Когда здравый смысл в отпуске

В глубокой заводи, где солнечный свет едва пробивался сквозь толщу воды и лениво золотил верхушки водорослей, обитало общество весьма почтенное: степенные лещи, суетливые окуньки, задумчивые сомы и прочий речной народ. И был среди них один пескарь, который почитал себя не просто пескарём, а средоточием всей подводной мудрости. Звали его Вонюш.

Имя сие происходило не от запаха тлена, нет-нет, а от древнего, почти забытого слова «вонми», то есть «внимай мудрости». По крайней мере, так он сам всем объяснял, важно шевеля усами. На деле же Вонюш был туп, как сибирский валенок, но эту тупость мастерски драпировал в такие словесные кружева, что многие принимали её за глубокомыслие. Для пущей важности он носил на носу очки из двух идеально круглых и пустых раковин улитки. Стёкол в них не было, но Вонюш утверждал, что они помогают ему «фокусировать ментальные потоки». Иногда он забывался, и очки съезжали ему на рот, отчего он начинал невнятно чавкать, но тут же поправлял их с видом «так и было задумано для лучшей артикуляции». Писать, правда, не умел, утверждая, что «истинная мудрость не терпит статичности знаков, она флюидна и проистекает вербально».

Была у Вонюша и супруга — пескариха Голюшь, особа с глазами навыкате и непомерными амбициями. Имя её, как уверял Вонюш, происходило от древнего термина «голиаф», что означало «великая» и «несокрушимая». Хотя большинство соседей считало, что оно происходит от слова «голь перекатная», намекая на её непомерную жадность. Голюшь была точной копией мужа, только брала не заумью, а криком. Голос у неё был до того писклявый и пронзительный, что напоминал звук пилы, вгрызающейся в сухую корягу. Оба они считали себя рыбами профессорского ума, хотя ни один не умел начертать и простейшего иероглифа на песке, ссылаясь на трудное детство среди безграмотных пиявок.

Пока Вонюш вещал о высоком, Голюшь занималась делами донными. Однажды утром она объявила, что отныне вводится «Жемчужная Подать».

— Внемлите, серые вы душонки! — завизжала она так, что у ближайших улиток скрутило в узел рожки. — Вода, которой вы дышите, не бесплатна! Течение, что приносит вам корм, — тоже! За всё надобно платить! Каждая чешуйка обязана сдать по три перламутровых ракушки в месяц в нашу казну! ПЛАТИ! А то трубу обрежем!

Какую трубу она имела в виду, никто не понял, но звучало угрожающе. Поднялся ропот. Первым не выдержал старый, усатый Сом Сомыч.
— Позвольте, мадам, — прогудел он басом. — А на что, простите, пойдут наши ракушки? На укрепление берегов? На расчистку дна от мусора?

Тут же из-за коряги выплыл Вонюш, медленно и величаво.
— О, недальновидный обитатель придонного ила! — начал он свою шарманку. — Ты мыслишь категориями материальными, тогда как суть вещей кроется в синергии метафизических потоков! Подать — это не сбор, это акт сакрального единения с экосистемой! Ваши ракушки трансформируются в эманации благополучия, которые незримо осядут на вашу же чешую!

Сом моргнул. Окуньки перестали гоняться за мальком. Все пытались понять, что сейчас было сказано. А Вонюш продолжал:
— Вы, инфузории одноклеточные, неспособны постичь глубину моего замысла! Только я, носитель высшего знания, могу направить вас по вектору процветания! А несогласные… — тут он сделал паузу, — будут помещены в Камеру Осознания!

Камерой Осознания была обычная трёхлитровая банка, которую когда-то уронили рыбаки. Несогласных — а ими оказались пара ершей и молодой лещ — отлавливали и сажали в эту банку. Наказание было страшным: Вонюш подплывал к банке трижды в день и по часу читал им свои лекции о «флюидных эманациях» и «векторах развития». Через день несчастные начинали биться головой о стекло и соглашались на всё, лишь бы их выпустили.

Так и потекла жизнь. Речной народ, ворча, сдавал ракушки. Пескариха Голюшь принимала их с важным видом, а Вонюш вещал о грядущем процветании. На что шли собранные богатства, никто не знал. Вонюш на все вопросы отвечал туманно: «Средства инвестируются в стабилизацию гидродинамических процессов!»

Развязка наступила внезапно. Щука-разбойница, которой надоело слушать бредни Вонюша и визги Голюши, решила провести своё расследование. Ночью она незаметно подкралась к их норе и заглянула внутрь. Картина была дивная. Пескариха Голюшь, вся увешанная ожерельями из самого отборного перламутра, примеряла перед осколком зеркала новую диадему из речного жемчуга. А рядом, в укромной ямке, сидел премудрый Вонюш. Он с блаженным видом занюхивал измельчённую сушёную тину (местный аналог горячительного) и пускал пузыри, бормоча: «Ох, хороша эманация… Прямо в жабры бьёт…»

На утро щука созвала всех на суд. Когда Вонюша и Голюшь выволокли из норы, увешанной цацками, гнев толпы был страшен.
— В Камеру Осознания их! Пожизненно! — кричали ерши.

Но Сом Сомыч, мудрый сом, рассудил иначе.
— Нет, — прогудел он. — Лекции — слишком лёгкое наказание. Тогда речной люд присудил им вечные отработки. Убирать дно ильное от мусора. Но не хвостами. Языками!

И вот она, картина, достойная кисти великого мастера! В центре заводи, на глазах у всего честного народа, ползают по дну Вонюш и Голюшь. Они молчат, потому что рты заняты делом — они вылизывают ил и грязь с камней. А вокруг стоит хохот. Мальки подплывают и дёргают Вонюша за ус: «Дяденька, а расскажи про вектор!». А окуньки бросают рядом с пескарихой пустую ракушку и кричат: «Мадам, вы обронили! Не хватает на новые бусы?».

Так и по сей день чистят Вонюш и Голюшь дно реки, пуская пузыри на дне, вспоминая дни былого величия, когда ракушки текли рекой, а тина была особенно забористой. И если увидите на дне двух пескарей, один из которых в очках без стёкол, а вторая что-то беззвучно визжит, знайте — это они, отбывают свой вечный срок.