Мерило времени – укор,
Стремленье вниз песчинок,
Разбитый в щебень старый двор
Без видимой причины.

На дне бутылочных забот
Из черных слов признаний,
На смертном одре старый год
Стирал углы и грани.

И бил в висок последний луч
С любовью на исходе.
А я сломал в яйце иглу,
И выжил после, вроде…

Эта лампа в тысячу свечей,
Это солнце в тысячу ослепших.
Я свободен, потому - ничей,
Я воятель строчек неокрепших.
Скажет доктор слова:
- Графоман.
Скажет автор текстов:
- Бред собачий.
Я схожу по лестнице с ума
и стихами задаю задачи.
Вата-вата, дорог киловатт.
Голос мой надломленный все глуше.
Клонится над строчкой голова,
и в зените полыхает груша.
Мир сползает ледником с плечей,
время в дурака со мной играет.
Это лампа в тысячу свечей
в сердце болью острой догорает.
Этот голос в тысячу глухих
Надо мною в небесах немеет,
Может это божии стихи,
Но озвучить я их не умею?

­Мерцало озеро
в краю далёком зала.
О, зеркало! Зерцало!
Заката зыбкого
редеющий огонь
погаснуть всё не смел.
Несмело ветер теребил листочки
калины застящей в окне кусок пейзажа.
Трубил Стрелец,
и звёзд искристый гон
на небо высыпал,
как сахар из пакета
знакомый Бог.
И мысли отрывались от паркета
и в небо... Только
низкий потолок
одну из них схватил и уволок,
и в уголке глумился и топтал...
А я молчал, не дрался, не роптал.
Сидел, смотрел сквозь зал в окно
закату в очи.
И думал я
о близкой, близкой ночи.

О, зеркало! Зерцало!
Мерцало озеро
в краю далёком зала.

Когда пороли все пароли,
И шилом память прошивали,
Тогда рингтон на мотороле
Мотив утюжил - трали-вали...

Винда закатом отгорала,
Гудел натружено процессор.
Меча союзник и орала
Поил кагором поэтессу.

Порхали птички и стрекозы,
Весна очнулась от наркоза,
Сосед для будущей глюкозы
Свой виноградник занавозил.

Я сквернословил, пахло скверно.
Над сквером сфера голубела.
Либидо медленно и верно
Над телом юным задубело.

Природа сочно зеленела.
Дожди созрели пополудни.
За неименьем больше дела
Чихал далекий гром простудно.

Играли роли лицедеи.
От ласк моих росли надои.
Попы крестились и злодеи,
Козлы питались лебедою.

Девица пьяная икала.
Искомых слов скакали звуки.
Печаль в душе не умолкала,
И комары кусали, суки.

На обнаженную натуру
В окно глядел платан подросток,
Сквозняк листал макулатуру,
Все разрешилось очень просто.

В моем пространстве эфемерном
Росли стихи, как мухоморы.
Чтоб вы их приняли на веру,
А не читали для уморы.

Окно, то бишь экран, в весну, в цветенье в зелень,
В безмерный сумрак дня с дождем наискосок,
Смотрю в твой мир живой, где горе и веселье
Плетут сюжет простой, как бабушка носок.

Там кот соседский – Зверь, и голубь там – добыча,
Невольник на цепи там грустный собакен,
Там в бреши тучек луч в церквушку пальцем тычет
И зайцем золотым купается в реке.

Стоял такой вселенский штиль,
что море вовсе онемело.
Упало солнце. Ночь созрела.
А рваный день снесли в утиль.

Знакомый Бог зажег фонарь,
на небе искорки рассыпал,
а я, устав от недосыпа,
листал потрепанный словарь.

И рвался из блокнота стих
по пляжу босиком пошлепать,
отбросить мыслей смрад и копоть,
и сны в сюжет скорей вплести!

Я вышел весь. Я взвесь пылинок
в лучах светила предвечерних.
Я холодок, я отзвук, глина,
Я матерок в устах у черни.

Где лошадь ходит босиком
белеет мой остов костлявый,
Бог был со мною незнаком,
и жил я долго на халяву.

Теперь трава щекочет лоб,
хотя лишен я чувств и чресел.
А надо мною неба гроб,
а мир все так же груб и весел!

Над городом моим всплывают облака,
хозяйский хлам, утопленники, мебель.
Над городом моим прошли дождем века
и превратили город в небыль.

И умер я, и встретился с Басе.
Покончил жизнь свою макулатурой.
И плакальщицы выплакали все.
За все с лихвой заплачено натурой.

Вода ушла, песок занес дома.
Собаки лают, ветер хокку носит.
Не верьте мудрецам, что смерть - печаль и тьма.
Смерть - это яркий свет, как в небе сером просинь!

Татьяне Березовской-Гришиной

От сих, до сих читает псих,
мой самый-самый грустных стих,
в котором властвует война,
а у вина одна вина -
в бокале плещется она,
мной не испитая до дна.
Где все сгорает под конец,
где золотой царит телец,
под бой курантов время вдруг,
под елью испускает дух.
И если дальше жить посметь,
то оживает тетка-смерть,
и в теплые спешит края,
как некогда любовь моя,
и греет там бока и спину,
пока от жизни я не сгину,
пока психи мои стихают,
я год за годом выдыхаю.

Стене, построенной мной в юности.

Я построил стену без дверей, без окон.
И к стене однажды прислонился боком.
вдоль стены прошелся, постоял под стенкой,
Вспомнил, как когда-то целовался с Ленкой
Лбом уперся в стену, кирпичи погладил,
вспомнил, как под стенкой я со Светой сладил.
Сел я в пыль, под стену, прислонивши спину,
вспомнил, как месил я здесь цемент и глину,
вспомнил, как писал я на стене слова,
а теперь из щелей прет во всю трава,
а теперь под стенкой расцветает мусор,
котофей бездомный чинно лижет пузо,
и с опаской ходят чуть поодаль дуры.
(тьфу, опять ошибся) ну конечно - куры.
Я построил стену. Я почти китаец.
и теперь под стенкой этой обитаю.

