Я в белом снегу утопил бы свой голос,
Чтоб эхо не выдало мне имена.
Там лёд — как священная книга вопросов,
Где бог позабыт и ушли времена.

А белый там лист — он не просит, а судит,
Он требует жертвы — сожги свою тень.
И буквы — как раны на сердце, абсурдны,
И строчка сбежала там, взяв бюллетень,

В больничных палатах, где стены белёсы
И простыни пахнут забвением сна,
Где ангелы в белом стирают вопросы,
И память становится вмиг холодна.

В молочном тумане, густом и безликом,
Теряются зданий немые черты.
И город прощается призрачным криком,
Застывшим во власти хмельной пустоты.

Невеста-зима в подвенечном наряде
Целует в уста тех, кто помнил весну.
Она обещает покой и прохладу,
Но кутает всех в савана белизну.

Я б вышел из белого — да не осталось
Ни пятнышка крови, ни капли вины.
Душа так чиста, что и тень не прокралась,
И даже смерть там — осколок Луны.

Люблю я край, где шаткие заборы
хранят нехитрый, вековой уклад,
где в даль влекут поля и косогоры,
и трубы в небо медленно дымят.
Где у крыльца, на чурбачке сосновом,
доска прибита — лавкою служить,
и всё до боли кажется знакомым,
и хочется там верить, и любить.

Здесь мир иной, без городского лоска,
в ходу от хвори – скипидар и мёд,
а на столе застыл узор от воска,
и тешит на ночь баянист народ.
Здесь знают цену слову, и на лицах
здесь звёздный свет, что льётся с высоты,
здесь лечат душу лучше, чем в больницах,
здесь боль уходит с запахом весны.

Привыкшие к труду, судьбе покорны,
не ропщут здесь, коль им назначен рок.
Их души, как озёра — так просторны,
и каждый взгляд их светел, и глубок.
Они прошли сквозь беды и лишенья,
перепоясав туже пояса,
и сохранив в сердцах своих прощенье,
наивно верят снам и в чудеса.

И не твердят, что их удел — забвенье,
что стёрты лица в безымянный люд,
любовь находит в детях продолженье;
здесь хлеб пекут и песни запоют
по памяти надежды и печали.
Их тихий быт — не для пустых газет.
Они страну свою отвоевали,
храня в душе неизречённый свет.

И чем бедней изба, тем окна чище,
и тем ясней приветствующий взор.
На пепелище, на пустом кладбище
они вели с судьбою разговор.
Их не сломить ни голодом, ни страхом,
они привыкли выживать, любя
Родную землю, что покрыта прахом
отцов, отдавших за неё себя.

И в самый тёмный час, на грани муки,
когда, казалось, веры больше нет,
протянут вам натруженные руки
и скажут: «Перетерпим, братец. Свет
не без добра». И видится так просто
в пожатии, что крепче ста замков, —
таится дух, не сломленный погостом,
живущий в сердце русских стариков.

Прости, что я твое воображение
не оправдал, и в нереальности смешной
заблудших грез земное притяжение
припорошило золотой пыльцой.

Что ты со мной — другим гуляешь где-то
не обессудь, что не со мною в унисон,
а с вымышленным мной звездой рассвета
обронишь поцелуя тихий стон.

И может там, в прохладной зыбкой дымке
вас встречу и, желая быть другим,
твой сон перепишу, там на обрывке
иных желаний — идеалы укротим.

Как снег кружатся чистые видения,
и тут, и там нам дОлжно лучше стать,
как трудно мне твое благословение,
целуя руки, в небесах искать.

Прохладу губ твоих разжечь зарницей,
в Собор любви всех призраков собрать,
и может быть, тогда тебе приснится —
меня в другом увидеть и позвать.

Нас выдают поштучно, в упаковке,
с короткой биркой «Сделано с душой».
И чертят путь от койки до винтовки,
от колыбели к яме выгребной.
И говорят: «Вот глобус — он твой мячик,
вот небо — твой бездонный синий плед».
А мелким шрифтом сзади: «Мир невзрачен,
но во вселенской лавке лучше нет».

И ты бежишь, стуча по жизни-клавишам,
пытаясь подобрать простой мотив.
Но вместо вальса — марш гусиный, правящий,
где каждый шаг — чужой речитатив.
Ты строишь дом из сахара и ваты,
любовь — из взглядов, пойманных в сети.
А после — счёт. И ангелы-солдаты
приходят счёт за Свет произвести.

Тебе твердят, что мир — большая стройка,
что человек — венец, творец и царь.
Судьба в ответ протягивает койку
и пыльный медицинский календарь.
И ты лежишь, глядишь в узоры трещин,
и понимаешь в этой тишине,
что был всего лишь горсткой мыслей вещих,
забытых Богом на вселенском дне.

