Смерть увидела поэзия. Поэты,
ручкою по скатерти рисуя,
прогрессии обводят силуэты,
словами чистыми его не описуя.

Искренность ушла за строки кода —
не печалит нас, конечно, этот код.
Прогресс ведь — есть ещё одна природа,
там где поэт существовать не смог.

Я взглянул на потухший костер,
и я понял – пора.
И ширинку раскрыл, обличая
натуру свою.
А ведьмина шея тянулась
к острию топора,
к сожалению, милая,
лишь мёртвой тебя полюблю.

А по небу бежали свинцовые
тучи, унылые,
и крики мужей, на рыжих,
горящих невест.
Господнее слово услышим,
а клятвы забытые,
станут для нас мотивацией
биться о крест.

Ты гори и гори, нежным пламенем
любовь дорогая,
и пусть крики твои будут громче,
чтобы я полюбил!
И как только ты к пеплу всё ближе,
тогда я замираю,
с возбуждением к раю и мысль,
что я некрофил.

Но не полный, а только в агонии
нравиться мне,
с этим чувством живу, за Христа
я сжигаю тебя!
И чтоб потом посмотреть, от тебя
что осталось в земле,
и любить и обнять!
- Выходи, я прошу, за меня!

Я от бога далёк, но спасибо
за повод такой,
что рукою твоей я сжигаю,
чтоб чувства понять.
А ты дорогая, не плачь,
в костровище пропой!
Наша свадьба свершится в огне,
и тот огонь не унять.

«Через парк, по ночам
я один возвращался домой»
Боря Рыжий писал, описал
ровно то же, что было со мной.
Я иду и бреду, расплываясь
в вечернем огне,
в наушниках, с лирой,
в сандалиях, как в Борином сне.

И девчонка пройдет,
Афродитовой мордой светя –
отвлекая меня от дороги,
где ходил я в те дни.
Я оглянулся, взглянуть
на неё, а она на меня,
но в глаза мне смотрели
всего лишь одни фонари.

И чем ближе я к дому,
тем больше тут ад, это Босх.
Всё вокруг закрутилось,
и людей стали есть воробьи.
С неба капали капли дождя,
как растопленный воск,
будто в Кащенко всё,
а на деле лишь будние дни.

И хоть я ближе к калитке,
спокойствия нет никогда!
Дома ждёт пустота,
стекловата, тревожные сны.
И знаешь, я так же
не верю обычным словам,
и на деле,
все эти прогулки до жути пусты.

Вокруг холод,
а я тонуть готов
в глазах твоих и ворох
обезумевших котов
вокруг, орут и маются.
Грохочет стыд на языке,
из окон кто-то пялится
пока я думал о тебе.

У обогревателя улёгся,
холод твой навис
под потолком, и кружка дёгтя
в моей руке напомнит
первый поцелуй, но с языком!
На вкус! Но не то, чтобы
по вкусу вкусно, но по сути
«вкус» совсем другое по значению,
но внутри меня мир полон ртути,
и холод твой – совсем иное
приключение.

Обычные, морозные деньки,
но всё тебя напоминают,
а холод твой морозит огоньки,
– Они твоею смертью умирают!
Я уже окоченевший труп,
внутри своих болот и их окраин,
твой холод от моих бесцветных губ,
внутри тебя воспоминание оставит.

В глубине философских
исканий нашелся вопрос:
«Для чего человеку язык,
когда чушь говорит?»
Человека слова и язык
всё идёт и идёт на износ,
от того то он в страхе войны
очень громко вопит.

Пусть святые дома
подорвутся, а их крест погорит!
По церквям пробежит
огонёк, свою чушь пронесёт!
Виноват человек,
потому что лишь он говорит.
Не продумали мы
в эволюции этот просчёт.

Я проснулся в поту,
в осознании глупости слов,
мне приснилось, что люди мертвы,
там и я в том числе.
Я не верю конечно
в пророчества надуманных снов,
но как щас, наяву,
все прописано было в том сне.

Я бы сам жёг костры
и кидал бы туда рыжих дам,
и под властью Христа
я точил бы всю сотню мечей.
Только к счастью, я
не был подвластен обычным словам,
я плевал с колокольни
на безумие ваших речей.

Я стих решил сложить,
всем давно в привычную конструкцию.
Никаких ступенек,
одни сплошные этажи.
А все теории мои
теперь вошли в индукцию.

Быть может когда-то
в учебник запишут меня,
а школьники ручкой
разрисуют мой профиль в ТГ.
Но найдётся один,
что линейкой по парте скребя,
нацарапает стих,
мол «после смерти — хорош и т.д»

И пусть я не верю в слова,
как не верю в правоту их ответов.
И как желтой стрелой,
в небо вдарят Борькины строки:
«После смерти, наверное,
я стану прекрасным поэтом!»
Боря прав, к сожалению,
он забыл лишь про годности сроки.

Стал просрочен поэт,
он до смерти искусством страдал.
Думал много, а «думать» —
в поэзии — второсортное дело.
Так пусть стихи же, тогда,
сохранят его грубый оскал.
А поэзия его — на доске —
возродится, обведённая мелом.

Неверные пути
не выбраны дорогой,
подольше вой моя душа!
И пусть летит она
синичкою убогой,
так пусть летит она
к дороге не спеша.

