Небылицы станицы

Не прошло и недели с тех пор, как коза Марфа вернулась в родное стойло, а в станице снова случилось чрезвычайное происшествие. На сей раз эпицентром событий стал дом урядника Афанасия.

Афанасий, как вы помните, был мужчиной серьёзным, но после истории с козой его авторитет слегка пошатнулся. Дабы вернуть себе былое величие, он выписал из города диковинку — самовар. Да не простой, а блестящий, пузатый, с витыми ручками и краником в виде резного петушиного гребешка. Поставил он его на самое видное место в горнице и каждый вечер собирал соседей на чай, дабы те дивились чуду техники и проникались уважением к его хозяину.

И вот, в один из таких вечеров, когда в доме собрались все главные лица станицы — дед Архип, бабка Фёкла и даже лесник Кузьма, зашедший за солью, — случилось страшное! Афанасий, разливая кипяток, по своему обыкновению завёл поучительную речь:

— Вот, глядите, соседи, как наука вперёд шагнула! Не то что ваши эти лучины да печки. Налил воды, кинул шишек — и вот тебе благодать, пар идёт, петушок поёт, ароматный дух плывёт...

И в этот самый момент самовар, доселе мирно пыхтевший, вдруг издал совершенно отчётливый, скрипучий, как несмазанная телега, голос:

— Не поёт, а кхе-кхе... страдает!

В горнице повисла мёртвая тишина. Все уставились на самовар. Афанасий застыл с чайником в руке. Первой опомнилась Фёкла.

— Кто это сказал? — прошептала она, крестясь.

— Шишками... подавился, — снова донеслось из медного нутра самовара.

Тут уж сомнений не осталось. Говорил самовар. То, что началось дальше, трудно описать словами. Бабка Фёкла взвизгнула и полезла под лавку, бормоча молитвы. Дед Архип выронил баранку и стал пятиться к двери, нащупывая на поясе несуществующую шашку. Лесник Кузьма, человек суровый, лишь крякнул и покрепче сжал в кулаке мешочек с солью — известное средство от нечисти.

Один лишь урядник Афанасий, бледный, как полотно, пытался сохранить лицо.

— Это... это акустический эффект! — дрожащим голосом заявил он. — Пар выходит, в трубе резонирует... физика!

— Какая ещё физика?! — донеслось из самовара. — Ты мне в нутро сапог грязный кинул вместо щепок! Думаешь, мне приятно?!

Все посмотрели на Афанасия. Тот покраснел до кончиков ушей. Действительно, вечером, впопыхах, он по ошибке сунул в топку старый, растрескавшийся детский сапожок, валявшийся у печки.

— Так вот, в чём дело! — просиял дед Архип, вылезая из-за двери. — В нём душа сидит! Душа того, кто сапожок носил! Бесприютная!

— Да не душа я! — обиженно проскрипел самовар. — Я домовой ваш, Фролушка! Меня в этом сапоге старые хозяева из избы вынесли, а этот, с усами, — самовар кивнул краником на урядника, — в огонь упечь хотел! Вот я в него и вселился! Временно! Тут хоть тепло и вид на вас на всех хороший. Сидите тут, чай пьёте, а у меня в подполе мыши пешком ходят!
Новость о том, что в доме урядника завёлся говорящий домовой, да ещё и поселился в самоваре, облетела станицу быстрее, чем дым из банной трубы. К вечеру следующего дня у дома Афанасия собралась толпа, жаждущая узреть чудо. Афанасий, скрепя сердце, превратил свою горницу в некое подобие приёмной.
Домовой Фролушка, освоившись в своей новой медной резиденции, оказался существом на редкость общительным и вредным. Он комментировал всё, что происходило в доме. Когда жена Афанасия, Марья, мела пол, самовар скрипел: «Не туда метёшь, под лавкой паутина с кулак!». Когда сам урядник пытался читать газету, Фролушка бубнил: «Опять врёте, в газетах ваших! У нас в подполе новости и то правдивее будут!».

