Наш мир — базар, где торг идёт повсюду,
Где совесть продают, как старую посуду.
На биржевых полях пасутся цифры-овцы,
Стригут их пастухи — умелые торговцы.
***
Над городом ревут стальные птицы,
Край чествуют за уголь и руду.
А в колыбелях малышам не спится,
Они во сне предчувствуют беду.

Кто позабыл, что жизнь — не вексель к сроку,
Что детский смех дороже всех наград?
Тот строит всуе храмы злому року
И носит на груди регалий чад.

Пустыня духа, — где растут банкноты,
И вместо песен — биржевой отчёт.
Прощай, мечта, от счастья денег — рвота!
Вражда — итог, что всех нас обкрадёт.

И души превращаются в опилки,
Когда в сердцах — лишь выгода и страх.
А слёзы льют конверсией в копилки
Тех, кто торгует на войны крестах.

И в горький час, не находя ответа,
Беспомощно руками разведёшь.
И выпадет из рук, как лучик света,
Забытый мир, где и не снилась ложь.

То детства блеск — в последнем бастионе,
Где мир так чист и позовет вот-вот;
Под золотым тельцом на шатком троне
Мир продали, и — всё наоборот.

Но даже в мире, где всё лжёт и тленно,
Где разум спит средь долговых руин,
В душе своей ты отыщи смиренно
Тот светлый мир – где ты пока один.

У моря счастье — в рифму к слову «плещется»,
Лежит в шезлонге, как в волне баклан.
Оно в себе содержит что-то вещее,
И прячет суть под кремом «Beauty Sun».

Здесь воздух пахнет солью и беспечностью,
И ветерок, как опытный слуга,
Приносит слухи о далёкой вечности,
Смахнув с коленей крошки пирога.

Вон чайка-прокурор кричит надсадно,
Что кто-то съел последний чебурек.
А солнце льёт сироп свой беспощадно
На плечи тех, кто выгорел навек.

Из стен бетонных, где гудят заводы,
Где счастье — это премия и снапс,
Люд вырвался до временной свободы,
Чтоб рухнуть на пузырчатый матрас.

Вот пара в позах йоги прогоркает,
Пытаясь слить свой дух с морской душой.
А чайка философски им роняет
Свой вклад на спины жидкой белизной.

Листаю книгу модного пророка
Про светлую осознанность и дзен,
Но мысль одна стучит больным упрёком:
«Зачем я взял такой дешёвый крем?»

Волна лениво пишет мемуары
Песком на кромке пляжной полосы.
А где-то незнакомка в складках бара
Подарит мне вечерние часы.

И ты решаешь: «Хватит рефлексировать,
Пора купить магнитик и поесть».
Ведь главная задача — зафиксировать,
Что ты пусть номинально — пробыл здесь.

— О чём ты шепчешься с листвой?
— Прощаюсь с ней.
— Но почему так тихо и несмело?
— Зима идёт. И с каждым днём сильней
Морозный воздух щиплет то и дело.

— А что зима?
— Холодные ветра.
— А если вьюга?
— Будет петь романсы.
И сонный город с самого утра
Расстелет белоснежные атласы.

— А что же солнце?
— Станет, как хрусталь.
— А дни?
— Короткие, как выдох на морозе.
И мир укроет кружевная шаль,
И спрячет все печали и занозы.

— А как прохожие?
— Те станут чуть добрей.
— Но почему?
— Захочется уюта.
Искать тепло средь тусклых фонарей
И верить в хрупкое и маленькое чудо.

— А что за чудо?
— Снежный хоровод.
— А если скучно?
— Заварить какао,
Смотреть, как за окном метель метёт
И как его зима расцеловала.

— Так значит, холод — это не беда?
— Конечно, нет, когда есть с кем согреться.
Зима светла и сказочно чиста,
Когда ты к ней приходишь с летним сердцем.