Я пешеход,
я истинна в квадрате,
я выходные, пифагоровы штаны.
И я с дороги тут,
распластавшись на кровати,
дивлюсь на угол,
на прекрасные углы.

Моя amore via
обделенная углами,
ни одного шлагбаума в пути.
Одна дурацкая,
под нашими ногами,
которую никак,
да никогда не обойти.

Дорога жизни,
а на вид одна тропинка,
ровно в две сплошные полосы!
Какая значимость?
Одна безликая картинка.
Я к ней по капелькам
сентябрьской росы.

Тут тысяча вопросов,
но лишь один ответ
по существу. К чему
так быстро рос я?
И чё я дальше, так же
не расту?
Что видит свет
в конце туннеля?
Меня? Или другую
чепуху? Ответ:
Чем раньше я старею,
тем меньше света
разглядеть смогу.

Все сложные вопросы,
как не глянь, ответ
тупее, чем у смерти косы.
Позже дыбом встали
волосы, решений нет,
и смысла тратить голос.
А если будет спрос с меня?
Перед кем тогда
в ответе быть? Когда
ответа нет, одна белиберда,
ведь о простом, пустом!
Нам просто, проще говорить.

В ответе сам
перед собой. Но
себе ничего не говорил,
нечего изречь мне пустотой,
и в силу слов не верил,
да и красоту их не любил.
Спроси меня о том,
что хочешь ты,
а мои нервы натянулись
словно тросы.
И все слова давно
уже лишились глубины,
остались только
безответные вопросы.

Жизнь не начнётся другая,
картёжник не сыщет туза,
на пол шага отставая от рая,
ближе сарая не сыщет душа!
У всех жизнь одна лишь бывает,
одна большая, среди всех мелочей.
Где одна лишь полоска вайфая,
я прилёг у бездонного края
её сонных, прекрасных очей.

Жизнь одна, тыщи две на кармане,
перекрёстки, дороги, дома…
Красота беспризорных окраин,
заводская гремит тишина!
Я одну проживу в тайне города,
проезжая в полусонном трамвае,
что я сыт, что умирая от голода
в объятиях сибирского холода!
Буду рад, свою жизнь проживая
в последней полоске вайфая.

Окружают суматохи,
тысячный звонок на телефон,
за стенами там ахи, охи,
и громко, чей-то заорёт магнитофон.
Коты орут, как будто режут их,
и вдруг когда-нибудь наступит тишина,
значит только что родился новый стих,
по зачатию бумаги и пера!

По зачатию возникла суматоха,
я сам теперь вхожу в азарт!
Когда на улице я слышу: «Давай навалим, Тоха!»,
Кричу: «Кондуктор, ты нажми на тормоза!»
Вписался в суматоху, вот дурак!
Хоть морду не набьют, и то, надеюсь.
Без суматохи видимо мне жизнь не та,
похоже без неё — наш мир не тесен.

Каждое окно
гирляндой светит,
а ёлки все украшены
давно.
Малой, стихотворение
чётко стелит,
а Дед Мороз не настоящий
всё равно.

Уже стаканчики
все липкие от колы,
скоро наполнятся
водярой и вином.
Расскажет кто-то
анекдоты и приколы,
а все за тост его воспримут
все равно.

Президент с улыбкой,
на экране точно старого TV:
«Год был не простой,
привыкнем!» ,
и новые висят календари!
Мы верим в то,
что в следующем году
придет к нам счастье,
и точно не одно!
Вот только, всё
никак понять я не могу,
вот вроде Новый,
а вроде Старый всё равно…

Сетчатка глаза
прилипает к монитору.
Поздно ночью, сразу
закурив в подъезде
папиросу —
пишу стихи, или стишки,
про тебя катаю прозу,
про грозу!
Я не на месте,
с алкашом играл в снежки
за бутылку, за белую лозу.

Потом опять такая шняга:
работа там, работа,
потом похавал, посидел,
5 вечера и выполнена
квота.
В обжимании холодных тел
я еду, курточку порвал
об поручень. Я зол на мир,
за то, что день провал,
хотя приду ща, гляну фильм.
Нервы – перхоть на плечах,
я с этой жизнью одичал,
совсем один.

Выпил лозу, под прозу
о тебе, да про котят!
Короче, выдумаю позу
и усну, как тот алкаш,
даст бог — так вспомнят…

В будущее
не смотрю особо,
очков оправ не подобрать.
В себе же я
лишь сдерживаю злобу,
чтоб остудиться и быстрее
воспылать.

Папирос не сосчитать,
окурков, в пепельном раю,
внутри я чувствовался урком,
но похожий я скорее
на свинью.

В будущем не важно,
кем я стал, важней кем был,
точнее кем хотел бы быть.
Вот вспомню, страшно!
Какой горячий пыл,
осталась копоть,
осталось ныть.

Теперь в поэзии
мне век особый! Привет,
стихи истратили перо!
Теперь во времени
нужды мне нет,
в цепи моей виднелось
лишнее звено.

Ура! Шампанским наливайтесь,
пора плеваться в потолок!
И спичку кинуть,
чтоб чёрной сажей,
в будущем узнали всё равно,
таких как я, поэтов местных,
но местных лишь в одном кино.
Ты вспомнишь как-то,
в туалете тесном,
на стенке маркером
стихотворение его.

