За кулисами старого школьного зала
Стоял уже богом забытый рояль,
Где те параллели нотного стана?
Где ноги, что с тактом давили педаль?

Уже подохрип инструмент одинокий,
Сорвётся с него ли хотя бы аккорд?
Играли и джазы, и блюзы, и роки,
Но время заклеило клавишам рот.

Когда-то он пел, был на сцене прекрасен,
Ночами и днями звучал во всю мощь.
Теперь же он стар, его глас уж не красен,
И лишь пианист ему может помочь.

О, как же он хочет вступить на концерте,
Взлетят вновь длинные пальцы на нём,
Но ждёт одного: мучительной смерти,
В дрова превратиться и стать огоньком.

А годы все шли, и слой пыли всё рос,
Расстроен он, нем, закрыт и избит,
О, если б он мог - пролил тысячи слез,
Ведь он человеком забыт и убит.

Встать!
Забыть про грёзы и мечты!
Встать!
Отбросить зависть и понты!
Встать!
Смотреть перед собой, в затылок!
Встать!
Оркестр заиграть ножей и вилок!
Встать!
Мимо домов, проспектов, фонарей...
Встать!
Всем пронести огонь дрожащих рей!
Встать!
Широк ли твой карман и денег сколько,
Сейчас!
Одно ты можешь:
Встать!
И только!

Бежать от шторма погоды и людей,
Или руна искать по свету золотого,
Найти на свете самые солнечный апрель,
Убить в себе по Ницше своего лишь бога.

Ты одинокий встанешь на пероне сонно,
Ты из штанин широких вытащишь билет,
А ледянящий ветер пальто сдувает однотонно,
Напоминая пустоту прожитых лет.

Увы, любовь случайную ты не забудешь вечно,
Внутри сквозить скупая вьяга всё же будет,
Ничтожным станешь, сгорбишься беспечно,
И будешь думать, кто за что всех судит.

Вот так рождаются печальны старики,
Что в общество влезают гематомой,
Несчастен будешь до слепой тоски,
Любимого покуда не будет рядом дома.

Загляните вы в душу мою
И узнаете,
Кто такая
Звенящая
Тишина.

О, если б знал я, что ждёт меня в трясине,
Когда затягивал меня темнеющий туман,
Когда стонал я, будто старый синий,
Когда чернел мне чей-то огненный оскал.

Не показаться грубым и не кануть в лести,
А просто вырвать строки да слова, что в них хранятся,
Но ладно, друг, не суждено мне понимать изыски чести.

Не ведал я, что на тропине грязи
И стебель ровный чудом не взрастет,
Что роза из навоза это сказы,
А белый месяц вовсе не во мне поет.

А мой замшелый стариковский ум
(Не мне уж тут решать, кого судьба прислала молодым)
Давно отяготел от сих тяжёлых дум.

Узнала б мать, что дремлет в глубине
Всех закоулков мрачных душ Петра,
Я объясню: мы с вами все в плене‌
То ли Великого Петра, то ль бога Ра.

Он говорит сквозь зори и закаты,
Он, как и мы, как будто существует, но... тут не объяснить!
Представим, глас его звучит сквозь склоны и каскады.

Вы не ослышались, сквозь горы глас звучит,
Взывает каждому из нас, и даже старикам,
По рельсам вдалеке вагон стучит:
А он не дремлет, не ищет, не молчит.

Пожалуй, мы закончим этот разговор,
Что в нашем мире не имеет цели, смысла и надежды всякой.
Но прерывать чтеца?! Позвольте, перебор!

Я буду лгать, я буду звать и падать,
И в душу истину свою лишь донесу.
Да много-ль значит - истина, что гада?
Быть может звук пустой, я всё же не пойму.

Не велика потеха: всё веселиться бранью,
Словами громкими, но всё ж таки пустыми воздух сотрясать!

Изволь задать вопрос: не ты ли тут глупец?
Быть может, Я - провидец, Я - Иисус и Будда?
Прозрей, поэтишка! Сними же свой венец!
Да что я говорю: ничтожное создание, ты страха, самолюбия без чести груда!

