякие там рейсфедеры, циркули, угольники. У нее - получилось, и оттого, в старших классах авторитет Алексии среди мальчишек стал еще больше.
Выпускные экзамены тоже для нее не были чем-то каверзным. Девочка окончила школу с серебряной медалью. Родители – геологи, порадовавшись за дочь, тут же заторопились в очередную экспедицию, посетовав, что вряд ли смогут вернуться домой к ее поступлению в университет.
Алексия ничем и не возмущалась. С детства привыкла к тому, что родители – серьезные люди, и профессия у них тоже – нужная и серьезная.
Поступать никуда ей не пришлось. По дороге к месту сбора экспедиции родители попали в большую аварию. Их машина, столкнувшись с крупногабаритным самосвалом, загорелась, и тела с трудом удалось опознать. На опознавание в райцентр ездила бабуля.
А после похорон она тотчас слегла с микроинсультом. И Алексия уже совсем не думала о поступлении в вуз, целыми днями бегая по городу, в поисках хоть какой-то работы.
Вечером ее одолевали заботы о бабушке и приготовлении ужина. У Ксении Андреевны плохо действовала левая рука, но от внучки старушка неукоснительно требовала полной сервировки стола к ужину, и настаивала еще и на том, чтобы та сделала ей прическу, прежде чем сесть за трапезу.
- Ты, бабуля, прямо, как императрица какая-то. Никого нет, мы с тобой вдвоем ужинаем. Тебя видит зеркало и я. Кому прическа, перед кем красоваться? – бурчала Алексия, осторожно расчесывая все еще густые, не по летам, чуть седоватые кудри Ксении Андреевны.
- Зеркало — это дверь в параллельные миры! –Тихо посмеиваясь и поднимая кверху тонкий указательный палец, с яшмовым перстнем в серебряной, потемневшей оправе, наставительно отвечала бабуля.
-А вдруг меня увидит твой дед? Ты что хочешь, чтобы я предстала перед ним в неподобающем виде, растрепой? Не забывай, он был красавцем, твой дедушка. Профессор минералогии. За ним полкафедры бегало.
- Я знаю, ты говорила, - Алексия фыркнула, на ее щеках сразу проступали ямочки. - А как он тебя то заметил?
-В библиотеку пришел, за справочником - коротко ответила бабушка, поворачивая голову и поправляя волосы, по-своему перекалывая шпильки. – Кстати, надо бы мне завтра позвонить Ирине Петровне, может, и найдет она для тебя местечко какое-то при книжках. Не откажет, по старому знакомству. Ксения Андреевна легонько потрепала внучку по щеке, и чуть неуверенно опираясь на трость с костяным набалдашником, пошла к столу.
***
Местечко «при книгах», конечно же, нашлось и, спустя неделю, Алексия уже работала в читальном зале городской библиотеки, небольшой, но уютной. Строгим готическим, чертежным почерком, которому научила ее бабуля, она старательно заполняла карточки, формуляры, осторожно передвигая книги, протирала пыль на стеллажах.
А чаще всего зачитывалась старыми, потрепанными книжками с верхних полок, в прохладном книжном хранилище, в цокольном этаже.
Там было так зябко, что приходилось накидывать на плечи шарф или кофту. Но Алексия времени и холода совершенно не замечала.
Не заметила она сперва и его – темноволосого, тонколицего, чуть нахмуренного. Он постучал карандашом, взятым с библиотечного барьера, нетерпеливо, чуть раздраженно:
- Девушка, вы слышите меня? Второй раз обращаюсь. Мне нужна книга Романа Адамчика «Словарь символов». Есть она у Вас?
— Это - редкость. - Алексия подняла лицо и чуть сощурившись, взглянула на парня. Кажется, в последнее время у нее испортилось зрение. – Издание на руках сейчас. Давайте, я впишу вас в формуляр ожидания?
— Вот тебе и раз! Парень прикусил губу, досадливо фыркнул. - Меня заведующая к Вам сюда отправила, сказала. что вы найдете и дадите. Мне нужно для дипломной работы. Может быть, поищете все – таки? Позарез нужно!
-Нет ее здесь. Она на руках, я хорошо помню. – твердо сказала Алексия.
- Ну, значит, все. Горел тогда мой диплом! – помрачнел парень и как будто даже сразу осунулся лицом. Алексии стало почему-то жаль его. Ей нестерпимо захотелось дотронуться рукой до его щеки, погладить легонько. – Мне черновик надо завтра нести куратору. – Он поморщился болезненно, почти скривился.
Парень неожиданно ей напомнил обиженного, невесть на кого, мальчугана. Алексия видела такого однажды, во дворе школы. У того улетел в небо воздушный шарик, и он горько рыдал, размазывая ладошкой по щеке детский, неудержимый, соленый водопад. Тогда она успокоила малыша ириской из кармашка. Но сейчас то была другая история. Совершенно другая.
Алексия бросила взгляд на маленькие часики. Циферблат их был повернут внутрь запястья. Сверху часики казались обычным, тонким браслетом. Бабушка подарила ей их на выпускной, сняв со своей руки. Сказала, что стали велики.
- Если вы согласны подождать полчаса, то мы с Вами зайдем ко мне домой и я дам Вам книгу. В библиотеке деда она есть.
- Спасибо, конечно. И кем же был Ваш дед? – вскинул брови вверх парень, кивнув головою в знак согласия.
-Геологом, профессором минералогии. Он умер давно. Дома собрание книг и редких минералов, и мы с бабушкой все это храним.
-А Вы не боитесь обо всем рассказывать мне, незнакомцу? Как же так?
-А что такого здесь? – Алексия пожала плечами. -Кому в наше время нужна коллекция минералов и старых книг?! Сейчас все на флешках, дисках, граверах каких-то.
-Грабберах – тихонько поправил ее незнакомец, и губы его опять тронула медленная и спокойная улыбка.
Странно, но Алекс совсем не рассердилась. Сама улыбнулась в ответ.
- Путаюсь всегда в этих терминах. Но ноутбук у меня тоже есть. – Неизвестно для чего, невпопад пробормотала она и тотчас же перевела разговор на другое. – А что же Вам нужно в этой книге? – Это же энциклопедия. Там ведь совсем небольшие статьи.
- Я пишу историю мифов о Лилит. И мне интересно, как, например, трактует это всё Адамчик.
-Никак. Там статья, в пол гранки, столбик, основные определения, кто такая Лилит, откуда культ. И, кажется, все…
У Алексии внезапно закружилась голова. Ей нестерпимо захотелось поцеловать черноволосого кудрявого незнакомца, с белой, тонкой проседью около середины лба.
Она с трудом сдержала себя.
- А вы, наверное, знаете о Лилит больше? – Как из тумана, глухо, подобно морскому гулу, донесся до нее голос парня. Она встряхнула кудрями, делая вид, что поправляет заколку - гребень в волосах, что пышно окутывали плечи.
- Нет. Совсем ничего не знаю. Кроме, пожалуй, стихов, ей посвященных. Крандиевская, Брюсов. Бабушка, кстати, знала Наталью Васильевну Крандиевскую. Они встречались в Ленинграде, когда Наталия Васильевна там издавала книгу в 1972 году. Да она Вам сама расскажет, если Вы к нам придете.
У Алексии засосало под ложечкой. Противно, тонко. Она вспомнила, что не ела с самого завтрака, а время уже подходило к половине шестого. Почему же вместо еды он думает только о поцелуе?! А вдруг он все – таки откажется идти с нею? Или бабуля не даст книгу? Что же тогда?!
***
-Валерий Канышев, диссертант, – ясно и твердо отрекомендовался он Ксении Андреевне, чуть склонив голову, едва та отворила двери.
Очень приятно. Чем обязана? – со спокойным любопытством бабуля взирала на юношу с седым чубом. Увидев рядом с ним Алексию, она ничуть не встревожилась. Привыкла внучке доверять.
- Ваша наследница обещала мне помощь в работе над диссером. – уверенно начал незнакомец. -----Завтра у меня крайний срок показа черновика, и нужна одна книга, которая есть только у Вас. Так мне сказали. - Валерий развел руками.
Ксения Андреевна сняла очки, вздохнула.
- Идите в кабинет. Прямо и направо. Алексия, веди гостя, раз пообещала. Обедать будем?
Она сказала это, ни к кому не обращаясь, но Алексия звонко отозвалась
-Будем, будем, бабулечка. Я такая голодная! – И, схватив за руку Валерия, Алексия буквально втянула его за собою в кабинет, и рванулась к огромным, тянувшимся вверх книжным стеллажам.
- Здесь где-то должно быть! – слегка задыхаясь, она потянулась, на цыпочках вверх, чуть вытянув шею. Квадрат книги мягко упал на пол, а девушка будто нечаянно, коснулась пальцами волос нечаянного гостя, его щеки, губ… Она не сразу поняла, что ей не хватает воздуха, но вскрикнуть не могла, так крепко он держал ее.
- Вы с таким напором расшибетесь еще, чего доброго! – горячо прошептал он ей в ухо. Она вместо ответа с жадностью потянулась к нему и коснулась губами прохладной твердой щеки с едва заметным пушком. И со странным удовольствием, почти машинально, отметила про себя его аккуратность….
Он тотчас же отстранился от девушки, отняв ладони от ее лопаток и талии.
- Странно. мы с вами едва знакомы, но похоже это знакомство обещает быть бурным – Валерий жестко усмехнулся, но взгляд его, напротив, был очень мягким, теплым.
-Извините – пробормотала Алексия смущенно и щеки ее заалели как маков цвет – я не хотела вас… смутить – Она тихонько прокашлялась. – Идемте обедать, я умираю от голода, и по-моему, бабушка нас уже зовет...