Я в окне.
А те, кто за этим окном –
примерзают к земле,
но сохраняя тепло.
Я про остановку!
Пока я еду домой,
в темноте вековой,
через окон решётку –
вижу, стоят и стоят,
сжимаясь от холода,
ждут автобус, но бля,
не приедет походу…
Вот на меня, там в окне
смотрит глаз, не спроста,
ведь примерзаю к земле,
в ожидании автобуса..

Я чувствую,
в глазах сгущается весна,
пора, видать, мне в облака –
витать, но видимо
в пустую.
Кто пьян – тот не рискует,
рюмки утешением полны.
Наполовину пуст
я сам, но время все ещё рисует!
Услышал хруст,
на плечи давит то же небо,
весеннее, не даёт идти вперед.
Опять без чувств,
опять внутри что-то орёт,
но уже я слов не разберу и нету
желания, один сплошной упрёк,
переходящий в лето.

Стихи пусты,
на розовых петлях повешены.
В ожиданиях грешны,
совсем чужой весны.
Забыл забыть,
и клетками своими
строю клетку. Мне быть,
или не быть? Ответа нету.
Да и вопросы растеряли
знак вопроса.
Так может я такой? Простыл?
Увы, я просто растерялся,
чтоб ухватить не хватит сил,
а чтоб уйти лишь смелости набраться.

Стих мой о весёлом,
но видимо на грустном языке.
И слог мой, в общем,
не требует оваций.
Бывает как-то вспомню о тебе,
о том, ради чего не стал стараться.

Раз,
и я опять в отключке.
Влияние похоже
лунных фаз,
я скрылся в колючке
липучей, репейник вроде,
но колючкой называется
у нас.

Два,
проспал, я поздно лёг,
не успеваю на работу.
Ах, какой же в торопях
противный, этот лёд.
А раньше я когда-то
будил роту,
там то точно не проспать
такому обормоту.

Три,
я поплыл по улице,
от холода аж жмурятся
все люди, посмотри,
я дал прохладе ходу.
Зима меня за ручку повела,
не могу, как в майнкрафте
менять погоду.
И как в Майне - не жить мне
в доме из стекла.

Четыре,
традиция пред сном —
скурить без фильтра сигарету,
это база всех основ,
хоть и пред сном в башке
других мне мыслей, в общем,
нету.
Уснул, опять в глазах колючка,
одно и то же каждый раз.
Репейник, солнце, песочек, ручка
тонкая обнимет нас,
ах точно!
Детством называется у нас!

Как липкая ограда
этот сон, что сном не пахнет.
Не хочу, чтоб ты существовала,
не хочу, ведь так мне
будет проще выживать в миру,
наедине с собой, в бреду,
а может в этой темноте
я посчитаю все шаги к окну?

Войти и выйти, пустяки,
не хочу, чтоб ты существовала.
Хоть и одной тебя мне мало,
но желания от человека далеки.
Забыть тебя не дали право,
поэтому из мира пропади.
Похоже я и есть тот «с кем попало»,
навеянный всем чувствами тоски.

Я не хочу, чтоб я существовал,
не хочу я видеть больше
этот ситком, комедию, сериал
да и тебя тут в целом, тоже.
Не хочу, чтоб ты существовала,
но знаешь, я с этим тоже пропаду.
Там встретимся под неба покрывалом,
несуществующие, говорим по существу.

Я много на себя беру!
Простыв разок,
в нечеловеческом бреду
начну с азов –
отклеивая свой как ус
висок.
Претенциозно говорю
для пары слов,
ну типа “I love you”,
мне нужно тысяча основ:
усложняя остальную лабуду,
в конце концов «люблю».

И так со мною постоянно,
стихи — отстой,
вот вывод для себя составил!
Печальной я измученной душой,
внесу для жизни пару правил:
жить так, чтоб больше так не жить,
а как я даже не представил.
И не считать как Гуф свои же этажи,
не подходя к дороге с краю.

Чушь несу, но ведь несу!
А не просто так её оставил.
И что меня же ждёт внизу,
где-то между городских окраин,
не знал и никогда ведь не узнаю.

Я в себе искал совсем иное отражение,
чужое может, может твоё обличие хотел.
Но вот беда, меня совсем моё же воображение
подставило, да так, что сам себя же поимел.

В своём портрете вижу тысячу чужих портретов,
в чужих сердцах я, видимо, отражение нашёл.
На простой вопрос есть несколько двусмысленных ответов,
а мой простой ответ для «экзистентов» просто шоу.

Видать я не с ума сошел, а просто осознал,
что стих летит, лишь отражаясь в глубине
души, что отражается в ста тысячах зеркал,
увы, разбитых, но разбитых по моей вине.

Серый, серый город
спрячется под тысячей антенн.
Похоже то, что скроен
он из ста тысячи арен.
Сражались бога мысли
с бессознательным и там,
любовь осознанная в жизни –
сражается за жизни дам.
Гладиатор местный,
в Рим приезжий просто так!
Но тысячи огней, тут крест и
подавно повели в совместный брак.

Похоже птицы голосят,
но на французском вроде.
В ямах оркестровых все сопят,
а на электронном проводе –
тысячи потерянных котят
поют о бесконечном холоде.
Сибирские Афины – дом родной,
ни на что он не похожий больше!
Тут греки нашей напиваются водой,
а не то, что в Польше…


Ну собственно, вот так,
теперь нам правда «неча делать в Греции»!
Похоже всё уже, аншлаг!
Осень пьяная воняет полотенцами.
А ты со мной до куда, да куда?
Прими объятия мои, пади в ладони,
город ведь от нас с тобой устал,
мы на автобусе, как на конях, по кòням!