Скрывать не стану, лгал я до конца!
Не тот я, за кого меня привыкли принимать.
Я не пример отличия и выдержки лица,
Пора бы амплуа своё публично снять.

Жил для людей, чтоб качество сочилось,
Доказывал себе, что я могу летать.
Совал свой нос, чтоб только рядом не случилось,
Пытался показать всем выдержку и стать.

Секрет же в лицемерии и мести:
В словах красивых, мудрых жестах, взгляде в даль.
Придумал поведение, добавил лести,
Чтоб грязь внутри никто не замечал.

В такт стучат по рельсам колеса,
Тихо мчится сквозь зори вагон.
Гляжу из окна: всё поля, да берёза,
И рассвета розовый тон.

Я смотрю на России пейзажи,
Будто мне вновь всего девять лет,
Будто выбежал в поле я свежее,
Будто вижу впервые рассвет.

Я вдыхаю Родины воздух,
Словно чистое небо глотаю,
Словно я - молоденький лабух,
Вдоль сирени душистой шагаю.

Слёзы - не от смородины -
От любви к бескрайним полям.
Ты спроси, что угодно, но Родину
Никому ни за что не отдам!

Я письмо напишу ей без поводу.
Вдруг писателем в жизни случусь?
Обратиться к Ахматовой, к Бонгарту?
Pas du tout, я к себе обращусь!

"Дорогая Полина Андреевна!"
"Уважаемая" лучше звучит?
Уважаемая Полина Андреевна...
Всё не то, в стихотворстве есть ритм!

"Дорогая Полина Андреевна!
Не со скуки осенней привет:
Прямоту вы простите растерянно,
Но скучаю по Вас, места нет!

Места нет и вокруг моветон,
Когда рядом серые лица,
Мне б увидеть зелёный тот тон,
Как Ваш взгляд красотою искрится.

Я не стану скрывать, что влюблен,
И что сердца давно не найду...
Вы украли его, и фриссон
Тут как тут - лишь на Вас я взгляну"

Отослать ей письмо или нет?
Вдруг отвергнет души моей стать?
Решено, не видать мне с ней бед:
Раз люблю, то чего уж скрывать?

Нам больше некуда идти:
Олимп потух, сомкнулись во́ды.
Иди, узнай, что впереди,
Но не вернись и кань ты в годы.

В ловушке оказались мы
На двадцать световых годов,
Не улететь нам дальше тьмы,
Не вскрыть той вечности покров.

Не ждут великие дела,
Да блекнет свет в конце тоннеля.
Ты помнишь, мать нас родила? -
Так разобъёмся мы на трели.

Увидь незапный тот конец,
Что из живых никто не видел.
Надень всезнания венец,
И будь так добр, покойся с миром.

Когда-нибудь между полей чужих
Вы грушу с яблоком седым не путали?
Быть может, все грехи - вина не первых,
И зря Адама с Евой люди прокляли?

Быть может, рядом с горькою рекой
Течет канавка истины, не видной смертным?
Быть может, дерево ещё не зацвело,
Что называют мраком беспросветным?

Я собираю яблок урожай
И жду, когда в меня ударит с неба,
Да всё не бьёт и я не верю в рай,
Не верю в ад, во всё не верю слепо.

Только что приехавший в Петербург гость вполне мог не знать значения странного слова "Апрашка", но тот, кто жил здесь хотя бы месяц, обязательно хотя бы раз слышал про этот простирающийся в самом сердце города от реки Фонтанки до самой Садовой улицы (а это по меньшей мере 3-4 квартала, да ещё столько же примерно в ширину) барахольный рынок, наполненный вряд ли полностью легальной продукцией, которую продавали приезжие из стран Западной и средней Азии, тех, что чуть южнее России, и чьё название обычно заканчивается на "-стан".