-Вы знаете, Валерий, Крандиевская была такой располагающей к себе… Чуть седоватая, полная, но что-то в ней было необъяснимое: искра прошлого, тонкой прелести и светскости, знаете, как будто она сошла откуда-то со страниц старинных романов. Как она сама говорила: «успела до революции по – сиять». Все-таки, она же была графиней. Хоть и не очень долго. - Ксения Андреевна грустно улыбнулась уголками губ и на лбу ее пролегла резкая морщина.
Знаю еще, что она мастерски играла в покер. Рассказывала, как на пароходе, по пути в эмиграцию, в Берлин, села, «без монетки», как она выразилась, к профессиональным игрокам, и выиграла огромную, по тем временам, сумму денег, они долгое время жили на нее в Берлине.
А в Париже она обшивала знакомых светских дам, вышивала для них воротнички и манжеты, метила монограммами столовое белье. И стихи она сочиняла как то просто, между делом, но вот, случайно, накопилось на сборник. А я тогда работала в типографии, и мы готовились этот сборник набирать.
- И что? Что-то помешало? – с тревогой выдохнула Алексия. Они с Валерием боялись перебить Ксению Андреевну, слушая ее рассказ затаив дыхание.
Я вышла замуж за твоего деда, и мы уехали из Ленинграда. Спокойно ответила Ксения Андреевна. Стихи Натальи Васильевны остались лишь в моей памяти.
Вот это вот, к примеру:
Я шла пустыней выжженой и знойной.
За мною тень моя ленивая ползла
Был воздух впереди сухой и беспокойный,
И я не ведала, куда, зачем я шла.
И тень свою в тоске спросила я тогда:
- Скажи сестра, куда идем с тобою?
И тень ответила с насмешкою глухою:
- Я за тобой, а ты, быть может, никуда….
Ксения Андреевна читала стихи медленно, мягким, чуть глуховатым голосом. Оборвав строфу, продолжила рассказ:
Наталия Васильевна и сама была, как Лилит, но не демоница. Одинокая, страдающая душа, потерявшая любовь, ищущая ее, жаждущая ее вернуть. Я, только что вышедшая тогда замуж, окрыленная, счастливая, в ожидании ребенка, сына, разве я могла бы понять ее до конца? Ксения Андреевна пожала плечами, чуть вздохнув – Навряд ли! Тогда это было мне не по летам, да еще и сейчас я понимаю не всю ее боль. Я-то всю жизнь прожила с мужем, в любовной заботе, в душевном комфорте. Не одна, понимаете, мы с Алексеем Владимировичем старались всегда поддерживать друг друга. Хотя тоже – всякое было…. Экспедиции, неудачи, разлуки, болезни. Но мы так любили друг друга, что нам вместе ни – чего не было страшно, ни – чего. – Ксения Андреевна сделала ударение на последнем слове.
- Вы и Вашу наследницу назвали в честь мужа, наверное? – Валерий чуть улыбнулся, ему шла полуулыбка, она смягчала его черты, делала твердый взгляд теплее. – Кажется, я невольно разгадал тайну Вашего имени, простите! – он посмотрел на Алексию, шутливо. Та по-доброму сверкнула глазами:
-Тайны здесь никакой, Валерий! Просто у меня нет родного брата, никого нет, вот и все. Я сама плохо помню деда, он умер, когда мне исполнилось три.
- А я своего отца видел совсем редко. Он не жил с нами. У него была другая семья. - просто, на выдохе, произнес Валерий. - Лишь однажды, когда мне исполнилось пять, мы все втроем: я, отец и мама поехали отдыхать на Черное море и провели вместе целый месяц… Потом отец исчез, а вскоре мама сказала мне, что он больше никогда не приедет к нам, потому что - умер. Он был намного старше мамы, лет на двадцать. Тонкий, жилистый, седой, с музыкальными, длинными пальцами. Мне он казался строгим, но заразительно смеялся. Я любил играть с ним, бегать взапуски, любил, когда он читал мне вслух… Но это было очень редко, как будто бы - снилось. Как я потом скучал по таким снам, один Бог знает! – Валерий внезапно умолк и взъерошил всей пятерней жесткие, курчавые волосы.
Белый его чуб разметался, и Алексия вдруг заметила, что это сделало нечаянного их гостя похожим на растерянного, взъерошенного совенка. Алексии стало его нестерпимо жаль, и она еще больше почувствовала остроту своей сумасшедшей и совершенно неуместной влюбленности в него. Влюбленности, с которой она ничего не могла поделать. Не могла, да и не собиралась.
***
…Дни вращались вокруг них стремительно, как в глазке трубочки калейдоскопа, но они совсем не замечали этой головокружительной быстроты. Они были поглощены только друг другом. Встречались, смеялись, говорили взахлеб, обменивались впечатлениями от просмотренных дисков с фильмами, о прочитанных книгах. Валерий даже было принялся с жаром помогать Алексии разбирать книги и составлять каталог запасного хранилища в библиотеке. Но помощник из него получался неважный, ибо он все время отвлекал Алексию, то смешными прибаутками и анекдотами, то - поцелуем в нос, в щеку или шею…. Поцелуй, конечно, казался случайным и шутливым, но еще больше замедлял круг времени для них. Особенно для Алекса.
– Отстань, все твои шутки! – Иногда она со смехом взмахивала руками, фыркала, поправляла волосы. Одним словом, пыталась всячески скрыть смущение.
Мысль о том, что она хотя бы один день не увидит Валерия, казалось ей невозможной и невыносимой. Она бледнела и у нее холодели руки. Ради того, чтобы побыть с ним рядом хотя бы часа три в день, Алексия затеяла большую генеральную уборку в квартире, почти что - ремонт.
Целую неделю они с Валерием усердно передвигали книжные шкафы, выбивали ковры из «академического кабинета», искали по объявлениям в газете недорогого мастера для перетяжки мебели, отчаянно выбрасывали старое и ненужное: газеты, пачки журналов и каталогов, старую обувь, ветошь, треснувшую посуду, рассохшиеся стулья.
Квартира постепенно преображалась, свежела, сияла, а у Алекс все чаще и чаще ныло под ложечкой и от какого-то неясного, тревожного предчувствия.
В один из вечеров, после уборки очередного книжного стеллажа Алекс разыскала среди его недр старинный альбом с гравюрами Дюрера. -Посмотри, тут нет ли чего-нибудь, посвященного Лилит, случайно?
0на осторожно вложила роскошный альбом со старинными рисунками и гравюрами в руки Валерия.
Тот начал было неспешно его листать и вдруг, глухим и сдавленным голосом, прохрипел на весь кабинет:
- Откуда в этой книге вдруг взялась фотография моего отца?! – Он сделал неловкое движение, и книга, с глухим стуком упала на пол, развернувшись прямо на середине.
- Ты о чем это? – не поняла было Алексия. — Это просто - мой дед, в 2001 году он был в экспедиции, на феодосийских раскопках. Месяц. Там, в Феодосии, в музее Грина, он купил альбом Дюрера … и сделал это фото на память. Оно всегда тут лежало, я забыла о нем…
Одновременно, ошеломленные раскрывшейся перед ними тайной, они стояли друг против друга, не в силах сказать что либо, и только легкий сквозняк от открытого окна шелестел страницами лежавшего на полу альбома.

Не хватает немного тебя, до озноба сердечного.
И Нерону пишу. Не жалобу, а – рескрипт
Смотрит он на остатки города вечного
Roma. Romul при нем. Головою сник.
Сын волчицы, а ластится будто бы - пес - к ноге.
И в ладонь носом ткнется, оскал в- указ!
Все! Пропала бумага, как вишенка в пироге.
Не хватает тебя! До озноба. Ленив Нерон
Не читает рескрипты. Под ноги - своим ворам
Ну, да это полдела! Я строчку, шутя, создам.
Уроню, будто хлебную крошку,
На твой балкон

Улыбайся, мой ангел, пока дифирамбы поют…
Скулы сводит? Поверю. Проверено. Дергает щеки.
Улыбайся, там счастье, как торт, продают
Комплементы рассыпав по саду, беззлобно стрекочут сороки.
Улыбайся беспечно, я под руку крепко держу!
Как по льду, мы скользим по осколкам потерянной жизни.
Что тебя я любил - никогда, никому не скажу!
Улыбайся, мой ангел, росою слезинка повиснет
На щеке.