Тебе дарили звёзды, как монеты,
и океан, и белый пароход.
Но оказалось, все твои билеты —
лишь на короткий рейс в один заход.
И вот финал. Ты — выцветшая фреска,
покрытый пылью древний гобелен.
А жизнь — всего лишь ряд фотонарезки,
чтоб выбрать снимок для могильных стен.

И ты молчишь. Ведь все слова — подделка,
а все дороги — замкнутый овал.
Твоя судьба — подраненная белка,
как сценка в чей-то мыльный сериал.
И режиссёр, устав глазеть на сцену,
зевнёт и скажет: «Баста, выключай».
И не напишут в титрах про измену.
Чай подадут. Обычный чёрный чай.

Твой «киллер» серых глаз отправил
Из комы чувств меня на небеса -
В вязь поцелуев; лучше нет расправы,
Так мельком могут «расстрелять» глаза.

Твой тонкий запах вытеснил печали,
С ним в марево блаженства уплыву.
Где видано, чтоб запахи пленяли,
Втянув в галлюциногенов пелену,

В тягучий опиум бездонной вечной ночи,
В твой лотос уст – растерянный нектар,
В оазис неги и истомной порчи
От взгляда хищных первобытных чар.

Из ваты жизни, из античной дрёмы
Мы выпали, как пьяный снег в огонь,
Катились клубы сдавленной истомы,
Отбросив грез невинных оскоромь;

Отринув ветошь сгорбленной разлуки,
Ошметки душ влачащей по мирам.
И мы слились, и будто змеи - руки
Скользили по «растерзанным» телам.

А феи незабудок нам шептали:
«Ваш миг чудес уйдет в небытие»,
И жадно мы в последний миг сорвали
Запретный плод на вздоха острие.
----
Вовек сходящим фресками империй,
Грядущим и ушедшим в пыль дорог:
«Я Вас любил» - сок выпитых мистерий,
«Я Вас люблю» - жизнь разгадать предлог.

­Осень встрепенулась грудию колосьев,
В Хлебный Спас залив колокола,
Кроны запашистые запрокинув в просинь,
Струны лета жаркого мглой оборвала.

Нагуляло лето жар небес румянец,
Счастье виноградное изумрудных глаз,
Яблок наливных золотистый глянец,
Бабочек цветастых хороводный пляс.

Но пришлось смириться Солнечной Гулёне:
Отлюбить в стогах, отзвенеть в лугах.
В ласках замереть на любимом клёне,
Тая от разлуки на его ветвях.

Сердце отстучало, сердце отлюбило,
Полем тарабанят пьяные дожди,
Смотрит деревушка окнами уныло,
Золотистым пленом осень бередит.

Что недосказали в солнечной долине,
В волнах чувств что спрятала река,
Под июльским небом как недолюбили –
В косы русой осени заплетет тоска.

И по перелескам, сонным закоулкам
Паутинки чувств мокрые ежи
Тащат вместе с листьями и махает уткам
Золото колосьев перезревшей ржи.

Вай-фай небесный выдаёт ошибку,
И спутники, как блеклая икра,
Застыли в чёрном масле. Мир, как ссылка,
Его приход накликал на себя.
В тот день, когда пророки разом спятят,
Апостол биржевой падёт ничком,
Он явится. Не в славе. В медхалате?
Или курьером с жёлтым рюкзаком?

Он стукнет в дверь: «Вам пицца тут с грибами!»,
Протянет чек, мигая в домофон.
И скажет: «Я пришёл судить над вами»,
А вы ему: «Прости, не тот район».
И Он уйдёт, пожав плечами кротко,
Пока архангел, дуя в медный рог,
Пытается настроить связь на «сотке»
Средь мириадов вымерших дорог.

И крест взойдёт не знаменьем на тучах —
А просто тенью от антенн в ночи.
И «мёртвые» в своих квартирах скучных
Проснутся, чтоб найти от снов ключи.
Но не восстанут. Лишь перевернутся
На бок другой, гнусавя про дела.
И ангелы устало улыбнутся:
«Похоже, эта смена проспала».

Он сядет на скамейку в спальном блоке,
Где пьют за встречу грешник и святой.
И скажет тихо: «Вышли все вам сроки».
Ему ответят: «Братец, рот закрой».
И Он поймёт, что молния из рая —
Лишь вспышка от дешёвых сигарет.
И что Голгофа новая, вторая, —
Когда ты — бог, но веры в чудо нет.

Антихрист выйдет в стрим, взорвёт эфиры,
Продаст свой курс «Как стать самим собой».
И соберёт все лайки в этом мире,
Махнув толпе ухоженной рукой.
А Он, забытый в ленте настроений,
Посмотрит в небо, где горит неон.
И крест свой виртуальный сам отменит,
Поскольку был давно забанен он.

И трубачи небес, дудя впустую,
Вдруг перейдут на джаз иль на фокстрот.
И человечество, судьбу смакуя,
Поставив лайки, дальше побредёт.
А судный день в заоблачных софитах
Посмотрят в записи, жуя попкорн.
И скажут: «Спецэффектов не хватило»,
И выключат студийный микрофон.

