В славном граде Оренбурге, где степь до неба простирается, а Урал-река свои седые волны катит, жил да был казак Степан. Казак был видный: чуб чёрный, из-под папахи так и вьётся, усы — любо-дорого глядеть, в сажень шириной, хоть девок на них катай. Конь под ним — огонь, звали Булатом, шашка — молния, сама в пляс просится. Одно плохо: заскучал Степан. Врагов поблизости не видать, турки далеко, басурмане притихли. Сидит Степан на завалинке, семечки лузгает, на солнышко щурится.

— Эх, Булат, жисть-то какая пошла? — говорит он коню верному. — Ни тебе набега, ни тебе погони. Усы скоро от безделья обвиснут. Хоть бы чудо какое случилось, аль злыдень какой объявился, душу отвести!

Конь Булат только фыркнул, мол, хозяин, не гневи судьбу. А Степан всё не унимается.

— Вот бы, к примеру, Змей Горыныч завёлся в наших краях! Я б ему живо все три головы-то поотшибал! Одна налево, другая направо, а третья — аккурат в Урал-реку, раков смешить!

Только он это сказал, как земля загудела, небо потемнело, и налетел ветер такой, что папаха с головы слетела. Глядь, а над степью летит что-то огромное, трёхголовое, огнём пышет. Приземлилось чудище за околицей, и рёв такой пошёл, что в избах стены задрожали.

Выбежал народ, глядит — и впрямь Змей Горыныч, только какой-то... оренбургский. Одна голова в пуховом платке, другая в папахе казачьей, а третья арбузом закусывает, аж сок по чешуе течёт.

— Ну, казак, — молвила первая голова, что в платке, голосом сварливой тётки, — допросился? Явился я, Змей Горыныч, собственной персоной! Подавай мне дань: бочку кумыса, мешок семечек и самую красивую девицу в жёны!

Степан аж семечку выронил. Почесал в затылке.

— Вот те на... Я ж пошутил...

Народ в панику, атаман за голову схватился, а Степан, оправившись от первого изумления, усы подкрутил и вперёд вышел.

— Эй, пернатый! — крикнул он змею. — Ты это, с данью-то погоди. С девицей — вопрос особый, у нас с этим строго, сначала свататься надо. А насчёт кумыса... Ты какой предпочитаешь? Кобылий или, может, верблюжий? У нас можно и тот, и другой сразу отведать.

Змей аж арбуз жевать перестал. Вторая голова, что в папахе, басом прогудела:

— Ты мне зубы не заговаривай, казак! Я змей серьёзный, с традициями! Сказано — дань, значит дань!

— А я что? Я ж не против, — развёл руками Степан. — Только давай по-нашему, по-казачьи. Силой брать — невелико геройство. А вот давай-ка мы с тобой в доблести посостязаемся. Ежели ты победишь — твоя взяла. А ежели я — улетишь восвояси и степь нашу забудешь.

Третья голова, дожевав арбуз, икнула и с любопытством спросила:

— А состязаться-то в чём будем? В поедании арбузов на скорость?

— Ишь, гурман, — усмехнулся Степан. — Нет. Первое испытание — на смекалку. Загадаю тебе загадку. Не отгадаешь — одна голова долой! Второе — на силушку. Кто дальше камень бросит. А третье... третье — на выносливость. Так сказать, турнир: "Кто кого перепьёт!" А пить будем с тобой кумыс, самый ядреный, что есть в наших погребах.

Змей посовещался сам с собой. Головы пошептались, поспорили. Та, что в платке, говорила, что это всё обман. Та, что в папахе, кричала, что казачья честь дороже. А третья просто хотела ещё арбуза. Наконец, голова в папахе оглушительно воскликнула:

— Быть по-твоему, казак! Согласны мы! Загадывай свою загадку!

Степан хитро прищурился, погладил ус и молвил:

— Слушай, Горыныч, мою загадку. Не паук, а сети плетёт. Не коза, а тепло даёт. Греет и тело, и душу. Что это?

Змей задумался. Три головы наморщили чешуйчатые лбы. Первая, что в платке, прошипела:

— Может, это солнце? Оно греет, а лучи — как сети...

— Неверно! — отрезал Степан. — Солнце душу, конечно, греет, но сетей не плетёт.

Вторая голова, басовитая, предположила:

— А может, это печка? В ней огонь, как паук, а тепло от неё идёт!

— Опять мимо! — рассмеялся казак. — Печка сетей не плетёт, хоть и греет знатно.

Третья голова, облизываясь, прочавкала:

— Я знаю! Это... это паутина, в которую попала коза, а рядом горит костёр! Очень тепло и питательно!

Степан аж за живот схватился от смеха.

— Ну ты, обжора, и выдумал! Нет, Горыныч, не угадал ты. Ответ-то простой, оренбургский. Это ж пуховый платок! Его из козьего пуха вяжут, как паутину, а греет он лучше любой печки!

Змей растерялся. Как же он, с головой в платке, не догадался! А уговор есть уговор. Степан выхватил свою шашку-молнию.

— Ну что, которая голова самая бестолковая? — спросил он ласково. — Пожалуй, начнём с той, что про козу в паутине думает!

Третья голова взвизгнула, и Змей взмолился:

— Погоди, казак! Не руби! Я эту голову перевоспитаю! Давай второе испытание! Уж в силушке-то я тебя одолею!

Пошли они в степь, нашли валун огромный, что и вдесятером не сдвинуть. Змей Горыныч ухмыльнулся, обхватил камень всеми тремя шеями, напрягся, крякнул так, что суслики в норы попрятались, и швырнул его. Летел камень, летел, да и упал за холмом, только пыль столбом.

— Ну, казак, твоя очередь! — гордо проревели все три головы.

Степан и усом не повёл. Подошёл к арбузной бахче, где змей пировал, выбрал самый большой и спелый арбуз, килограмм на двадцать.

— Ты что это удумал? — удивился Змей. — Это ж не камень!

— А кто сказал, что надо именно камень кидать? Сказано — кто дальше бросит. А что бросать — не уточняли, — подмигнул Степан. Он размахнулся и запустил арбуз высоко в небо. Арбуз летел, сверкая зелёными боками, и скрылся из виду.

Ждут они, ждут. А арбуза всё нет. Змей уже нервничать начал.

— Да где ж он? Куда ты его закинул?

Тут прискакал с другого берега реки запыхавшийся гонец.

— Беда, атаман! С неба на ханский шатёр арбуз упал! Хан решил, что это Оренбург войну объявляет, войско собирает!

Степан хлопнул себя по бедру.

— Вот видите, ваше змейшество! Мой-то подарочек аж до самого хана долетел! А твой камень где? За холмом валяется. Стало быть, и в этом состязании моя взяла!

Змей от обиды аж задымился. Вторая голова, что в папахе, совсем сникла. Но делать нечего — проиграл. Осталось последнее испытание.

Часть 5. Последнее испытание и мирный исход

— Ну, Горыныч, осталось последнее испытание, — сказал Степан, ведя змея к погребу. — Кто кого перепьёт. Вот тебе бочка кумыса, а мне — та, что поменьше.

Змей обрадовался. Уж в питье ему равных не было. Три глотки — три ведра! Припали они к бочкам. Змей пьёт — в погребе аж ветер гуляет. Степан тоже делает вид, что пьёт, а сам через дырочку в дне всё на землю выливает. Змей свою бочку осушил, вторую потребовал. Степан и вторую ему подкатил. После третьей бочки змеиные головы поникли, глаза осоловели, и послышался храп на всю станицу.

Тут Степан его и разбудил.

— Эй, просыпайся, лежебока! Я уже и свою бочку, и твои три выпил, и ещё готов! Проиграл ты!

Змей открыл мутные глаза, икнул и понял, что казака ему не одолеть. Ни силой, ни хитростью.

— Ох, казак... Твоя правда, — простонал он. — Победил ты. Делать нечего, полечу я отсюда.

— А куда ж ты полетишь? — спросил Степан. — Везде народ ушлый, везде казаки живут. Тебя враз на шашлык пустят.

— И то верно... Что ж мне делать?

— А ты оставайся, — предложил Степан. Будешь у нас вместо ветряной мельницы работать — крыльями махать. А мы тебя за это арбузами и кумысом потчевать будем. И платок тебе новый свяжем, старый-то твой уже, совсем молью поеденный... Куда это годится?