Апраксин двор, если упоминать его историческое название, был тем самым местом, куда каждая уважающая себя мать запретила бы ходить своему чаду. Стоит сказать, оправданно, ведь некоторые не только незаконно покупали там оружие, но и пользовались им.

15.01.23

Вилен стоял перед пешеходным переходом на тротуаре. Ветра почти не было, зато с неба моросил мелкий, но противный дождь, на который наш герой не обращал никакого внимания. Само небо, как и всё вокруг, было в своём обычном цвете, оно было серо, будто галстук рядового клерка.

Перед Виленом остановился троллейбус и в тонированных стёклах он увидел себя. Волосы немного взъерошены, но лежат относительно аккуратно, плащ легко колышется под действием ветра, под плащом - одинаково чёрные брюки и водолазка. Он перевёл взгляд на своё лицо. На лбу и между глаз проступили лёгкие морщинки, под глазами отливали синевой два мешка, уголки губ немного опущены вниз. Вилен взглянул себе в глаза, где тускло проглядывали усталость и душевная боль. Парень вспомнил своё детство, как мечтал стать ярким и весёлым, заражать позитивом всех вокруг и ни за что не быть похожим на тех серых прохожих на улице. Но вот и он, уставший от жизни и вечных проблем, безразлично глядит на мир вокруг. Он так давно искренне не радовался...

Наш герой, всё ещё глядя себе в глаза в отражении, постарался вспомнить недавние поводы для радости, и заметил, как его глаза заблестели от выступивших слёз, когда он не вспомнил ни одного. Через несколько мгновений слёзы уже шли рекой. Он не понимал, как мог так непростительно забыть о всех своих детских мечтах...

Из серого дома в сером пальто
В серую улицу под серым небом
Серый писатель (серое дно)
Вышел блеснуть своим серым кредом.

Серость сочилась из серых страниц,
В серых головушках - серые мысли,
Серые люди из серых столиц.
Серые люди из серой провинции.

Серая кровь на сером полу
Серый студент и серый топор.
Серая бабка с дыркой в мозгу,
Серой, как серые окна во двор.

Серый поэт, забывший победы,
На серой речке, что "Чёрной" зовётся,
Серый подрыв серой кареты,
Серый правитель серостью ссохся.

Серый тот град, где серое небо,
Серые люди, серая страсть.
Серые краски серостью слепят,
Серо смыкается серая пасть.

Нет прошлого у нас, оно в умах людей.
Давно забытый мир кладбищенских костей.
Сгорает всё вокруг, и люди, и дела,
Нет каждого момента, сгорело всё дотла.

Момент наш эфемерен, он был - и нет его,
Во светлое с великого вагон мчится метро,
Во светлое с великого жмёт клавишу рука,
Во светлое с великого течёт, течёт река.

Убили Фердинанда - нас не было тогда,
Робот-человек - не будет никогда.
Нам память искажает и счастье и печаль,
И заставляет думать, что был иль будет рай.

Километры руин, оседающий смог,
Сотни брошенных тел тех, кто выжить не смог.
Будто в воздухе стоны, рыданья детей,
И гремящая, бьющая боль матерей.

В поле брошен вагон, над рекою туман,
Тора, Библия, Веды, Трипитака, Коран,
Суета городов, сотни ярдов глуши,
Средь деревьев - изба, каждый день - мятежи.

Гул спешащих людей, детвора во дворе,
Попрошайка-старик, чья-то кровь на ковре,
Серый лепет панелек, дворец детских лет,
Достоевский, Есенин, Мандельштам, Фет.

Я стучу в твои окна, я хочу лишь войти,
Я хочу вновь увидеть тебя, ты прости
За всё то, что я сделал, за страданья и боль.
Но прошу, не хочу сыпать в рану всю соль.

Эти строки я вновь посвящаю тебе,
Понимая, что тебя рядом нет уже,
Но я верю и чувствую близко тепло,
Я сделаю всё, чтобы солнце взошло.

Я бываю не прав, точнее, всегда,
Но все наши ссоры - просто вода -
Она утечёт в водостоки дорог,
А по луже пройдёт ещё тысяча ног.