В любовном чаду — в голове кавардак,
И ангелы сбились с прямого пути,
Мне черти на ухо шепчут: «Чудак,
Ты сердце её не проси — а сорви!»

«Забудь про букеты, — вещает лешак, —
Подлей ей зелья из слёз, да из мха,
Будь главным — сделай решительный шаг,
Чтоб стала покорной и вечно тиха!»

Со дна водяной мне пробулькал: «Топи!
В любви, как в реке: слаб — теченьем снесёт!
В петли из водорослей ее затяни,
Там ангельский лик по тебе обомрёт!»

Кикимора вторит из мутной воды:
«Будь тёмным, как омут, и жгучим, как торф!
Веди её в чащу, где стёрты следы,
Где сам Асмодей для вас жарит картофъ!»

«А лучше, — хрипит из-за печки упырь, —
Ты ей покажи сумасбродную суть!
Ревность свою — твой слепой поводырь —
Пусти погулять, «освещая» ей путь!»

Домовой наставляет, пыль теребя:
«В стенах домашних ты красотку запри!
Пусть любит она, зная только тебя,
А за наводку — новый веник купи.»

Тут выскочил банник из пара. Кричит:
«Обдай её лучше крутым кипятком!
Чтоб знала она — страсть кипит и горчит,
И подавилась сладострастным глотком!»

И я, раздражённый их дикой хулой,
Эх, в мыслях готовый сорваться в галоп,
Увидел твой лик, непорочно-святой,
Где рядом — та нечисть, с клыками взахлёб!

К чему мне их шабаш и тёмный угар,
Их шёпот гадючий, похожий на свист?
Когда для меня самый сладостный дар —
Твой взгляд, что хрусталь, так ясен и чист.

И пусть они корчатся в злобе своей,
Сзывая на помощь всю адскую рать.
Я выберу свет твоих ярких очей,
Чтоб в нём утонуть и чертей всех послать….

А мы живём в какой-то хмурый век,
Где человек — лишь строчка в базе данных,
Где тонет в новостях «Титаник»-человек
Под хохот заголовков безымянных.

Где труп искусства в залах галерей,
А музы вместо лир бренчат цепями,
Где каждый хочет выглядеть бодрей,
Но сердце бьётся только в инстаграме.

Где вместо мудрости — сливной кураж,
Где в тридцать лет влачатся «стариками»,
А жизнь — не мир, а вечный эпатаж,
Где чувства обозвали «пустяками».

Где вместо веры — биржевой расчёт,
Где вместо душ — экранные фантомы.
И авангард, что звал идти вперёд,
Ни шагу — из слепой комфортной зоны.

Где каждый спит, рождая легион
Чудовищ в лабиринтах интернета,
И разум — мыcлей диких полигон—
Томится несвареньем «винегрета».

Но вспомни взгляд — единственный причал
Средь этих волн из фальши и обмана,
В котором ты спасенье отыскал
От ледяного шторма-океана.

И вновь, и вновь средь шума, суеты,
Где этот век от войн осыпан пеплом,
Кто-то вослед ушедшей красоты
В сей миг признается в любви нелепо.

Достанешь свой смартфон — и вот уже
Не нужно ни друзей, ни книжной пыли.
В стеклянном, безупречном витраже
Мерцают боги, коих мы слепили.
Он твой оракул, поводырь и кнут,
Он знает всё: где скидки, где измена.
Всего за пять потерянных минут
Он сменит гнев на ролик с гобеленом.
Ты с ним не одинок, но ты один
Средь легиона лиц и аватарок.
Ты — раб и всемогущий господин,
Чей мир — лишь отблеск в зоне пиксель-рамок.

Хранит он вздох, считает каждый шаг,
Твой звучный смех и чей-то номер стёртый.
Он — твой карманный, персональный враг,
И друг блестящий, ласковый и мёртвый.
Листаешь ленту — чей-то дивный сад,
Чужой успех, чужие рестораны.
И кажется, что только ты не рад,
И только у тебя сочатся раны.

Он заменяет шёпот, взгляд и жест,
Он — исповедь, что льется в пустоту.
Он — твой трибун, твой личный манифест,
Чтоб доказать свою же правоту.
И вот, когда погаснет вдруг экран,
И ты увидишь в нём своё лицо —
Усталое, сквозь цифровой туман, —
Сомкнулась жизнь в унылое кольцо.
Так и живёшь, вращаясь на игле
Невидимой, что впаяна в ладонь.
И в этой виртуальной кабале
Горит холодный, дьявольский огонь.

В аллеях парка, где покой — отрава,
Где каждый лист — свидетель немоты,
Ты шествуешь, как будто ищешь славы,
Богиня неземной своей красы.

Твой лёгкий шаг по выцветшим тропинкам —
Как будто танец на краю миров.
Ты кажешься мне призрачной картинкой
Из недописанных, несбывшихся стихов.