Наидражайшая, кинули грош Харону,
Как псу, что в пасти
держит луну тугую…
Папирус стертый,
След твой хранит от фиалковой
Броши стяжку,
Роз лепестки подсыхают,
Изведав утро,
Как я, губы твои…

Девочка, Одиссей Сирену
Избил плетьми..
Из рябины красной
Желе – прогоркло.
Ниобея хвастается детьми,
А Даная шарфом
Кутает горло…
Моя девочка лунная…
Новый миф
Сочиню тебе..
Лишь докурю сигару…
Пепел так ароматен,
Слегка остыв!
И ослепший Гомер
Настроил кифару,
Чтобы петь тебе…

Все чудится, все мнится мне Джульетта!
Все снится, ангел, - на руках несу..
Крошу коту свиную колбасу,
И хмуро песнь пою. Но -не об этом!
Все чудится прелестная Джульетта,
Зовет Ромео, мнет в руках цветы
« Мне милым мужем показался ты»….
Роняет небо звезды - сигареты …
Все чудится прелестная Джульетта.
Подросток хрупкий, в образе Весны…
Как дивно мне, что не ревнуешь ты,
Ведь на стене черчу Ее портреты?
Твои?...

Ангел, все прочие просто - лгут,
Даже шуты, короли, сквернавцы.
Только признаться в этом боятся
Держат лицо, хоть на пять минут
Ангел, любимая, лгут вокруг,
Даже эдемский ручей бурлящий.
Тот твой портрет, он был настоящий!
Быстрые воды его несут
Прочь от меня…

Она не подпускала его к себе… Странно, ведь они встречались почти полгода. Но всегда она останавливала его у подъезда, запрещая взглядом или жестом шаг вслед за нею. Будто лестничные площадки, этажи и даже - кабина лифта были аидовым нутром, пещерой, обителью неизвестности, тоски, печали. А она – Эвридикой, за которой Орфею нельзя последовать.
Он и не знал, насколько был близок к истине, думая об этом тогда, нервно, в недоумении, злясь, негодуя, называя ее про себя ломакой, кокеткой, вздорной дурой, идиоткой.
Но проходило дня два, три, и его снова неудержимо тянуло к ней: увидеть, коснуться запястья, плеча, спины, волос.
Она часто надевала платья с открытой спиной, невероятными бантами, перекрестьем лямок, лент, ожерельем, шарфами. Больше дразнила, чем скрывала, но у нее были красивые лопатки, нежная кожа, светящаяся, как розовый перламутр. Горло же, напротив, было стянуто высоким воротом. Декольте она не носила.
-Вы прячете шрам на шее? Или у вас там ожог? – окончательно потеряв голову, однажды спросил он.
- Нет, с чего вы взяли? – она легко рассмеялась, посмотрев на него сбоку, взмахнув ресницами. – Это мой стиль. Мне так нравится. Можно показать сразу много деталей: и бант, и ожерелье… Как будто бы - радуга. В жизни ведь мало красок, надо все успеть, как говорила Шанель.
-Вам нравится эта стерва? – Он сильно сжал рукой ее запястье. Они как раз шли мимо картин Ренуара, в прихотливом овале, висящих на стенах одного из залов галереи.
И на маленьком холсте, в багете, он мельком заметил на руке дамы, держащей на коленях ребенка, точь в точь такую же бархатную ленту -браслет, как у нее, Элины…
Как же эти ленты назывались тогда? Он все время забывал и путал названия предметов: брошей, шатленов, аграфов, колье… Даром, что считался лучшим галеристом в городе, знатоком Ренуара и Моне…
-Она не стерва, Игорь, что Вы! – Ему вдруг показалось, что Элина с изумлением смотрит на него, как на незнающего ничего ребенка – баловника…
- Шанель была ужасно одинока, с блестящим вкусом и чувством меры, но ее мало кто понимал, разве что, этот писатель - мальчик, Редиге. Она звала его Эдгар. Хотите, я тоже буду Вас звать так, Эдгар? Ваше имя похоже. Созвучно.
Он пожал плечами, но под ложечкой сладко заныло. «Дурак, влюбился ты, что ли?!» -сердито подумал он, а вслух произнес сжатыми губами, что нестерпимо ныли от простого и неистового желания поцеловать ее, повернув лицом к себе:
- Есть поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь…»
Мне мое имя тоже не очень нравится, древнее, но я назван в честь деда. Он погиб в сорок втором, подо Ржевом. Мальчишки в классе и во дворе звали меня Гошкой. И на это имя я отзовусь, если захотите, - он улыбнулся, чуть устало, и лицо его словно осветилось изнутри, черты смягчились.
- А мой дед, Миша, умер в госпитале, в Москве, от ранений. В январе сорок второго. Наша семья ничего не знала долго…. Потом уже, мне, по запросу, из Минобороны прислали документ. Ни бабушки, ни мамы не было. И кому показывать то его? Некому уже. Сломила пополам гербовую бумагу, так и лежит в шкафу….
-Леша мне говорил, отнести в школьный музей, школа ведь рядом, да я все никак не доберусь, некогда!
- Леша? – он вопросительно поднял бровь. Кажется, в администрации галереи ему сказали, что у нее дочь четырех лет, Ланочка. О никаком сыне не было и речи
Игорь хотел было еще что-то уточнить у нее, и все-таки коснуться виолончельной спины, со страстью и дрожью в пальцах и в висках. Но помешали, как всегда!
…Вбежала в зал хранительница фондов, седовласая, полненькая, в туфлях на низком каблучке, протягивая к нему руки, очки, и всю себя сразу и затараторила что-то: о картинах и рамах, о Матиссе в овальном сером зале, об освещении…
Пришлось отвлечься, отвечать, вникнуть в историю, кивать головой. А когда он опомнился, Элины уже не было рядом, а из другого конца галереи негромко доносился ее серебристо влекущий голос. Отрывисто и таинственно, чуть хрипловато, она рассказывала о Французской революции и о Франсуа Буше, легкомысленном гении колонковой кисти и отважном ловеласе…
«Почему я не знаю многого о ней? Она - курит? – совершенно некстати подумал Игорь Константинович, вслушиваясь в ошеломляющие ноты и вибрации, прозрачного, легкого голоса, погружаясь в него, как в расплавленное серебро, как в освежающий поток воды. Выныривать из потока не хотелось. Совершенно.
***
Элина не курила. Всему предпочитала гранатовый сок, крепкий кофе и вишню в шоколаде… На прогулках часто выглядела слегка рассеянной, но ее это только красило. Она нежно улыбалась, смотрела на Игоря с задумчивым видом, когда он пытался ее растормошить.
Впрочем, танцевала она хорошо, двигалась легко, без напряжения. Если они посещали ресторан, то в попытках пригласить ее танцевать, кавалеры не знали меры. Игорь им не мешал. Ему же просто нравилось смотреть, как Эля двигается, улыбается, поворачивает голову в его сторону, слушая партнера.