Я стучу тебе в окна, на стекле вновь "прости",
Но мы же должны через лужи идти,
С новой каплей упавшей ты снова вздргонёшь,
Посмотри: я люблю тебя, я - дождь.

Этот мир давно прогнил.
Он ждёт страданий, мук и лести.
Нам не помог священный Нил,
Шаман хорошей не ждёт вести.

Пока вокруг всё - квиетизм,
Пока всем нравится система,
До трививльности цинизм
По людям бьёт, как века тема.

Привыкли жить будто в огне,
Когда горит душа, судьба.
А ажитация вполне
Достойна ссохшего столба.

Найдётся стебель, весь кривой,
Средь ровных роз чтоб не укрыть.
Но мизантропный общий вой
До смерти будет в чело бить.

Весь этот мир давно стал адом.
Рай, апологии - всё ложь.
Осаться здесь, под злости градом -
Страх, что в миг бросает в пот и дрожь.

Отходя от окна, он уселся за стол,
Насмотрелся пейзажа домов.
Смахнув пепел от прошлых писаний на пол,
Стал писать, оставляя свой кров.

Он боялся стихов, будто не совладал
С той свободой, что дали они.
Окунаясь в бремь жизни, сознанья подвал,
Считал ложью натуру и сны.

Словно анахорет, закрывшись от всех,
В те секунды себя осознав,
Человека и жизнь поднимал он на смех.
Эмпиричен бытья был устав.

Как в бреду, логорею сочив изо уст,
С филистерем прощался в душе.
Эфемерной казалась вся та буря чувств,
Что толкала беднягу взашей.

Он не чувствовал боль, как не чувствовал радость
Не менялась серая жизнь.
Но сердце вкусило любовную сладость,
Будто мелкий вселенной каприз.

Шатрапа, но с моделью и ролью общенья,
Будто булка, пустая внутри.
Но всю жизнь девиант был, лирики тенью,
А Петров град подкинул угли.

Он не чувствовал ранее эту странную слабость,
Он готов был оставить других,
Ойкумену объездить. Встретить с ней старость.
"Это чудо..." - подумал наш псих.

Эфемерным казалось вокруг всё, он верил.
Он рацеи читал сам себе.
Но всё ж тут не просто... Он ждал видеть пепел,
Но пока что он жив и он с нею в тепле.

Хрупка бывает психика поэта,
Как старика бедро - и шатка, и ломка.
Всё распинаться идиотам в эполетах,
Редка, любима не такая публика.

Пустые грёзы - серых апологий между,
Последний нерв удерживает тик.
Желанье, только б подавать надежды!
Рацеи голоса внутри, снаружи - крик.

"Я не хочу страдать!" - кричит больной в чернеющее небо.
Рыдает, рвётся под дождём, никак он не поймёт:
Судьбу такую выбрал, убил мир пред дохлым альтер-эго.
Но мир живой, а поэта так никто и не спасёт.

Он бежал сквозь дворы, убегая в ночи,
Стук сапог через лужи звучал.
Что-то болью в спине и ожог, как в печи,
Громкий выстрел, страдалец упал.

Он смотрел в бледну ночь, в небо, полное туч,
На пейзажи мрачных домов.
Пред глазами вся жизнь, будто солнечный луч.
В тротуар выливалась вся кровь.

Он бросал взгляд назад, на прошедшие дни,
Но не видел ни счастья, ни свет.
Серой жизнь оказалась, отбросив мазки,
Красок этих мазков больше нет.

Человек оказался злым существом,
Хищником и подлейшим бесцом.
Умирающий видел под добрым лицом
Подлость рода, жестокости Дон.

Умирал несчастливо, как хотел бы тогда,
Грусть, печаль наполняли глаза.
Скорбь, что он был так не прав до конца -
Вот последние чувства юнца.

Сидел лишь под светом луны,
Под крышей, поэмы причал.
Горела свеча и средь тьмы
Мне голос из тени воззвал.