В завуалированном, дутом китче
пивом пахнут художницы, менестрели.
Сколько проблем нам подарит личность,
раскрывшись на скомканных постелях?
Исписаны окна, столы и стулья,
да даже на порванных обоях –
горит манифест: «против ста – протестуя»
льются вина в портвейных долях.
Тут между двух окон целый космос,
привычки и пагубное влияние.
Окажись ты тут, повели бы за нос
в мир под брезентовым одеялом.
Дионис бы заплакал увидев это,
где-то в типичнейшей панельке
вышло искусство за пределы бреда,
на долю поэта упало мельком.
Культурные дамы согреют ложку,
некультурные парни закинут стопку.
Стихи и картины смешались сложно
в много-эпатажную высотку.

Проснись,
похоже я простыл, ты тоже.
Видно рано было
своей кожей мне твою тревожить.
Выпьем сорбент на брудершафт,
(вчерашний градус душит)
нас душит вроде бы
один и тот же шарф. Как стужа,
холодно, замерзли батареи,
замерзли мы, поверить сложно, что
опять авария по трассе времени.
А нам что делать? -Ничего!
Не трать внимание на холод темени.

Уже неделю так,
метели зашуршали по прихожей.
Даже окна не потеют, мрак,
застыла проводка,
да даже водка на сосульку схожа.
А что? Сидим, грызём,
в этом тоже есть своя романтика.
Что мы вдвоем,
сражаемся с мороза упырём,
отмёрзла кожа? Просто фантики…
Спасибо, выживем,
согреешь сердцем, точнее
сердца чувственным огнём!
Хохочет ЖЭК, распалось тельце,
до отопления лишь сердцем доживем.

Да, я буду повторяться –
рассказывая какая боль на вкус.
Какого мне притворяться,
когда отклеился ус.
Не знаю, я совсем потерян,
простыл во всём!
Становится лучше от истерик,
может то, что влюблён
повлияло, потерянный ценник,
увы, не найду даже днём.

Я обесценился,
сотни стихов – признак грусти.
Не устраивай сцен, отпустим
небо, что держим за оба конца.
Ты нежными пальцами хрустнешь,
об угол моего лица, и всё
прошла пора любовей,
так радостно уснём.
А солнце наше скроется за морем,
за морем созданным твоим дождём.

Я не спал,
сегодня не простой
момент для написания стиха.
Отстой. Я ведь ударился башкой,
но нет, ведь крыша едет,
дом стоит, а мозги будто в тисках.
Мне был подвластен каждый миг
моей жизни, но без слов.
А как без слов мне жить?
С вечностью поделен кров,
а с кем жениться? Кого женить?

Про выбор жизни,
любви, али сознания.
Кому-то с торрента бы всё!
Кому-то хочется Delux издания!
А я вот лично скидок подожду,
быть может не куплю и вовсе.
Распадусь на атомы,
приравняв себя к нулю, потом
я бы не достался вновь всем..

Поэтишка, дурной,
чтоб к небу, ввысь, направить славу,
нужно в землю, вниз, башкой…
Как Рыжий, Серый, Маяковский,
славно, пожалуй откажусь!
Прикажем жить своим поэтам,
вот новый тренд вам,
давайте в путь! Взамен запретам,
попробуем эпитеты прогнуть!
— Пусть жив поэт, когда и жизни нету.

Пепел – уголь красный,
как в сигарету не влюбиться?
С нею в поцелуе страстном
сливаемся, срастаясь
по крупицам.

Обожги мне губы,
пусть знают какого трудиться!
Пока на утро горят трубы,
когда все расплывались лица
меня дым обнял как шуба,
а как мне в этой шубе скрыться?

Пачка скомкана – как я,
наверное, на меня похожа.
Мой друг – подъездная скамья,
друг бабушек и враг прохожих.

Поднимутся сирени по весне,
по осени мы головы опустим вновь.
Я закурив и лишь подумав о тебе,
мысли сложатся в плохую рифму
другую не нашёл, увы, прости любовь.

Дадим прикурить мыслям,
постоим, подымим,
не стараюсь в поэзии! В смысле,
я в ней не разбираюсь,
я просто ближе к стихам самим.
Забыл о чём хотел написать,
мой стих короткий, да,
сложи его втрое и под ножку,
чтоб ровно стояла кровать,
чтоб был он полезен немножко.
Выкинул бычок, встал не с той ноги,
забыл голову, простыл короче.
Заложен нос, час ночи,
не оторвать мне от листа руки.
Пишу про девушек, про небо у реки,
про осень, грусть, да и не важно,
впрочем скажите, для чего
мой так старался почерк?

Люди строят мосты
чтобы сжечь, иль ракетой?
Ну, я вчера узнал из интернета!
Да, по-новому честны,
сегодня мало кто влюбился в лето!
А было бы за что любить?
Мир – это песочные часы,
в которых в общем то песка и нету.

Давай обсудим города,
вот как тебе Москва к примеру?
(– Прости любимый Павлодар!)
Не отвечай, давай по делу?
Люди город ценят за слова,
что в городе, в любом, на тему
радости, тоски или война!
(В сердцах, конечно!
я в виду имею…)

Ну что ж вы люди?
Почему вы люди то такие?
Зачем на пафос тратить слюни,
который в целом не осилить?
Всё в Питер рвутся,
и я рвану! Посмотрим, поглядим
зачем туда, как в Рим тянуться?
Чем плох тогда провинциальный Рим?