Но настоящий переполох начался, когда к домовому потянулись ходоки. Первой пришла бабка Фёкла.

— Фролушка, миленький! — заворковала она, ставя рядом с самоваром блюдечко с молоком. — Подскажи, куда я очки свои запропастила? Третий день, как слепая курица, хожу!

Самовар попыхтел, подумал и выдал:

— А ты, старая, в квашне с тестом посмотри. Ты ж вчера пироги пекла, да туда их и уронила. Теперь у тебя будут пироги с диоптриями.

Фёкла ахнула и побежала домой. Через пять минут она вернулась с очками, перепачканными в тесте, и низко поклонилась самовару. Авторитет Фрола взлетел до самых облаков. К нему потянулись и другие: кто спрашивал про потерянную овцу, кто про неверного мужа, а кто и просто — какая завтра будет погода.
Фролушка стал местным оракулом. Афанасий же из грозного урядника превратился в секретаря при самоваре. Он записывал часы приёма, следил, чтобы в самовар вовремя подливали водички для «поддержания пара», и отгонял особо назойливых просителей.
Но однажды утром случилось непоправимое. В станицу приехал из города племянник деда Архипа, студент-технарь по имени Петя. Услышав про говорящий самовар, он лишь хмыкнул.

— Ерунда это всё и суеверия! — заявил он. — Нет никаких домовых. Это, скорее всего, акустический резонанс, вызванный уникальной формой топки и скоплением сажи. Сейчас мы его научным методом почистим!

И, не слушая воплей Афанасия и Архипа, этот деятель науки схватил ершик для чистки труб, засунул его в самовар и несколько раз хорошенько там всё проскрёб. Из самовара вылетело облако сажи с кашлем и тот самый злополучный детский сапожок.

— Вот и вся ваша мистика! — гордо заявил Петя, отряхивая руки.

Афанасий забросал в самовар свежих шишек, раздул огонь, налил воды... Самовар запыхтел, зашипел, но... молчал. Он молчал мёртвым, медным молчанием. Голос пропал.

Вместе с голосом домового Фрола из станицы ушла вся магия. Бабка Фёкла снова потеряла очки, у кого-то опять пропала курица, а погода испортилась вопреки всем прогнозам. Афанасий сидел у своего молчаливого, идеально чистого, но совершенно бесполезного самовара и горько вздыхал. Наука победила, но от этой победы всем почему-то стало очень тоскливо.

В станице нашей, что у самой речки быстрой приютилась, случилась беда превеликая. У деда Архипа, казака старого да нрава сурового, пропала коза. Да не простая коза, а Марфа! Коза вредная, бодливая, но молоком славившаяся на всю округу. Молоко у ней было такое жирное, что ложка стояла, а характер такой, что сам чёрт бы с ней не сладил.


Проснулся Архип поутру, вышел во двор, а хлев пустой, и только верёвка перегрызенная на земле валяется. Дед в крик:

— Обокрали! Ироды! Последнюю радость стариковскую увели!


На крик сбежалась вся улица. Первой, как водится, примчалась бабка Фёкла, соседка его через плетень.

— Да кто ж на твою Марфу позарится, Архип? — молвила она, хитро щуря глаз. — Её ж даром возьмёшь — потом не оберёшься! Она мне намедни весь подол у сарафана нового изжевала!

— Молчи, ведьма старая! — притопнул ногой Архип. — Завидуешь молоку её! Это твоих рук дело! Признавайся, куда козу мою дела?

— Да чтоб мне пусто было! — закрестилась Фёкла. — Нужна мне твоя сатана рогатая! Она намедни урядника нашего так в бок приложила, что он три дня на боку спал!


Тут и сам урядник, Афанасий, подоспел. Шёл он, прихрамывая, и держался за бок, будто память была свежа.

