Образу образина
Будет почти кузина.
Корень — один и тот же,
Только лицо не схоже.
Если ты носишь маску,
Действуй с большой опаской —
Ночью души, во мраке,
Спутать их может всякий.
Ходишь повсюду гордо,
А глянь-ка — какая морда!

Решили Бога разделить на всех,
И каждому раздали по кусочку.
Но многим не хватило. Знать, не точно
Расчёт осуществили. Чей же грех?

Что долго рассуждать — виновен Бог:
Он слишком рано умер при делёжке.
Снабженцы подобрали Божьи крошки
И под шумок закрыли под замок.

Так пишут в книгах. Врут ведь, как всегда!
Бог — умер, но воскрес. И слава Богу!
Не то беда, что Бога в нас немного,
Что мы согласны с этим — вот беда!

Бог — не для всех, он только для тебя!
Для каждого — во всей великой силе,
Вся бесконечность. Только бы вместили,
Не прячась за слова и не дробя.

Безгласен лес, зелёных языков
Не отрастивший к этому моменту.
Безгласен я. И мир у нас таков,
Что говорить большого смысла нету.

Но ближе к лету снова шепоток
По рощам побежит легко и споро,
Разговорюсь и я, вот только толк
Не возвратится в наши разговоры.

Ты сбитых бабочек (и рифм) искала,
А я не понимал, хоть рядом шёл,
Зачем тебе их крыльев нежный шёлк,
Чья красота быть жизнью перестала.

Тот день лежал обочиной шоссе,
Слепило солнце встречные машины.
Мой спящий ум довольного мужчины
Не мог вместить, что это ты, как все,

Устав в любви не преступать порога,
Томима поиском потерянной души,
Летишь, как бабочка, под шелест черных шин, —
Живой цветок над краешком дороги.

Пришлось работать палачом —
Работа как работа.
И ты как будто ни при чём,
Когда убил кого-то.

Всё — по решению суда,
С подачи прокурора,
А ты здесь — просто тот, кто дал
Свершиться приговору.

Казнённый мерзким типом был,
Бессовестным убийцей,
И то, что ты его убил,
Тебе не будет сниться.

Вот только в зеркало смотреть
Противно что-то стало —
На дне зрачков порою смерть
Поблёскивает ало.

­На влажных задворках тумана,
Где злится чужой пустобрёх
Доверю канавы и ямы
Слепому движению ног.

Смотреть — так уж вверх, где открыто
До завтрашних гроз (или грёз)
В небесный кусок антрацита
Оправлены искорки звёзд.

Мир с ними — велик и бесстрастен.
Но слышится ближний гудок.
Я к небу теперь непричастен,
К столичным суетам ездок.

В кузнице лета меня,
Словно коня, подковали.
Золото нового дня
Стоит ли прятать в подвале?

Здесь обращаются в прах
Пыли янтарные блёстки.
Вон паутина в углах,
Темный подтек на извёстке.

Я ускользну по лучу —
Конь истомился в берлоге.
Так и случилось: скачу,
Топот вбивая в дороги.

На заливные луга,
В небо немереной сини.
В небе висит пустельга.
Я — только тень на полыни.

Ты не увидишь мой след.
Разве за дальнею бровкой
Где-то на влажной земле
Я отпечатал подковку.

Солнце стоит, как слеза, —
Хочешь сморгнуть. Да не вышло.
Ты закрываешь глаза.
Что ж, теперь можно услышать...

Слышишь глухое "тук-тук".
Это — не поступь солдата.
Это я — старый битюг —
День доставляю к закату.

Солнечной радостью делится птица,
Перепадёт и тебе, не спеши.
Эту весну положи на страницу —
Там, где распахнута книга души.
Тёплую ласку весеннего утра
Вспомнишь добром ты однажды потом,
Пасмурной осенью. Будет минута —
Вынешь из шкафа слежавшийся том,
И, раскрывая как раз на закладке,
Посвист синицы услышишь, как вновь.
Солнце взойдёт, и всё будет в порядке —
Радость земная, совет да любовь.