Змей подумал-подумал, да и согласился. Так и остался он в Оренбурге. Днём зерно молоть помогал, а вечерами сидел со Степаном на завалинке, лузгал семечки и слушал казачьи байки. И больше Степан никогда не скучал, потому что иметь в друзьях собственного ручного змея — это, знаете ли...

Не прошло и недели с тех пор, как коза Марфа вернулась в родное стойло, а в станице снова случилось чрезвычайное происшествие. На сей раз эпицентром событий стал дом урядника Афанасия.

Афанасий, как вы помните, был мужчиной серьёзным, но после истории с козой его авторитет слегка пошатнулся. Дабы вернуть себе былое величие, он выписал из города диковинку — самовар. Да не простой, а блестящий, пузатый, с витыми ручками и краником в виде резного петушиного гребешка. Поставил он его на самое видное место в горнице и каждый вечер собирал соседей на чай, дабы те дивились чуду техники и проникались уважением к его хозяину.

И вот, в один из таких вечеров, когда в доме собрались все главные лица станицы — дед Архип, бабка Фёкла и даже лесник Кузьма, зашедший за солью, — случилось страшное! Афанасий, разливая кипяток, по своему обыкновению завёл поучительную речь:

— Вот, глядите, соседи, как наука вперёд шагнула! Не то что ваши эти лучины да печки. Налил воды, кинул шишек — и вот тебе благодать, пар идёт, петушок поёт, ароматный дух плывёт...

И в этот самый момент самовар, доселе мирно пыхтевший, вдруг издал совершенно отчётливый, скрипучий, как несмазанная телега, голос:

— Не поёт, а кхе-кхе... страдает!

В горнице повисла мёртвая тишина. Все уставились на самовар. Афанасий застыл с чайником в руке. Первой опомнилась Фёкла.

— Кто это сказал? — прошептала она, крестясь.

— Шишками... подавился, — снова донеслось из медного нутра самовара.

Тут уж сомнений не осталось. Говорил самовар. То, что началось дальше, трудно описать словами. Бабка Фёкла взвизгнула и полезла под лавку, бормоча молитвы. Дед Архип выронил баранку и стал пятиться к двери, нащупывая на поясе несуществующую шашку. Лесник Кузьма, человек суровый, лишь крякнул и покрепче сжал в кулаке мешочек с солью — известное средство от нечисти.

Один лишь урядник Афанасий, бледный, как полотно, пытался сохранить лицо.

— Это... это акустический эффект! — дрожащим голосом заявил он. — Пар выходит, в трубе резонирует... физика!

— Какая ещё физика?! — донеслось из самовара. — Ты мне в нутро сапог грязный кинул вместо щепок! Думаешь, мне приятно?!

Все посмотрели на Афанасия. Тот покраснел до кончиков ушей. Действительно, вечером, впопыхах, он по ошибке сунул в топку старый, растрескавшийся детский сапожок, валявшийся у печки.

— Так вот, в чём дело! — просиял дед Архип, вылезая из-за двери. — В нём душа сидит! Душа того, кто сапожок носил! Бесприютная!

— Да не душа я! — обиженно проскрипел самовар. — Я домовой ваш, Фролушка! Меня в этом сапоге старые хозяева из избы вынесли, а этот, с усами, — самовар кивнул краником на урядника, — в огонь упечь хотел! Вот я в него и вселился! Временно! Тут хоть тепло и вид на вас на всех хороший. Сидите тут, чай пьёте, а у меня в подполе мыши пешком ходят!
Новость о том, что в доме урядника завёлся говорящий домовой, да ещё и поселился в самоваре, облетела станицу быстрее, чем дым из банной трубы. К вечеру следующего дня у дома Афанасия собралась толпа, жаждущая узреть чудо. Афанасий, скрепя сердце, превратил свою горницу в некое подобие приёмной.
Домовой Фролушка, освоившись в своей новой медной резиденции, оказался существом на редкость общительным и вредным. Он комментировал всё, что происходило в доме. Когда жена Афанасия, Марья, мела пол, самовар скрипел: «Не туда метёшь, под лавкой паутина с кулак!». Когда сам урядник пытался читать газету, Фролушка бубнил: «Опять врёте, в газетах ваших! У нас в подполе новости и то правдивее будут!».

Но настоящий переполох начался, когда к домовому потянулись ходоки. Первой пришла бабка Фёкла.

— Фролушка, миленький! — заворковала она, ставя рядом с самоваром блюдечко с молоком. — Подскажи, куда я очки свои запропастила? Третий день, как слепая курица, хожу!

Самовар попыхтел, подумал и выдал:

— А ты, старая, в квашне с тестом посмотри. Ты ж вчера пироги пекла, да туда их и уронила. Теперь у тебя будут пироги с диоптриями.

Фёкла ахнула и побежала домой. Через пять минут она вернулась с очками, перепачканными в тесте, и низко поклонилась самовару. Авторитет Фрола взлетел до самых облаков. К нему потянулись и другие: кто спрашивал про потерянную овцу, кто про неверного мужа, а кто и просто — какая завтра будет погода.
Фролушка стал местным оракулом. Афанасий же из грозного урядника превратился в секретаря при самоваре. Он записывал часы приёма, следил, чтобы в самовар вовремя подливали водички для «поддержания пара», и отгонял особо назойливых просителей.
Но однажды утром случилось непоправимое. В станицу приехал из города племянник деда Архипа, студент-технарь по имени Петя. Услышав про говорящий самовар, он лишь хмыкнул.

— Ерунда это всё и суеверия! — заявил он. — Нет никаких домовых. Это, скорее всего, акустический резонанс, вызванный уникальной формой топки и скоплением сажи. Сейчас мы его научным методом почистим!

И, не слушая воплей Афанасия и Архипа, этот деятель науки схватил ершик для чистки труб, засунул его в самовар и несколько раз хорошенько там всё проскрёб. Из самовара вылетело облако сажи с кашлем и тот самый злополучный детский сапожок.

— Вот и вся ваша мистика! — гордо заявил Петя, отряхивая руки.

Афанасий забросал в самовар свежих шишек, раздул огонь, налил воды... Самовар запыхтел, зашипел, но... молчал. Он молчал мёртвым, медным молчанием. Голос пропал.

Вместе с голосом домового Фрола из станицы ушла вся магия. Бабка Фёкла снова потеряла очки, у кого-то опять пропала курица, а погода испортилась вопреки всем прогнозам. Афанасий сидел у своего молчаливого, идеально чистого, но совершенно бесполезного самовара и горько вздыхал. Наука победила, но от этой победы всем почему-то стало очень тоскливо.

В станице нашей, что у самой речки быстрой приютилась, случилась беда превеликая. У деда Архипа, казака старого да нрава сурового, пропала коза. Да не простая коза, а Марфа! Коза вредная, бодливая, но молоком славившаяся на всю округу. Молоко у ней было такое жирное, что ложка стояла, а характер такой, что сам чёрт бы с ней не сладил.


Проснулся Архип поутру, вышел во двор, а хлев пустой, и только верёвка перегрызенная на земле валяется. Дед в крик:

— Обокрали! Ироды! Последнюю радость стариковскую увели!


На крик сбежалась вся улица. Первой, как водится, примчалась бабка Фёкла, соседка его через плетень.

— Да кто ж на твою Марфу позарится, Архип? — молвила она, хитро щуря глаз. — Её ж даром возьмёшь — потом не оберёшься! Она мне намедни весь подол у сарафана нового изжевала!

— Молчи, ведьма старая! — притопнул ногой Архип. — Завидуешь молоку её! Это твоих рук дело! Признавайся, куда козу мою дела?

— Да чтоб мне пусто было! — закрестилась Фёкла. — Нужна мне твоя сатана рогатая! Она намедни урядника нашего так в бок приложила, что он три дня на боку спал!


Тут и сам урядник, Афанасий, подоспел. Шёл он, прихрамывая, и держался за бок, будто память была свежа.

— Что за шум, а драки нет? — грозно вопросил он.

— Козу украли! — в один голос закричали старики.

— Марфу? — уточнил Афанасий, и лицо его помрачнело. — Эту бестию? Да её не украсть, она сама кого хошь в полон возьмёт. Я как вспомню... так в боку колет.


Пока они препирались, мальчишка-пастушок, Ванятка, подбежал.

— Дед Архип! А я видел! Ночью видел!

Все обернулись к нему. Архип схватил его за плечо:

— Говори, орлёнок! Кого видел? Вора?