— Что за шум, а драки нет? — грозно вопросил он.

— Козу украли! — в один голос закричали старики.

— Марфу? — уточнил Афанасий, и лицо его помрачнело. — Эту бестию? Да её не украсть, она сама кого хошь в полон возьмёт. Я как вспомню... так в боку колет.


Пока они препирались, мальчишка-пастушок, Ванятка, подбежал.

— Дед Архип! А я видел! Ночью видел!

Все обернулись к нему. Архип схватил его за плечо:

— Говори, орлёнок! Кого видел? Вора?

— Не-е-ет, — протянул Ванятка, вытирая нос рукавом. — Хуже! Я видел, как Марфа твоя на плетень запрыгнула, а потом... потом она на задние ноги встала, на небо поглядела, и её... её огненный змей унёс! Прямо в небо! Только копытца в темноте сверкнули!
На миг над станицей повисла такая тишина, что слышно было, как муха бьётся о стекло в доме урядника. Огненный змей? Унёс козу? Такого даже самые древние старики не припомнят.


Первой опомнилась бабка Фёкла. Она всплеснула руками и запричитала, обращаясь уже не к Архипу, а ко всей честной толпе:

— Я ж говорила! Я ж чуяла! Не простая это коза, не божье созданье! В ней нечистый сидел! Он-то её и уволок в преисподнюю свою!


— Какую ещё преисподнюю? — нахмурился урядник Афанасий, хотя в глазах его мелькнуло сомнение. — Ты, Фёкла, языком-то не мели! Змей, говоришь, Ванятка?


— Огненный! — с жаром подтвердил пастушок. — С хвостом, как метла, и искрами сыпал! А Марфа и не брыкалась вовсе! Будто ждала его! Залезла ему на спину, он крыльями как махнёт — и ввысь!


Тут уж и дед Архип сменил гнев на милость, а точнее — на праведный ужас. Он снял шапку, перекрестился и прошептал:

— Господи, помилуй... Так вот почему она молоко давала не простое, а приворотное! Помните, как Степан-кузнец его испил, так три дня своей жене в любви клялся, чего с ним отродясь не бывало!


— А как поп наш, отец Василий, откушал того молочка, так на колокольню полез и звонил Комаринскую, пока его не сняли! — подхватил кто-то из толпы.


Слухи и домыслы покатились по станице, как снежный ком с горы. Каждый вспоминал какую-нибудь каверзу, устроенную Марфой, и теперь всё сходилось: коза была ведьмой! Или, по крайней мере, её пособницей. Урядник Афанасий потёр ушибленный бок и задумчиво произнёс:

— Н-да... Дела... Тут простой кражей и не пахнет. Тут дело государственной важности! Покушение на устои! Надобно следствие учинить. Ванятка, а ну, веди, показывай место, откуда змей взлетал! Будем улики искать!

И вот, вся честная станица, во главе с урядником Афанасием, двинулась к хлеву деда Архипа, дабы вершить следствие по делу о козе-ведьме и огненном змее. Афанасий, для важности нацепив шашку, что уже и запамятовал, когда ее из ножен вынимал, шёл впереди, грозно озираясь.


— Так, — молвил он, подойдя к плетню, — вот место преступления! Ванятка, показывай, где улики змеиные!


Ванятка, войдя в роль главного свидетеля, ткнул пальцем в куст лопуха.

— Вот тута он стоял! И хвостом как вильнёт, так весь лопух и опалил!


Афанасий нагнулся, потрогал лист. Лист был совершенно зелёный и даже влажный от росы. Урядник кашлянул.

— Гм... Видать, змей был холодного горения. Особой породы. А ещё что?


— А ещё, — не унимался Ванятка, — он как дыхнул, так земля обуглилась!