Мы ждём. Кто — денег, кто — вождя,
Кто — дождичка в четверг.
Здесь каждый каждому — судья,
Разбойник и берсерк.

Казним словами целый свет,
Свой возвышая глас...
Однако нам и дела нет,
Что дело — только в нас.

­На книгу ложатся тени.
Усталость. Стеклярус в глазах.
День спущен на тормозах
По буераку мгновений.

Разве тебе еще горько?
В черный вечерний чай
Вброшена невзначай
Рыжего солнца долька.

Помнишь дорогу в сад?
После дневной запарки
Там тебя ждут подарки –
Яблоки. И закат.

Кажется: только стукни
Ветхой калиткой, как
Солнце сорвется с сучка
Спелым яблоком в руки.

— Величие моё
Возносится, как горы,
И проникает в поры,
Подобно мумиё,
Когтит врагов, как рысь,
Сверкает, словно сталь.
Ему доступна высь,
Ему открыта даль.
Я — дуб среди осин,
Я — в море материк.
— А чем ты так велик?
— Величием своим.

­­­Как просто счесть себя крылатым
И, ощущая за спиной
Ветров прирученных биенье,
Смотреть на прочих свысока;
Легко, как скрипка Сарасате,
Парить над пенною волной
Житейской суеты и тенью
Скользить в ущельях мрачных скал
Неизменимых обстоятельств,
Мечтая изменить и их.
(Кто наградил бы этой властью?)
Владея высшей из свобод –
Не знать преград, нигде не пятясь,
Не осчастливили б других,
Так хоть себе достали б счастье –
Цветок непорченых высот.
Но как-то всё не так, как надо –
Чуть потеряешь высоту,
Как плотность мира станет явней,
И первый встречный человек
Тебе покажется преградой.
Ломая крылышки, летун
Наставит синяков о камни,
А нет – cбежит, уже навек –
Назад, в надмирную обитель,
Чтоб и не думать о земле,
Где счастье умирает в вазе,
Теряя в день по лепестку.

Не знает гордый небожитель,
Что так бывает: и в золе
Сгоревших чувств, почти из грязи,
Дано проклюнуться ростку.
В пригоршнях поднимая воду
От родника последних слез,
От бури прикрывая телом
И согревая лаской рук,
Не променяешь на свободу,
Не испугаешься угроз,
А впустишь в мир осатанелый
Ценою ежедневных мук
Волшебную былинку счастья…

У райских врат встал херувим
Во исполненье Божьей воли,
И скрылось от людей за ним,
Чем были счастливы дотоле.

Иной удел отныне ждал:
Нести грехов по жизни бремя,
Растить детей, копить металл
И видеть счастье в том на время.

Но память предков жгла в веках,
Звала мечтой иного счастья.
Казалось: вот оно — в руках,
И сердце распирало страстью.

Адепта посрамлял адепт,
Играя тайнами Вселенной.
У каждого был свой рецепт,
Как осчастливить мир наш бренный.

Чтоб людям стало лучше жить,
Вершили казни, шли войною,
Как бы хотя приворожить
Такою страшною ценою

Былое беззаботных дней,
Век золотой, невинность духа,
Но лишь будили мир теней,
Посеяв ужас и разруху.

Печать на пасмурном челе
Адептов пахнет преисподней.
Не будет рая на земле
Вплоть до пришествия Господня.

Между тем, что снаружи, и тем, что внутри, —
Мёртвые клетки кожи.
Если хочешь быть чем-то, частью умри.
Чувствую, что обложен.
Сущность заперта в клетке.

Кожа слезает, сходят пласты, —
Значит, глубины мои не пусты.

Смерть — что-то вроде наседки.
Стало быть, я — скорлупа и желток,
Будущий душка-цыплёнок...
Только процесс что-то больно жесток.
Или слой мёртвого тонок...

