Тургенев Иван - Два четверостишия

       Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько
недель и не появлялось новых прекрасных стихов,– они
считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
       Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы – и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
       В один подобный злополучный день молодой поэт Юний
появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
       Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон – и подал знак, что желает произнести стихотворение.
       Ликторы тотчас замахали жезлами.
       – Молчание! внимание! – зычно возопили они – и
толпа затихла, выжидая.
       – Друзья! Товарищи! – начал Юний громким, но не
совсем твердым голосом;

Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг... и свет рассеет тьму!
       Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади,
поднялся гам, свист, хохот.
       Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все
глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали,
сжимались в кулаки!
       – Чем вздумал удивить! – ревели сердитые голоса.–
Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
       Кубарем скатился с амвона Юний... но он еще не успел
прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов в
кликов.
       Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя)
возвратился Юний на площадь.
       И что же он увидел?
       Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым
венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой
поэт Юлий... А народ вопил кругом:
       – Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее
розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, о6давайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама,
прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
       Юний приблизился к одному из славословящих.
       – Поведай мне, о мой согражданин] какими стихами
осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил,–
сделай милость!
       – Такие стихи – да не запомнить?– ретиво ответствовал вопрошенный.– За кого ж ты меня принимаешь?
Слушай – и ликуй, ликуй вместе с нами!
       «Любители стихов!» – так начал божественный Юлий...

Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет – и день прогонит ночь!

       – Каково?
       – Помилуй! – возопил Юний,– да это мои стихи! –
Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес
их,– он услышал и повторил их, едва изменив,– и уж, конечно, не к лучшему,– несколько выражений!
       – Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний,– возразил,
насупив брови, остановленный им гражданин.– Завистник
или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия
как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..»
А у тебя – чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
       – Да разве это не все едино...– начал было Юний...
       – Прибавь еще слово,– перебил его гражданин,– я
крикну народу... и он тебя растерзает!
       Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор
с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
       – Юний! Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не
свое сказал – да вовремя. Следовательно, он прав – а тебе
остаются утешения собственной твоей совести.
       Но пока совесть – как могла и как умела... довольно
плохо, правду сказать – утешала прижавшегося к сторонке
Юния,– вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой
пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на
царство, плавно двигалась гордо-выпрямленная фигура
Юлия... И длинные ветви пальм поочередно склонялись
перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем,
своим покорным наклоном – то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных
им сограждан!

1878