­­­Правительство, не обижай страну
Беспамятством, бездарностью и ленью.
Ты — по колено новым поколеньям,
Так не буди гражданскую войну!

Заокеанский римлянин, и ты
Поберегись и не дразни медведя.
Мы тем сильней мечтаем о победе,
Чем больше в нашей жизни нищеты.

Покуда час расплаты не настал
И люди тянутся не к бою, а на грядки,
Кому бежать — пусть мчится без оглядки,
Будь то продажный ум иль капитал.

А ты, народ, достоин будь страны,
Не растеряй любви своей и веры.
Доспехи скинув, их легионеры
К тебе придут набраться глубины.

Себе скажу: не обижай народ.
Он много вынес, выстоит и в этой
Потере смыслов. Ночь перед рассветом
Особенно темна. Даёшь восход!

В разрисованной клетке лифта
Не сбежать от культурных знаков,
От рунической готики шрифта —
Злобы с запахом аммиака.

Лезет в ноздри, в глаза и в душу,
Что доступней наивной дуры.
Я немею и подло трушу
Перед свежим плевком культуры.

Слава Богу, путь вниз недолог.
Лифт открылся — я вновь свободен.
Но культура сипит: "подонок,
Я тебе еще дам по морде"...

Это — радио из машины.
Это — слоган на перетяжке.
Нам давно оседлали спины
Раскультурные барабашки.

Мы им служим — и как вдохновенно! —
Ради места в общей клоаке.
И ложатся вокруг на стены
Поражения нашего знаки.

­­­­Снежинку-пелеринку
Крахмальной чистоты
С манжета, как соринку,
Зря стряхиваешь ты.

Она к тебе слетела,
Порхая и кружа,
По-девичьи несмело,
Как лепесток, свежа.

Снежинка-балеринка —
Изящней не найти, —
Как ангела слезинка,
Замёрзшая в пути.

Твой ангел где-то плачет,
В ладони спрятав лик,
А жизнь переиначить
И нужен только миг.

Не постучав, войдём —
Здесь те, кто нужен, дома.
Нас встретит отчий дом,
Родной и незнакомый.
Ликуй! — возвращена
Прекрасная Отчизна,
Зачем же вспоминать
Всё то, что было жизнью…

­­­По белой ограде —

От столбика к столбику —

К празднику ваий

Движется солнце,

Неспешно и важно,

Как грузная дама.

Лёгкая хмарь

Эту поступь

Порою скрывает.

Но не скрывает

Ограда

Божьего храма.

Когда себя мы топим в горе,
Пришедшем в мир как в первый раз,
Подобных множество историй
Следят за нами сотней глаз.

Иссушит слёзы гнев горячий,
И, взяв обиду за цевьё,
Кого в виновные назначим?
На ком мы злость свою сорвём,
Зла продолжая эстафету?

Как разобраться нам с собой,
Спеша других призвать к ответу
И прилагая к боли боль?

Так хочется избыть потери,
Устроив из врагов рагу,
Но человечность можно мерить
Лишь отношением к врагу.

Настиг и — да свершится кара! —
Мерзавца завалить на снег...
Ещё чуть-чуть — два-три удара...
...Остынь, он — тоже человек.

Месть так сладка за миг до мщенья
И так пуста душа потом.
А мир давно скулит по-щеньи
Под справедливости кнутом.

Кто первым бросит кнут в бурьяне, —
Пойдёт с тем вместе на допрос
И на расстреле рядом встанет,
За плечи приобняв, Христос.

­­­Бесшабашная свобода —
Яркий отблеск кистеня —
Тяготеет над народом,
В песнях уличных звеня.

Но звенит не кандалами,
А скорей — тугой мошной,
Обещая, словно даме,
Поводочек золотой.

А народ охотно млеет,
Вняв лихой тоске воров.
Но стальные ставит двери,
Чтоб обезопасить кров.

Как же тут понять Россию —
Заповедная душа:
Грабежи — её стихия,
Но — боится грабежа.