Мой разум — в клочья, сердце — на пределе,
Я жду, когда случайный поворот
Сведёт два взгляда в этой карусели,
И время остановит быстрый ход.

Твой лёгкий шаг — по нервам, по артериям,
Как будто танец на краю огня.
Я сам себе отчаянно не верю,
Что эта пытка — только для меня.

В тебе — мятеж под маской безразличия,
А я — изгой, пленённый этим сном.
Твой образ — бунт против всего приличия,
Ты создана сжигать меня живьём.

Хранить молчанье — пытка, а не доблесть,
Когда душа наполнена тобой.
Твой силуэт — невысказанный возглас,
Зовущий из глубин в горячий бой.

Приди ко мне из этого безмолвия,
Разбей стекло моих осенних дней!
Пусть грянет гром, пусть разразятся молнии,
Но только стань хоть чуточку моей!

Когда-нибудь, быть может, я осмелюсь
Разрушить этот призрачный барьер.
Но может то, на что я так надеюсь,
Лишь вымысел моих пустых химер?

И пусть пока ты будешь непонятна,
Как та звезда, что сводит всех с ума.
Моя любовь к тебе невероятна,
И эта страсть — и свет мой, и тюрьма.

Я вспоминаю шёпот в полумраке,
Случайный блеск в распахнутых глазах,
И все мои отчаянные знаки,
Что вы читали с лёгкостью в стихах.

Теперь иной вас нежит и лелеет,
Иной целует близкие черты.
А мой удел — смотреть, как ветер веет,
Срывая с древа жизни все листы.

Пусть счастлив будет он, ваш новый спутник,
Пусть не узнает ревности огня.
А я — лишь тень, заблудший в мире путник,
Что помнит вас, былого не кляня.

Я вижу вас на фото с телефона,
Ещё храню спасительный емайл.
Но день иной, иные в нём законы,
И память — лишь случайный давний файл.

Там смех лучится, блики — на бокале,
Хэштег там: #счастье, #лето и #любовь.
Вы так давно меня не вспоминали,
Что я и сам себе не верю вновь.

Мой шёпот стих в «дожде» уведомлений,
Мой образ стёрт случайным взмахом рук.
Я вам — ни спутник, ни печальный гений,
А просто бывший, за чредой разлук.

И древо жизни — не аллея в парке,
А лента новостей, что мчит вперёд.
Где чувства — лишь минутные ремарки,
Пока их осень в листьях бережёт.

Я ставлю «лайк» под снимком вашим новым,—
Внезапный жест в мерцающей сети.
И этот клик становится покровом
Для той любви, которой не спасти.

И пусть другой вам пишет сообщенья,
Что я писал когда-то до зари.
В них — те же буквы, только нет свеченья,
Что зажигало звёзды нам внутри.

У первого русского Змея, что помнят преданья,
На каждой башке — по наколке, по модному знаку.
Одна голова — для гламура, любви и лобзанья,
Вторая — чтоб хайп поднимать и бросаться в атаку,
А третья — молчала и просто считала рубли,
Что плыли в офшоры с растерзанной русской земли.

Тот Змей не летал разорять деревеньки и грады,
Он просто завёл себе блог и вещал в телефон.
Он нёс про духовность, стабильность, и что так и надо,
Имел миллиарды просмотров и власти амвон.
А вместо огня изрыгал он цитаты с умною мордой,
Топ-спекулятивной чванливо хорохорясь породой.

Припомним себе эти нивы, леса и просторы,
Где бродит народ, ослеплённый рекламой и сном.
И вот из змеиного чрева полезли офшоры,
И яхты, и нечисть с поддельным дворянским гербом.
А следом — элита, вся в стразах, под ботоксом лица,
Их дети в Монако, а здесь — их «святая» граница.

Читаем мы в глянце змеиный священный завет:
«Вначале был ваучер… после — кровавый банкет».
И дальше по тексту: «Народ — это новая нефть,
А кто не согласен — тому уготован апгрейд».
И подпись под фото, где Змей на Мальдивах в шезлонге:
«Я — ваша опора, я — пастырь в командировке».

Когда этот Змей утомится от слуг в своей своре,
И c неба падет над Рублёвкой звездою «Газтрона»,
Его не укроет былинный ковыль в чистом поле,
А лишь саркофаг из бетона, стекла, и позора.
И впишут в историю, выведя вязью расплатной:
«Он был эффективен. И в этом все мы виноваты.»

По нити сердец снова осень пришла
Провести дождливую мессу,
Тряханула деревья, листки намела -
Бульварную желтую "прессу".

Залистала до дыр пейзажный коллаж,-
Свихнулась в трухе просвещенья.
Скинув убранство, закружилась в кураж,
Обострив симптомы влеченья.

К стенке печали всех поставит в раздрай,-
Будет шликать и мять тоскою.
Отпадет фигов лист, в ад ступая ли, в рай,
Пропадешь с ее наготою.