К ним на столик часто клали букет или бонбоньерки с шоколадом.
Эля не брала подношений и только однажды взяла в руки с теплой улыбкой большого сливочного цвета мишку с красным сердечком в лапах.
- Я давно хотела купить такого. Для Ланочки.
Игорь кивнул и подозвал официанта, бросая на барную стойку более чем солидную сумму.
- То, что останется от оплаты счета, передайте тому, кто оставил подарок. Скажете, мы с благодарностью забрали. Для доченьки.
Элины глаза сверкнули, как две звезды, и, не глядя ни на кого, она быстро прошла к выходу, вскинув голову, покачивая бедрами и прямо держа виолончельную спину.
Всю дорогу до своего дома она молчала. Лишь выходя из такси хрипло произнесла:
- Ты хотел быть со мной? Увидеть Ланочку? Тогда идем!
Игорь ошеломленно кивнул, почувствовав холод апрельского вечера на своих плечах, спине, шее.
Он не вполне понимал внезапную решимость Эли, но покорно следовал за нею. Она не вызвала лифт, они пешком поднялись на пятый этаж, но Игорь не заметил этого, он будто бы – летел, ощущая за спиною крылья.
***
Крохотная девочка, лет четырех, сидела, опираясь на подушки, на большом светлом кожаном диване, заваленном игрушками и кубиками. Через всю ее правую щеку, от подбородка к виску, тянулся уродливый, грубо алеющий шрам, стягивая кожу лица и делая маленького, светлокожего ребенка, с большими серыми глазами похожим на старого карлика, а не на ангела.
Ма- амочка м -оя плии -шла! – с трудом пролепетала кроха.
Игорь, уже собиравшийся улыбнуться девочке, невольно отпрянул. И тут же услышал за спиной холодный и твердый голос Эли.
-Если тебе неприятно, ты можешь сразу уйти.
-Не неприятно, —медленно сглатывая и приходя в себя, произнес Игорь. -Безумно жаль дитя. Почему так… она…?
-Это все после аварии. «шевроле» скрылся, в том месте не ыло камер, свидетелей .. Глухой перекресток, ночь… Мой Леша тогда погиб, сразу, а Лана не может толком есть и ее не берут в садик. Дети чураются ее, пытаются обижать. Пока я на работе с ней сидит няня. Мне нужно работать, чтобы оплачивать лечение. Но гелевые инъекции и криомассаж мало помогают, а на Швейцарию у нас денег нет… На няню то не хватает. Мы просто дружим с ней, вот она и приходит.
Говоря все это, Эля ловко и тихо управлялась с девочкой, снимая с нее одежду, обтирая полотенцем ножки и спину.
- Сейчас, детка, сейчас… Пойдём купаться.
Эля попыталась взять ребенка на руки так, чтобы не коснуться шрама не задеть его, но заторопилась. И у нее не очень получилось быть осторожной. Девочка тоненько вскрикнула.
Игорь решительно шагнул от двери в комнату
Давай, я понесу. Показывай, где ванная. Дружочек, пойдем ко мне на руки? Не бойся, я друг, я Гоша.
–Дяяя О -оша? - С любопытством уточнила тихая малышка, картавя и силясь улыбнуться.
. Нет. Просто Гоша. – решительно сказал Игорь, и поднял ребенка на руки. -Эля, чего застыла? Тащи принцессе полотенце, ее высочеству пора ванну принимать…

Ночь длилась для них бесконечно, обволакивая то нежностью, то порывами безудержной страсти, что оба так долго сдерживали.
-Почему, почему ты мне сразу ничего не рассказала? – Игорь осторожно повторил пальцами линию подбородка Эли, - Я могу помочь, у меня есть деньги. Много, нам на все хватит.
В темноте он не видел ее лица, но показалось, что и в голосе Элины вдруг сверкнула молния.
- Ничего не нужно. Я с тобою не из-за денег. И Лана останется моей дочерью. Я с нею не расстанусь. Никогда.
-Эля, я не о том. – Игорь пересохшими губами пытался коснуться ее щеки, плеча. Она опять отстранялась.
- Однажды я также почти радовалась. Попусту. Один шевалье романтик тоже предложил мне сердце и дом в придачу, лечение для Ланы оплачивал какое-то время, а потом ему надоело, он исчез. Просто бросил нас. Я попыталась его искать, выяснить, отчего и почему, но он мне, в сердцах, так и сказал, что со мною бы еще остался, а с уродцем моим - не может.
Вот если бы я ее в детдом отдала, а ему родила здоровую… И не проси, и не отдам! - Эля обхватила колени руками и опустив на них голову, глухо прорычала: - Сам лучше убирайся сразу и не морочь мне голову.
Игорь, в сердцах, плюнул, расхохотался, а потом неожиданно крепко стиснул молодую женщину в объятиях, в тон ей отвечая:
- Элька, ну и дура ты! И не проси, и не уйду, и не подумаю даже. Вот тебе, видела?! – озорно выкрикнул он, скручивая перед ее носом фигуру из трех пальцев и чувствуя себя мальчишкой лет на двадцать. Элина замерла от неожиданности, потом внезапно расхохоталась заливисто и безмятежно.
Впервые за все время знакомства Игорь услышал, как она смеется. Он был ошеломлен. Ее смех походил на смех ее маленькой дочери. Она смеялась в ванной хлопая ручками по мыльным пузырькам, заливаясь безбрежным колокольчиком.
А Эля нежно вытирала краем полотенца капли крови, что выступали на губках малышки. Шрам причинял ей боль, настоящую, но девочка будто и не замечала ее совсем.
- Ма -ма, моти я адугу ловлю, а - дугу.. – В мыльных пузырьках и вправду, тонко переливалась маленькая радужка. Девочка пыталась зажать ее в кулачке. И смеялась, без удержу…
- Она любит рисовать радугу... Я ведь выношу ее на улицу почти в сумерках. Чтобы меньше видели люди, меньше.. тара.. удивлялись. -Эля нервно сглотнула. – А в сумерках радуги не видно, хоть она всюду ее ищет, понимаешь. Радуга для нее, как счастье.
- А не надо искать! – внезапно вслух проговорил Игорь, очнувшись от воспоминаний сегодняшнего вечера. – Не надо ей больше радуги искать, Элька, да, не надо!! Он же сама, как радуга… Нам Бог ее в руки дал. Теперь удержать надо… Как ты думаешь, сможем мы с тобой такой Божий подарок сохранить, а?
Игорь, вдруг замерев, в тишине, неотрывно смотрел на Элю. Она изумленно молчала. Ланочка тихо сопела в соседней комнате, ее дыхание едва доносилось до спальни, но Игорь отчетливо слышал его.
И он совсем не знал в этот момент, которую же из них, Ланочку, Элю, он любит больше…
Две недели спустя знаменитый антиквар и галерист города N -ска , меценат и «бизнесмен от искусства» Игорь Константинович Ратомский отдал распоряжение своим офисным помощникам переоформить одну из машин, прикрепленную к галерее, «Атлант», в безвозмездный дар детскому хоспису «Светлячок».
Серебристый шевроле был обновлен полностью, начиная от колес и кончая номером двигателя.

Сквозь стекло, как смерть, целовать тебя,
Дуть на волос, любуясь тату лилейным,
Гиацинтом пахучим ночь теребя,
Расплываться по донышку сном кофейным..
И, сбываясь, все ждать тебя, все томить,
Все пергамент раскладывать, как стигматы…
Целовать тебя, сонную, помнить, длить…
Пить тебя, словно уксус, по краю ваты.

«Тебя вели нарезом по сердцу моему»
И колдовскую бездну слов легких я приму
Как сладость искушенья. Как терпкость
Как суму. Я вырезан алмазом по сердцу твоему
И там пребуду вечно, как хрупкий медальон
Как ноты знак беспечный, что не нарушит сон
Твой…

Птичка моя, лягушонок глазастый
Это ведь счастье, такая весна!
Если и больно- выдумывай фразу.
Тему подброшу: шальная
Луна, абрис щеки и старинная книга,
Зерен кофейных горчайший помол.
Пряно прописана злая интрига:
Ферзена шляпа, дырявый камзол,
И королева с жемчужной сережкой
Тему подброшу, дитя, не грусти.
Даже поглажу за ушком у кошки,
Сердце твое чуть сжимая в горсти…

...Он поверил, и это - проходит.
Ловким графом меня обозвал.
Подчеркнул, что одет - не по моде.
И романа финал предсказал.
Он поверил, что сердцу - не больно,
Что улыбку твою я – забыл.
(И чертил тебя ангелом горним,
К цвету крыльев добавив акрил…)
Он поверил, и это – проходит.
И на пальце кольцо покрутил
А потом на большом теплоходе
Из Эдема в Летейю отплыл…
Он поверил, а я посмеялся
Записал для тебя этот стих.
Дождь на стеклах слезой расплывался
А потом... постепенно затих.
_________
* Мотив изречения царя Соломона: "Все проходит,"