Вечно с думою о Боге
Бесам тянемся служить.
Скоро сядем все в остроги,
Кто нас будет сторожить?

­­­Когда-то выиграли войну,
Не мы — а прадеды и деды.
А в нас — ни тени той победы.
Потомок предка обманул.

Ему плевать, кто там был свой.
Душа летает низко-низко.
И зарастают обелиски
Беспамятства лихой травой.

И если б кто купить решил,
Мы нашу воинскую славу
Продали б, как уже державу
Легко отдали за гроши.

О, тише, недовольство, тише!
Ведь даже в наше время клонов
Не все пути ещё избиты.

И верю я: когда-нибудь напишет
Из праха извлечённый композитор
Кантату для мобильных телефонов.

­­Хрупко
Земное счастье — скорлупка.
Тронешь — раздавишь,
Лежать оставишь —
Мышка столкнёт.

Серый мышонок —
Отродье потёмок —
Скрёбся под сердцем.
Скрипнула дверца:
Спрятался — ждёт.

Ладно.
Знаю: выходит накладно
Часто и просто жить.
А не тужить — дорожить
Прирученным детством?

Тянут ручонки...
Ниточкой тонкой
Связаны души:
Это разрушить —
Нет в мире средства.

­­Когда ребёнок на руках
Кричит, и ты не знаешь, как
Его утешить, ты — в аду,
И поздно каяться в грехах
И разбирать, кто виноват...

Даст Бог, переживём беду,
И слёзы детские пройдут.
Ты не забудь, каков он — ад.

­­­Смотри: не высказать, смолчать.
Мир тает от прикосновенья.
Душа опасно горяча,
Чтобы принять в себя творенье,
Как капля сургуча — печать.

Замри: не мудрено сорвать
Молчания прозрачный полог, —
А что за ним? — Сверкнёт едва
И гаснет бытия осколок...
...Но как мне удержать слова?..

­­­Пусть звенит мой интерес
Золотом рассвета.
На закорки вскинув лес,
Я иду сквозь лето.

Гомон птиц и смех детей,
Спелый блеск колосьев
Я несу в страну дождей,
Доставляю в осень.

Коли дал такой зарок,
Надо и исполнить,
Чтоб в промозглый вечерок
Было мне что вспомнить.

­­­Немеет небо. Серый плен
Не оскорбит своей печалью.
Сегодня мы чуть выше стали
И выросли из наших стен.

Непритворённое окно
Не претворит нас в лёгкость ветра,
Но и узда квадратных метров
Уже не держит нас давно.

Как мило вить вдвоём гнездо,
Растить птенцов своих когорту,
Но свечи праздничного торта
Не убавляют нам годов.

Держу в руках фотоальбом —
Как много весит книга жизни!
Смешно под старость стать капризней
И домом собственный счесть дом.

Птенцов для неба мы растим —
Добро нездешне и крылато.
Вот отгорят лучи заката —
Мы тоже в небо улетим.

­­­По хрусту битого стекла
Узнаем, что за жизнь пришла.

За хлеба белого ломоть
В ней могут череп расколоть.

За спирта малый пузырёк
Раскрасят вдоль и поперёк.

За доллар, спрятанный в карман,
Положат мертвецом в бурьян.

И ты под звук ночной стрельбы
Захочешь снов иной судьбы,

Где в неге нынешнего дня
Пьешь чай, читая у меня,

Что скоро захрустит стекло,
Коль мы с тобою — барахло.

­­­Летит культура из окна
В пустой бутылке из-под пива —
Вот новый способ жить красиво
Под старый возглас "Пей до дна!".

Народ не истины искал, —
Все поиски отбила водка, —
А просто лил напиток в глотку,
Проигнорировав бокал.

Он без затей теперь хмелён
И звонок, как пустая тара.
Ему приятен звук удара
Бутылки ночью о газон.

Ещё приятней — об асфальт.
И никому уже не странно,
Что дети внуков ветеранов
Кричат при случае "зиг хайль!"...