— Не-е-ет, — протянул Ванятка, вытирая нос рукавом. — Хуже! Я видел, как Марфа твоя на плетень запрыгнула, а потом... потом она на задние ноги встала, на небо поглядела, и её... её огненный змей унёс! Прямо в небо! Только копытца в темноте сверкнули!
На миг над станицей повисла такая тишина, что слышно было, как муха бьётся о стекло в доме урядника. Огненный змей? Унёс козу? Такого даже самые древние старики не припомнят.


Первой опомнилась бабка Фёкла. Она всплеснула руками и запричитала, обращаясь уже не к Архипу, а ко всей честной толпе:

— Я ж говорила! Я ж чуяла! Не простая это коза, не божье созданье! В ней нечистый сидел! Он-то её и уволок в преисподнюю свою!


— Какую ещё преисподнюю? — нахмурился урядник Афанасий, хотя в глазах его мелькнуло сомнение. — Ты, Фёкла, языком-то не мели! Змей, говоришь, Ванятка?


— Огненный! — с жаром подтвердил пастушок. — С хвостом, как метла, и искрами сыпал! А Марфа и не брыкалась вовсе! Будто ждала его! Залезла ему на спину, он крыльями как махнёт — и ввысь!


Тут уж и дед Архип сменил гнев на милость, а точнее — на праведный ужас. Он снял шапку, перекрестился и прошептал:

— Господи, помилуй... Так вот почему она молоко давала не простое, а приворотное! Помните, как Степан-кузнец его испил, так три дня своей жене в любви клялся, чего с ним отродясь не бывало!


— А как поп наш, отец Василий, откушал того молочка, так на колокольню полез и звонил Комаринскую, пока его не сняли! — подхватил кто-то из толпы.


Слухи и домыслы покатились по станице, как снежный ком с горы. Каждый вспоминал какую-нибудь каверзу, устроенную Марфой, и теперь всё сходилось: коза была ведьмой! Или, по крайней мере, её пособницей. Урядник Афанасий потёр ушибленный бок и задумчиво произнёс:

— Н-да... Дела... Тут простой кражей и не пахнет. Тут дело государственной важности! Покушение на устои! Надобно следствие учинить. Ванятка, а ну, веди, показывай место, откуда змей взлетал! Будем улики искать!

И вот, вся честная станица, во главе с урядником Афанасием, двинулась к хлеву деда Архипа, дабы вершить следствие по делу о козе-ведьме и огненном змее. Афанасий, для важности нацепив шашку, что уже и запамятовал, когда ее из ножен вынимал, шёл впереди, грозно озираясь.


— Так, — молвил он, подойдя к плетню, — вот место преступления! Ванятка, показывай, где улики змеиные!


Ванятка, войдя в роль главного свидетеля, ткнул пальцем в куст лопуха.

— Вот тута он стоял! И хвостом как вильнёт, так весь лопух и опалил!


Афанасий нагнулся, потрогал лист. Лист был совершенно зелёный и даже влажный от росы. Урядник кашлянул.

— Гм... Видать, змей был холодного горения. Особой породы. А ещё что?


— А ещё, — не унимался Ванятка, — он как дыхнул, так земля обуглилась!


Все уставились на землю. Земля была покрыта свежей травкой и... несколькими вполне себе обычными козьими «орешками». Бабка Фёкла, не будь дурой, тут же нашла объяснение:

— Так это не простое!.. Это уголья адские! Остыли просто! Не трожь, Афоня, а то рука отсохнет!


Афанасий благоразумно отдёрнул руку. Следствие заходило в тупик. И тут дед Архип, который до этого молча скорбел, вдруг хлопнул себя по лбу.

— Понял! Я всё понял! Это ж не змей был! Это ж цыгане!


Толпа загудела. Цыгане — это было куда понятнее огненных змеев.

— Какие цыгане, Архип? — недоверчиво спросил урядник.

— А такие! — горячился дед. — Они ж мастера по части морока! Они мальцу глаза отвели, змея ему подсунули заместо табора своего, а козу — в кибитку и поминай как звали! А знаете зачем?!


— Ну?! — выдохнула толпа.


— На бубны! — торжествующе провозгласил Архип. — У Марфы моей шкура — во! Крепкая! На самый главный шаманский бубен пойдёт! Будут они в него бить, а станичники наши икать да хворать!


От этой картины станичники пришли в такой ужас, что даже урядник побледнел. Перспектива стать частью цыганского бубна для козы Марфы, а самим икать до скончания века, была невыносима. И тут из толпы раздался тоненький голосок Семёна-коновала, мужика тихого и вечно пьяненького:

— А... а может, она... того... замуж вышла?


Все обернулись к нему, как к полоумному.

— За кого замуж, Сёма?! За змея?! — рявкнул Архип.

— Да не... — икнул Семён. — У нас же на том берегу козёл живёт, у лесника. Яшка. Зверь, а не козёл! Рога — во! Борода до колен! Может, она к нему сбежала? По любви?

Над станицей снова повисла тишина. Но на сей раз это была не тишина ужаса, а тишина напряжённой работы мысли. Версия Семёна про любовь была настолько проста и нелепа, что в неё поначалу никто не поверил. Но потом... потом бабка Фёкла вдруг хлопнула себя по бёдрам.


— А ведь и правда! — закричала она. — Я ж намедни видела, как Марфа твоя, Архип, у речки стояла! Стоит, на тот берег смотрит, и вздыхает! Да так тяжело вздыхает, что у меня аж герань на окне колыхнулась! Я-то думала, ей от обжорства дурно, а она, поди ж ты, от любви страдала!


Дед Архип побагровел. Мысль о том, что его боевая, идеологически подкованная коза могла променять его, казака, на какого-то козла с другого берега, была для него личным оскорблением.

— Да как она посмела?! — взревел он. — Без благословения! Без сватовства! Это ж позор на всю мою седую бороду! Увести козу из-под носа!


— Так её не увели, она сама ушла! — вставил своё слово Семён, осмелев. — Любовь, она, дед, зла... полюбишь и козла. Лесникова.


Урядник Афанасий, почувствовав, что дело из мистического переходит в разряд семейно-бытового, обрёл былую уверенность.

— Так! Прекратить балаган! Значит, говорите, козёл Яшка? Что за фрукт?


Тут из толпы вышел сам лесник, Кузьма, мужик угрюмый и нелюдимый.

— Фрукт что надо, — прогудел он басом. — Производитель элитный. Вчерась вечером пришёл мой Яшка домой. Весь в репьях, тиной пахнет, но довольный, как кот на печке. А с ним — невеста. Бодливая, зараза, и наглющая. Весь мой запас сушёных веников за ночь сожрала и теперь в огороде капусту доедает.


Всё стало на свои места. Не было ни змея, ни цыган. Был побег по любви. Дед Архип, осознав, что его коза не похищена, а просто сбежала к жениху, схватился за сердце.

— Ах, она, бесстыдница! Я её холил, лелеял, от волков берёг, а она!.. На какого-то бородатого променяла! Пойдём, Кузьма! Веди меня к ней! Я ей рога-то пообломаю!


И вот, вся процессия, что пять минут назад искала адские уголья, теперь двинулась через речку вброд к дому лесника — вершить семейный суд. Впереди, размахивая кулаками, шёл оскорблённый в лучших чувствах Архип. За ним, для порядка, семенил урядник Афанасий. А замыкала шествие вся станица, предвкушая зрелище, какого не видали со времён свадьбы того самого попа, что Комаринскую на колокольне отзванивал.
Когда делегация из станицы, отряхиваясь и отфыркиваясь, выбралась на берег у дома лесника, их взору предстала картина маслом. Прямо посреди огорода, где ещё вчера наливалась капуста, сидели двое. Козёл Яшка, огромный, бородатый и с видом философа, познавшего смысл бытия, лениво пережёвывал кочерыжку. А рядом с ним, прижавшись к его могучему боку, возлежала Марфа. Вид у неё был совершенно невинный, будто не она только что опозорила своего хозяина, разорила чужой огород и ввергла целую станицу в мистический ужас.


— Ах ты, паршивица! — первым нарушил идиллию дед Архип, потрясая кулаком. — А ну марш домой, блудница рогатая!


Марфа на это заявление лишь лениво повела ухом, но с места не сдвинулась. Яшка же, напротив, перестал жевать, поднял свою массивную голову и посмотрел на Архипа так, будто тот был прошлогодним листом капусты. В его взгляде читалось явное: «Чего надобно, старче?»