Презренья, укора тона
Звучали мне сквозь тишину.
Мол не достигнуть мне дна,
Поскольку я низко сижу.

И так встрепетал пыл сердца,
Что вихрем летало перо.
Садился, писал без лица.
Писал: "Далеко, да давно...."

Далеко да давно в тех краях,
Где небо упало с полей,
Дальний социум в странных мечтах
Принял к себе трёх людей.

Было чадо там и двое взрослых,
Рано взявших бремя - дитя.
Отец и матерь работали просто,
А ребёнок не видел огня.

Был чужим он среди всех на свете
Не видал он хлопот ребятни.
Разрубив себе сердце на трети,
Он страдал, но не слышал любви.

Разработав себе амплуа, невростеник
Стал звездой и на сцене блистал.
Но не чувствовал жизни, холерик.
Он всё больше себя угнетал.

Сей истории нет окончанья,
Коли жив тот герой, одинок.
Получая от жизни страданья,
Он найдёт в себе свой уголок.

Слушайте, будем оптимистами.
У меня на завтра хороший прогноз:
Улицы Питера стали чистыми,
Вседоступен и лёгок стал русский ГОСТ.

Президенты играют в хоккей в Гренландии,
ОМОНовцы бабушкам дарят цветы,
Пришельцы очистили Землю от радия,
Над океанами стелят мосты.

Рубль стоит как пачка долларов,
Дума избавилась от коррупции,
Отдельные дорожки есть для роллеров,
На улице читают Конституцию.

Не веришь? - Довольно уже напрягаться!
Пора бы принять, что всё впереди.
От пессимистов тошно шататься,
Нам остаётся лишь веря, расти.

Мой трос далеко позади,
Оборвался, остался у шлюза.
И обратного нет уж пути
Я песчинка, вселенной обуза.

В километры вокруг пустота,
Тишина мёртвой тягой везде.
Я на что-то надеюсь, да зря.
Будто якобы это во сне.

Будто будит меня сейчас друг
Или друг ко мне сам прилетит.
Но это не так, и мой звук
Дальше шлема стекла не трубит.

Я оставил попытки спастись.
Смысла нет: подо мною весь мир.
Я, рыдая, смотрю прямо вниз,
На планету, больную до дыр.

Где-то там сейчас роды и смерти,
Войны, дружбы, счастье и ложь.
Всё бессмысленно, как в раю черти.
Мы инерция взрыва, лишь дрожь.

Человек взирал яро сквозь зеркало.
Он смотрел на больное чудовище,
Чтоб понять, что так искорверкало
Человеческий род, жалко сборище.

Он кричал, бегал, трусил и прятался,
Но старанья его были праздными.
Из-за зеркала старого, грязного -
Взгляд прихожий, но не для пастыря.

По ту сторону стенки - потери.
Мир без воли, смотрящий на нас.
Он звенит, и расколится в трели,
Но терпеть заставляет Парнас.

Гниёт мир каждый день, как на счётчик,
Из себя строят звери людей.
Так взгляни же ты в зеркало, лётчик,
И пойми: не герой ты, плебей.

Я не поэт природы,
Не в деревнях рождён.
Не вижу я воеводы
Меж зимних древ крон.

Я не воспеваю Русь,
Нет грёз по её полям.
Тоска по берёзам? Клянусь,
Не Фет и не Тютчет я вам.

Быть может, вдали от земель,
Где брошен средь поля вагон,
Мне вспомнится звонкий апрель
И скользящий в тумане паром.

Быть может, тогда-то я взвою,
В душе боль и скорбь тая.
Но угаснуть себе её позволю.
Не уйдёт с миокарда огня.

Вы простите меня, если сможете
Я стрался на благо себя.
Не утвердиться себе - найти ложе,
Где в ультрауюте лишь я.

Аддикция к почитателей поиску
Аутентикой стала давно.
Я боялся признать слабость отпрыска,
Кем я стал, если в душе тлеет дно?