­­­Душа ещё отзывчиво-упруга,
Мячом приняв движение извне,
Она летит, да только вот — по кругу...

Так стрелка самолета в вышине
Вдруг обернётся кордовой моделью,
Перечеркнув сверкающим крылом
Очарованье невозможной целью...

Еще звучит зеленый камертон —
Лес обретает измеренье тени.
Легла роса на первый лепесток...
Душа полна предчувствия цветенья,
А силы есть — пустить один листок.

­­­А первый снег, как первая любовь —
И неожиданный и долгожданный сразу,
Спешит. Стучит отчаянная дробь
По крышам, по зонтам, по непролазной
Грязюке, чуть прихваченной с утра
Морозцем — не всерьёз: как глянет солнце
Всё развезёт. И потому быстра
Игра руки, которой чудо ткётся.
То там то здесь кусками лёг миткаль —
На час один. Другой — уже едва ли.
Довольно и того, чтоб стало жаль,
Что, как любовь, его мы потеряли.

­­­Чуть дальше, чем прикоснуться...
Чуть тоньше — порез души.
Светится в лужах-блюдцах
Серого неба ширь.

Чуть тише — уже ни звука.
Чуть ярче — болят глаза.
Листьев багрянец — мука,
Не утаить, не сказать.

Как бы невмочь проснуться,
Чуть дольше — уже прошло...
Осень — стекольщик чувства —
Тонкое ставит стекло.

­­В лобовое стекло смотрит хмуро
Небо глыбой базальта.
Под колёса ложится скользкая шкура
Крапчатого асфальта.

Листья раскатаны в ржавые пятна —
То густо, то редко...
Осень играючи и неопрятно
Ставит разметку.

Следуя ей, потеряешься в миг
И будешь не против.
Лист, словно осени личный ярлык,
Дрожит на капоте.

­­­Нам политологи — как косметологи,
Лоск наведут на любые идеи.
Всё объяснят: и чем эти дороги,
И почему те, другие, — злодеи.

Смыслопотеря сродни деградации.
Общество морщится высохшей кожей.
Суть провисает — страстей гравитация
Прежних понятий облик корёжит.

Значит, пора вызывать политолога.
Схлынет муть слов, отойдёшь от наркоза...
Разум — как будто иголкой исколотый,
Но налицо: ни морщинок, ни птоза.

Что ни идея — звеняще подтянута,
Свежестью спорит с розой из сада.
А что на изнанке — провалы в беспамятство,
Знать нам и помнить об этом не надо.

­­­Хоть немногое сберегу,
Соберу, авось не растрачу, —
Строй сосновый на берегу,
Стрекозу над песком горячим,
Развесёлый ромашкин луг,
Путь букашки к концу травинки,
Блеск грозы, что бьёт на испуг
И неряшливый след дождинки
На стекле, космос гаснущих искр
В тёмной пропасти поддувала,
Желторотый цыплячий писк —
Набежало не так уж мало.
И я верю: развеет сплин,
Сбережёт меня безыскусно
Чувство тёплой, родной земли, —
Нутряное шестое чувство.

­­Драконьи крики тормозящих фур
Тебя разбудят на излёте ночи.
Восток ещё всё также обесточен,
Но виден лик небес, который хмур.

И не заснуть. И незачем вставать.
В часах лениво возятся минуты.
И думаешь, что задолжал кому-то
Пол этой ночи. Жёсткая кровать

Пинает тело. Спёртое тепло
Дышать мешает. Форточку — пошире.
Ночные мысли двигаешь, как гири.
И руку отлежал — плечо ожгло.

Кот целоваться лезет. Волоском
Ноздрю щекочет. Брысь! Летит бедняжка
Вниз, под кровать. И там шуршит бумажкой.
Откуда только взял! О, бедный сон!

На улице — шаги. И первый луч
Найдёт тебя уже уснувшим в страхе,
Что день — при деле, свете и в рубахе —
Вдруг выйдет также тягостно тягуч.