— Афанасий, вяжи их! — скомандовал Архип уряднику. — Он — похититель, она — соучастница!


Урядник Афанасий сглотнул. Подойти к этому зверюге, который был размером с доброго телёнка и смотрел на него с олимпийским спокойствием, было страшно. Но служба есть служба.

— Именем закона... — начал он, делая робкий шаг вперёд, — предлагаю вам, коза Марфа, добровольно вернуться к месту проживания!


В ответ Яшка издал низкий, утробный звук, от которого у Афанасия шашка в ножнах зазвенела. А Марфа, осмелев под защитой своего избранника, встала и демонстративно боднула ближайший подсолнух. Тот рухнул, как подкошенный.


И тут бабка Фёкла, великий знаток житейской психологии, выступила вперёд.

— Эх, Архип, Архип... Силой тут не возьмёшь! Тут подход нужен, дипломатический! — сказала она и, повернувшись к Марфе, заговорила сладким, как патока, голосом: — Марфуша, голубушка! Ты подумай! Что тебя ждёт с этим... бородатым? Лес, комары, жёлуди... А у Архипа? Пойло тёплое, хлебушек с солью, почёт и уважение! Ты ж у нас коза знатная, а не какая-нибудь лесная оборванка!


Марфа навострила уши. Слова про хлебушек с солью, видимо, затронули в ней какие-то струны. Она посмотрела на Яшку, потом на свой бывший дом на том берегу. В её глазах мелькнуло сомнение.


Дед Архип понял, что это его шанс.

— Домой, Марфа! — уже не грозно, а жалостливо сказал он. — Я тебе новый сарай построю! С окном! И веник берёзовый каждый день давать буду! Свежий!


Это был решающий аргумент. Перспектива личного веника и сарая с окном перевесила чашу весов. Марфа решительно тряхнула головой, прощаясь с лесной романтикой, и, гордо задрав хвост, потрусила к своему хозяину. Яшка проводил её долгим, печальным взглядом, вздохнул, как умеют вздыхать только покинутые козлы, и снова принялся за кочерыжку — заедать горе.


Так и закончилась эта история. Марфу с триумфом вернули в станицу, где она стала местной легендой. Дед Архип простил её и даже построил сарай с окном. А станичники ещё долго, собираясь вечерами, со смехом вспоминали, то про огненного змея, то про цыганские бубны, и поднимали чарку за любовь, которая зла, и за берёзовый веник, который, как оказалось, сильнее всякой любви.

На самом краю одной уральской станицы, там, где плетни редеют и уступают место старому кладбищу, в избе, приземистой и вросшей в землю, словно гриб-поганец, доживала свой век бабка Татьяна. Впрочем, «доживала» — слово неверное, ибо жизнь в ней кипела такая, что иному молодому казаку впору. Кипела она злобой чёрной, завистью едкой да знанием таким, от коего у простого человека кровь в жилах стынет.

Станичники Татьяну не то, чтобы недолюбливали — боялись её панически, как огня или моровой язвы. И было отчего! Зайдёт, бывало, в чужой сарай, поводит своими выцветшими, что два кусочка льда, глазками, погладит корову по боку, а к утру скотина уже лежит, вздув живот к небу. А сама Татьяна после того ходит по селу, хихикает себе под нос, и на пергаментных щеках её проступает румянец, яркий, нездоровый, словно наливное яблочко, что внутри уже сгнило.

Особливо любила бабка баню свою. И не для себя одной топила. То и дело зазывала к себе молодых женщин да девок: то спину полечить, то хворь паром выгнать, то на суженого поворожить. И уж после такой баньки выйдет гостья сама не своя, бледная, силы будто из неё вынули, а Татьяна, напротив, цветёт! Порхает, словно ей не восемьдесят, а восемнадцать, и румянец на щеках горит пылким жаром..

Но пуще всего на свете ненавидела ведьма своих невесток. Ночами, когда над погостом завывал ветер, запиралась Татьяна в своей избе. Из тряпья да соломы лепила она кукол, давая им имена ненавистных невесток. А после брала ржавую иглу и с шипением вонзала то в тряпичное сердце, то в нарисованный глаз, бормоча проклятья. Подкинет потом такую куклу под порог — и всё, считай, пропал человек. Начнёт у несчастной спину ломить так, что не разогнуться, ноги отниматься, а лекари лишь руками разводят.

А то и без кукол обходилась. Увидит кого на лавке, подойдёт сзади и будто невзначай проведёт рукой по спине. Или вовсе, притворяясь слепой, усядется прямо на колени сидящему, ахнет, да и погладит по ногам, приговаривая: «Ох, милок, видать, любишь ты меня, любишь ты, бабушку... раз я к тебе на колени села!» И всё. Куда рука её коснулась, там и поселится боль жгучая, ноющая, что ни мазью не вылечить, ни заговором не снять. А сама бабка после того резвая становится, словно лань, и огонь в глазах её пляшет бесовский.

Но самое страшное творилось по ночам на старом кладбище. Когда луна, тонкая, как серп, резала облака, видели смельчаки, как тень Татьяны скользила меж покосившихся крестов. Там, на свежих могилах, она выкапывала землю, шептала что-то, положит вещицу, ей одной ведомую, в вырытую ямку, закопает и идет обратно. А то и вовсе сказывали, что старые могилы разроет бабка Татьяна и шепчет в пустые глазницы черепов свои чёрные заклинания. Соберет в узелок кости да волосы мертвецов и варит она из этого зелья, дабы отнять молодость у живых и продлить свою проклятую жизнь. А то и вовсе, разложит на могильной плите волосы живого человека, да и прибьёт их осиновым колышком, обрекая несчастного на медленное угасание.

Были у неё и внучки. И на них у старой ведьмы имелись свои, одному чёрту ведомые, планы. Зазывала она их к себе на ночёвку, сулила пряники медовые. В такой день непременно топила баньку по-чёрному. Заведёт внучку в парную, поставит у самой каменки и прикажет строгим голосом:

— Стой тут, и ни с места! Ни шагу, слышишь?

А сама, кряхтя, лезет на крышу, где загодя была припасена дыра, и ну швырять оттуда камни, целясь прямо в малую головёнку. Однажды другая внучка, получив такой «гостинец», прибежала к ней в слезах: «Бабушка, зачем ты мне камень на голову кинула? Больно же!» А та, не моргнув глазом, отрезала: «Так надо!». И после того ходила неделю помолодевшая, спину выпрямив, с улыбкой на губах.

И вот однажды привела она так свою младшую внучку, Любочку. Было ей годочков шесть-семь. Поставила бабка ее в бане, в аккурат под самой дырой в потолке, велела не двигаться и полезла наверх. А Любочка, хоть и мала была, а страх её научил быть чуткой. Услышала она наверху возню и какой-то скрежет. И в тот миг, когда над головой её раздался странный звук, она, позабыв наказ, отскочила в сторону. Тяжёлый булыжник с глухим стуком врезался в пол там, где она только что стояла. В тот же миг с крыши раздался яростный вопль, и вниз, разъярённая, как гарпия, слетела Татьяна.

— Я что велела?! Стоять! Не двигаться! — кричала она, трясясь от злобы, и глаза её метали молнии.

Люба, не помня себя от ужаса, выскочила из бани и, как была босая, помчалась домой через огороды, не разбирая дороги. Влетела в избу, бросилась матери на шею и, захлёбываясь слезами, рассказала всё. С той поры ни за какие коврижки не ходила она к бабке, а если и видела её издали, бежала прочь, словно от самой смерти. Уж если она родных кровиночек не щадила, пытаясь отнять у них то ли жизнь, то ли молодость, то чего было ждать чужим людям?

Слух о происшествии в бане разнёсся по станице быстрее степного пожара. Люди, и до того боявшиеся Татьяну, теперь вовсе стали обходить её избу десятой дорогой. Но страх — плохой советчик. Он копился в душах, как грозовая туча, и никто не знал, когда он ударит. А сама Татьяна, казалось, лишь сильнее упивалась этим страхом. Но она не ведала, что маленькая Любушка, убежав из бани, унесла с собой не только страх, но и нечто иное… нечто, что старая ведьма обронила впопыхах на полу. И эта крохотная вещица должна была сыграть свою роль в судьбе всей станицы.