Люблю людей уж очень,
поэту в принципе сложно не любить.
Наш мир – часы,
а люди видимо песочек,
который сыпется, когда весь мир вопит.
Не о людях я пишу, а для людей,
и в целом о любови человеческой.
Поэт тогда хорош, когда честней
со своей любовью поэтической!

Пахнет кровью, также
пахнет ржавыми металлами
кудрява осень, и обмякшей
обувью по шпалам мы
гуляем, пиная листья в лужи,
чтоб листья нам узор сложили.
Чем холодней – тем горлу туже,
туше, шарфы верёвками кружили.

А ты кружись вокруг меня,
листвой оранжевой, как мёд.
Как вспомню, глазки не щадят,
зрачки из самых тёмных вод.
Вини меня во всём родная,
что дождь, что холод и тоска.
Меня, своей же злобе отдавая –
не трогай осень, не трогай облака.

Ты знаешь, она помнит всё,
хоть ты совсем не помнишь этого.
Мы встретимся с тобой ещё,
и встретим зиму в песнях Летова.
Ты, я и осень в восемь
вечера и Летов нам орёт в ушах.
Друг друга ни о чём не спросим,
в осенних, раненых душа́х.

Без устали смотрим вперёд,
без устали в узкие улицы –
на то как там тускло плывёт
тело пьяницы, улыбкой сутулится.
Через них и нырнув в гаражи,
меж домов стоят в гордом величии,
а по ним скачут ловко мальцы
и в них нет никакого отличия.

И в нас нет никакого отличия,
ты мурлыкая, к ладони прильнув,
разрушая все рамки приличия,
оголяя худощавую грудь.
Раздевайся, но не трогай поэзию,
не оголяй мои смыслы внутри.
Я с ней вместе, и мы за ручку по лезвию,
строим дом, что однажды сгорит.

Он сгорит, чтоб поджечь меня снова,
чтоб ты в следующий раз – оголив,
под властью поэтичного слова
воссоздала мне отличный мотив.
Ведь, что ты, что мальцы, гаражи,
даже пьяный среди узеньких улиц –
это построчные вниз этажи
стихотворения моих личных безвкусиц.

Мы в одной лодке, но
на разных берегах одной реки.
Будто сценарий для любимого кино,
где все слова по необычному легки.
И лёгок мир, что за стеклом маршрутки,
так лёгок, что даже мышцы не свело.
А мне бы покурить хоть три минутки,
так быстр мир, будто на плёночном кино.
И каждому ещё б по роли,
чтоб скуки не было вообще ни для кого!
Считай, что по сценарию мы ленты скроллим,
пишем письма и смущаясь от него.

Что мне? Стою под тенью телевышки,
курю и думаю о роли для себя.
Наверное хочу быть городом услышан,
чтоб от стихов моих была живей земля.
И ты, чтоб в лодке не забыла,
что суть ни в улице, ни в странах, городах,
а в поэзии, что в ней таится сила
способная разрушить берега!

Я прав был там,
где правым быть не гоже.
А отражение во мне, а нам
отражение на свет похоже.
Иванов писал однажды:
«я верю не в непобедимость зла»
и это души Георга отражение!
А в моей ведь не бывает ни гроша,
похоже путь мой — отрицание поражения.

Я искренне не верую в слова,
и слог теперь пустое выражение.
А жизнь, кажись настольная игра,
играть в которую — одно неуважение.
Я потерялся даже на одной дороге,
и прав был там, где в общем правды нет.
И начистив сапоги и их испачкав на пороге,
я так поэта потерял последний свет.

И ты — моя строптивая, родная,
знай, что прав я там, где правды нет.
И там, где солнце крокодилы изрыгая,
в одной из тысячи бессмысленных планет
сойдётся клином свет, паломники рыдают,
родится правда и забудется поэт!

Тебе я строк красивых
не писал, точней сказать —
я просто не осилил.
Какого теперь понять,
что я совсем не тот —
точней совсем не торт.
Бывала сломана кровать,
а мысли собраны в комок,
лишь для того чтобы соврать,
опять.

Как раньше, так и щас,
я с правдой быть не смог.
Стихов не посвящал!
Но ты одна срисована с картины,
куда тут мне?
Поэту в дворовой петле,
поэту — городской рутины.
С тобой, я будто скован в паутине,
жуткой, но самой лучшей на земле.


Что ни любовь — так горе,
что ни горе — так полная шиза.
Я писать устал о том, что болен,
а по тебе я не доволен,
устала литься горькая слеза!
Вот от того и строк красивых нет.
Пусть в своём городском величие,
так медленно отправит интернет
моё последнее, спокойное обличие.
И по прошествию десятков, сотен лет
пусть забудется в тебе моё наличие.

Оддернув руку — я не прав,
не велик в великою ошибке.
Исправив то, что написал —
я оттянул лишь время смерти,
прям как на снимке
анатома или что-то вроде.
Привык в ошибках быть правее,
чем быть правее по ошибке.
Но я очнулся вскоре, верь мне,
разув глаз, разинув рот,
проснулся я совсем без ног
(ошибиться не хотел в ноге).
С какой бы встать?
Чтоб быть счастливым, на легке
или может дальше спать?