Много лгал, эскапады для всех.
Линчевания нет, я в тепле.
Но фрустрация по жизни потех
Из души взывает ко мне.

Я искал уважение в жестах широких,
Показывал всем, что я больше других.
Лицемерие впитывал я в каждый стих.
Не исповедь, всего лишь души моей штрих.

Не помирать нам молодыми,
Героями газет и книг.
В заглавия не впишут имя,
И памятник себе я не воздвиг.

Всё вечно утверждать, что я поэт -
Пустое, прошлое и ложное,
Когда при людях вечно конгруэнт
В душе - я девиант со словом на таможне.

Всё утверждаю, что люмпен да вагабунд,
А всё молва: смотрите, мол, в достатке.
Пускай, но если дом мой - труд,
То я в нём - девиант, работа чья в перчатках.

И пусть я в речи русской апатрид,
Пусть говор мой - всё лабуда, игрище книг.
Я буду до конца нести сей брезжущий деликт.
Не станут парадигмой стихи и мой язык.

Попробуй-ка, представь, сквозь идеалов призму
Мира картину странную, ада и рая сцепку.
Здесь нету эзотерики, эстетики, харизмы.
Всё это проецирует иллюзия-кокетка.

Идёт война последняя, но вечная, как демон.
Как Челубей да Пересвет всё бьются до паденья
Апартиды, честные и искренни не в меру
С щенками, рая апологий пленные без мненья.

Их силы не равны, что Голиаф с Давидом.
Устал и ссохся на поле боя флаг.
Война между вратами, между умом и видом.
Рай с адом поменялись, теперь пойми кто враг.

С небес спешат кошмары, от них защиты мало,
На арфе девианты играют старый вальс.
А из земли прогнившей, чугунной от провалов
Встают на оборону, не требуя Парнас.

Так пусть восстанут те, кто верен правде, чести
Кто не потребует богатств и не несёт гештальт.
Но тут не будет бунта, пока не грохнут лести
Но те не грохнут перед тем, как бунт войдёт в асфальт.

Сторонний разум вечно ноет,
Что будто всё со мной не так.
То облопошит, то погонит
Мои раздумья на чердак.

Его слова полны взысканий:
Мол, полиняла в век одуха,
Я отвечаю, пожав плечами:
"Ох, бес попутал, всё житуха..."

Кричит он фразами бестактно:
"Ты не поэт!" "Сбрось этот вид!"
"Зачем тебе друзья, да всё парадно!"
"Уж слишком ты в себе поник!"

Сторонний разум - он живёт во мне.
Он страждуший моих терзаний бедных.
Страх одиночества положен будто на молебне
И ждёт моих стараний стать больше (тщетных).

Быть может травма, гештальт детский,
Или бессмысленная к самоуниженью страсть.
Мне страшно быть собой и слышать голос мерзкий
Что изнутри меня сжирает, слово пасть.

Ох, Русь-Матушка,
Не стань ты мне мачехой,
В Сибири жди, бабушка,
Меня, дальнего лабуха.

Необъятна, ты девица,
Как берёза, красна ты вся,
Но больна ты, как пленница,
Да никогда не состаришься.

Змея подкололная ест тебя
Прямо в чело взирает, треклятая!
Даёт тебе слащавое снадобье,
А там отрава рогатая!

Полиняла за век городская одуха,
В поле брошен давно вагон плацкартный,
Покосилась из древа изба, старуха,
Позабытый фронт даёт огонь прощальный.

Кажется странным, как может творец
Страдая, всё больше огней зажигать.
Открывая от музы подарок, ларец,
Он должен какую-то плату отдать.

Непризнанным быть - отречься от всех,
И жить с ориентиром в тумане густом.
Для гения - продать свою истину - грех.
Он будет глаголить, быть честности псом.

Убить миротворца из уст так легко,
Никто не восполнит потерю фонарщика.