В маленьком кафе. на старой площади с утра до вечера было полно народу, но что посетителей привлекало туда больше всего никто не мог сказать точно: кофе ли, приготовленное по старинным рецептам или необычный вид бармена - человека с черными, как смоль бровями и совершенно ровной, идеально природной сединой короткого ежика волос.
Кроме строгой военной стрижки, хозяин барной стойки носил совершенно до мурашек на коже волнующий, но едва слышный в стойком запахе кофе, аромат одеколона “ Sovage” от Армани.
Да, и еще: он являлся обладателем потрясающих льдисто - зеленых, прозрачных, как спелый крыжовник, глаз.
Всегда белоснежная и свежая рубашка с пуговицами на плечах или странно свисающим витым шнуром в виде аксельбанта, петли, эполета делала Яна, - а бармена звали именно так - особо притягательным в глазах молодых и не очень дам, посетительниц кафе.
Дамы всячески старались растянуть удовольствие, ловя глазами, взгляд Яна, гадая про себя о его домочадцах, возлюбленных, его приключениях, вкусах, друзьях, вообще - о судьбе.
У такой седины и внешности непременно должна была быть Судьба, а как же иначе?
Судьба в лице светлокожей, пепельноволосой красавицы, с тонкими запястьями и изящными щиколотками, ее нос озорно взлетал в профиле, чуть портил семейные фото, но не портил саму Полину, так ее звали.
Напротив, очаровательный носик только придавал стремительности ее походке. Одно совсем не исключает другого, не правда ли? Она ловко протирала столики, расставляя на них крохотные портбукеты с веточками жасмина или чайной розы и зажигая им в пару тонкие шандалы со свечами.
- Две? «Три?» —неизменно негромко спрашивала она посетителей. И ее каплевидные серьги - аквамарин в серебряной оправе - слегка покачивались в такт движениям рук или теням от ресниц на её щеке.
Ресницы у Полины были густые. Как крылья бабочки.
- Хозяин, ты где же нашел, раздобыл себе такую красавицу? С нами не отпустишь? – иногда позволяли себе редкую вольность слегка развязные, подвыпившие посетители - мужчины, скалясь и оставляя на столешницах лишнюю горсть монет или купюр. Полина не прикасалась к ним. Никогда.
Ян же в ответ лишь молча хмурился, твердо полировал ветошью барную стойку и просто яростно жестко - пристально смотрел на дерзившего забияку. Тот часто не выдерживал взгляда, отводил глаза в сторону, покряхтывая или кашляя.
А потом, за столом непременно находился кто- нибудь, знающий ту, особую, историю, сделавшую маленькое кафе на площади и его хозяина - легендой.
***
В давний, незапамятный для городка, август, в ту самую пору, когда звезды низко висят и над морем, и над степью, а вечера пахнут солью моря, жаром остывающего солнца и чайной розой, в дверях маленького заведения, не бывшего тогда еще стильным кафе, и насквозь пропахшего дыней, жареным карасем и спелыми, острыми томатами черри, появился взлохмаченный, небритый незнакомец, с резкими, хищными движениями, гортанным голосом.
Гость сразу же ринулся к стойке, схватив за воротник тонкого, смуглолицего человека с кольцами полуседых волос украшавших его голову как то артистически, не по возрасту, дерзко, вольно. Делающих его похожим на цыгана или бродячего факира.
-Эй, друг, факир - Хаким, хватит людям голову морочить, давай, гони долг, да с процентами, мы больше не можем ждать. Надоело!
-Не могу я ничего вам вернуть сейчас! Нет денег, сын болен, все на лечение ушло – сдавленно просипел должник. – Приходите в конце месяца.
-Не можешь отдать деньгами, так собери дань с посетителей! У тебя их много. Кто монетами поделится, а кто - побрякушками….Люди добрые, помогите Хакиму -факиру долги вернуть – Вдруг зычно и хрипло бросил в публику незваный гость – Будьте же милосердны, Вам зачтется.
По залу ресторанчика пробежал сдавленный ропот, женщины начали снизать с рук браслеты, вынимать из ушей серьги, не отрывая глаз от побледневшего лица факира – хозяина, которого гость бандит уверенно вел по залу, привычно приставив нож к горлу, на котором нервно дергался и булькал кадык…
- Если что, предупреждаю сразу: кто дернется за полицией, перестреляем всех! Мои люди снаружи, на стреме! – мрачно сверкнул глазами жесткий кредитор.
- Матка Боска, но что же это творится! - еле слышно выдохнула за одним из столиков тонколицая красавица, медленно поднимая руки к ушам, в которых посверкивали темным огоньками аквамариновые серьги - капли на длинных нитях.
Девушка бросила долгий, молящий взгляд на своего спутника, парня в полувоенной куртке, и чуть повернула на пальце странное, ребристое, черное кольцо, в виде сложенных крыльев бабочки, будто бы собираясь снять и его…
***
Последнее, что помнил «Хаким – факир», это то, как парень пружинисто вскочил и сделал резкий выброс рукою в их с бандитом сторону.
Раздался треск, перед глазами незадачливого хозяина что-то вспыхнуло, поплыло, и он тотчас же погрузился в полную темноту.
Хаким пролежал в больнице три месяца, а выписавшись после операции на легком, что едва удалось спасти, поспешил уехать из маленького южного городка. Исчез, не прощаясь….
Перед выпиской он потребовал в палату нотариуса, а час спустя покинул городок навсегда. Больше его никто никогда на его улицах не видел.
А у кафе сменились владельцы…. Ими стали Ян и Полина, девушка с аквамариновыми нитями - серьгами в ушах.
С пальца ее таинственно исчезло кольцо в виде сложенных ромбом крыльев бабочки. Поговаривали, что именно им была оплачена сложная операция на легком Хакима - факира, хозяина кафе…
А тот, в придачу к дарственной на свое маленькое заведение, потребовал от пары, спасшей ему жизнь, соблюсти еще два условия: не брать чаевых со стола и не подавать в кафе спиртного. И все соблюдалось неукоснительно, многие годы, казалось, что так было – всегда! Все забыли о рыбе, томатах и виноградном вине исчезнувшего, как истинный факир Хакима.
А маленький ресторанчик на площади, моментально истово пропах кофе. И сделался легендой города.
Да, говорили еще, что в кольце Полины был искусно установлен полицейский сигнал – навигатор. Но эта легенда относится к числу непроверенных. Как и то, что Ян когда то воевал в Афгане .
В городе все его знали, как «сочинителя» отменного кофе и держателя изысканного кафе…. Не более того. С него хватало!

Коробка прячет карандаши,
Секундная стрелка застыла в страхе.
Не надо гладить мои рубахи.
Надень лишь платье от Живанши.
Так, без сорочки, там смелый крой!
Твою подчеркнет скрипичную спину.
А я на горло кашне накину,
Узлом завяжу – картину пиши.
Ты помнишь, ангел, еще меня?
Заделался тенью у плеч покатых
Но, знаешь, не любит Эдем женатых
У нас пятый час, угасанье дня.
И розы цветут, и жасмин молчит,
Люпин у озера пахнет пылью...
Прошу, испеки мне пирог с ванилью,
Он с цедрой orange немного горчит.
Скажи мне "люблю", убери планшет,
Беги босиком по гальке и пыли…
А я напишу для тебя сонет
И в нем расскажу, как боги любили
Тебя, мой ангел…

И нет чернил, и февралю конец
И марта нет, и нет ни в чём согласья…
И быстро принимаю я причастье
И ярок круг из двух больших колец.
На них написано латынью: «Безучастье».

Мне - разлюбить тебя, неметь в следах твоих?!
Не сбудется, никак не обещаю!
Вот видишь, снова подбираю в стих
Гармонию, фиалку… Чашку чаю?…
Ну, вот, улыбка. Слава Богу, свет.
Но - нет чернил, и вновь весна - в пролете.
Да, я любил тебя в те пару сотен лет,
Когда еще Да Винчи на охоте
Убил оленя… Страстно и давно.
Я не шучу, а только объясняю.
Пиши стихи и прозу, все равно,
Я каждый слог на веру принимаю.

Любимая, все гласные - в отказ,
Согласные построились в мазурку.
Я не ищу бесповоротных фраз,
Ты валерьянку капаешь в мензурку.
Давай, рассоримся? Расчертишь белый лист.
Как будто, ноты, шахматную доску
Моя душа лет десять под откос
Летит… В пижаме в красную полоску.
Что ты смеешься?! Правду говорю!
С цветком в руке. Цветок - слегка измятый…
Не хочешь, Матке Боске подарю.
Ее утешу, чай налью из мяты,
Раз все равно Тебе….