Прибежав домой и отдышавшись в материнских объятиях, Любочка разжала свой потный кулачок. На ладони лежал не камень и не щепка, а нечто странное: почерневший, кривой, острый предмет, похожий не то на коготь неведомого зверя, не то на зуб. Он был холодным, словно кусочек льда, и от него исходил едва уловимый запах серы и болотной гнили. Это и была та самая вещица, что сорвалась с шеи Татьяны, когда та в ярости слетела с крыши. Мать, увидев находку, побледнела, как полотно и, перекрестившись, велела дочери немедля выбросить «погань» в печь. Но Любочка, сама не зная почему, ослушалась. Что-то в этом зловещем предмете манило и пугало одновременно. Она завернула его в тряпицу и спрятала в укромном месте, в щели за печкой.

А в ведьминой избе тем временем творилось неладное. Татьяна металась по комнате, словно разъяренный зверь в клетке. Пропажа «чёртова зуба» — амулета, что давал ей силу, — лишила её покоя. Без него её колдовство слабело, а сама она становилась уязвимой. Румянец сполз с её щёк, оставив после себя землистую бледность, а в движениях появилась старческая немощь, которую она так тщательно скрывала. Она шарила по всем углам, переворачивала лавки, заглядывала в печь, но амулета нигде не было. И тогда страшная догадка обожгла её разум: девчонка! Проклятая внучка унесла его!

Злоба закипела в ней с новой силой. Но идти в дом к сыну и невестке она не могла — те и на порог бы её не пустили. Нужно было действовать хитрее. И Татьяна решила наслать на девочку хворь, да такую, чтобы она сама во сне принесла ей амулет обратно. Дождавшись полуночи, она взяла старую детскую рубашонку, что хранилась у неё, проткнула её веретеном и стала нашёптывать слова, от которых гасла лучина. Она призывала лихорадку, ломоту и ночные кошмары, чтобы измучить душу ребёнка и подчинить её своей воле.

И действительно, к утру девчушка слегла. Она металась в жару, бредила, звала матушку и что-то бессвязно лепетала про камни, падающие с неба. Родители сбились с ног: отпаивали её травяными отварами, звали станичного лекаря, но ничего не помогало. Девочка угасала на глазах. И каждую ночь ей снился один и тот же сон: бабка Татьяна стоит у её кровати, протягивает костлявую руку и требует: «Отдай моё! Отдай, или заберу тебя с собой в могилу!» В бреду Любочка твердила слова, будто с кем разговаривала:
«Не могу я придти! Не могу! А вещь твоя за печкой спрятана!»

Слух о болезни девочки и о том, что этому предшествовало, дошёл до самых дальних дворов. И страх, что доселе тихо тлел в сердцах станичников, начал разгораться в пламя ярости. Казаки, чьи жёны страдали от болей, чьи коровы пали, чьи дети боялись выходить на улицу, стали собираться вечерами у кабачка. Разговоры становились всё громче и злее. «Доколе терпеть ведьму?!» — гудел кто-то. «Спалить её избу вместе с ней!» — подхватывал другой. Терпение народа было на исходе. Не хватало лишь последней искры, чтобы поджечь этот пороховой погреб людской ненависти. И никто не знал, что этой искрой станет отчаянный поступок матери маленькой Любы, которая, видя, что дочь её умирает, решилась на то, на что до неё не решался никто в станице.

Мать девочки, женщина тихая и богобоязненная по имени Устинья, видела, как тает на её глазах жизнь единственной дочери. Лекарь разводил руками, молитвы не помогали, а жар сжигал девочку изнутри. Отчаяние, острое и холодное, как нож, вонзилось в её сердце. И в этом отчаянии родилась решимость. Если Бог не слышит, а люди боятся, значит, нужно искать помощи там, куда другие и глянуть страшатся. Она вспомнила рассказы своей бабушки о Захаре-отшельнике, что жил в лесу за болотами. Говорили, он знает язык трав и зверей, видит то, что скрыто от глаз простых смертных, и может противостоять тёмному колдовству.

Дождавшись, когда муж уйдёт в поле, Устинья, вспомнив слова дочери, произносимые в бреду, нашла за печкой узелок с «чёртовым зубом». Взяв его в руки, она почувствовала тот же могильный холод, что и дочь. Не мешкая ни минуты, она сунула амулет за пазуху и, перекрестившись на иконы, вышла из дома. Путь её лежал через всю станицу, мимо избы Татьяны. Проходя мимо проклятого двора, Устинья почувствовала на спине тяжёлый, сверлящий взгляд. Она не обернулась, лишь ускорила шаг, сердцем чуя, что ведьма знает, куда и зачем она идёт.

Лесная тропа к жилищу Захара была едва заметна и слыла в народе недоброй. Но материнская любовь была сильнее любого страха. Устинья шла сквозь бурелом, по колено вязла в топкой земле, а лес вокруг будто испытывал её: ухал филином, трещал сухими ветками, пугал тенями. Наконец, она вышла на небольшую поляну, посреди которой стояла вросшая в землю хижина, крытая мхом. Из трубы вился тонкий дымок. На пороге сидел старик, сухой и морщинистый, с бородой до пояса и глазами ясными и пронзительными.

— Знаю, с какой бедой пришла, Устинья, — сказал он, не дожидаясь её слов. — Показывай, что принесла.

Дрожащей рукой Устинья протянула ему тряпицу. Захар развернул её, и при виде «чёртова зуба» лицо его омрачилось.

— Великую беду ты в руках держала, женщина. Это не зуб и не коготь. Это осколок Чёрного камня, что лежит в основе её силы. Пока он у тебя, она слабеет, но и дитя твоё будет чахнуть, ибо связана с ним её кровью через проклятие. Вернёшь ей — погубишь дочь окончательно. Есть лишь один способ покончить с этим злом.

Он повёл Устинью вглубь леса, к старому, разбитому молнией дубу, в дупле которого чернела вода.

— Это Мёртвая вода, — тихо сказал отшельник. — Она забирает любую силу, и добрую, и злую. Опусти амулет в дупло на закате, и колдовская мощь Татьяны иссякнет, как ручей в засуху. Но берегись! В тот миг, как ты это сделаешь, она почувствует и придёт за тобой. Вся её ненависть, вся злоба обрушится на того, кто лишит её силы. У тебя будет лишь несколько мгновений, чтобы убежать. Не оборачивайся, что бы ни услышала позади. Беги домой и запри все двери.

Солнце уже клонилось к горизонту. Сердце Устиньи колотилось, как пойманная птица. Она стояла у старого дуба, сжимая в руке холодный амулет. Это был её выбор: рискнуть своей жизнью ради спасения дочери. И пока она готовилась совершить обряд, в станице сгущались тучи иного рода. Казаки, распалённые горячительным напитком и общим горем, уже не шептались, а кричали во весь голос. Толпа, ведомая слепой яростью, двинулась по улице. И путь их лежал прямо к почерневшей избе старой ведьмы Татьяны.

Как только последний луч солнца скрылся за горизонтом, Устинья, зажмурившись, разжала пальцы. «Чёртов зуб» беззвучно канул в тёмную воду дупла. В тот же миг по лесу пронёсся леденящий душу вой — нечеловеческий, полный боли и ужаса. Он донёсся со стороны станицы. Устинья не стала ждать. Вспомнив наказ Захара, она, не оглядываясь, бросилась бежать по темнеющей тропе, а за спиной трещали сучья и выл ветер, словно сама нечистая сила гналась за ней по пятам.

В это самое время вооруженная толпа станичников, уже окружила избу Татьяны. Дверь была заперта изнутри. Но разгневанный люд — страшнее любого тарана. Несколько ударов плечом, и старая дверь слетела с петель. Внутри, посреди избы, на полу, корчилась бабка Татьяна. Её лицо исказила гримаса невыносимой муки, руки скрючились, а из горла вырывался тот самый жуткий вой, что слышала в лесу Устинья. Она старела на глазах: кожа обвисала, покрываясь трупными пятнами, румянец сменился серой бледностью, а волосы становились белыми, как снег. Сила, которую она крала у других, покидала её, вытекая, как вода из дырявого ведра.

— Это она! Ведьма! — закричал кто-то, и это стало сигналом.