Отнюдь, существование суровей,
ошибочно поняв всю суть,
ошибкой пропитав всю грудь,
не верно выбрав среди любви
тысячу плохих любовей.
Я к ошибкам прикипел,
теперь ТАК жить моя догмата,
и я один, средь единиц
всё, что отчаянно терпел,
ошибка — за ошибки плата,
а выплатить её не смог,
скорее не успел!
Теперь мой дом — моя ума палата
и я один среди небесных тел,
что по ошибке стал грубее мата.
ошибки — мотиватор сложных дел,
а моя боль без них десятикратна.

Четыре, пять, нет,
восемь этажей сопят
во тьме, с вечернею прохладой.
И множество ребят
бегут с улыбкою домой,
смотреть от HBO сериалы.
Панели теплые, как дым из печь,
и белые, как будто в пудре.
Кому б под ними грунтом лечь,
кому в них убираться утром?
Средь них и я, с улыбкой о тебе,
и тысячи сиреней ярких,
в центре сердца строятся, во мне!
В своих объятиях жарких!

Из тыщ не рванных,
выбрал рану! Ах, Nirvana
дубасит в плей-листе моём,
а нам бы слушать, ну-с споём!
И кажется умрём так рано…
Ведь потому что я такой,
я то, что рушу — обязательно люблю,
а что чиню — лишь убираю с планов.
Вот мне бы жалость,
такую страстную, родимую, твою…
Жаль, твоей ладони след простыл,
как я! Ну, я простыл!
Всё от того, что погубил тебя,
и даже если б захотел вернуть,
клянусь, что не хватило б сил.

Пускай подушка набитая тротилом
промокла, вся в слезах.
Ах да, все так же, курить не отучила...
Похоже я себя гублю,
не сложно, ведь подушка мне по силам!
А я слабее, нет…
Я банальнее её, буквально!
Я сложнее, чем сказать «спасибо»,
но проще слов геометрально…
Всё, всё сломал,
напрасно я любил игрушки.
Я то, что рушил — лишь хранил,
пусть люди просто безделушки.
И то, о чём себя я не спросил,
мне окажется уж очень нужным…

Так близок был...
Но небо дало жару и упало
мне на голову, и я простыл.
Теперь закутаться в себе мне,
но не спасало.
Я думаю в прикол всё,
корить себя, винить, но в чём?
(я на мотивы обречён)
Рубить себя словцом али мечом,
простыл, лицом в подушку
поплыть в стихах своих,
но никто их так и не прочёл...
(хотя б верхушку)
Хотя бы пару слов в названии,
простыл — не в смысле болен!
Типа насморк или боль в гортани.
Простыл в поэзии, буквально — колит
мысль каждая, что спит в сознании.
А мне не спиться…
До 7-ми утра как минимум,
в простуде шутки плохи!
Пусть гнуться спицы, прутья, линии,
не птица в клетке вроде бы,
скорей я будто птица на балконе..
(в приличных смыслах как — отродье)

Поступки или мысли — просто так.
Нет цели без ума и без единства,
единство разума не будет без стыда,
а без логики в уме не будет смысла.

А я всё думаю и так же существую…
Кому без дум тогда положено быть сущим?
Декарт не стал тогда, а я рискую —
скажу: Без дум вполне возможно быть ведущим!

Ну или свéдущим в любых земных вопросах,
и не быть заложником ума палат.
Думай или нет, без цели — быть отбросом,
и мысли и поступки — просто так.

И всё без цели, что не цельно в априори,
пусть мир сначала соберётся сам!
Просто так теперь и мысли, радость, горе
и даже слёзы, что бежали по щекам

твоим, но ты увы бесцельная подруга,
ты не цела, не цельна как итог.
Давай не думать, чтобы нас свела дорога,
одна не цельная среди других дорог.

Теперь, скажи мне милый Йорик,
мне быть или не быть без цели?
Коль быть — то лишь по норам, словно кролик.
Коль нет — тогда скитаться от истерик.

Перфоманс в том, что выберет душонка,
без цели зная, что не жаждет благ.
И пусть тогда бесцельно побежит девчонка,
навстречу мыслям и поступкам — просто так.

С чего стакан наполовину пуст?
А что если стакан он лишь наполовину?
Что не достоин он ваших милых уст,
такой стакан я б не оставил на могилу.

Я в целом не поверю никогда,
что слова вдруг заимели силу!
Способность повлиять на дурака
и без слов была доступна всему миру.

Тогда пусть просто пропадет язык,
умрет поэзия, не напишутся стихи.
Слова больше не оскалят детский клык,
и станут песни необычайны и легки.

Тогда всем «Пис!», товарищи земляне!
Поэт закончился совместно с языком!
И те буквы, что сияли на экране
теперь лишь символы и признаки веков.

Веков, что прожиты под властью слова,
в начале было слово, но что нас ждет в конце?
Всем «Пис!», товарищи земляне! (снова),
вот только «Пис!» на неизвестном языке…

Я в жизни ничего прискорбнее не видел,
я помню только юность за окном.
И год, что прозаично ненавидел,
и горстку пепла, что осталась от него.
Мне больно даже в слове память,
так страшно, что для видимой души —
осталась Долороза или паперть
у церкви, что бессмысленно лежит.
И пусть под видом счастья и любови,
мне в памяти моей раздастся звон.
Что для меня, что для моей истории —
это будет самым крепким сном.
И если в дождь на окнах будут силуэты —
прообразы моей истории-тоски.
Пусть жизнь тогда закончится поэта!
Начнётся время человека без души...