Ты с умным не ходи лицом,
А то ославят мудрецом,
Посадят в таз, пошлют в грозу.
И разве пустит кто слезу!
Смеются только, подлецы,
Знать, не нужны им мудрецы.
Живём, валяя дурака,
Хоть жизнь куда как нелегка.
А вдруг нам тяжко потому,
Что глупость предпочли уму?

Курортный Крым. Катетер долгих зим.
Алчбы безделья деятельный выброс.
Тюмень на экспорт и Москва на вывоз.
Концерт динамиков и злой шашлычный дым.

Ты загорел до донца кожных пор.
Глаза устали от людского крапа.
Путь ветер унесет тебя, как шляпу, —
За виноградники, к отлогам тихих гор.

Найдя себя на выжженной траве,
Ты вдруг увидишь: солнце там огромно.
Волошин пустит шляпу вниз по склону,
И та взлетит навстречу синеве.

­Двор утру подставляет плешь.
Она опрятно безволоса.
И небо жидким купоросом
Стекает в брешь промеж домов,

Где дворник — тётушка с метлой —
С усердием сметает почву…
Сметёт и мусор, это точно…
Нет, я не злой. Я — бестолков.

Я не вмещаю красоту
Облагороженной пустыни.
Пройдет мерзавец, спичку кинет, —
И вновь метут… Как мир суров!

Весне неловко —
Без упаковки
К её подаркам
Ты не готов.
Весна недужит —
Повсюду лужи,
И слишком марко,
И нет цветов.

Но воздух свежий —
Сродни надежде,
Что нам осталась
От прежних дней,
Что помнят сказки
Цветов и ласки.
Прости же слабость
Своей весне.

Ещё случится —
Слетятся птицы,
И будет праздник
Для всех вокруг.
Весна поможет,
Ты верь ей тоже.
Бывает разной
Весна, мой друг.

­­Непрочен мир. Исписана бумага.
Изношена основа бытия.
Иссякла гренадерская отвага
Всё знать, всё мочь — легко, но не шутя.

Теперь мы шутим там, где плакать надо.
Дышать и то порою тяжело.
А мир никак не перестанет падать,
А падая всё бьётся, как стекло.

И в этом нескончаемом паденье,
Среди озоновых и чёрных дыр
Мы всё же живы. Всем на удивленье,
Стоит, плывёт — он прочен! — этот мир.

Ещё есть песня за душой.
Ещё душа не отлетела.
Ещё болит местами тело,
Зовут дела, страшит покой.

Но более меня страшит
Тупая ровность ощущений,
И реет призрак истощенья
Звенящей музыки души...

Надо смириться с тем,
Что правда нужна не всем.

Надо признать и то,
Что правды не знает никто.

Но правды не обороть —
За правду стоит Господь.

Поезд дождя
Огнями унизан.
Рельсы блестят.
Перестук по карнизам.

Шелест в ветвях.
Шорох перронов.
Блики от блях
Носильщиков сонных.

...Слёзы окошек.
Печаль на излёте...
Платье в горошек
У той, что напротив...

­Когда любимой я несу цветы,
Вновь ощущаю силу их обмана,
Вдруг находя разгадку красоты
На черном дне атласного тюльпана.

Она — как эльф, чьи крылья так легки,
А пребыванье в грубом мире кратко.
К утру же облетают лепестки
И ускользает от меня разгадка.

Снова вселенная встала
Не с той ноги.
Шлёт мне совет запоздалый —
Давай беги.

Больше нигде нет приюта,
Жизнь — это бой.
Хочешь спокойного утра —
Возьми с собой.

Черного кофе стаканчик —
Весь твой уют.
Пей же зажмурясь — для зрячих
Мир слишком лют.

Я тот, кто отдельно,
С лицом недовольным,
Порой карамельный,
Но чаще — крамольный.

Всегда — против ветра,
Всё время — не в ногу.
То — хищник, то — жертва,
Бодлив, но — безрого.

Изба моя — с краю,
К воротам поближе.
Всегда наблюдая,
Немногое вижу.