***
Алла Корина еще с первого класса слыла, да и была, слишком странной девчонкой.
Странной во всем: например, в манере заплетать косы - без бантов, по девичьи, сложнее, затейливым, толстым, пучком, стянутым каким то уродливым гребнем.
Прическа была взрослой, бесила мальчишек, сердила учителей, возмущала директрису. Мальчишки, радуясь возможности быть со взрослыми на одной волне, то и дело срывали гребень с головы девочки, волосы Аллы рассыпались по плечам, густые, мягкие.
И шуму вокруг непокорной Кориной становилось тогда еще больше, тем более, что и форму она носила не так, как все, а с неизменным белым воротничком, вывязанным так тщательно, что видны были все края фиалковых лепестков или остроугольных снежинок.
Математику и прочие точные науки Алла не любила, отдавала душу языкам и биологии, до страсти, упоенно, возилась с растениями и колбами, с подкормкой и перегноем, но так гармонично возилась, что умудрялась при этом сохранить безупречными и передник, и руки.
На руках у нее всегда были прозрачные медицинские перчатки.
Она ловко стаскивала их со своих маленьких ручек, будто бы - вторую кожу, без единой дырочки, только чуть растягивала.
Одноклассницы знали, что в доме молчуньи Аллочки много таких перчаток и еще - странных блестящих инструментов – ее мать работала хирургической сестрой в местной больнице – но попросить Аллу принести перчатки и для них они как-то стеснялись.
Просто иногда подбирали чуть надорванную пару за нею.
***
Алла окончила школу с серебряной медалью, но всем подаркам на выпускной от родителей предпочла поездку на Балтику, к морю, к какой то дальней тетушке по матери, что жила на эстонском хуторе с десятком кур и юркой ручной белкой.
О белке говорили, что она умеет искать янтарь. Говорили, но верили этому мало.
Тетка Ева на все вопросы, усмехалась только, подбирая светлые волосы под легкую косынку, и пачкая руки тестом для утренних лепешек:
- Ищет то она ищет, да отдает, кому захочет. Может быть, и в соснах прячет. Попробуй, найди то, вот! – Тетка Ева говорила нараспев, словно песню пела, северную, с прохладцей и твердостью в слогах, буквах.
Она много возилась по хозяйству, и Алла все порывалась помогать ей кормить цыплят, белить курятник, выбирать яйца из-под несушек. Но тетка отсылала ее в дом: перебрать крупу, натереть до блеска медную турку для кофе, красиво сервировать стол к завтраку.
- Зачем нам лишняя посуда? – недоумевала поначалу Аллочка. – Мы же вдвоем…
- Красивый стол – капля сердечного праздника и дисциплина души. – пару раз спокойно и твердо ответила тетка Ева, и Алла перестала спрашивать, вскоре научившись ловко и безошибочно расставлять на определенные места тарелки, блюдо с тостами, кофейные чашки, салфетницу, изящные деревянные подставки для яиц.
Завтракали просто: хлеб, сыр, вареные яйца, масло, иногда фруктовый салат, тоже простой – яблоки и морковь, оранжевая, как брызги солнца….
Орехи и травы пахучие они с теткой Евой отдавали с радостью белке, что навещала их трапезы, впрыгивая внезапно в окно или же - на порожек веранды.
Эльза вертела головкой со сторожкими ушками, выпрашивая кусочек яблока или тоста. Тогда она сидела, молитвенно сложив длинные и цепкие лапки, похожая на индийского маленького божка или мягкую игрушку. Ее серовато черная шерстка, с рыжеватым подбрюшьем, переливалась, сверкала в лучах полуденного солнца.
Однажды проказница ловко забралась на плечо Аллы, и та потом долго ежилась от ощущения свежих царапин, что саднили до самого вечера.
Тетка Ева строго улыбалась, обрабатывая царапины йодом.
- Ты поосторожнее с Эльзой. У белок тут прививок нет.
Девушка тотчас рассмеялась, позабыв про царапины. Тепло уютно ей было у тетушки, несмотря на молчаливость той и кажущуюся суровость. Уезжать не хотелось. Никак. Алла старалась об отъезде не думать!
Балтийская гостья любила допоздна гулять в дюнах в сосновом пролеске, отправляясь туда с корзинкой, в которой лежали бутерброды, бутылка воды, книга, незатейливое шитье.
Однажды в корзинке случайно обнаружилась и хитрая Эльза. Съевшая сырный тост и мирно заснувшая на книге.
Так что, Альгиса в дюнах они встретили вдвоем, и неизвестно, кому он понравился больше: Алле или же - Эльзе.
Парень с черной прядью в светлых волосах и модной сумкой – кофром для фотоаппарата через плечо, был в меру дружелюбен, открыт, немногословен и при первом же знакомстве с Эльзой умудрился погладить ее, измерить указательным и большим пальцем ее хвостик, перепонки на цепких лапах и покормить белку непоседу с ладони семенами ее любимой черной сосны.
При этом он еще сделал десяток снимков, шелкнув затвором камеры.
- Я собкор университетской газеты, нужны будут снимки для отчета о летних каникулах, - объяснил он Алле, осторожно освобождая палец из цепких лап любопытной летяги Эльзы.
- Ты хоть раз видела, как она летает?
- Нет – распахнуто и удивлённо Алла смотрела на Альгиса. Она просто думала о том, как странно, что так созвучны их имена. Будто бы рифма в слове
- Но и как она янтарь собирает, я тоже не видела…
А она – собирает? Здорово! Вот бы снять это диво! - Потрясенно выдохнул Альгис и рассмеялся.
Алла в ответ могла лишь кивнуть. От его смеха у нее захватило дух, засосало под ложечкой. Она поняла, что влюбилась. Навсегда, бесповоротно.
Они уговорились вместе усердно наблюдать за Эльзой в дюнах, чтобы постичь все ее беличьи хитрости и тайны, но планам этим не суждено было исполниться.
Вскоре оказалось, что они могут быть поглощены лишь друг другом, а камера фотоаппарата Альгиса способна хранить лишь снимки, где светящаяся улыбкой Алла, то примеряла летнюю панаму на голову, то с руки кормила орехами Эльзу, то чистила яблоко за столиком на веранде, сосредоточенно хмурясь.
- Улыбайся, тебе не идет быть сердитой! – Все время тормошил ее Альгис.
А она только щурилась на солнце, утопая по щиколотку в песке дюн, вдыхала сосновый, пряный воздух, не отрываясь, смотрела на него…
И все, чего ей в этот момент хотелось, это - поцеловать черную прядь волос у него на лбу, взлохматить эту странную, волнующую челку….
Они целовались и она находила в этих поцелуях и вкус верескового меда, что утром, к завтраку в глиняном, прохладном горшочке подавала тетушка Ева, и аромат шишек черной смолы, то неустанно лущила проворными коготками неугомонная Эльза… Она казалось, не ревновала Аллу к Альгису вовсе, но к вечеру карманы его линялых джинсов или выгоревших на солнце вельветовых брюк оказывались набиты ее бесхитростными подарками: кусочками древесной коры, мха гладкими камешками, крохотными как бусины тончайшего ожерелья. И где Эльза только их находила, и как удерживала в своих лапках?
Альгис за все подарки однажды отблагодарил неугомонного и преданного зверька тем, что принес ей несколько желудей. Где он их взял? Дубы в дюнах не водились. Алла восхищённо жмурилась. Она давно считала Альгиса немного дерзким волшебником, но никому в этом не могла признаться. Даже и тетушке Еве.
Эльза осторожно взяла их своими лапками, поднесла к мордочке, обнюхала и зажав в коготках, стремительно понеслась на песчаную отмель, к чернеющим поодаль соснам, взлетела на них, скрылась в в гуще ветвей. Алла и Альгис не смогли увидеть, куда скрылась их любимая проказница, и, главное, – зачем?
… Эльза вернулась минут через двадцать и проворно вложила в карман джинсов Альгиса, что- то округлое и довольно твердое на ощупь.
Ай, моя умница! – ласково проговорил Альгис, привычно погружая пальцы в шерстку повисшей у него на ноге белки. – Давай посмотрим, что ты мне принесла?
Когда юноша широко и резко раскрыл ладонь, то смог лишь восхищенно выдохнуть…
Эльза одарила его редчайшими по форме, слегка продолговатыми и прозрачными янтаринами, в середине меняющими цвет с ярко солнечного на густо коньячный, будто бы солнце уже настоялась в янтаре сотни лет.
Вот это подарок! – Алла не могла отвести от чудных осколков загустевшей смолы глаз- Не потеряй! Надо тетке Еве показать. Значит, не зря про Эльзу ходят легенды, что он знает, где лежит янтарь.
Альгис молча подошел к девушке и вложил янтарное сокровище в ее ладони, осторожно зажав ее тонкие пальчики в кулачок.
- Пусть будет все это у тебя, Алчонок? Договорились? Вернусь после практики в Тарту, закажем тебе кольцо и серьги. Как свадебный подарок. От жениха. – И юноша озорно подмигнул оробевшей девушке.
Да, от волнения Алла не смогла ничего ответить, лишь осторожно прижалась к его груди. Они стояли на песчаной отмели, обнявшись, - слившись воедино в лучах нежаркого балтийского солнца, словно опаленные его янтарным светом. День близился к закату.
***
Украшение - гарнитур из необычного цвета янтаря: две крупных, каплевидных серьги, и кольцо в серебряном овале, с темной вязью из дубовых листьев, составляло неизменную часть любого наряда полковника военной медицинской службы,– хирурга и профессора военной кафедры, Аллы Андреевны Кориной. Других украшений она никогда не носила, если не считать только еще черного гребня в ровной седине ее пышных, густых волос.
Уважаемая всеми, несгибаемая и улыбчивая неизменно, на всех экзаменах и во всех приемных комиссиях, «Аллочка – профессор» поседела очень рано.
Студенты точно знали от других преподавателей, что это произошло с нею еще в юности, когда она узнала о гибели жениха, что подорвался на мине, проходя горное ущелье. Его отряд возвращался из командировки в один из районов Чечни… Это случилось давним – давно, еще в смутные девяностые, непонятной тогда, да и сейчас, пожалуй, многим, войне.
Впрочем, седина Аллу Андреевну никогда не портила. Напротив, завораживающе ей шла….
28 февраля 2024 г.
@Лана Астрикова.