За то, чтоб море вышло с берегов,
за то, чтоб небо на людей упало —
я лишился чувства времени, веков
мне мало, их что-то из под ног украло.

Я бесчестен был с самим собой,
даже чистая вода мне хуже яда.
Пусть хоть река мне останется рекой,
а солнце бликом в горсти винограда.

Пусть не спеша мой дышит город,
по шпалам пусть торопятся трамваи.
А слов не сказанных огромный омут —
разбросан по обочинам окраин.

И пусть я был бесчестен сам с собой,
и мир вокруг я понимал из зазеркалья.
Сам я не властен над своей душой,
она сама живёт в тени непонимания…

Я скучаю/где октябрь?
Когда мне плакать от дождя?
Была бы осень и плюс восемь
градусов на улице смердят.

Тебе чулки уж не нужны,
теперь не Бродский жизни принцип!
Сейчас мне Рыжий для души,
теперь мне нечем с ним гордиться.

Ты знаешь… Кэмел не курю!
Я почти что сигареты бросил!
Ведь жизнь моя к другому октябрю,
а в этом я поверил в осень.

Небо нам титановым покажется,
и свитер катышками звезды сложит.
Услышим Летова, быть может вмажемся!
Октябрь мой, мне солнце крошит…

Мне проще не писать стихи,
чтоб под вечер не грузиться больше.
В них нету бога, но есть грехи,
мне их не счесть и не помыслить тоже.

И пусть по городу мои стихи плывут —
возвышая все советские ампиры.
А те, кто прочитал — пусть час ревут,
и этот час, пусть им окажется счастливым.

Мне проще не писать стихи
и в сеть их не вливать, как из ведра.
Все строчки, как в сорочке, для тоски.
И пусть тоска моя подарит вам тепла.

Вокруг заводы, тротуары, загляденье!
И девчонка, видно сказкою красна!
Пусть сказка — это лишь стихотворение...
(но только им смогу насытиться сполна...)

Нет, я не сломлен был твоей судьбой,
мне в целом бытиё - прекрасная особа!
Я в тот час болен, но живу теперь душой,
что в радости, что в горе ты на пробу.

Я пробую тебя, но ты искриться стала чаще,
и ветер стал сильнее бить в открытое окно.
Ты зла, но вне бытия ведь злоба слаще,
так слаще пошлость, что скрывает зло.

Вырви мне глаза, мой мир, чтоб я ослеп!
Теперь лишь запах ориентиром светит...
И пошлость бытия не сосчитает скреп,
и бог отныне в небеса не метит.

Пусть пóшло, но я меж ног её пройти готов,
мне жизнь моя будто Колосс Родосский.
И взгляд её теперь так сладок и суров,
и с чистой нежностью мне забивает доски.

Под досками лишь небо в кружевах
и ореолами светилась голая надежда.
И только так! Ведь только солью на щеках,
я пошлость бытия увидел, не впереди, ни сзади, между…

Час ночи уж, быть может два,
пишу стихи, что никогда не выпущу.
В стихах, что не скажу — слова,
и звуки, что будут не услышаны.

А в голове моей опять бардак,
и те, что не помыслить — мысли.
Они сложны, пусть я совсем дурак,
вокруг лишь буквы, строки, числа.

И как закончить то, что никогда,
не закончится и не родится в мире.
Зачем тогда мои усилия у пера?
Если оно моей не поддаётся силе.

Выходит я слабак, или слаба бумага!
Однако в слабости моей таится мир,
но мир мой не достоин даже флага!
Тогда не автор я, а просто свой кумир.

Встать с колен, что мне упасть на них –
не трудно, так скорее было нужно!
И хоть я трезв, всё равно мой пьяный стих
лежит, и ждёт твоих послушных ушек.

Но снова в грусть я падал с головой,
как «падал в грязь» в известной песне.
А плакал как… ? А плакал я с душой,
увы, чужой, как запятые в тексте.

Я посвятил тоске своей бы тыщи песен,
сердец, голов, послушных ушек.
Ведь, город мой необычайно тесен,
в притык, друг к другу липнут туши.

Лети тоска моя, как БПЛА над крышей!
А я в тебя буду светить стихами!
И эти ушки, что постоянно слышат –
будут мне светить своими маяками…

В небе россыпи алмазов,
тонкий, захудалый палец мой –
всё тыкает в чёрное пространство –
чтоб свидеться с сияющей звездой.

А от мыслей лишь мороз по коже,
(пространство давит широтой).
И пальчик хрустом, вместе с дрожью –
выделяется лучистой чистотой.

И я проткну её ногтем - будто копьём,
и погаснет за нею целый мир!
Не грусти, это повод! Давай допьём!
И на остатках былого устроим пир!

Но мир завял, как подоконные цветы,
последний свет надо мной поставил точку.
И все слова растеряли мои листы,
под подушкой мой блокнот теряет строчки.

Но тут так липко в этом мире темноты,
не видно бога, а коль не видно – значит нет.
Теперь я в страхе съедая свои листы,
вспомню тебя – мою звезду прошедших лет.