Мне было девять, я впервые строил крепость
Из стульев, пледа и отцовских старых книг.
В ней были сабли, в ней таилась смелость,
И мир снаружи был так светел и велик.
Я был акционером утренней прохлады,
Имел с рожденья право на туман.
Мне дивиденды выдавали звездопады,
И был пломбир – мой детский талисман.
Нам всем вручили равный пай на это царство,
Где пахло хлебом и свежестью белья.
Бесплатным было главное лекарство —
Уверенность, что вся земля — твоя.
Не в смысле дачи иль квадратных метров в доме,
А в праве знать, что ты — не гость в стране,
Где солнце зависало в полудрёме,
И жизнь текла по верной колее.
Мы пили квас из общей бочки без опаски,
Делили булку, как последний свой трофей.
И верили в наивные подсказки
Из фильмов про шпионов и друзей.

Потом сломался механизм, раздали роли,
Где каждый сам себе и царь, и сирота.
И воздух вдруг наполнился до боли
Таким понятием — злая пустота.
Тот пай сгорел, как фотокарточка в камине,
Распался на случайный блеск чужих витрин.
И ты теперь — не собственник святыни,
А просто зритель для чужих картин.
Мы строим замок из счетов и нервных срывов,
В нем пахнет кофе и кредитками в руке.
И нет в нем места для мальчишеских порывов,
И нет тех слов в забытом языке.
…Мне было девять. Мир казался мне извечным,
Как будто вылитым из бронзы на века.
Теперь я взрослый, путь мой — быстротечен,
Где ценность жизни — не ценнее пятака.

Мне хочется писать
Вам больше и открыто,
Но у разбитого корыта
Я нахожусь: Вы неизвестны мне.
А я пишу, пишу, и в том — конфликт.
Зачем, куда, кому? Без устали спешу…

Я образ Ваш из воздуха леплю,
Из лунных бликов, шёпота ветвей.
И эту грёзу светлую люблю
Сильнее всех реальных, бренных дней.
Боюсь, что встреча грубая разрушит
Хрустальный замок, выстроенный мной,
И Ваше слово невзначай иссушит
Тот ключ, что бьёт в душе моей живой.

А если б Вы, оставив сны мои,
Передо мной предстали в тишине?
О, сколько б клятв безумных о любви
Услышал мир в полночной глубине!
Но встреча — миг, а слово — это вечность.
Пусть лучше страсть моя горит в строках,
Чем обратится в дым и в быстротечность,
Оставив только пепел на губах.

Быть может, в этом — суть поэта:
Любить не стан, не блеск лукавых глаз,
А только отблеск неземного света,
Что в сердце засиял всего на час.

А, впрочем, век нескромен наш, —
Бокал шампанского за Вас!
И пусть я пью за пустоту,
За неслучившиеся встречи,
Но эту боль я предпочту,
…В строках любви мы вечны.

Сентябрь включился в долгий марафон,
И лето с хохотом выставил на кон.
Алхимикам - деревьям выдан реквизит:
«Кто золотом казну впредь не одарит,
Тому стоять до самых холодов
Под изморозью крон и снежных рукавов».
И пригорюнились клены-богачи,
Швыряя листья, будто калачи.
А ветер-вор, гуляка, сорванец,
Срывает листья, -и всему трендец.

Дожди стучат в их нервный барабан,
Поэтов вводят в творческий туман.
Асфальт блестит, как лаковый рояль,
По лужам скачет бликов пастораль.
И осень в них играет свой ноктюрн,
Смешав восторг и горечь серых урн.
Она — актриса с огненной копной,
Сегодня — ангел, завтра — чёрт хмельной.
То вгонит в сплин, то вдруг обдаст теплом,
То мир накроет бархатным крылом.