Болтлив неуместно.
Бунтарь, а не воин.
И если быть честным,
Портрет мой достоин

Не бронзы, а брынзы.
Но неизлечимо
На выселках жизни
Я жду побратима.

За стеклянными дверями
Продавцы — как манекены,
Проникаясь постепенно
Неподвижностью скульптуры,
Берегут мускулатуру, —
Только двигают бровями
И шевелят языком,

Взглядом в никуда уставясь.
И случайный покупатель
Понимает, что некстати
Он сюда забрёл (нет — вторгся!),
Причиняя беспокойство
И чего-то добиваясь,
Потрясая кошельком.

Вряд ли здесь его заметят.
Все усилия напрасны, —
Пусть кричит он громогласно,
Просит в залу руководство, —
Продавец не шевельнётся,
И скорей ему ответит
Одуревший манекен.

Нет бы, уподобясь кошке,
Что на стульчике лежала,
Восхищаться видом залы,
Светлой, чистой и безлюдной,
Потолков лепниной чудной
И смотреть, как на окошке
Ветер треплет ламбрекен.

Золото мудрости сменяв на серебро седины,
Я, выходит, глупею, соревнуясь в незнанье с ребёнком.
Время рвётся в карьер, только ночи без сна всё длинны.
Свет устало мерцает, набухать не мешая потёмкам.

Ясность мысли оставляю я тем, кто полнится сил.
Им несложно представить,
словно мир наш — конструктор решений.
Это зрелость, которую я, как костюм, относил,
И пугает меня в окружающих их жажда свершений.

От всего на земле тянется тень, и я не готов
Вожделеть о восторге победы в конкуренции метрик.
Подоплёка поступков — не лучше пучка проводов,
Так давайте дождёмся, пока нами займётся Электрик.

Слепа небесная слюда,
Но кто-то продышал оконце
И робкий свет впустил сюда
Воспоминанием о солнце.

Переживание зимы —
Как прижигание морозом —
Бодряще холодит умы
И лечит давние неврозы.

Пережигание страстей...
Пережидание покоя...
Уйдут все чувства, да не те, —
Ведь главное — опять с тобою.

Среди снегов и холодов
Всё растеряв, ты больше нажил —
Душа пуста, но ты готов
В неё весну впустить однажды.

Небо шпилем зонта бороздя,
В реальность вживаюсь глубже.
Смотрю, как водомерки дождя
В новой играют луже.

Ноги мокры, но не та то беда,
Чтобы листом раскисшим
Смыла меня с тротуара вода
С тем, что вдруг стало бывшим.

Не обновится, пока не умрёт,
Даже простое чувство.
Осень и плачет, а смотрит вперёд.
Это — почти искусство.

Солнечной ниткой
Небо пришито ко мне.
Было ошибкой
Думать, что холод извечен.
Жизни прибытка
Жди каждый год по весне —
С каждой попыткой
Ждать получается легче.

Меньше такого,
Что носишь, как бремя, с собой,
Пробуя снова
Приладить к миропорядку
И бестолково
Вставить затычку в пробой.
Разве что слово
Тает во рту шоколадкой.

Время мне вяжет
Мысли в тугой узелок
Под макияжем
Старых и вздорных эмоций.
В сущности, важен
Только конечный итог.
Будь же отважен
Встретить объятия солнца.

Взыскуя пастбищ, узнаю
Овечность собственной натуры.
И, думая сберечь руно,
Борюсь — но за сохранность шкуры,
О вечности забыв давно.

Как разорвать минут текстуру,
Что тень заблудшую мою
Мне преподносит как фигуру?

­Споры-шпоры. Близко ссоры.
Слово за слово — «Прощай!».
Вяжешь по листу узоры,
Чтоб избыть свою печаль.
Рвется тонкая бумага,
Липнет к пальцам грязь чернил.
Тает гордых слов отвага —
Словно и не говорил.

Словно вовсе бессловесен.
Звуки затаил в горсти.
И теперь мне неизвестен
Способ вымолвить: «Прости!»