Над городом - страх, а под городом ад.
В городе войны и толпы солдат.
Город тот брошен в край мира, в земельство,
Что в три девять вёрст от нас встало за лесом.
Город, забытый всеми давно,
Туда не дойдёт золотое руно,
Не спасёт от чумы людских бед и ошибок,
Не избавит их всех от красивых картинок.

Давно все решили там жить через смерть,
Чтоб у юнцов в волосах встанет седь.
Война не за мир - за другую войну.
И не остановишь эту волну.
В городе том целый день всяко бьёт:
Колокол, стены, восставший народ.
Погоня за дьяволом по кругу вечна,
И боли, как уличный стон полна.

Голос звучал, прервавши молчанье:
"Получить свободу - дурное старанье!"
Он понимал, что так безнадёжен,
Что петля на шее всего лишь тревожит.
Щадить и добреть - давно смертный грех,
Чтоб выжить, над жизнью всё больше потех.
Ту историю города не обуздать,
Город не повалить и мечом не сломать.

Однажды, в темноте сидя,
Увидел, что на улице
Льёт дождь, опять как из ведра!
Окно вдруг резко вскроется!
Подымет буря вверх бумаги
С моими думами и грёзами.
В раскате грома вдруг: "В атаку!",
И капли, словно косами,
Кромсают то, в чём я любил,
В чём жил, страдал. Напрасно
Души моей винил
Я красил в ярко-красный.

Как старый, но великий крест,
Всё от потери плача,
Я понесу свой манифест
Героем громких стачек,
Творившихся внутри меня.
И с смутною тревогой,
Я донесу его до дна,
Молясь каким-то недорогой.

Сверкнуло небо, и спустился
Мне от грозы яркий привет.
И сразу от всего я удалился:
Зачем мне жить, если раздумий нет?

На каменных ступенях
Старом одного причала
Я сижу как на качелях,
Что до конца и от начала
Летают где-то далеко.
Я жду чего-то здесь, чего?
Возврата? Вспышки? Продолженья?
Во тьме от страха отраженья?

На дне Невы лежат осколки
Несбывшихся надежд и мечт,
А люди всё роняют робко
Свой обветшалый дряхлый крест.
В закрытых стенами, проёмах
Сгорит неведомое счастье.
В почти что падших катакомбах
Всё ждут какого-то ненастья.

А где-то в чёрных небесах
Горит большой терновый сад,
Кровью осыпется прах,
Где был Эдем - там будет ад.
Адам и Ева - не успех,
По всей Земле разсползя змей -
Его грехи поглотят всех -
И сыновей, и дочерей.

Он не вернётся никогда,
Зачем ты ждёшь его, родная?
Вон, видишь высоко звезда,
Как на костре конец, пылает.
Сначала варить в потолок,
Потом сквозь пешки и на волю,
Где весь народ повергнут в шок -
Там нету никогда покоя

Мы каждый день проходим сквозь боли.
Боли наши, родных и других людей.
Нелегко сохранить силу воли,
И грызть жизнь, как стая больных зверей.

Боль падений, обиды и злости,
Боль несбывшихся давних мечт.
Боль в ногах, быть может до трости,
Боль мы вкладываем в нашу речь.

В нашей речи так много боли,
Много бранных слов и фраз.
Речью можно, как на рану, соли
Насыпать всё, от раза в раз.

Речью бьют, как кулаками.
Защищая правду и ложь.
Если будете добры вы сами,
Найдутся и силы помочь.

Сегодня в ночи томный час
Я начал думать, что пегас
Летать бы долго сам не смог,
Ему никто бы не помог,
Ведь тварей люди ненавидят,
И в свете их ужасном видят,
Воспринимают только сказки,
И для себя сгущают краски.

Но книга - книгой, сказка - сказкой,
В ней лишь добро всегда прекрасно.
Но ведь добро без зла не может,
Ведь если враг вдруг вам поможет,
Он сделает добро и зло,
Попробуй разбери, где что.