Фонарь в тумане — жёлтый леденец,
Прилипший к нёбу неба. Да, конец
Всему, что пело, нежилось, цвело...
Но это лишь начало в том кино…

Светло в груди, и просится глинтвейн,
И тёплый плед, и книжный переплёт.
Ведь эта рыжая Мадам-мигрень
Нам шепчет: «Греться наступил черёд».
Еще заставит думать о пустом,
О вечном, тленном, о своей судьбе,
И ты поймёшь под проливным дождём,
Что эта грусть живей всего в тебе.

Три — в одном: безликий, хромой и великий ковыляли тропою.
И ни в сказках гадать, ни пером навалять, ни в умат-
Их дорогу понять, залетевшую в сопках нежданной тоскою
И подсевшую тихою сапой на барбитурат.

И в землячестве том каждый тронут умом без ума был легонько,
А безликий шатун прошептал, в снах очнувшись едва,
Что ни знал бы себя и ни впредь, и ни вкось, как поет он тихонько:
Не найти ни себя, никого, где опала листва.

А хромой испытатель, в темноте отдавив безликие пятки,
И морскою походкой хромая на обе ноги,
Перепробовав яды и яства, мечты отпуская за взятки,
Намекнул: пробуй всё, где не бьют, а иначе — беги.

Тут великий прервал: Иешуа, Пилат – в боге бродят по звёздам.
Вот, где жизнь — ни мохнатой руки, ни грудей без креста,
Да, накроет всех свет, повлюбляются корчи больных и скабрёзных,
Пой ты гимны любви не концом, а в уме — без конца.

Так идут в снегопад, невпопад — я за ними последней судьбою:
Ни в себе — по себе, как обычно, -взлетевший на дно.
И светящийся якорь Луны на Крещенье утянет с собою
Или жизнь всех теней проиграю опять в казино.

Девушка, которой никто не верил,
Потому что была удивительно хороша,
Скользила в блаженстве и амуров двери
Cбивала с петель почти не дыша.

Плыла по набережной в воздушном платье,
Сажая розы в сердцах мужчин,
Да, так, что сносил купидонов «кратер»
Шляпы с голов без особых причин.

Девушка, которой никто не верил,
Думая, что с такими – какой-то подвох,
Облаком садилась во дворе на качели,
А рядом усаживался сияющий бог.

Смеялись, шутили, как два сумасшедших,
И с бабочками взлетали выше крыш,
А кто не касался их дел сердечных,
Курили бамбук или гашиш.

Потом ее долго никто не видел, —
Улетела на планету к Экзюпери,
Неверием ее кто-то сильно обидел,
Любовь пропавшую в созвездьях ищи.

Фонарь простуженный в ночи
Роняет сон на мостовую.
Ты не молчи, ты не молчи,
Твой свет я щупаю вслепую.

На крыше вымокший скрипач
Играет вальс для водостока.
Пегас взбешенный рвётся вскачь
От запада и до востока.

А в лужах тонет адмирал,
Бумажный, с саблею из спички.
Он свой единственный фрегат
Сменял на вредные привычки.

Луна, как выцветший пятак,
Глядит на мир с немым укором.
Где бродит тень моя, как враг,
От заговора к приговорам.

Забытый бог в пустом саду
Стрижёт людей под мадригалы.
Я эту музыку краду
И прячу в рваные карманы.

На блюдце остывает чай,
В нём плавают слова и даты.
Тебя я встречу невзначай—
В мои помятые закаты.

Король картонный правит бал
Для моли, пыли и окурков.
Он королеву проиграл
И подкидным уснул придурком.

По «лавке» громыхает слон,
На нём сидит сверчок в жилете.
Он видит тот же самый сон,
Что видят брошенные дети.

А на столе забытый нож
Рисует на скатёрке карту.
В забытый сон ты вновь придешь,
В нашу альковную мансарду…

Любовь и разлука, восторг и бессилие
не зная дорог нам идти обессиленными
не зная любви нам светить в полумраке
то ангелы мы, а то злее собаки

продай пухлый ум – купи изумление
не зная порока – не взять искупления
абсурды зовут и стынет пусть кровь
весь мир умещается в слове любовь

и будет всегда невозможного мало
вчерашних безумий и новых вокзалов
безудержной боли и крика до слез
нам мало всего из чокнутых грез

слепая любовь превращается в ненависть
война за войной – наша лучшая летопись
под трупами звезд мы живем в одиночестве
любя мертвый свет и надежду пророчества.