Носом хлюпать начнешь, дождинкой слезить,
Ждать любовь в ночи у запруды.
Если рыжая Осень хочет любить,
Дела до зимы твои худы.

Затаскает по строчкам, зацелует хурмой,
Вареньем измажет от хвори
И в постельку уложит в дождь проливной -
В романтическом ля-миноре.

Наш мир — базар, где торг идёт повсюду,
Где совесть продают, как старую посуду.
На биржевых полях пасутся цифры-овцы,
Стригут их пастухи — умелые торговцы.
***
Над городом ревут стальные птицы,
Край чествуют за уголь и руду.
А в колыбелях малышам не спится,
Они во сне предчувствуют беду.

Кто позабыл, что жизнь — не вексель к сроку,
Что детский смех дороже всех наград?
Тот строит всуе храмы злому року
И носит на груди регалий чад.

Пустыня духа, — где растут банкноты,
И вместо песен — биржевой отчёт.
Прощай, мечта, от счастья денег — рвота!
Вражда — итог, что всех нас обкрадёт.

И души превращаются в опилки,
Когда в сердцах — лишь выгода и страх.
А слёзы льют конверсией в копилки
Тех, кто торгует на войны крестах.

И в горький час, не находя ответа,
Беспомощно руками разведёшь.
И выпадет из рук, как лучик света,
Забытый мир, где и не снилась ложь.

То детства блеск — в последнем бастионе,
Где мир так чист и позовет вот-вот;
Под золотым тельцом на шатком троне
Мир продали, и — всё наоборот.

Но даже в мире, где всё лжёт и тленно,
Где разум спит средь долговых руин,
В душе своей ты отыщи смиренно
Тот светлый мир – где ты пока один.

У моря счастье — в рифму к слову «плещется»,
Лежит в шезлонге, как в волне баклан.
Оно в себе содержит что-то вещее,
И прячет суть под кремом «Beauty Sun».

Здесь воздух пахнет солью и беспечностью,
И ветерок, как опытный слуга,
Приносит слухи о далёкой вечности,
Смахнув с коленей крошки пирога.

Вон чайка-прокурор кричит надсадно,
Что кто-то съел последний чебурек.
А солнце льёт сироп свой беспощадно
На плечи тех, кто выгорел навек.

Из стен бетонных, где гудят заводы,
Где счастье — это премия и снапс,
Люд вырвался до временной свободы,
Чтоб рухнуть на пузырчатый матрас.

Вот пара в позах йоги прогоркает,
Пытаясь слить свой дух с морской душой.
А чайка философски им роняет
Свой вклад на спины жидкой белизной.

Листаю книгу модного пророка
Про светлую осознанность и дзен,
Но мысль одна стучит больным упрёком:
«Зачем я взял такой дешёвый крем?»

Волна лениво пишет мемуары
Песком на кромке пляжной полосы.
А где-то незнакомка в складках бара
Подарит мне вечерние часы.

И ты решаешь: «Хватит рефлексировать,
Пора купить магнитик и поесть».
Ведь главная задача — зафиксировать,
Что ты пусть номинально — пробыл здесь.

— О чём ты шепчешься с листвой?
— Прощаюсь с ней.
— Но почему так тихо и несмело?
— Зима идёт. И с каждым днём сильней
Морозный воздух щиплет то и дело.

— А что зима?
— Холодные ветра.
— А если вьюга?
— Будет петь романсы.
И сонный город с самого утра
Расстелет белоснежные атласы.

— А что же солнце?
— Станет, как хрусталь.
— А дни?
— Короткие, как выдох на морозе.
И мир укроет кружевная шаль,
И спрячет все печали и занозы.

— А как прохожие?
— Те станут чуть добрей.
— Но почему?
— Захочется уюта.
Искать тепло средь тусклых фонарей
И верить в хрупкое и маленькое чудо.

— А что за чудо?
— Снежный хоровод.
— А если скучно?
— Заварить какао,
Смотреть, как за окном метель метёт
И как его зима расцеловала.

— Так значит, холод — это не беда?
— Конечно, нет, когда есть с кем согреться.
Зима светла и сказочно чиста,
Когда ты к ней приходишь с летним сердцем.

Мне было девять, я впервые строил крепость
Из стульев, пледа и отцовских старых книг.
В ней были сабли, в ней таилась смелость,
И мир снаружи был так светел и велик.
Я был акционером утренней прохлады,
Имел с рожденья право на туман.
Мне дивиденды выдавали звездопады,
И был пломбир – мой детский талисман.
Нам всем вручили равный пай на это царство,
Где пахло хлебом и свежестью белья.
Бесплатным было главное лекарство —
Уверенность, что вся земля — твоя.
Не в смысле дачи иль квадратных метров в доме,
А в праве знать, что ты — не гость в стране,
Где солнце зависало в полудрёме,
И жизнь текла по верной колее.
Мы пили квас из общей бочки без опаски,
Делили булку, как последний свой трофей.
И верили в наивные подсказки
Из фильмов про шпионов и друзей.