Люди, опьянённые гневом и долго сдерживаемым страхом, бросились внутрь. Их суд был скор и беспощаден. Через мгновение из окон ведьминой избы повалил густой чёрный дым, а следом вырвались языки огня. Дерево, старое и сухое, вспыхнуло, как порох. Люди молча смотрели, как огонь пожирает проклятое место, и в рёве пламени тонул последний, затихающий вой старой колдуньи.

Когда Устинья, задыхаясь, вбежала в свою избу, она увидела чудо. Дочка сидела на кровати. Жар спал, на щеках появился лёгкий румянец, а глаза смотрели ясно и осмысленно.

— Мама, мне приснилось, что большая чёрная птица вылетела из меня и сгорела, — тихо сказала она.
Устинья, рыдая, прижала дочь к себе. Всё было кончено.

На утро от избы Татьяны осталось лишь дымящееся пепелище. Никто не нашёл в углях её останков — будто и не было её вовсе, лишь горстка серого пепла, который первый же ветер развеял над старым кладбищем.

И с того дня станица, будто вздохнула полной грудью. Хворь, что мучила людей, отступила. Коровы снова стали давать молоко, а дети перестали бояться теней. Жизнь потекла своим чередом, спокойно и размеренно. Лишь выжженный пустырь на краю кладбища напоминал о страшной ведьме, что держала в страхе всю округу. Историю эту стали рассказывать шёпотом, как страшную сказку, чтобы помнили дети и внуки: зло, даже самое сильное, не всесильно, и однажды оно непременно падёт перед светом материнской любви и праведного народного гнева.

В глубокой заводи, где солнечный свет едва пробивался сквозь толщу воды и лениво золотил верхушки водорослей, обитало общество весьма почтенное: степенные лещи, суетливые окуньки, задумчивые сомы и прочий речной народ. И был среди них один пескарь, который почитал себя не просто пескарём, а средоточием всей подводной мудрости. Звали его Вонюш.

Имя сие происходило не от запаха тлена, нет-нет, а от древнего, почти забытого слова «вонми», то есть «внимай мудрости». По крайней мере, так он сам всем объяснял, важно шевеля усами. На деле же Вонюш был туп, как сибирский валенок, но эту тупость мастерски драпировал в такие словесные кружева, что многие принимали её за глубокомыслие. Для пущей важности он носил на носу очки из двух идеально круглых и пустых раковин улитки. Стёкол в них не было, но Вонюш утверждал, что они помогают ему «фокусировать ментальные потоки». Иногда он забывался, и очки съезжали ему на рот, отчего он начинал невнятно чавкать, но тут же поправлял их с видом «так и было задумано для лучшей артикуляции». Писать, правда, не умел, утверждая, что «истинная мудрость не терпит статичности знаков, она флюидна и проистекает вербально».

Была у Вонюша и супруга — пескариха Голюшь, особа с глазами навыкате и непомерными амбициями. Имя её, как уверял Вонюш, происходило от древнего термина «голиаф», что означало «великая» и «несокрушимая». Хотя большинство соседей считало, что оно происходит от слова «голь перекатная», намекая на её непомерную жадность. Голюшь была точной копией мужа, только брала не заумью, а криком. Голос у неё был до того писклявый и пронзительный, что напоминал звук пилы, вгрызающейся в сухую корягу. Оба они считали себя рыбами профессорского ума, хотя ни один не умел начертать и простейшего иероглифа на песке, ссылаясь на трудное детство среди безграмотных пиявок.

Пока Вонюш вещал о высоком, Голюшь занималась делами донными. Однажды утром она объявила, что отныне вводится «Жемчужная Подать».

— Внемлите, серые вы душонки! — завизжала она так, что у ближайших улиток скрутило в узел рожки. — Вода, которой вы дышите, не бесплатна! Течение, что приносит вам корм, — тоже! За всё надобно платить! Каждая чешуйка обязана сдать по три перламутровых ракушки в месяц в нашу казну! ПЛАТИ! А то трубу обрежем!

Какую трубу она имела в виду, никто не понял, но звучало угрожающе. Поднялся ропот. Первым не выдержал старый, усатый Сом Сомыч.
— Позвольте, мадам, — прогудел он басом. — А на что, простите, пойдут наши ракушки? На укрепление берегов? На расчистку дна от мусора?

Тут же из-за коряги выплыл Вонюш, медленно и величаво.
— О, недальновидный обитатель придонного ила! — начал он свою шарманку. — Ты мыслишь категориями материальными, тогда как суть вещей кроется в синергии метафизических потоков! Подать — это не сбор, это акт сакрального единения с экосистемой! Ваши ракушки трансформируются в эманации благополучия, которые незримо осядут на вашу же чешую!

Сом моргнул. Окуньки перестали гоняться за мальком. Все пытались понять, что сейчас было сказано. А Вонюш продолжал:
— Вы, инфузории одноклеточные, неспособны постичь глубину моего замысла! Только я, носитель высшего знания, могу направить вас по вектору процветания! А несогласные… — тут он сделал паузу, — будут помещены в Камеру Осознания!

Камерой Осознания была обычная трёхлитровая банка, которую когда-то уронили рыбаки. Несогласных — а ими оказались пара ершей и молодой лещ — отлавливали и сажали в эту банку. Наказание было страшным: Вонюш подплывал к банке трижды в день и по часу читал им свои лекции о «флюидных эманациях» и «векторах развития». Через день несчастные начинали биться головой о стекло и соглашались на всё, лишь бы их выпустили.

Так и потекла жизнь. Речной народ, ворча, сдавал ракушки. Пескариха Голюшь принимала их с важным видом, а Вонюш вещал о грядущем процветании. На что шли собранные богатства, никто не знал. Вонюш на все вопросы отвечал туманно: «Средства инвестируются в стабилизацию гидродинамических процессов!»

Развязка наступила внезапно. Щука-разбойница, которой надоело слушать бредни Вонюша и визги Голюши, решила провести своё расследование. Ночью она незаметно подкралась к их норе и заглянула внутрь. Картина была дивная. Пескариха Голюшь, вся увешанная ожерельями из самого отборного перламутра, примеряла перед осколком зеркала новую диадему из речного жемчуга. А рядом, в укромной ямке, сидел премудрый Вонюш. Он с блаженным видом занюхивал измельчённую сушёную тину (местный аналог горячительного) и пускал пузыри, бормоча: «Ох, хороша эманация… Прямо в жабры бьёт…»

На утро щука созвала всех на суд. Когда Вонюша и Голюшь выволокли из норы, увешанной цацками, гнев толпы был страшен.
— В Камеру Осознания их! Пожизненно! — кричали ерши.

Но Сом Сомыч, мудрый сом, рассудил иначе.
— Нет, — прогудел он. — Лекции — слишком лёгкое наказание. Тогда речной люд присудил им вечные отработки. Убирать дно ильное от мусора. Но не хвостами. Языками!

И вот она, картина, достойная кисти великого мастера! В центре заводи, на глазах у всего честного народа, ползают по дну Вонюш и Голюшь. Они молчат, потому что рты заняты делом — они вылизывают ил и грязь с камней. А вокруг стоит хохот. Мальки подплывают и дёргают Вонюша за ус: «Дяденька, а расскажи про вектор!». А окуньки бросают рядом с пескарихой пустую ракушку и кричат: «Мадам, вы обронили! Не хватает на новые бусы?».

Так и по сей день чистят Вонюш и Голюшь дно реки, пуская пузыри на дне, вспоминая дни былого величия, когда ракушки текли рекой, а тина была особенно забористой. И если увидите на дне двух пескарей, один из которых в очках без стёкол, а вторая что-то беззвучно визжит, знайте — это они, отбывают свой вечный срок.

Годы лихолетья, пронёсшиеся огненным вихрем по Русской земле, не обошли стороной и Покровский храм. Чёрная весть — «Приехали рушить!» — застала сельчан на полевых работах. И тогда, побросав косы и плуги, в село со всех сторон, не разбирая дороги, бежали и стар, и млад. Они встали живым щитом на защиту своей святыни. Против вооружённых красноармейцев у них были лишь вилы, лопаты да топоры, но главным их оружием была несокрушимая вера. В том живом щите, рядом со взрослыми, стояли и их дети, взирая на происходящее недетскими глазами.

Народное предание сохранило рассказ о том, как один из красноармейцев, забравшись на колокольню, сорвался и разбился. Через несколько дней он скончался, и никто из села не пришёл на его похороны. Убранство храма было разорено, святые иконы, намоленные поколениями, безбожники швыряли в костёр. Но люди, рискуя собой, выхватывали лики святых прямо из огня и прятали по домам. Одна из спасённых икон, «Благословение Божией Матери на Царство Небесное», так и не вернулась в храм, став бесценной семейной реликвией.