­­Набережная небрежна:
В пегой листве гранит.
А мимо летят кортежи
Тех, кто ушёл в зенит.

Рыбу детьми ловили —
Жадных, смешных бычков,
А жадность пряталась в иле,
Срываясь с дрянных крючков.

Нынче всё — высшего сорта,
О дряни — в глазах прочти...
Мчат с ветерком и эскортом
Над тёмной водой бычки.

­­­Я на бульваре — экскурсант.
Смотрю, как в город входит осень,
И листьев сброшенных десант
На мостовую ветер сносит.
Скользит у ветра по плечу
Берез чеканка золотая.
И я с листвой лечу, лечу...
И никуда не улетаю.

Но нет тоски. Ведь воздух свеж —
Он вместо антидепрессанта.
И пепел сбывшихся надежд —
В рядах осеннего десанта.

­­­Тучи идут на восток,
Люди же едут на Запад.
Вновь над Россией гроза,
И воздух пахнет озоном, —
Вроде, не худший запах.
Но завтра запахнет зоной.
Затянешь свой поясок
И будешь хронически «за».

Но те, кто сорвались с мест,
Знают ли беженству цену?
Многое надо забыть.
Забудешь — считай, уже сломан.
Грязь отряхнув с колена
(С ней — память родного дома)
И сбросив с плеча свой крест,
Поймёшь ли, как дальше быть?

­­­Одна звезда в запаснике Вселенной
За пологом тяжеловесной тьмы
Легко готова сокрушить умы,
Как мы ломаем щепку о колено.

Одна жемчужина в седой пучине вод
Способна опрокинуть всякий довод.
Когда сомнения себе взыскуют повод,
Жемчужину найдут, звезда — взойдёт.

­­Подошёл серых туч конвой,
Засыпает Москву тоской.
Снег сегодня — городовой,
Охраняет дворов покой.

Не метель, не пурга — так легка
Пелена, не мешает шагать.
Чуть подальше темнеет река,
Чьи бока здесь века в берегах.

Город тих и бездвижен. Он — фон,
Сочетание блёклых тонов.
И в пейзаже, залитом в тефлон,
Явь рождает иллюзии снов.

Поскреби — и заблещет металл,
Постучи — и пойдёт тарарам:
Гомон улицы, стёкол оскал,
Вал трагедий и бал мелодрам.

Но сейчас ещё — миг тишины,
По асфальту лишь шёпоты шин.
Сны зимы уже сожжены,
Сны весны ещё не пришли.

Я иду, оставляя следы.
Путь ложится на снег, как пунктир.
Но асфальт прорастает из дыр,
Как теперь меня можно найти?

­­Я — не большой поэт, а маленький.
Я помещаюсь на проталинке.
Меня на стебле мать-и-мачехи
Весенний ветерок раскачивал.
А к молодым листочкам липовым
Я находил себя прилипнувшим,
И часто вёл сраженье личное
С кроваво-красной земляничиной.
Из блюдца сыроежки гнутого
Я видел филина надутого.
И в тень листа осенне-алого
Спасался от терьера шалого.
Лыжня мне — как шоссе широкое.
Пускай, то акая, то окая,
Скользит по ней хоть в Полинезию
Моя некрупная поэзия.

­­­Листая творения древнего Секста —
Мастера опыта, сиречь Эмпирика,
Я выпадаю порой из контекста,
Когда понимаю, что знания — лирика.

Мы — жертвы привычной ошибки рассудка:
У здания знания — нет основания.
Но то, что научная немощь — не шутка,
Беда небольшая: ведь лирика — знание.

­­­Как зябко в сказочном лесу...
И как волшебно буйство красок...
Ссыпает в детскую коляску
Мне осень золото-листву.

А к воздуху примешан звон —
Души трепещет колокольчик.
И кажется, схватив за кончик,
Я размотаю этот сон.