Собаку съел - теперь ума палата,
собаку жалко, как родного брата.
Словил бы карпа, да сварил ухи,
а не писал занудные стихи.
И не ругался ямбом и хореем,
а был бы лучше толще и добрее,
ходил бы с другом вечером в кабак,
не вешал бы на уши нам собак.
Гулял бы в парке или бегал в гости,
не грыз бы рифмы, словно такса кости,
и не крутил эпитетам хвосты,
не разводил метафорой мосты.
Я не люблю тебя, мой друг, за это,
что косишь ты, собака, под поэта!

Бог спаял из звёзд в гараже компьютер,
Покурил траву, выпил водки стопку,
Посидел без дела и ругнулся люто,
И таки нажал от безделья кнопку.

Посинел простор монитора-неба,
Бес рогатый вылез, заморгал с экрана:
Мол, пароль для входа позарез здесь трэба,
Материнка просит Альдебарана.

И теперь Господь не Господь, а геймер,
То Он стайкой тучек в го весь день играет,
То утопит в море одинокий сейнер,
То людишек ушлых войною карает.

Для него пространство симулякр, не боле,
Это Он об этом нашептал Платону,
Это Он пшеницу бросил в лоно поля,
Посадил ворону прямо в клёна крону.

Бог давно вчера перепутал с завтра,
До звезды бессмертным времена и деньги,
Он душить заставил Дездемону мавра,
И свинцом скосил, как траву, шеренги.

Надоест играть – разобьёт свой ноут,
Разлетятся звёзды по его владеньям.
И ничто возьмёт снова за основу,
И создаст вселенную дуновением!

Моцарт! Моцарт! Царь и Бог!
Хлынут звуки... и до нитки,
Я от музыки промок.
Ухо - домик для улитки.

Скрипки, флейта и фагот,
По зеленой глади мира
Вязь плетут который год,
От клавира, до клавира.

И щекочет душу свет,
И елей прозрачный льется.
В ливне звука смерти нет,
И живой смеется Моцарт!

Неустанно рука ищет клавиш неведомый код, через боль переправу.
Бомбовозы сбиваются в стаи и ввысь устремляются. Разливается Лета.
Прорастает трава сквозь тела, колосится и жухнет. Отрава
Поцелуев твоих. Я глаза закрываю и на веки ложатся монеты.

Червоточина черного сна в белой мякоти жизни сквозит.
Обнаженные тайны наружу выходят. Соседи несут пересуды
По подъезду, стоят и смакуют неближних своих. А в грязи
копошатся победы. Пируют за длинным столом дилетанты-иуды

Их неверие звонко, как пыльных курантов по прошлому траурный бой,
Под ступнями вода омовений тверже тверди земной, слаще веры...
Ожидаете рифмы, друзья, голубой-голубой?
У меня для вас - серый...

Как море в мире обмелело,
иду пешком по морю смело,
волна барханится песочком,
иду по горло на носочках.

Стрекозят низко вертолёты,
костьми ложатся рядом роты,
и я, набрав в карманы воду,
во славу их слагаю оды.

Кровит и пенится закат
и враг, не зная языка,
на суше нашей в море тонет.
"И проступает на иконе

последних дней кровавый свет" -
так говорил во мне поэт.
Но я в миру косноязычен,
и Бог в меня перстом не тычет,

меня он в море окунает,
и я о том во сне стенаю.

Гулкая тишина.
Черный пролом стены.
Звезды пасет Луна.
Грусть пеленает сны.

Мученица руки
Коврик елозит мышь.
Тихо мои стихи
Шепчет во тьме камыш.

Дуб и толпа рябин.
Озера полынья.
Жизни каких глубин
Словом постигну я?

Чтоб не боялась ты
В пасть забытья попасть,
Буду из букв святых
Складывать боль и страсть.

В сонме планетных сфер
Зыбки времен шаги.
Брошу я в воду смерть -
Небом пойдут круги

О, сонный силуэт стиха!
О, шаг размерный тихих строчек,
Вздыхать мне с вами и стихать
В молчанье мертвом каждой ночи.

О, этот ворох дней, вещей
(посуды, мебели, тетрадок),
сплетенья песен и речей,
про путь из рая в недра ада,

про вещий сон и сонм стихов,
толпой стоящих за спиною,
про осознание грехов,
и про войну мою с войною.

О, этот камень на груди!
О, эта бездна впереди!...

Чад от сигары, чарующий чад.

Дайте блудницу мне или врача,

Дайте путёвку на озеро Чад,

Я ещё помню лицо Ильича!



Мой одноклассник, Юра Кулёв,

Клёвый, гутарит, на озере клёв!

Там, где ходил по воде Гумилёв,

Прячут туземцы в корзины улов.



Бродят жирафы в пятнистом прикиде,

Не до изыска, в расхристанном виде.

Следом плетется гиена в хламиде,

В небе хохочет над ними Овидий.



С каждым случаются метоморфозы,

Души кровавят любовей занозы,

Тело саднит и ломает от прозы,

Мозг засыхает, как сад, без глюкозы.



Как же прискорбно мне жить без элегий,

Песни слагая о Вещем Олеге,

С Пушкиным споря о рифмах в телеге,

Нагло его называя коллегой.



Там где там-тамы разносят поэмы,

Платы в заплатах слагаются в схемы,

Только жирафы, что глухи и немы,

Не бередят злободневные темы.