Видишь ли, проблема в том, что она мечтала,
задыхаясь в толпе, как пепел, падала и взлетала,
выходила на шоссе, вымощенное днями. Не знала -
она счастливее всех на свете в конце начала.

Они никогда не жили – медузовые приливы, отливы,
они всегда умирали и потому были иносказательно живы.
Она находила в их сломанных волнах чувства и силы
на краю Вселенной в сердце бездонной могилы.

Боль, ты сделала ее верующей в ее бесконечность,
она ушла до того, как Cолнце взошло в подвенечность
с Летом – в вереницах бабочек и струящегося сандала
на краюшке соскользнувшего в лазурь одеяла.

Видишь ли, ее счастье – в том, что она не знала
наперекор времени, отбывающего с перрона вокзала,
что звезды уйдут с восходом на дно рассудка;
она падала и дорожила каждой минуткой.

В саду летящих камней она пела птицей,
тех, кто не спит забирают "монстры". Cторицей
возвращается смысл, убивший себя в конце дороги.
Она не знала, что ее любили не только боги.

Блуждает пуля сквозь метели -
Не заржавеет, не умрёт.
Она мир держит на прицеле,
Не прерывая свой полёт.

Вонзится в хлеб и в детский лепет,
И в сердце матери замрёт.
Ей не нужны другие цели
Она сама тебя найдет.

Она летит туда, где плачут
У изголовья пустоты.
Где ждут, где память, не иначе -
Ночь траура и день весны.

Она живёт за каждым вздохом,
Она - в венках и у виска.
Она - разрыв, проклятья шепот
И стон пробитого листка.

Она впилась в кору березы,
Где вековой царил покой.
И засочились тихо слёзы:
«Зачем? Ты вызвалась войной...»

Ей не понять, зачем калечить,
А в каждом павшем – вся Земля,
Что пули зажигают свечи,
Где сына мать в ночи звала.

Она - в тебе. В твоём дыхании -
О чем ты помнишь. И простишь.
Как боль не станет воздаяньем
И без сирен уснёт малыш.

Блуждает пуля сквозь столетья -
Не умолить ее в беде.
За ее выбор мы в ответе,
Война кончается в тебе.

Мы все в одной реке, без вёсел и руля,
Нас тащит под луной теченье-поводырь.
А где-то там, вдали - холодная земля,
А в глубине застыл подводный монастырь.

Там рыбы-фонари качают головой,
Им виден каждый борт и каждый силуэт.
Они хранят покой, извечный и хмельной,
И знают наперёд, с кем свой разделят свет.

А мы глядим наверх, где россыпь хрусталя
Нам чертит млечный путь, предоставляя роль.
И кажется, вот-вот покажется земля,
Но берег - лишь обман, вода нам - суть и соль.

Надежда - дальний блик, случайная звезда,
Что отразилась в нас и позвала с собой.
Мы тянем к ней ладонь, не зная, что тогда
Она сведёт во тьму закончить путь земной.

И нет борьбы, есть путь. И нет конца пути.
Лишь погруженье в ночь, где гаснут имена.
Ты пробуешь грести, но можешь лишь уйти
В потоке бытия до помраченья дна.

И растворится крик в безмолвии седом,
И смоет твой ковчег незримая волна.
Мы все плывём домой, не зная, где наш дом,
В реке, что так темна и «звездами» полна.

Когда же вдруг опять влюблюсь
и скулы мне сведет от счастья,
и по обломкам тьмы безстрастья
галопом в небо понесусь?