Сложу в коляску по клубку —
Зеленый, желтый, бурый, рыжий.
И бисером дождя унижу
Свою осеннюю тоску.

Но сын в коляске плачет мой.
И воробьиная разведка
Мне вслед глядит, засев на ветке, —
Мы возвращаемся домой.

­­­Нет больше звёзд. Они истлели.
Совсем-совсем. И навсегда.
Так плавится в печи слюда.
Был долгий день в конце недели,
И небо стыло от жары.
И там, куда стремятся клёны,
Ночные спутники влюблённых
Сгорели от одной искры.

­­Осень пахнет больницей.
Листьев павших прелость как прелесть —
Поэтический вздор. Онемелость
Пальцев веток. И боль в пояснице.

Древний сонник деревьев
Баюкает: сон — это к счастью.
Но про то, что и к смерти он часто,
Помнит роща, к зиме холодея.

Как кричат эти птицы! —
Звуки землю пронзают до корня.
Солнце стынет в красных ладонях.
Осень точно пахнет больницей.

­­­Ты гонишься, поэт, за ложным совершенством,
Провеивая зря словесное зерно.
По зернышку клюя... Оставь! Ведь в теле женском
Оно предвестьем бед уже воплощено.

Смотри издалека. Гармонию пропорций
Бессильны передать и музыка, и кисть.
Но канешь в никуда, забыв, как быстро рвётся
Цветная ткань стиха, — лишь женщины коснись.

­­Легко быть мудрецом, читая мудреца.
Не мни, что ты нашёл за ум себе награду, —
Теперь есть, что ввернуть для красного словца...
Он разжевал — ты ешь, ума не много надо...
Ты шерсти-то настриг, да всё — с чужого стада.
А что твоё? — Одна паршивая овца.

Тот свет, что есть в тебе, чужой огонь зажёг.
Другой замкнул контакт, чтобы тебе искриться.
Ты высоко взлетел, но это — не прыжок,
Подкинуло тебя прочитанной страницей.
Ты весь в долгах, дружок, вовек не расплатиться,
А коль живёшь взаймы, то помни про должок.

­­­Скальпелем наблюденья,
Холодным и острым,
Велемудрый философ
Ткань мирозданья разъял.
Но не обрёл наслажденья,
Лишь бремя вопросов
В землю вдавило по плечи.
Что ни мудрец — голова.

­­Душа перетекла в слова
И как прочитанная книга
Легла сама перед собой.

Ведь как щенок была резва...
Но здравомыслие настигло
И вывело из сердца боль.

А плодоносной боли грязь
Питала душу вдохновеньем,
Вмещавшим мир и ввысь, и вширь...

Теперь лишь давних строчек вязь
Препятствует оцепененью
Безгласно стынущей души.

­­­Из Цицеронов в чичероне —
Таков у времени масштаб.
А завтра небосвод уронит
Атлант, сбежав с дежурства в паб.

С землёй сомкнётся небо. Створки
Закроет мир. Ты наперёд
Под небо подведи подпорки,
Чтоб наблюдать, как их сомнёт.

И тяжесть бытия расплющит,
Как трактор — колос в борозде,
Полёгшие на землю души
Микроскопических людей.

В подушках неба млеет солнца мячик,
Струя холодный серебрённый свет.
Зима приходит поступью кошачьей.
Снежинки льнут к рыжеющей траве
И, падая земле на лоб горячий,
Пятнают шкуру хищнику Москве.

­­­Всё — далеко: твой взгляд и дыханье.
Душу и то обронил при прощанье, —
Только нагнулся обнять...

Сердце — со мною. Но червь его точит,
Что от меня до тебя путь короче,
Чем от тебя до меня...

­­Солнце ало в ладонях заката,
И стыдливо касается шва —
Там, где смётано небо с землёю…

Так красавица то, чем богата,
Прячет в лёгкую ткань рукава,
Повстречав невзначай чужестранца…

В исчезающей дымке багрянца
Знаки ночи горят надо мною —
Я оставлен читать их один.