Все уставились на землю. Земля была покрыта свежей травкой и... несколькими вполне себе обычными козьими «орешками». Бабка Фёкла, не будь дурой, тут же нашла объяснение:

— Так это не простое!.. Это уголья адские! Остыли просто! Не трожь, Афоня, а то рука отсохнет!


Афанасий благоразумно отдёрнул руку. Следствие заходило в тупик. И тут дед Архип, который до этого молча скорбел, вдруг хлопнул себя по лбу.

— Понял! Я всё понял! Это ж не змей был! Это ж цыгане!


Толпа загудела. Цыгане — это было куда понятнее огненных змеев.

— Какие цыгане, Архип? — недоверчиво спросил урядник.

— А такие! — горячился дед. — Они ж мастера по части морока! Они мальцу глаза отвели, змея ему подсунули заместо табора своего, а козу — в кибитку и поминай как звали! А знаете зачем?!


— Ну?! — выдохнула толпа.


— На бубны! — торжествующе провозгласил Архип. — У Марфы моей шкура — во! Крепкая! На самый главный шаманский бубен пойдёт! Будут они в него бить, а станичники наши икать да хворать!


От этой картины станичники пришли в такой ужас, что даже урядник побледнел. Перспектива стать частью цыганского бубна для козы Марфы, а самим икать до скончания века, была невыносима. И тут из толпы раздался тоненький голосок Семёна-коновала, мужика тихого и вечно пьяненького:

— А... а может, она... того... замуж вышла?


Все обернулись к нему, как к полоумному.

— За кого замуж, Сёма?! За змея?! — рявкнул Архип.

— Да не... — икнул Семён. — У нас же на том берегу козёл живёт, у лесника. Яшка. Зверь, а не козёл! Рога — во! Борода до колен! Может, она к нему сбежала? По любви?

Над станицей снова повисла тишина. Но на сей раз это была не тишина ужаса, а тишина напряжённой работы мысли. Версия Семёна про любовь была настолько проста и нелепа, что в неё поначалу никто не поверил. Но потом... потом бабка Фёкла вдруг хлопнула себя по бёдрам.


— А ведь и правда! — закричала она. — Я ж намедни видела, как Марфа твоя, Архип, у речки стояла! Стоит, на тот берег смотрит, и вздыхает! Да так тяжело вздыхает, что у меня аж герань на окне колыхнулась! Я-то думала, ей от обжорства дурно, а она, поди ж ты, от любви страдала!


Дед Архип побагровел. Мысль о том, что его боевая, идеологически подкованная коза могла променять его, казака, на какого-то козла с другого берега, была для него личным оскорблением.

— Да как она посмела?! — взревел он. — Без благословения! Без сватовства! Это ж позор на всю мою седую бороду! Увести козу из-под носа!


— Так её не увели, она сама ушла! — вставил своё слово Семён, осмелев. — Любовь, она, дед, зла... полюбишь и козла. Лесникова.


Урядник Афанасий, почувствовав, что дело из мистического переходит в разряд семейно-бытового, обрёл былую уверенность.

— Так! Прекратить балаган! Значит, говорите, козёл Яшка? Что за фрукт?


Тут из толпы вышел сам лесник, Кузьма, мужик угрюмый и нелюдимый.

— Фрукт что надо, — прогудел он басом. — Производитель элитный. Вчерась вечером пришёл мой Яшка домой. Весь в репьях, тиной пахнет, но довольный, как кот на печке. А с ним — невеста. Бодливая, зараза, и наглющая. Весь мой запас сушёных веников за ночь сожрала и теперь в огороде капусту доедает.


Всё стало на свои места. Не было ни змея, ни цыган. Был побег по любви. Дед Архип, осознав, что его коза не похищена, а просто сбежала к жениху, схватился за сердце.

— Ах, она, бесстыдница! Я её холил, лелеял, от волков берёг, а она!.. На какого-то бородатого променяла! Пойдём, Кузьма! Веди меня к ней! Я ей рога-то пообломаю!