Я снова встретил весну,
но в ожиданиях тепла ли мысли?
Я по ней холодной, будто снег – теку.
и всё больше хочется на мыс с ней.
На Иртыше ветра, как дыхание её,
пусть этот ветер нежно мне целует щёки.
Сегодня в городе лишь мы вдвоём,
и этот город выжмет наши соки.

И знаешь, этот город дышит!
А ты в его дыхания такт –
танцуешь инеем на крышах,
плавно уходя в последний акт.
Но я б с любовью отпустил тебя,
и пусть 3 месяца продлилось всё,
Я буду ждать конца другого февраля,
чтоб на крыше станцевать, хоть раз ещё…

Я стал каким-то странным,
не понимаю совсем ничего.
А ты чего?
Только вот я стал отсталым,
но от чего?
Я считаю всю рвань на обоях,
их как звёзд мне не сосчитать.
Таким стал опять…
Уж лучше копаться в помоях,
копаться, мне копаться?
Или просто начать копать?
Я совсем ничего не знаю,
абсолютность ввожу в абсолют,
подвожу себя к тонкому краю,
и икаю, и икаю, и икаю…
Пока горло слова не склюют.
Что такое слова?
Отношения букв платонически?
И содомитские звуки…
Лирично, лирично, лирически!
Это всё как шиза и не более,
с ума, с ума, с ума
сошёл? Или съехал прям к боли я?
Нет, мы с голов чужих спрыгнем,
как кролики…
Мои шарики убежали за ролики…

Заговорит же рассвет
в квартире на окраине города.
В квартире паркет,
по которому любимая топала.
Да и не только ходила,
танцевала, как пьяная дура...
А после она подвыпить любила,
лежала, смеялась, и без перекура

я любил её, как вчера,
как ту квартиру на окраине города.
Хороший был чай, и всегда
мы курили и танцевали без повода.
Было не искренне, даже слова,
что ты раздетая кричала, без довода.
Это я был дурак, а ты была не права
в квартире на окраине города.

Я в поэзии простак, совсем простой,
мне хватит разговоров тараканьих,
когда читаю искренне, с навеянной тоской
в центре сердешно-ку́хонных аварий.

Поэт без грима и без пальто,
не как портрет на сте́нах школьных.
Мне не зачем писать лишь про одно,
когда путей простых, чуть меньше чем окольных.

Но смерть коварная блюдит из-за угла,
угла старинного ХимПром завода,
все ждёт когда же я, когда (!)
закончу жизнь, как Рыжий Боря.

Но я не рыжий и увы никак,
не чувствую дыхания, как Бродский Йося,
Я только чувствую Иртышские ветра,
и жду когда они меня расспросят.

А что же спросят у поэта без трагедий?
Ведь я всю жизнь не повидал совсем!
Не видел моря и Канадских прерий,
не нюхал пороха, не радовал друзей.

И вот иду, смотрю наверх, там кружева,
считал бы звёздочки, не видно их совсем,
И если спросишь, к чему поэзия жива?
Моя поэзия - лишь способ стать как все.

1 [Устал]

Географ устает смотреть на глобус
и тыкать пальцами в подземное плато.
А я устал, устал я ждать другой автобус,
искать сигарку потерявшуюся в пальто.

И асфальт теперь со мною говорит,
устал он от плевков табачных в морду,
а белоснежностью бордюров новый лист –
подчиняется уставшему аккорду.

Устали даже птицы от сидения на деревьях,
надеть костюмчик бы, направиться в метро,
и в вагоне петь бы песню не застенчиво,
чтоб уши людям от чириканья свело.

Устали даже крыши всех домов –
от поцелуев, пьяного, но искреннего секса.
А я писать устал, писать – уже не то...
Листы блокнота устают от сотни текстов.

2 [Почему?]

Мне снится каждый день одно и тоже,
как кольца расплывающиеся в пруду –
в моей памяти касания по коже,
никак я их забыть "блять" не могу!

И чай, что стоит тут третьи сутки,
и мысли, что сливаются во тьму –
заставляют не решаться на поступки,
на поступки для вопроса "почему?"...

3 [Я вас не помню...]

Я вас не помню, ну а вы меня совсем!
Забыли? Нет, скорее не хотите помнить.
Глаза быть может ваши отражали суть былого,
что было так давно...
И тафталогией забитые страницы
я спрятал где-то далеко - забыты...
И вся вы с горечью стараетесь забыть,
скорее забить, ведь протащить так нелегко.
Но я безумен стал совсем, кусаюсь, шипы сломал,
от роз былого ни осталось и пылинки.
Выходит, прошлое - намного горячее,
и обжигает, как нагретое стекло.
Надеюсь, что вы стали чуть смелее,
и сможете забыть меня, как старое кино...

Я помню чувство моей первой сигареты
и сирени запах в ее волосах.
В этом чувства, в этом нежные ответы,
и правда отражается в глазах.

Поэту ведь не скрыться в чувствах,
поэт умрет но поэзия жива!
И не важно, что говорил там Заратустра,
важно то, чтобы она жила!

Если честно, я поэзию ненавижу,
но очень сильно я люблю стихи.
От тебя я каждой ночью слышу,
как ты цепляешь слезы юности мои...

Если вдруг умрет поэт - ты знай!
Ему важна лишь муза и ее конец.
И ты поэта никогда не вспоминай,
у него не творчество, а тысяча сердец...