Потом сломался механизм, раздали роли,
Где каждый сам себе и царь, и сирота.
И воздух вдруг наполнился до боли
Таким понятием — злая пустота.
Тот пай сгорел, как фотокарточка в камине,
Распался на случайный блеск чужих витрин.
И ты теперь — не собственник святыни,
А просто зритель для чужих картин.
Мы строим замок из счетов и нервных срывов,
В нем пахнет кофе и кредитками в руке.
И нет в нем места для мальчишеских порывов,
И нет тех слов в забытом языке.
…Мне было девять. Мир казался мне извечным,
Как будто вылитым из бронзы на века.
Теперь я взрослый, путь мой — быстротечен,
Где ценность жизни — не ценнее пятака.

Мне хочется писать
Вам больше и открыто,
Но у разбитого корыта
Я нахожусь: Вы неизвестны мне.
А я пишу, пишу, и в том — конфликт.
Зачем, куда, кому? Без устали спешу…

Я образ Ваш из воздуха леплю,
Из лунных бликов, шёпота ветвей.
И эту грёзу светлую люблю
Сильнее всех реальных, бренных дней.
Боюсь, что встреча грубая разрушит
Хрустальный замок, выстроенный мной,
И Ваше слово невзначай иссушит
Тот ключ, что бьёт в душе моей живой.

А если б Вы, оставив сны мои,
Передо мной предстали в тишине?
О, сколько б клятв безумных о любви
Услышал мир в полночной глубине!
Но встреча — миг, а слово — это вечность.
Пусть лучше страсть моя горит в строках,
Чем обратится в дым и в быстротечность,
Оставив только пепел на губах.

Быть может, в этом — суть поэта:
Любить не стан, не блеск лукавых глаз,
А только отблеск неземного света,
Что в сердце засиял всего на час.

А, впрочем, век нескромен наш, —
Бокал шампанского за Вас!
И пусть я пью за пустоту,
За неслучившиеся встречи,
Но эту боль я предпочту,
…В строках любви мы вечны.

Сентябрь включился в долгий марафон,
И лето с хохотом выставил на кон.
Алхимикам - деревьям выдан реквизит:
«Кто золотом казну впредь не одарит,
Тому стоять до самых холодов
Под изморозью крон и снежных рукавов».
И пригорюнились клены-богачи,
Швыряя листья, будто калачи.
А ветер-вор, гуляка, сорванец,
Срывает листья, -и всему трендец.

Дожди стучат в их нервный барабан,
Поэтов вводят в творческий туман.
Асфальт блестит, как лаковый рояль,
По лужам скачет бликов пастораль.
И осень в них играет свой ноктюрн,
Смешав восторг и горечь серых урн.
Она — актриса с огненной копной,
Сегодня — ангел, завтра — чёрт хмельной.
То вгонит в сплин, то вдруг обдаст теплом,
То мир накроет бархатным крылом.

Фонарь в тумане — жёлтый леденец,
Прилипший к нёбу неба. Да, конец
Всему, что пело, нежилось, цвело...
Но это лишь начало в том кино…

Светло в груди, и просится глинтвейн,
И тёплый плед, и книжный переплёт.
Ведь эта рыжая Мадам-мигрень
Нам шепчет: «Греться наступил черёд».
Еще заставит думать о пустом,
О вечном, тленном, о своей судьбе,
И ты поймёшь под проливным дождём,
Что эта грусть живей всего в тебе.

Три — в одном: безликий, хромой и великий ковыляли тропою.
И ни в сказках гадать, ни пером навалять, ни в умат-
Их дорогу понять, залетевшую в сопках нежданной тоскою
И подсевшую тихою сапой на барбитурат.

И в землячестве том каждый тронут умом без ума был легонько,
А безликий шатун прошептал, в снах очнувшись едва,
Что ни знал бы себя и ни впредь, и ни вкось, как поет он тихонько:
Не найти ни себя, никого, где опала листва.

А хромой испытатель, в темноте отдавив безликие пятки,
И морскою походкой хромая на обе ноги,
Перепробовав яды и яства, мечты отпуская за взятки,
Намекнул: пробуй всё, где не бьют, а иначе — беги.

Тут великий прервал: Иешуа, Пилат – в боге бродят по звёздам.
Вот, где жизнь — ни мохнатой руки, ни грудей без креста,
Да, накроет всех свет, повлюбляются корчи больных и скабрёзных,
Пой ты гимны любви не концом, а в уме — без конца.

Так идут в снегопад, невпопад — я за ними последней судьбою:
Ни в себе — по себе, как обычно, -взлетевший на дно.
И светящийся якорь Луны на Крещенье утянет с собою
Или жизнь всех теней проиграю опять в казино.

Девушка, которой никто не верил,
Потому что была удивительно хороша,
Скользила в блаженстве и амуров двери
Cбивала с петель почти не дыша.