Графика – по определению классического искусствоведения: особый вид искусства, тонкий, взаимодействующий сразу с двумя аурами, мирами: «воздухом белого листа» (В. Фаворский). и с рукою мастера. За нею, рукою, мы с вами неотрывно следим, как за непрерывающейся линией, вольно создающей свои границы чарующего, волшебного, непостижимого мира.
Мира особого, будоражащего, взыскующего сотворчества зрителя и полной работы его мозга, сердца, воображения.
Мира, приглашающего нас ненавязчиво, неторопливо, осторожно - домысливать, сочинять, вслед за автором рисунка, картины, графического листа.
Создавать, со – творять, быть вовлеченным в замысел художника, Мастера. Пусть даже и - метафорически, символически, на расстоянии.
Графика Ларисы Горицкой – Раттер, вбирая в себя все основы классических определений такого редкого сейчас вида искусства, при этом - абсолютна свежа и нова, потому что все, даже самые нежнейшие, ее линии, незаконченные и зашифрованные, самые немыслимые ее цветовые сочетания, так нас покоряют и увлекают, завораживают, что мы не можем оторваться, уйти, остановиться, не созерцать, оставить…
. По залам, где представлена графика Л. Горицкой – Раттер, можно бродить часами, не уставая.
Всматриваться. Ощущать, мечтать…. Думать. Касаться сопереживанием нитей, покровов, основ Души художника.
И еще: мы можем непрерывно слушать некую гармоничную симфонию из красок, звуков, цветовых пятен, немыслимых прежде сочетаний цвета, шрифтов, штрихов и линий, тонких, абрисов и силуэтов.
Символика авторской графики Ларисы Раттер, с ее острыми переплетениями нитей -линий, лиц, образов – метафор напоминает сложнейший мир цветовых и графически насыщенных образов Энди Уорхолла, Ф. Калло, В. Матте, В. Лопатина, и, одновременно, - тонкость и простоту черно -белых графических линий В.Фаворского и Н. Пискарева.
В изысканном авторском и вселенском пространстве графики Л. - К Горицкой - Раттер есть и акварельная тонкость, и пленительные росчерки тушью, и сложнейшая смысловая палитра русской иконографии, -даже такое ! - И неуловимый поэтический символизм Александра Блока и В. Брюсова, поэтики Серебряного века тоже нашел там свое отражение, поскольку некоторые картины так и хочется перефразировать поэтически, в строфы....
Журналисты, посвятившие творчеству Л. Раттер статьи в прессе пишут, что ее графика и акварели, холсты и компьютерные этюды гармонично воплощают сложнейшими метафорами образов и красок, построением композиции и перспективы, мир женской души, притягательный, тонкий и волнующий, и завораживающий мир природы, стихии: моря, воздуха, огня и ветра..
На мой же, весьма субъективный, взгляд "человека от искусства", мир графики Ларисы.
Горицкой -Раттер – совершенно уникален. А уникален и неповторим мир этот потому, что он есть совершенно и непредсказуемо свободный, ничем не ограниченный, выплеск волн эмоций и оттенков чувств ее собственной души, души неравнодушной и подчас, совершенно одинокой, тоскующей о любви, о нежности и о понимании. Души, находящийся непрерывно в поисках гармонии, ощущения спокойствия теплоты, полного воплощения, полной безопасности.
Это волнует не только художницу, но и многих из нас. Во всем этом есть уникальный Дар , при котором возникает чувство понимания и сопричастия, а это уже очень и очень много в наше время вселенского одиночества и не воплощения...

И Орфей - не спустился.
Он в розовом галстуке – пьян.
Отпустил тебе меру: на паузу, выдох свирели…
Дописал, моя девочка, облаком, хрупкий роман,
И ореховой крошкой обсыпал в эдеме качели..
Я - любил, моя девочка, я и доныне – люблю!
Хруст податливый снега в прокуренном горле.
Собаку. Ту, бродячую, помнишь?
И воздух морозный – стерплю,
Как удары бича, не ввязавшись в
небесную драку…

По почерку меня не узнаешь?
Пиши на птичьем, я тебе - отвечу,
У нас промозглый ветер каждый вечер.
И лилии охватывает дрожь,
А яблоки - теряют зимний вкус,
Я мятежа в бессмертье не боюсь.
Но буквам лишь провозглашаю верность
Твоим…

Мой ангел, не учи меня тоске,
Я тусклый свет в окне не различаю,
А просто так, галчонка приручаю:
Летать, когда весна на волоске, но
Пахнет Осенью. И свежесть - неспроста
И утро ночь с поблекшего холста
Дождем, как губкой, медленно смывает...

Да, ты успеешь разлюбить
И усмехнуться, и проститься.
Пока еще зима – царица,
Пока куранты смеют бить.
Да, ты - сумеешь разлюбить,
И выпить шоколада чашку,
И обновить мою рубашку
Заснешь еще в ней, может быть?
В твоей руке - мой портсигар...
Ты пальчиком изучишь кожу
Моей щеки… Я - невозможен!
Но как забыть безумный Дар
Твоей строфы непокоренной?!

О своей беременности в сорок восемь лет Юлия Борисовна Крестовская, профессор и докторант искусствоведения, узнала нечаянно, во время планового визита к врачу.
И это известие так ее озадачило, что некоторое время она просто не решалась сказать об этом близким: мужу, оканчивающему докторскую, и недавно женившемуся сыну.
Ян был у них с Вадимом единственным, но не избалованным, решительным и немногословным.
Сын умел быстро оценивать ситуации, давать разумные советы, правильно связывать страховочные тросы при восхождениях в горы. Пел отлично под гитару Окуджаву и Визбора. Иногда даже и стихи собственного сочинения. Жил Ян отдельно от родителей с 19 лет. Женился во время похода на Алтай, просто поставив родителей перед фактом.
Так же вот, просто - перед фактом - о своём положении поставила Юлия Борисовна и сына.
И чтобы всё это не выглядело, как маленькая родительская месть, она впервые, в жизни говорила тихо и нерешительным голосом, давясь от пауз в собственной, прежде уверенной, профессорской и лекторской, речи.
- Я и не думала… В таком-то возрасте. Теперь не знаю, что и делать!
Ян решительно прервал ее:
-Мама, если это ничем не угрожает тебе, рожай! Это теперь модно, рожать в зрелом возрасте. А что, нашей Машке будет с кем поиграть! – Сын медленно улыбнулся и будто бы луч солнца озарил его лицо.
- Машка? Кто это? - растеряно протянула Юлия Борисовна.
- Внучка твоя. Мы с Анькой ждем девочку. Вчера были на узи. - Ян подмигнул матери.
- Когда? – ошеломленно охнула та, невольно погладив рукой живот.
- В апреле - спокойно ответил Ян. - А ты?
- Я?! Я пока не знаю. Если рожать, то в сентябре… Где-то так…
- Что значит, «если»? И почему ты ничего не скажешь отцу? В конце концов, он то больше всех имеет право знать. – решительно прервал ее сын.


***
Юлия Борисовна сообщила мужу о беременности с замиранием сердца. Вадим с удивлением взглянул на нее и ей вдруг показалось, что в глазах его промелькнули и удивление, и нежность.
- Юлька, хмм, а ты – молодец! Рожай, не думай. Поднимем и воспитаем. Если тяжело, оставь лекции, я поговорю о замене, найдут. А что, как раз закончишь диссер? Было бы только здоровье. Знаешь, я немного подумаю, и, может быть, мы в конце июня сможем уехать к морю, как раз до сентября. Снимем дачу.
Дачу, конечно, сняли. Юлия Борисовна переносила беременность на удивление легко: много гуляла по берегу, купалась, рискнула даже загореть так, что у нее облез нос.
Она прочно пристрастилась к отварной рыбе, зеленому салату, абрикосовому соку и грецким орехам. Такие вкусы не сильно обременяли семью и не вызывали даже и легкой тошноты у Юлии.....