И вот, вся процессия, что пять минут назад искала адские уголья, теперь двинулась через речку вброд к дому лесника — вершить семейный суд. Впереди, размахивая кулаками, шёл оскорблённый в лучших чувствах Архип. За ним, для порядка, семенил урядник Афанасий. А замыкала шествие вся станица, предвкушая зрелище, какого не видали со времён свадьбы того самого попа, что Комаринскую на колокольне отзванивал.
Когда делегация из станицы, отряхиваясь и отфыркиваясь, выбралась на берег у дома лесника, их взору предстала картина маслом. Прямо посреди огорода, где ещё вчера наливалась капуста, сидели двое. Козёл Яшка, огромный, бородатый и с видом философа, познавшего смысл бытия, лениво пережёвывал кочерыжку. А рядом с ним, прижавшись к его могучему боку, возлежала Марфа. Вид у неё был совершенно невинный, будто не она только что опозорила своего хозяина, разорила чужой огород и ввергла целую станицу в мистический ужас.


— Ах ты, паршивица! — первым нарушил идиллию дед Архип, потрясая кулаком. — А ну марш домой, блудница рогатая!


Марфа на это заявление лишь лениво повела ухом, но с места не сдвинулась. Яшка же, напротив, перестал жевать, поднял свою массивную голову и посмотрел на Архипа так, будто тот был прошлогодним листом капусты. В его взгляде читалось явное: «Чего надобно, старче?»


— Афанасий, вяжи их! — скомандовал Архип уряднику. — Он — похититель, она — соучастница!


Урядник Афанасий сглотнул. Подойти к этому зверюге, который был размером с доброго телёнка и смотрел на него с олимпийским спокойствием, было страшно. Но служба есть служба.

— Именем закона... — начал он, делая робкий шаг вперёд, — предлагаю вам, коза Марфа, добровольно вернуться к месту проживания!


В ответ Яшка издал низкий, утробный звук, от которого у Афанасия шашка в ножнах зазвенела. А Марфа, осмелев под защитой своего избранника, встала и демонстративно боднула ближайший подсолнух. Тот рухнул, как подкошенный.


И тут бабка Фёкла, великий знаток житейской психологии, выступила вперёд.

— Эх, Архип, Архип... Силой тут не возьмёшь! Тут подход нужен, дипломатический! — сказала она и, повернувшись к Марфе, заговорила сладким, как патока, голосом: — Марфуша, голубушка! Ты подумай! Что тебя ждёт с этим... бородатым? Лес, комары, жёлуди... А у Архипа? Пойло тёплое, хлебушек с солью, почёт и уважение! Ты ж у нас коза знатная, а не какая-нибудь лесная оборванка!


Марфа навострила уши. Слова про хлебушек с солью, видимо, затронули в ней какие-то струны. Она посмотрела на Яшку, потом на свой бывший дом на том берегу. В её глазах мелькнуло сомнение.


Дед Архип понял, что это его шанс.

— Домой, Марфа! — уже не грозно, а жалостливо сказал он. — Я тебе новый сарай построю! С окном! И веник берёзовый каждый день давать буду! Свежий!


Это был решающий аргумент. Перспектива личного веника и сарая с окном перевесила чашу весов. Марфа решительно тряхнула головой, прощаясь с лесной романтикой, и, гордо задрав хвост, потрусила к своему хозяину. Яшка проводил её долгим, печальным взглядом, вздохнул, как умеют вздыхать только покинутые козлы, и снова принялся за кочерыжку — заедать горе.


Так и закончилась эта история. Марфу с триумфом вернули в станицу, где она стала местной легендой. Дед Архип простил её и даже построил сарай с окном. А станичники ещё долго, собираясь вечерами, со смехом вспоминали, то про огненного змея, то про цыганские бубны, и поднимали чарку за любовь, которая зла, и за берёзовый веник, который, как оказалось, сильнее всякой любви.