­­­Жизнь-коротышка...
Жизнь-недомерка...
Вечно — вприпрыжку,
Вертлява —
Как белка.

Годы — пробежкой,
Мысли — кульбитом.
Люди-орешки
В заначке
Забыты.

Хвостик решений,
Жалкий и жидкий
Весь в мельтешеньи...
Промерить
Улиткой

Проще экватор,
Чем выйти в люди.
Думаешь: завтра...
А завтра —
Не будет...

Время так мелко...
Смерть ходит тенью...
Будь человеком
Хотя бы
Мгновенье.

Там, где раньше ходили трамваи, автобус пустили.
Рельсы — словно в трясину — втянуло по шейку в асфальт.
Снова что-то не ладится в этом запутанном мире,
И я тоже сбиваюсь, пустяк принимая за факт.

Каждый день, спотыкаясь о стрелку ногами и взглядом,
Я надеюсь, что всё возвратится на круги своя.
Вновь трамваи, звеня, побегут, и за это в награду
Вдруг срастётся разъятая ткань моего бытия.

Известный вдохновитель бытия
Ткёт сказку — нашей жизни в назиданье,
Где торжествуют добрые созданья,
Пускай судьба у каждого своя:
Они вольны, как мы, сойти в ничто,
Сыграть во зло, как водится меж нами,
Но мы тогда уже не с ними встанем,
Их помня потому, а не за то...
И в этом — соль. В том мире, где добро
Имеет верх, достанет каждый силы
Его любить. И тот, с кем это было,
Познает, с чем глядеть в своё нутро.

Хлеба буханку рукой прижав,
В мякину втыкаю нож.
И знаю, что с той стороны ножа
Хлеб абсолютно тот ж.

Но там его — только один кусок
Сейчас упадёт на доску.
Когда бы я так же ножичком мог
Разделать свою тоску.

Горбушка сама так и просится в рот
Маслом намажь — и ешь.
Тоску же мою ничто не берёт,
Кусай её, рви или режь.

Она неделима, идёт целиком —
Прими её или развей.
Что толку стучать по столу кулаком,
Не попадая по ней.

Но всё же надеюсь порою слегка,
Реальность пытаясь зашить,
Что это, быть может, совсем не тоска,
А лишь обнажённость души.

Бледным сусальным золотом вечера
Небо украшено и опредмечено —
Можно коснуться рукой.
Осень раскрылась как книжка с картинками.
Липнут мгновенья к щеке паутинками...
Сердцу обещан покой.

Чувства испытаны. Мысли записаны.
Лучше быть сытыми. Пусть будем кислыми.
Мудрость легла на чело.
Только за вышитым пологом вечера
Плачет душа, вся как есть изувечена,
А за душой — ничего.

Рад бы любить — хоть до слёз, да не любится.
Рад чище быть, да не хочется в рубище.
Жизнь ускользает, дразня.
Тело — аморфно, душа — опредмечена.
Не человек уже, так — человечина.
Осень! верни мне меня.

Уставшая читать в метро,
Москва ушла из книжных магазинов.
И авторы, толпой Парнас покинув,
В столах забыли вечное перо.

Дробится слово в сумерках газет,
Готовое и лгать и лицемерить.
Оно должно растаять в интерьере —
Как вывеска, афиша, документ.

И продавец, мусоля карандаш,
Подумает и впишет слово в ценник
С ошибками. Не и тем ли он и ценен?
Сегодня он — грамматик новый наш.

­­Тепло осеннее — ловушка:
Душа оттает, а потом,
С небесных труб свинтив заглушки,
Ударит дождь. Полупальто
Одену. Чёрный зонт раскрою.
И буркну, лужу обходя:
«Зря листьев золотому рою
Пришлась метафора дождя».

Играй — вчера, сегодня, завтра,
Затравкой к новым песням будь.
Из мира, что придумал Кафка,
Тори на небо светлый путь.

Запутайся в своих причудах,
Из чуда сотворив себя,
Вобрав неведомо откуда
Способность сердца жить любя.