В семье Вязиковых сумели сохранить и часть церковной утвари. Один из членов этой семьи, трудившийся в свечной лавке, сумел тайком вынести и укрыть самое ценное. И спрятал он сокровище на самом видном месте — сложил всё в большой сундук, что стоял в передней, главной комнате дома, и накрыл его простым пологом. Сам он был позже репрессирован и четырнадцать лет провёл в лагерях. Однажды в дом нагрянули с обыском — искали колоски, якобы унесённые с поля. И сундук спас маленький мальчик, Леонид Степанович Вязиков, которому было тогда не более семи лет. Он просто сел на сундук и так ладно и по-взрослому отвечал на вопросы, что пришедшие потеряли к сундуку всякий интерес. Очевидцы после дивились: говорил он словно не своим голосом, и речи его не соответствовали возрасту, будто сама неведомая сила помогала и вложила слова в его уста. Спустя многие десятилетия, когда он отошёл ко Господу, прозорливый священник отец Григорий Петренко, подойдя к его гробу, промолвил: «Ладный домик ты себе сумел выправить».
Об этом монахине - матушке Иоанне при жизни рассказала Клавдия Степановна Тюмикова - сестра Леонида Степановича.

Есть народное предание о том, что в приходе состояла женщина, родственник которой служил в НКВД, и она через него помогла продвинуть ходатайство о том, чтобы храм, как здание передали в колхоз. Подтверждения этого ходатайства нет, но после 1937 года храм, хоть и уцелевший, был закрыт и отдан под колхозные нужды. В его стенах располагался то пионерский лагерь, то зернохранилище. Но даже в поругании Господь не оставлял Свой дом. С тем временем связано несколько чудесных преданий.

Когда в храме разместили детей, одной из ночей случилось явление Божией Матери. Женщина, присматривавшая за спящими детьми, проснувшись, увидела высокую женщину в белых одеяниях. Она тихо ходила между кроватками, поправляла на детях одеяльца и с материнской скорбью приговаривала: «Вам тут не место, вам тут не место!». В изумлении женщина закричала; проснулись и заплакали дети. Все в страхе выбежали на улицу и после наотрез отказались возвращаться. Для детей спешно нашли другое помещение.

По воспоминаниям ныне покойной Анны Андреевны Землянухиной, когда в храме хранили зерно, там же устраивали концерты и показывали кино. Однажды ей, тогда ещё юной девушке, поручили петь со сцены агитационную песню. Отказаться было нельзя — это сочли бы саботажем, а по округе шла волна арестов. Она была вынуждена была согласиться, чтобы не подводить свою семью. Их в семье было шесть детей, Анна старшая. Девушка вышла на сцену, устроенную там, где из алтаря выходят священнослужители, и вдруг словно окаменела. Голос пропал, слова песни вылетели из головы, а ноги затряслись и стали как чужие. Простояв так несколько минут в полной тишине, ей сказали уйти. Чувство вины за то невольное кощунство она пронесла через всю жизнь.

А такую историю нам поведала Нина Дмитриевна Гнётова.
По рассказам родителей, около храма жила семья по фамилии Седой (или уличное прозвище). В семье были две дочери: Клавдия и Татьяна. За одной из девушек ухаживал парень Василий Землянухин.
Однажды вечером Василий, возвращаясь домой мимо запертого храма, обомлел. Все окна святыни сияли мягким светом, словно внутри горели сотни свечей, а из-за закрытых дверей доносилось дивное хоровое пение. В потрясении он прибежал домой, но и его мать знала — храм под замком, и внутри лишь зерно. Современные насельники обители, также рассказывают о том, что ранним утром слышали, как в закрытом храме поют женский и мужской голос.
Так сама Небесная Церковь совершала службу в осквернённом, но не оставленном Богом доме.

На благословенной Оренбургской земле, в селе Верхняя Платовка Новосергиевского района, стоит дивный храм, который в народе с любовью и трепетом величают пятым уделом Пресвятой Богородицы. Этот Храм Покрова, деревянный, рубленый, возведённый без единого гвоздя, как то делали прадеды, вкладывая в каждое бревно не только мастерство, но и молитву. Одна главка венчает его, устремляясь в небо, и один престол освящает его своды. Длина храма: 19.4 м. Ширина: 8.2 м. Окон: 17.

Храму этому уже более ста тридцати лет, и само место это, старинное, намоленное, хранит в себе отголоски бесчисленных молитв. Он был заложен в 1893 году, а освящён 29 сентября 1896 года. Однако, как свидетельствуют старинные метрические книги, приход здесь сложился задолго до того, как были срублены первые венцы. История его богата, овеяна народными преданиями и даже легендами.

Одна из таких легенд, передаваемая из уст в уста, гласит, что на том самом месте, где ныне стоит алтарь, однажды ночью сама собой зажглась и горела свеча. Это чудо было воспринято как несомненное знамение свыше, как указание Самой Царицы Небесной на место для Её дома.

Имена зодчих, сотворивших это деревянное чудо, канули в Лету, но народная память сохранила предание о «пришлых умельцах» — переселенцах из Воронежской, Пензенской и других губерний, принёсших на оренбургскую землю своё искусство. Строился храм всем миром, на народные деньги. Жители окрестных сёл и деревень, освободившись от полевых работ, осенью и зимой спешили на стройку, чтобы внести свою лепту. В один из годов случился небывалый урожай зерна; его продали, а на вырученные деньги закупили лучший лес, который подводами везли из Бузулукского уезда, из самой Колтубановки (ныне село Колтубанка Бузулукского района Оренбургской области).

Щедры были и пожертвования. Сохранилась в народе история о жителе Верхней Платовки по фамилии Милованов. Он пригнал к строящемуся храму двух своих лучших быков и устроил аукцион. Когда же была названа последняя, самая высокая цена, он, к изумлению всех, объявил, что жертвует эту сумму на храм, а быков, свою гордость, увёл обратно домой. Доподлинно известно и о пожертвовании оренбургского купца Алексея Ивановича Зарывнова, который в 1893 году был удостоен за свою щедрость Архипастырского благословения от митрополита Макария.
Из оставшегося от строительства леса было решено построить рядом церковно-приходскую школу, дабы дети с малых лет учились грамоте и Закону Божьему.

Метрические книги сохранили для нас имена первых священнослужителей, чьи судьбы оказались навеки вплетены в историю храма:


1. Иоанн Преображенский (1884 г.)

2. Василий Зверев (1892 г.)

3. Афанасий Китаев (1893 г.), с матушкой Натальей Васильевной. 10 января 1894 г. родилась у них дочь Валентина.

4. Иоанн Страхов (1894 г.)

5. Михаил Сильвестров (1897 г.) (стаж службы к этому времени 18 лет).

6. Георгий Пономарёв (1898-1903 гг.), с матушкой Надеждой Николаевной. 28 апреля 1901 года горе постигло их семью: от простуды умерла в возрасте 1 года и 10 месяцев их дочь Ольга. Похоронили малютку в церковной ограде, обряд погребения совершили священник поселка Переволоцкого Николай Шалфицкий и псаломщик храма Покрова Пресвятой Богородицы Александр Коссинский. Место упокоения неизвестно.

В церковной ограде, за алтарём, нашли свой последний приют пять священнослужителей. Известны имена четверых: протоиерей Александр, протоиерей Иоанн, иерей Александр и протоиерей Феодор, отошедший ко Господу 4 июля 1952 года.

Трагична судьба диакона Валентина Николаевича Аполлонова, прибывшего на служение в 1898 году. Едва успев с супругой Анастасией Николаевной порадоваться рождению 18 декабря 1898 года сына Бориса, (воспреемник: воспитанник 4 класса Духовной Семинарии Леонид Николаевич Аполлонов - брат дьякона), он, 4 января 1899 года, в возрасте 22 лет скончался от горячки.

С 1903 по 1905 годы настоятелем был Михаил Прибытков. Спустя годы, в 1918-м, уже в селе Преображенка, он принял мученическую кончину. Красноармейцы вывели его на задний двор церкви и расстреляли, потешаясь над тем, как израненный священник несколько раз пытался встать... Убедившись, что, наконец, о. Михаил мертв, его приволокли домой. Дети спрятались в сторожке и, после случившегося, той же ночью вернулись домой, но там расположились пьяные солдаты. Только чудом ребятам удалось скрыться под покровом ночной тишины и остаться незамеченными.