Плыла по набережной в воздушном платье,
Сажая розы в сердцах мужчин,
Да, так, что сносил купидонов «кратер»
Шляпы с голов без особых причин.

Девушка, которой никто не верил,
Думая, что с такими – какой-то подвох,
Облаком садилась во дворе на качели,
А рядом усаживался сияющий бог.

Смеялись, шутили, как два сумасшедших,
И с бабочками взлетали выше крыш,
А кто не касался их дел сердечных,
Курили бамбук или гашиш.

Потом ее долго никто не видел, —
Улетела на планету к Экзюпери,
Неверием ее кто-то сильно обидел,
Любовь пропавшую в созвездьях ищи.

Фонарь простуженный в ночи
Роняет сон на мостовую.
Ты не молчи, ты не молчи,
Твой свет я щупаю вслепую.

На крыше вымокший скрипач
Играет вальс для водостока.
Пегас взбешенный рвётся вскачь
От запада и до востока.

А в лужах тонет адмирал,
Бумажный, с саблею из спички.
Он свой единственный фрегат
Сменял на вредные привычки.

Луна, как выцветший пятак,
Глядит на мир с немым укором.
Где бродит тень моя, как враг,
От заговора к приговорам.

Забытый бог в пустом саду
Стрижёт людей под мадригалы.
Я эту музыку краду
И прячу в рваные карманы.

На блюдце остывает чай,
В нём плавают слова и даты.
Тебя я встречу невзначай—
В мои помятые закаты.

Король картонный правит бал
Для моли, пыли и окурков.
Он королеву проиграл
И подкидным уснул придурком.

По «лавке» громыхает слон,
На нём сидит сверчок в жилете.
Он видит тот же самый сон,
Что видят брошенные дети.

А на столе забытый нож
Рисует на скатёрке карту.
В забытый сон ты вновь придешь,
В нашу альковную мансарду…

Любовь и разлука, восторг и бессилие
не зная дорог нам идти обессиленными
не зная любви нам светить в полумраке
то ангелы мы, а то злее собаки

продай пухлый ум – купи изумление
не зная порока – не взять искупления
абсурды зовут и стынет пусть кровь
весь мир умещается в слове любовь

и будет всегда невозможного мало
вчерашних безумий и новых вокзалов
безудержной боли и крика до слез
нам мало всего из чокнутых грез

слепая любовь превращается в ненависть
война за войной – наша лучшая летопись
под трупами звезд мы живем в одиночестве
любя мертвый свет и надежду пророчества.

Видишь ли, проблема в том, что она мечтала,
задыхаясь в толпе, как пепел, падала и взлетала,
выходила на шоссе, вымощенное днями. Не знала -
она счастливее всех на свете в конце начала.

Они никогда не жили – медузовые приливы, отливы,
они всегда умирали и потому были иносказательно живы.
Она находила в их сломанных волнах чувства и силы
на краю Вселенной в сердце бездонной могилы.

Боль, ты сделала ее верующей в ее бесконечность,
она ушла до того, как Cолнце взошло в подвенечность
с Летом – в вереницах бабочек и струящегося сандала
на краюшке соскользнувшего в лазурь одеяла.

Видишь ли, ее счастье – в том, что она не знала
наперекор времени, отбывающего с перрона вокзала,
что звезды уйдут с восходом на дно рассудка;
она падала и дорожила каждой минуткой.

В саду летящих камней она пела птицей,
тех, кто не спит забирают "монстры". Cторицей
возвращается смысл, убивший себя в конце дороги.
Она не знала, что ее любили не только боги.

Блуждает пуля сквозь метели -
Не заржавеет, не умрёт.
Она мир держит на прицеле,
Не прерывая свой полёт.

Вонзится в хлеб и в детский лепет,
И в сердце матери замрёт.
Ей не нужны другие цели
Она сама тебя найдет.

Она летит туда, где плачут
У изголовья пустоты.
Где ждут, где память, не иначе -
Ночь траура и день весны.

Она живёт за каждым вздохом,
Она - в венках и у виска.
Она - разрыв, проклятья шепот
И стон пробитого листка.

Она впилась в кору березы,
Где вековой царил покой.
И засочились тихо слёзы:
«Зачем? Ты вызвалась войной...»

Ей не понять, зачем калечить,
А в каждом павшем – вся Земля,
Что пули зажигают свечи,
Где сына мать в ночи звала.

Она - в тебе. В твоём дыхании -
О чем ты помнишь. И простишь.
Как боль не станет воздаяньем
И без сирен уснёт малыш.

Блуждает пуля сквозь столетья -
Не умолить ее в беде.
За ее выбор мы в ответе,
Война кончается в тебе.

Мы все в одной реке, без вёсел и руля,
Нас тащит под луной теченье-поводырь.
А где-то там, вдали - холодная земля,
А в глубине застыл подводный монастырь.

Там рыбы-фонари качают головой,
Им виден каждый борт и каждый силуэт.
Они хранят покой, извечный и хмельной,
И знают наперёд, с кем свой разделят свет.