Удивлялся всему только местный врач - гинеколог, загорелый, седой человек, с пронзительно синими глазами. Ему было сорок пять. Он был чуть моложе Юлии Борисовны.
- Вы уж очень мало отдыхаете, мамочка. И быстро набираете вес. Это не есть хорошо! – Легко укорял он иногда Юлию тоном ровесника.
Да, да, они с врачом, как два заговорщика, уже точно знали, что там, внутри нее, мирно спят двое близнецов, но для родных это на время было тайной, главным секретом самого непостижимого лета в ее жизни.
***
Рождение близнецов прочно и навсегда изменило всю жизнь семьи. «Два рыжих бесенка», как прозвал их отец, едва начав ползать, переворачивали вверх дном весь дом, неудержимо веселя и очаровывая беззубыми улыбками и ямочками на щеках и соседей, и родных.
Яркая, пышная, неумолимая рыжина, смешливость, озорство, добросердечие, любовь к морю и волнам, вспыльчивость, мимолетность гнева, все это пылало, кипело, бурлило в крови и нраве Марины и Валерии Крестовских. И всё в них родные принимали -безоговорочно. Всё. Кроме цвета кудрей близняшек.
-И в кого же это такие они «солнечные», Юленька? – порою вопрошал супругу Вадим Дмитриевич, осторожно обнимая за плечи и словно не замечая, как гаснут, меркнут ее глаза, словно бы пряча в себя тайну непостижимую и ненужную другим.
Впрочем, он редко задавал ей это вопрос. Одолевали другие заботы, жизненный бег, суета мирская и мирная.
***
К двадцатилетию сестер родные задумали перестаивать дачный домик, перестилать полы. И в одну неделю все прочно занялись разбором хлама на чердаке.
Валерия и Марина, деятельные и шумные, как всегда, быстро управились со своей частью работы, и уселись в плетеных продавленных креслах отдохнуть и посмотреть старые альбомы со слегка поблекшими уже фотографиями.
Полчаса с лишком близняшки – сестры с любопытством и неудержимыми смешками рассматривали в альбомах то самих себя разных возрастов, то - брата Яна, рядом с яркой брюнеткой женой Аней, бородатого и солидного, в инженерных очках и бейсболке, с курносой и серьезной Машенькой на руках.
Или - многочисленные туристические достопримечательности: Египет, Италия, Норвегия, Дания. Они с родителями объездили почти весь мир, фотографий было много.
Но вот неугомонная Лера добралась, наконец, до альбомов, где было множество фотографий разных студенческих курсов Юлии. Борисовны, общих и отдельных. Множество было всего интересного среди этих фото.
Но внимание Леры почему то привлек большой, неформатный снимок выпавший тотчас же из выцветшего альбома на пол. Лера быстро подняла его.
-Мама, а кто это? Это твой студент? Я его не знаю. Он к нам не приходил никогда. Я бы запомнила. Такой стильный, лохматый…
С гитарой. Кто это? Ты помнишь?
Юлия Борисовна взяла из рук дочери снимок. Помолчала несколько минут, потом лениво, задумчиво произнесла:
- А -аа, это Павлик Светозаров. Он погиб в тот год, когда вы родились, девочки. Спасал какого-то малыша в реке. Тот тонул. Малыша спас, а сам - утонул…. Двадцать четыре ему всего было. Я и не знала ничего. Меня тогда и в городе не было. Я жила у моря, вот здесь.
Юлия Борисовна поморщилась, потерла лоб рукой: Лицо ее было слегка бледно, а глаза будто бы - погасли, помрачнели, похолодели.
- Пойду я, чайник поставлю. Чай пора пить. Будете спускаться, позовите отца с Яном, они что то совсем с этими досками, заработались. День почти прошел, а мы и не заметили!
Чуть поблекший, цветной снимок тихо спланировал из рук заторопившейся Юлии Борисовны на пол, как большой кленовый лист. С него в солнечное пространство мансарды белозубо улыбался широкоплечий, спортивного вида парень, с гитарой.
Парень был неимоверно кудряв и солнечно, ослепительно, победно, рыж.

Приснился странный сон, что я будто бы пришла к мастеру дамского платья, заказать себе маскарадный костюм. На мне было роскошное визитное - что то: гипюр, атлас, по моде 1870 -х… А ля Каренина. Манто, перчатки и шляпка – портрет и только. Все волнует и блещет, и ткань необыкновенно легкая и плотная на платье. Мне удивительно легко в нем.
Портной жил в каком то старинном доме, с закоулками, переходами, кладовками, каморками, сводами, мансардой, и я с трудом отыскала каморку – мастерскую - ателье.
Мастер он был необыкновенный, волшебный. Легко скроил мне платье из какого то будто бы -лоскута, обернул меня им. Я обратила тотчас внимание, что лицо его под маской, а ноги будто бы - плети.
Мне стало его жаль, я смутилась, хотела заплатить больше. А сама все думала: «Что у него с лицом, почему оно маскою закрыто?»
И тут он внезапно, со страстью влюбленного мужчины, стал меня умолять подарить ему полтора - два часа близости, потому то его жена отказывается с ним спать… У нее есть любовник. Она моложе, и презирает мужа инвалида, и убегает к молодому, а он, калека – портной, не может ее держать. Ни нарядами. ни шляпками, ничем.
Он так страстно умолял меня, целовал мои ноги, туфельки, край платья, ласкал щиколотки, что я решилась…
***
Пожалела его. Близость была волнующая, голос его, хриплый и одновременно – мягкий, глубокий,
Я была, как амазонка, потом он целовал меня всю и тайные глубины страсти открылись мне так, что кружилась голова, и потом я приходила к нему, но не чисел, ни дней не помнила, лишь волнующий, глубокий голос. И неотвязный вопрос без ответа:
«Почему - маска, что у него с лицом? Какая с ним живет тайна?»
Через какое то время у меня рождается мальчик, с огромными глубокими глазами- омутами, которых я, в семейных легендах – не помню вовсе. А я покупаю, с тайной помощью маэстро дамского платья, маленькую кофейню, со старинными гобеленами, картинами на стенах из шелка… Он сам их делает, а на его ароматный кофе сходится поболтать в кофейню полгорода, но никто, никто не знает, что это - его рецепт.
Кофе то все - таки варю - я…

...От моли чищу старый фрак,
Заржавленный палаш.
Нашел на чердаке,
Вот так!
Ему лет ста не дашь!
Дантеса? Может быть? Вполне.
Ведь он - военным был.
И нежной пушкинской жене
Зря фимиам курил!
И строил куры.. Да, мой друг,
Немного поскромней
Ты выбирай себе подруг
И меньше их жалей.
Но это- дело - не мое.
Я чищу старый фрак.
Вчера апостол сдал старье
Харону за пятак.
Теперь, как жиголо, Харон
Смешит старушек – муз,
Меня ругает за вранье
И не везет мой груз:
Корзинку яблок, груш мешок
И два подноса слив.
Рябину взял- на посошок,
Уж очень стал ленив.
Прости меня. Я чищу фрак,
Прострелен в талье он!
А Пушкин -легок, как пятак.
Красив, как медальон.
Тебе он кланяться велел.
Пиши, в кармане мел.
Он передать еще просил,
Что от строфы – хмелел,
Что каждый раз он свечи жжет
За здравие твое.
Ну, хочешь верь, а хочешь - нет.
Садись чинить белье.
А лучше все ж: пиши стихи
До утренней зари
Уже кричали петухи,
усердно, раза три.
Я чищу фрак. Палаш точу
И в зеркало смотрю
Ты подала рукою знак…
Как я всегда хочу
Тебя.
© Лана АСтрикова, 06.02.2024 14:52
Благодарю читателей. Исправлены опечатки и добавлены запятые.

…. Мне снег отбелит звездный потолок,
А ты сошьешь потоньше покрывало.
Из всех дождей.. Я знаю, ты устала,
Но лучше день вчерашний - не жалей!
Мне завари из папоротника чай,
Добавь лимон, вербену,
Апельсины.
А снег и дождь они - почти едины
Как мы с тобой – навеки. Невзначай…

***
Мой ангел, рыба на пару в раю эдемском тоже – фишка.
Я прочитал вторую книжку и без тебя - совсем умру.
Ронял снежинки на балкон. Хотел их превратить в фиалки.
Ты не заметила, а жалко. Звал Фидий красить пантеон.
Уже достроил, скукота… Там пармский фриз и пол – караррский
И этот тон лениво - барский мне в нем не нравился всегда.
С лимонным соусом тунец? Не знаю, но должно быть - вкусно.
Беседу в правильное русло мы повернем. Вот - резеда.
А ты - Елена. О любви ты мне давно не говорила.
Все строчки длинные дарила, нежней, чем небо и вода.
Сапфо решила их пропеть. Но голос сорвала некстати
Не уклоняйся от объятий! Февраль настал.
Все, как тогда… Мы вместе.

***
Ангел, да я не повод, чтобы меня любить….
Карты кроплю гвоздикой, яблочный джем варю.
Все мне под ухо сирин тщится псалом проныть.
Я ему полнолунья елочный шар дарю….
Ангел, да я не рыцарь, не сочиняй фантом!
Старый, занудный призрак, адрес: эдем ля рю…
Помнишь меня в Париже? Трость и кашне с цветком.
Стильный Гаврош – бродяга, критик, любимец муз
Ангел, теперь ты видишь? – Я перекрасил дом
Радугой, свежим ливнем. Выпал трефовый туз!
Мне повезло с тобою, хоть я не рыцарь, брось!
Просто легли так звезды, просто -смеется лис.
Не сочиняй легенду, съешь винограда гроздь
Это кишмиш, попробуй. Голуби на карниз.
Несли…

Как профиль твой точеный мне знаком
Из крошек вафельных я вывел на салфетке
Твоей ресницы взмах, с большим трудом
Да, а снегирь все тихо пел на ветке,
Клюя рябины горсть. Твой профиль ледяной
Я растопил о чашку шоколада. И выпил.
Снегиря пошлю к тебе домой,
Как маленькую зимнюю награду.
Как чудо.