И кто придумал разделить
Добро и зло, и перебить
Всё зло, его же совершая?
И, для себя что-то решая,
Вновь что-то запретить,
Чтоб зло создать и перебить,
Добру побольше угодить,
И зла побольше натворить.

Вот так живём мы, век за веком,
Всё катакомбы, этикеты,
И всем ненужные слова,
"Добро и зло" - пуста молва.
Мораль предельно тут проста:
Добру и злу нету конца!
На ней закончить смею я,
Добро, иль зло... Судьбу творя.

или Мечта уличного поэта

Всегда мечтал попасть в газеты,
Чтоб стать известным на весь город,
Завидовали чтоб поэты.
И был для хвастовства мне повод.

Я взял листов большую кучу,
Запасся сразу пачкой ручек.
И вот, четвёртый день я мучу
Свой мозг, да так, что аж скрипуче.

Спустя бессонную неделю,
Я напишу последний слог.
Не Мандельштам я, не Есенин,
Но вдруг попасть в газеты смог?

Представьте, если так случилось.
Я сборник напишу стихов.
Его скупают, как мне снилось,
Библиотеки городов.

Я всегда твердил, что я буду жить,
Что быть может и в правду смогу любить,
Что когда я с людьми - я всегда один,
И все страхи свои я сам породил.
Что зачем мне жить, если раздумий нет,
Что приду к арханеглу на обед,
Что прыжок мимо лужи - про меня расклад,
Что гореть на небе - это тоже ад.

Подниая руки, опуская веки,
Понимаю, что опять не могу без опеки,
Открываю двери незнакомым страхам,
Сквозь людей летаю незаметным прахом.
Закрывая глаза, привязав себя к тени,
Я кричу сквозь ливень, вздувая вены.
А внутри меня тьмы прорастают ветки
Из темноты, красной боли и таблеток.

В голове голоса, а на стенах клетки -
Там, где выхода нет - запираюсь сеткой,
Чтоб не выйти на улицу без ответа,
На улице души - мне страшно это.
В потолке снова всхлип, души плачут опять.
Они рыдают о том, чего мне не понять.
Сквозь мой тесный мирок идёт трещина вен,
И я падаю вниз, попадая к ним в плен.

Неудобства нас окружают:
Они в мебели, дома, снаружи.
Очень часто меня раздражает
Неудобство ходить через лужи.

Неудобный вопрос фармацевту,
О лекарстве от геморроя,
Неудобно попасть к терапевту,
После очереди, как после боя.

Неудобные жесты и мысли,
Неудобные фото и взгляды.
Неудобно неудобства осмыслить,
И писать об этом баллады.

Был вечер, но на улице было светло,
А я сидел и влюблённо смотрел сквозь окно
На тусклый проспект, на спокойные тени,
На город подъёмов и город падений
Из окон с последних в судьбе этажей,
Где души, лишённые всех миражей
Прощают людей, забывая все беды,
Чтоб полететь и остаться кометой.

Город-Герой, град последней надежды,
Крови, войны, пулей рваной одежды.
Революции здесь отыграли свой бал,
Но в сером спокойствии багровый накал,
Накал фонарей, вперёд мчится карета,
Взрыв бомбы, полёт, слово "СМЕРТЬ" в лазарете,
Огромный фурор, со взрывчаткой пакеты,
Всё здесь зависит от падения монеты.

Кто несёт этот крест, что за люди вокруг?
Зачем эти люди пришли, встали в круг?
Ошибка в программе, посланник из ада,
Кровавый расстрел на улицах града,
Всадник по людям, конец наших лет,
Без хэппи-энда печальный сюжет,
Зачем-то закон, нарушаемый вновь,
А кровью расписано опять слово "Кровь".

Свет фар сквозь туман, Камелот во дворе,
Пианино, упавшее с протяжною ре,
Эстетика жанра, эстетика лиц,
Чьи лица – поэтов, туристов, убийц?
Винтовка на стол, неуслышанный крик,
Между строк читая Петербургский дневник,
Закончилась плёнка, погас красный свет,
А я стою под дождём, даю последний обет.