А мы глядим наверх, где россыпь хрусталя
Нам чертит млечный путь, предоставляя роль.
И кажется, вот-вот покажется земля,
Но берег - лишь обман, вода нам - суть и соль.

Надежда - дальний блик, случайная звезда,
Что отразилась в нас и позвала с собой.
Мы тянем к ней ладонь, не зная, что тогда
Она сведёт во тьму закончить путь земной.

И нет борьбы, есть путь. И нет конца пути.
Лишь погруженье в ночь, где гаснут имена.
Ты пробуешь грести, но можешь лишь уйти
В потоке бытия до помраченья дна.

И растворится крик в безмолвии седом,
И смоет твой ковчег незримая волна.
Мы все плывём домой, не зная, где наш дом,
В реке, что так темна и «звездами» полна.

Когда же вдруг опять влюблюсь
и скулы мне сведет от счастья,
и по обломкам тьмы безстрастья
галопом в небо понесусь?

Когда же пробежит искра
между избранницей и мною
и ночь покажется кратка
между губами и тобою?

Когда же в перламутре грез
от спазмов чудного мгновенья
генетика из всех желёз
подступит жаждой вдохновенья?

С Амуром миссию храня,
когда ж любовь, так безусловна,
как вирус вцепится в меня,
прижмет и "выпьет" хладнокровно?

Ну, что ж, печально облизнусь,
как кот на скусную сметану,
но вскоре точно увлекусь -
влюблюсь безудержно по плану.

Я найду тебя во что бы то ни стало,
Ты меня лишь с ветром позови -
Позабытого у старого причала
Заплутавшей в осени любви.

Средь опавших листьев я воспряну,
Вихрем по аллее закружа.
На закате пепельно-багряном
Встрепенется стылая душа,

Занемевши в безответной стуже,
Все надежды в звездах схоронив.
Намекни лишь, что тебе я нужен
И оттаю, и пойму, что жив.

Сквозь обиды лунною дорожкой
Я примчусь на огонек в ночи;
Может задержусь в пути немножко,
Помни обо мне и не молчи.

Вспомни, как бродили по задворкам
Чистой, да обманутой любви;
Целовались в рощах, на пригорках,
И сплетались страстью до зари.

Не забудь, как синеву туманов
Пили мы, студя любовный жар.
Чувства не отпустят так, чтоб раны
Не щемил тоски чернильный вар.

Я найду тебя во что бы то ни стало,
Хоть зови меня ты - не зови.
Слишком долго нам, так не хватало
Лета недоласканной любви.

Моя мечта — утерянный обоз,
что спит в тылу, укрытый тишиною.
Я — часовой, который к тьме примерз
в нейтральных землях за передовою.

Я сам себе — и маршал, и шпион,
и тот, кто чертит карты отступленья.
Мой друг и недруг — сокровенный сон,
моё забвенье и моё спасенье.

Он дышит мне в затылок молоком
парным, как детство, пахнущим туманом,
и кормит с рук имбирным леденцом,
отравленным надеждой и обманом.

Моя мечта — как выцветший витраж
в заброшенной часовне у дороги.
Я — сторож там, вошедший в тленный раж,
и я же — вор, стоящий на пороге.

Мне б выбить дверь одним ударом влёт,
забрать тот свет, что мне по праву даден,
но тот — другой, мой верный антипод,
шепнёт: «Не тронь, он хрупок и прохладен».

Он мне твердит: «Там воздух так велик,
что ты в нём сгинешь, будто в океане.
Здесь так привычно, здесь твой каждый миг
лежит в уютном плюшевом кармане».

Но где-то там, за проволокой сна,
где пахнет дёгтем выжженная карта,
моя мечта, как пленная княжна,
ждёт штурма страсти с пылкостью азарта.

Замёрз февраль, как мысль в пустой квартире,
прибитая к стене обычным днем.
Я в том дворе служил ориентиром
между качелями и фонарем.

Луна всходила бледною кокеткой,
я на неё смотрел сквозь провода.
Как будто вечность канцелярской скрепкой
сцепляла «никогда» и «навсегда».

Слетались звёзды к лампочке подъездной,
как мотыльки на тусклый огонек.
И тишина, застывшим криком в бездне,
делила с темнотой дверной порог.

Днем управлял всем дворник, бывший ангел,
он сыпал соль на ледяной асфальт.
Он по субботам свои крылья гладил,
варил компот и запивал гештальт.

В его шкафу, на вешалке из меди,
висело лето, спрятанное в плащ,
раскрашенные призраки трагедий,
и прошлогодний высохший калач.

Снежинки целовали подоконник
строфою о небесном бытии.
А город спал, как мёртвый подполковник,
от новостей и истин в забытьи.

А на балконе, в ящике со снегом,
уснул забытый осенью пион.
И пахло детством, вечностью и хлебом,
и кротостью забытых похорон.