Мужчина создается ковкой
На чёрной наковальне бед,
И коль кузнец попался ловкий,
То выйдет толк из заготовки,
А коль не так — то толку нет.

А женщины — иного теста.
Их, видно, создают литьём.
Они несут с собой в наследство
Всю полноту себя из детства
И лишь шлифуются житьём.

­В реальность мира верится с трудом, —
Он слишком откровенно бездыханен.
Застыли, как рисунок под стеклом,
Деревья, занемевшие ветвями,
И мой блокнот, окаменев листком.

Зайди же в сад. Разбей стекло. Задень
Сирени ветвь — ей в радость трепетанье.
Сбрось в пыль блокнот — так стряхивают лень.
Мы возвратим реальность мирозданью,
Пустив бродить в аллеях нашу тень.

Закатный луч изящно заострён.
На острие я бабочкой наколот —
Не слишком стар, но и не очень молод,
Не чёрен ликом, но не просветлён.

На крыльях — полувыцветший узор,
Чью блёклость надо делом счесть обычным.
Зачем стыжусь, как пойманный с поличным
В трамвае на карманной краже вор?

Раскаянье не искренне моё.
Оно — лишь отблеск вечного заката.
Я был бы тем, кем мог бы быть когда-то,
Но та развилка поросла быльём.

Еще тянусь к тому, что не сбылось,
Но только длит мученье проволочка.
И всё трепещет, — сердце? оболочка? —
Лучу заката дав пройти насквозь.

Уже захлюпало внизу,
И грязь рекой бежит по трассе.
Вновь солнце давит на слезу,
И значит — наступил катарсис.

Кольчужка льда совсем черна.
Сугробы-снобы тоже плачут.
С избытком слёз пришла весна,
Здесь только так, а иначе.

У нас иному не бывать:
Синонимы — весна и слякоть.
И, может, Русь лишь тем жива,
Что до сих пор способна плакать.

Синее поле щита.
Белый дебелый дракон
Крылья свои распластал
Прямо под солнцем-клубком.

Тянется светлая нить.
Спит поедатель молитв, —
Тех, что бессильны пробить
Первых небес монолит.

Слишком лениво летят,
Словно мечтая уснуть,
Словно случилось шутя
Вытолкнуть их в этот путь.

Только всем шуткам конец:
Дрогнет драконье крыло, —
Ветер — гнедой жеребец —
Стукнет копытом в стекло,—

Пыль до небес в сто смерчей.
Снять не успею бельё.
Рвутся застежки лучей.
Где же Георгий с копьём?

Когда ты тщишься изменить
Тебе отпущенную долю, —
Не думай вырваться на волю.
Как пуля, что ушла в зенит,
Не неба, а земли достигнет,
Так и душа — расставшись с жизнью
По Богу, мысля, что за сим
Над нею нету господина,
Рогатому подставит спину,
Чтобы теперь ходить под ним.

В пейзаж спеша добавить смысла,
Дуб назовём богатырём.
Луна здесь будет фонарём,
А радуга — за коромысло.

Идёт по небу стадо туч,
А снег алмазами сверкает.
И кажется: игра такая
Даёт нам к тайной двери ключ.

Эпитеты поставив рядом,
Вот-вот откроем мы секрет
Стихийной красоты. Но — нет,
Мир так красив, что слов не надо.

Чихнув, не думаешь о смерти.
И были долго невдомёк
Слова, что так тревожат сердце:
Болезнью посещает Бог.

Но год за годом ближе к бездне
Подходит немощная плоть.
И с каждым поприщем болезни —
Я знаю — посещал Господь.

­­­Лес полон блеска. То листва
Сочится солнцем. Может статься,
Захочешь вдруг листок сорвать, —
Так не запачкай солнцем пальцев.

Шмель мечется и кружит меж колонн.
Концертный зал молчит академично.
Кричать что-либо с места неприлично,
Пока смычок от струн не отлучён.

Но вот герой наш вылетел в окно,
Зло наказав и избежав расправы,
И зал взорвался в общем крике «браво!» —
Он затаил его уже давно.