Пари над равновесным миром,
В него вторгаясь и шаля.
Буди спокойствие эфира
Весёлой, звонкой нотой «ля».

Так вопреки всему играя —
Со светом целым и со мной,
Ты только будь, пройди по краю
И не исчезни за весной.

­­Имени чистого неба...
Цвета дождливого дня...
Мякоть вчерашнего хлеба
Рвёт из-под ног у меня.

Где соответствие славе? —
Тоже мне, образ души!
Лень даже крылья расправить...
Вот он, вразвалку спешит

Вслед за упавшей подачкой.
Главное — первым найти.
Может устроить и драчку,
Если родня налетит.

Что в нем от трепетной выси?
Ну, а в его голове
Бродит подобие мысли:
Вот он сидит, человек.

Тёртые старые джинсы,
Перхоть на узких плечах.
Рядом — бутылочка с "Клинским".
С пива он, что ли, зачах?

Крошит всё рядом с ногами —
Будет пугать под конец,
Этот «венец мирозданья»...
Тусклый, однако, венец.

­­­Как грустно без похвалы,
Без блеска счастливых глаз.
Не киснуть!.. — а твой визави
Почти умирает о скуки.
...Всё время идти «на вы»
И гаснуть за разом раз.
Как трудно во имя любви
Себе же выламывать руки.

С обрывком петли на шее
Сидит и следит за нами
Будущее, ощерясь,
Пронзительными глазами.

Откуда оно сбежало?
Но нам — не сбежать, обрюзгли.
Всего-то нам было мало,
И вот — нахватали груза.

И ведь ничего не бросишь,
Жизни своей не изгадив.
Всё нужно. И даже больше —
Мы жили этого ради.

Что грело нас, словно солнце,
Что было нашим по праву, —
Неужто отдать придётся
Будущему на потраву?

Как мало мы были с теми,
С кем просто быть вместе — счастье.
Бежит-утекает время
Струйкой слюны из пасти.

Зверь привстаёт на лапах.
Ему твой хребет — что хрящик.
Чувствуешь тлена запах? -
Всё уже в настоящем.

Орфей, ты побывал в аиде,
И песни, что ты нам принёс,
Тебе пролаял адский пёс,
А взгляд такой, что Тартар виден.
Свою формингу опусти, —
Со струн стекают капли яда.
Аойда сгинула в пути,
Ехидны стонов нам не надо.

В аид любви и света песни
Шли за тобою по пятам,
И, видимо, остались там.
Не скоро музыка воскреснет…
Тьма поднимается со дна,
Не станет мир уже светлее.
Но нам осталась тишина —
Пришли менады за Орфеем…

Орфей — легендарный певец, герой древнегреческих мифов. Может рассматриваться как олицетворение музыкального и певческого искусства. Согласно одному из мифов, когда жена Орфея Евридика (Эвридика) умерла, он спустился за ней в Аид и почти вывел её оттуда…

Адский пёс — традиционный насельник Аида. Первоначально не имел имени.

Тартар — самая удалённая часть Аида, воистину преисподняя.

Форминга — самый древний инструмент Эллады. Орфей играл именно на форминге, а не на кифаре или лире.

Аойда — муза песни. Первоначально было известно только три музы. Это деление приписывается великанам алоадам. Нам более знакомо последующее различение 9 муз.

Ехидна — мифическая женщина-змея, прекрасная ликом и ядовитая.

Менады — буквально «безумствующие», вакханки, служительницы Диониса. Орфей погиб, растерзанный ими, возможно, за то, что почитал Аполлона, а не Диониса.

Из темноты, из немоты
В потугах обретенья света
К цветку костра выходишь ты —
На огонёк, под полночь где-то.

Кто у огня того сидит?
Чей силуэт нетвёрд в тумане?
Отставший путник то? Бандит?
Пророк? Мечтатель? Сборщик дани?