Когда же пробежит искра
между избранницей и мною
и ночь покажется кратка
между губами и тобою?

Когда же в перламутре грез
от спазмов чудного мгновенья
генетика из всех желёз
подступит жаждой вдохновенья?

С Амуром миссию храня,
когда ж любовь, так безусловна,
как вирус вцепится в меня,
прижмет и "выпьет" хладнокровно?

Ну, что ж, печально облизнусь,
как кот на скусную сметану,
но вскоре точно увлекусь -
влюблюсь безудержно по плану.

Я найду тебя во что бы то ни стало,
Ты меня лишь с ветром позови -
Позабытого у старого причала
Заплутавшей в осени любви.

Средь опавших листьев я воспряну,
Вихрем по аллее закружа.
На закате пепельно-багряном
Встрепенется стылая душа,

Занемевши в безответной стуже,
Все надежды в звездах схоронив.
Намекни лишь, что тебе я нужен
И оттаю, и пойму, что жив.

Сквозь обиды лунною дорожкой
Я примчусь на огонек в ночи;
Может задержусь в пути немножко,
Помни обо мне и не молчи.

Вспомни, как бродили по задворкам
Чистой, да обманутой любви;
Целовались в рощах, на пригорках,
И сплетались страстью до зари.

Не забудь, как синеву туманов
Пили мы, студя любовный жар.
Чувства не отпустят так, чтоб раны
Не щемил тоски чернильный вар.

Я найду тебя во что бы то ни стало,
Хоть зови меня ты - не зови.
Слишком долго нам, так не хватало
Лета недоласканной любви.

Моя мечта — утерянный обоз,
что спит в тылу, укрытый тишиною.
Я — часовой, который к тьме примерз
в нейтральных землях за передовою.

Я сам себе — и маршал, и шпион,
и тот, кто чертит карты отступленья.
Мой друг и недруг — сокровенный сон,
моё забвенье и моё спасенье.

Он дышит мне в затылок молоком
парным, как детство, пахнущим туманом,
и кормит с рук имбирным леденцом,
отравленным надеждой и обманом.

Моя мечта — как выцветший витраж
в заброшенной часовне у дороги.
Я — сторож там, вошедший в тленный раж,
и я же — вор, стоящий на пороге.

Мне б выбить дверь одним ударом влёт,
забрать тот свет, что мне по праву даден,
но тот — другой, мой верный антипод,
шепнёт: «Не тронь, он хрупок и прохладен».

Он мне твердит: «Там воздух так велик,
что ты в нём сгинешь, будто в океане.
Здесь так привычно, здесь твой каждый миг
лежит в уютном плюшевом кармане».

Но где-то там, за проволокой сна,
где пахнет дёгтем выжженная карта,
моя мечта, как пленная княжна,
ждёт штурма страсти с пылкостью азарта.

Замёрз февраль, как мысль в пустой квартире,
прибитая к стене обычным днем.
Я в том дворе служил ориентиром
между качелями и фонарем.

Луна всходила бледною кокеткой,
я на неё смотрел сквозь провода.
Как будто вечность канцелярской скрепкой
сцепляла «никогда» и «навсегда».

Слетались звёзды к лампочке подъездной,
как мотыльки на тусклый огонек.
И тишина, застывшим криком в бездне,
делила с темнотой дверной порог.

Днем управлял всем дворник, бывший ангел,
он сыпал соль на ледяной асфальт.
Он по субботам свои крылья гладил,
варил компот и запивал гештальт.

В его шкафу, на вешалке из меди,
висело лето, спрятанное в плащ,
раскрашенные призраки трагедий,
и прошлогодний высохший калач.

Снежинки целовали подоконник
строфою о небесном бытии.
А город спал, как мёртвый подполковник,
от новостей и истин в забытьи.

А на балконе, в ящике со снегом,
уснул забытый осенью пион.
И пахло детством, вечностью и хлебом,
и кротостью забытых похорон.