С 1905 по 1910 годы настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы служит Фёдор Покровский с матушкой Натальей и дьякон Георгий Войнов с женой Надеждой.

В 1906 году учителем в церковно-приходской школе был Михаил Щепанов. Он с таким усердием преподавал школьное пение, что устроил прекрасный церковный хор, за что прихожане выразили ему «искреннюю благодарность общим приговором», о чём писали даже «Оренбургские епархиальные ведомости». В годы лихолетья школу, построенную с такой любовью, сожгли красноармейцы.

В 1907 году в просфорной храма трудилась Прасковья Подьячева, Аким Милованов - церковным старостой.

С 1911 по 1917 годы настоятелем был Александр Никольский. Вместе с ним служил псаломщиком, а позже был рукоположен в диаконы Сергей Харлампиевич Коломытцев. 1 декабря 1937 года он был приговорён к высшей мере наказания. На момент ареста Сергей Коломытцев служил в другом приходе.

Тяжкие испытания выпали на долю храма и его прихожан в 20-30-е годы XX века. В архивах сохранились сведения о так называемом «деле Досифея» — движении «канонников», которое власти представили как контрреволюционную организацию. Верующие же собирались в кружки лишь для совместной молитвы, чтения Евангелия и житий святых. Храм Покрова в селе Верхняя Платовка оказался в центре этих событий: в сентябре 1929 года здесь, после ремонта, состоялся съезд движения, на который съехалось множество священнослужителей. Это послужило поводом для массовых арестов. Сотни верующих были осуждены, десятки — расстреляны.


Два настоятеля Покровского храма приняли мученический венец, будучи арестованными прямо со своего прихода:


1. Кузьма Николаевич Фролов, расстрелян 10 октября 1937 года.

2. Иаков Иванович Калашников, расстрелян 10 декабря 1937 года.


Оба они покоятся в Зауральной роще города Оренбурга, на земле, ставшей общей могилой для тысяч невинно убиенных.


Так, в истории одного сельского храма, как в капле воды, отразилась вся трагическая и великая история Русской Церкви XX века: народное строительство, тихая молитва, просвещение, а затем — гонения, кровь мучеников и исповедников. Но храм выстоял, сбережённый Покровом Пресвятой Богородицы, и по сей день является духовным сердцем этой земли.

Есть миры, мой друг, что лежат за гранью нашего зрения, сотканные из лунного света и теней. Один из таких — Навь, изнанка нашего Явного мира. Это не пекло и не рай, но край вечных сумерек, где души усопших ждут своего часа, а древние сущности дремлют в туманах. И стоит на границе этих миров, в лесу, где деревьям нет имён, избушка на курьих ногах. А хозяйка в ней — Яга, костяная нога.

Но не злобная она старуха, как в сказках сказывают, а стражница и проводница. Не всякая душа находит путь в Навь сама. Иные, отягощённые горем или обидой, блуждают меж мирами, становясь призраками. Другие, что жили неправедно, цепляются за Явь, не желая отпускать. И вот для таких и существует Яга. Она — та, кто помогает душе завершить земной путь и перейти грань.

И вот однажды в Яви, в стародавние времена в одном из княжеств, случилось горе. Молодой княжич Всеволод, храбрый и добрый, пал отравленной стрелой на охоте. Но душа его не ушла в Навь. Удержала её на земле великая печаль и клятва, данная невесте своей, Софье: «Никогда тебя не покину». И стал он являться во дворце бесплотным духом, холодным ветром шелестеть в покоях, пугая челядь и иссушая слезами свою наречённую.

Прослышала про то Софья, что есть в лесу ведунья, которая с душами говорить умеет. Собрала она в узелок краюху хлеба, надела простой сарафан и пошла в чащу, куда и волки боятся забредать. Долго ли, коротко ли шла, но вывели её тропки к избушке. «Избушка-избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом!» — молвила она, как в сказках учили.

Заскрипела изба, повернулась. А на пороге стоит Яга — сухая, древняя, как сам лес, а глаза — два колодца, в которых звёзды отражаются. «Знаю, зачем пришла, девица. За душой заблудшей. Тяжко ему, и тебе не легче. Но нельзя мёртвым среди живых оставаться. Нарушен порядок».

«Что же мне делать, бабушка?» — со слезами спросила Софья.

«Ты должна сама его отпустить, — отвечала Яга. — Но для этого надобно тебе ступить на тропу в Навь. Путь опасный, ибо мир тот не для живых. Но я проведу. Готова ли?»

Кивнула Софья. Взяла Яга костяной посох, стукнула им трижды оземь. И лес вокруг изменился. Краски поблекли, воздух стал густым и холодным, а под ногами вместо мха зашелестели сухие листья времён. Они вошли в Навь.

Шли они по тропе, что вилась меж серых деревьев. Вокруг мелькали тени — души, что уже нашли свой покой. Они не видели живую девушку. Но были и другие. Из тумана тянулись к Софье руки обид, шептали голоса несбывшихся желаний. Это были те, кто застрял на пути. Но Яга шла впереди, и её посох отгонял их, расчищая дорогу.

Наконец, вышли они на поляну, залитую призрачным светом. И посреди поляны стоял Всеволод. Он был таким же, как в жизни, только сотканным из дымки. Увидев Софью, он протянул к ней руки: «Софья! Ты пришла! Я же клялся, что не покину тебя!»

«Всеволод, любимый мой, — прошептала девушка, и слёзы катились по её щекам, но здесь, в Нави, они были невидимы. — Твоя клятва держит тебя здесь и мучает. Ты должен идти дальше. А я... я буду помнить тебя всегда. Наша любовь не умрёт, но ты должен быть свободен. Я отпускаю тебя».

И в этих словах была такая сила, такая чистота, что цепи, державшие душу княжича, рассыпались в прах. Фигура его стала светлее, прозрачнее. Он улыбнулся ей в последний раз, и улыбка эта была полна благодарности и покоя. А потом лёгкий ветерок подхватил его и унёс вглубь Нави, к другим душам, нашедшим свой путь.

Софья упала бы без сил, но Яга подхватила её. «Ты сделала то, что должна была, дитя. Теперь возвращайся в свой мир и живи. Живи за двоих». И снова стукнул посох, и снова мир обрёл краски и тепло.

Вернулась Софья домой, и хоть сердце её было полно печали, но печаль эта была светлой. А Яга осталась на границе миров, в своей избушке, ждать, когда снова понадобится её помощь заблудшей душе. Ведь она не зло и не добро. Она — равновесие.

Есть на земле места, где ветер степей до сих пор шепчет былины о днях минувших, а в глазах людей, словно в чистых озёрах, отражается небо прадедов. Чтобы услышать этот шёпот и заглянуть в эти глаза, не нужно спешить. Остановитесь. Закройте на миг свои и представьте...

Представьте бескрайний простор, где вдоль извилистой речки Самары, под сенью могучих серебристых тополей, некогда родилась деревня. Её первое имя, Сокорявка, было таким же певучим, как шелест листвы её хранителей. Здесь, у подножия Золотой горы, из-под земли бил студеный родник, а во дворах скрипел ворот колодца, даруя людям воду, чистую, как их помыслы.

Эта книга — путешествие во времени. Мы пройдём по пыльным улочкам деревни Мамалаевки, вдохнём медовый аромат разнотравья и свежескошенного сена, увидим, как волнуются золотые моря ржи и пшеницы под рукой трудолюбивого крестьянина. Мы станем свидетелями того, как история, подобно быстрой реке, меняет судьбы: как вчерашние пахари, поверстанные в казаки, принимают на себя новую долю — быть стражами Отечества. Как простая деревня становится сперва посёлком, а затем и гордой казачьей станицей.

Но главное, мы вглядимся в лица людей. В их голубых, как степное небо, глазах мы прочтём и тяготы долгого пути, и радость обретения дома, и несгибаемую волю, и безграничную любовь к этой земле. Мы увидим, как в горниле труда и служения выковывался тот особый, неповторимый характер, что передавался из поколения в поколение.

Откройте же эту страницу, читатель, и позвольте истории ожить. Пусть она унесёт вас в те времена, когда честь была дороже жизни, слово — крепче стали, а в сердце каждого жила простая и великая правда родной земли.