Он юн или уже старик?
Какому идеалу верен?
В какой эпохе этот миг?
В каком пространстве он затерян?

А может, это сон? Во сне
Не разобраться в силуэте…
Пусть выйдет кто-нибудь ко мне,
Кто я таков, пусть мне ответит.

­­­Погас проектор. Смолкли речи.
Уборщица в пустом фойе
Гоняет шваброй воду. Вечер
В фонтанной плещется струе.
Прожжённый дамской сигаретой,
Залитый кофе и вином,
Он тоже провожает лето.
Уборщица гремит ведром.
А вечер угасает нежно,
Уйдя за окнами в туман.
И только светится надежда
Монеткой, брошенной в фонтан.

Пронзительность осени,
терпкость лета
и свежесть весны —
Дальше от вечных покоев холодного снега.
Чтобы смахнуть, словно сор, эту белую негу,
Есть три соломинки — всё, чем с тобою сильны:
Чувство желания,
чувство нежности
и чувство вины.

­­­Идеи есть, которым будет
Непросто выжить меж людей.
К примеру, эта вот, что люди
Важнее и ценней идей.

Увидеть человека рядом,
Остаться с ним, сойдя с пути...
Гораздо проще, если надо,
Кого-то в жертву принести.

Мы любим всем на свете править,
Нам по душе идей разлёт.
А люди — мелочь. Только скаред
Монетам точный счёт ведёт.

Идейность — это добродетель.
Мы рады ей, торопим в рост.
И кажется, что в целом свете
О людях плачет лишь Христос.

­Минут не заготовишь впрок. Наоборот —
Мы платим времени оброк за годом год.

Кроим по сердцу, по душе — за пядью пядь,
За мигом миг, что нам уже не проживать.

За каплей капля — выйдет всё, что прежде жгло.
Песком мгновений занесёт добро и зло.

И не считай, что в памяти мы сохраним
Себя, — ведь мы уже не те, а память — дым.

Осколки прошлого и снов, мечта и явь,
Соткались в памяти в одно — пойди исправь!

Солжёт, как станет тяжело в твоей груди,
Что было счастье и прошло - теперь не жди.

А если весело тебе, напомнит в миг:
Минувших дней то, что теперь, — лишь отблеск, блик.

И я слагаю день за днём не в память, нет.
В душе, оплавленной огнём, торю свой след.

И прошлое есть часть меня, и в нужный час
Оно для завтрашнего дня мне силы даст.

А коль я пуст, тогда и дни я мерил зря,
И мне не страшно, что они, как сор, сгорят.


Так, то с надеждою, то без, — всю жизнь в пути.
И знаю: времени в обрез, и не дойти.

Ритмично кровь стучит в виске, как метроном.
Мы все висим на волоске, и всё ж — идём.

Иначе жизнь потянет вниз без лишних дум.
И я шепчу себе: "крепись!", и чуда жду.

­­­Однажды в жизни — в Иерусалим.
Сума и посох. Пыли дорожной
в каждом колодце смывая грим,
Был — прохожий,
Стал — пилигрим.

Ноги стёрты от вёрст, болеть устали.
Не для того, чтоб грехи простились, —
Просто там времена совпали.
Просто там небеса раскрылись.

...Пускай не меряя земную твердь —
По разным причинам, весомым и мнимым, —
В обличье туриста успеть долететь
Единожды в жизни —
До Иерусалима.

Гнездовье ненависти в бритой голове
Недостижимо слову или праву,
И не одну кровавую забаву
Нам обеспечит двадцать первый век.
Сначала Запад будет бить Восток,
Затем опять все вспомнят о евреях
(Хорошая идея не стареет)…
Найди врага. Он — клад. Какой восторг
Увидеть смерть того, кто виноват,
Что не тебе вокруг поют осанну.
Последнее припомнят христианам.
Хоть каменные храмы не горят,
Желающий найдёт, что запалить.
Горючего скопилось в мире много.
Мелькают кулаки, а метят — в Бога,
Который заповедал нам любить.