И дирижёр, в усах скрывая смех,
Склонился, принимая обожанье, —
Одна минута быстрого жужжанья
Надёжно гарантирует успех.

А шмель летел сквозь бриз куда-то в ночь,
Живым укором, жалобно ворчащим,
Что музыку мы выбираем чаще
Способную развлечь, но не помочь.

Вот он, берег большой земли,
Где причалы с волною спорят.
Я сожгу твои корабли,
Чтобы ты не сбежала в море.

Ты забудешь бескрайность вод,
Выедающих солью душу.
В шторм, что комкает небосвод,
Лучше всё-таки быть на суше.

Будем счастливы мы с тобой,
Ты гляди веселей давай-ка.
И не слушай, что лжёт нам прибой
И пророчит глупая чайка.

Разбитые игрой весла,
Еще хранят, меня дразня,
Свет умирающего дня
Воды живые зеркала...

Посеребрённой тишиной
Зажата линия шоссе.
Смотрю из-за стекла, как все,
На чайку, что могла быть мной.

Кружить над гладью тихих вод,
Заката пить хмельной пожар...
Всё это — мимо: искры фар
Рисуют первый поворот.

История полна
Порохового дыма.
Её кумир — война,
И не проскочишь мимо.

Чья жизнь не коротка,
Услышит канонаду —
Сперва издалека,
А погодя — и рядом.

Главу ещё одну
В учебники допишут —
Про новую войну.
И не понять, как вышло?

Никто ведь умирать,
Наверное, не хочет,
Но рать идёт на рать
И эхо битв грохочет.

Но час придёт — и смерть
Достанет командиров.
Война устанет тлеть
И разрешится миром.

Скомкав губы, как лист бумаги,
Искривившись худым лицом,
Запишу себя подлецом,
Коль на большее нет отваги.

Если слаб за правду стоять,
Буду в слабость свою смотреться.
И услышу, как ёкнет сердце, —
Это значит – предам опять.

Снова жертва – и не восполнить,
Не наполнить дырявый трюм.
Так хоть помнить подлость мою,
Потому как – легко не помнить.

­Растворю витамин эмоций
В стакане неба.
И туда же немного солнца
Добавить мне бы.

Как глотнёшь, все плохи мысли
Пойдут на убыль.
Из слепящей небесной выси
Я слышу трубы.

Не минуют нас бремя правды
И час победы.
Только веру терять не надо
В житейских бедах.

­­­­Ослики — знаем, читали, — упрямы.
Да не тягаться с судьбой.
Тащишь повозку житейского хлама.
Тяжко. Прядёшь головой.

Думаешь: с каторжной этой работы
Быть тебе полным ослом.
Только помедлишь, встряхнёшься от пота, —
Тянет возок под уклон.

Снова рывок. В небе алой полоской
Светится туч окоём.
И невдомёк, что ты возишь в повозке
Крест на спасенье своё.

Есть Муза мелких буржуа,
Не славная размахом крыльев.
Она все дремлет, обессилев,
Хотя пока еще жива.

Я ей варю мясной бульон,
Ввожу порой глюкозу в вену,
Но видя жалкие катрены,
Боюсь дождаться похорон.

И то: чтоб силу обрести
Прописано пусканье крови.
Для Музы жить в комфорте внове,
И так её мне не спасти.

Бумагу тронет желтизна,
С годами выцветут чернила…
Что между мной и Музой было,
Лишь я один и буду знать…

Моя птица — не улетела,
Моё солнце пока не село,
Моё сердце сбоит, но бьётся,
Моя нитка ещё прядётся.

И придётся на эту нитку
За ошибкой вязать ошибку.
Снова беды, опять печали.
Их не больше ли, чем вначале?

Режет нитка на пальцах кожу.
Но тянуть я её не брошу.
Жизнь имеет разные масти,
Ведь на нитке есть место счастью.

Воздух — медь с серебром.
Колокольная сила
Бьется в окна хором,
Нашу косность круша.
Но Москве — всё не впрок.
Драгоценной шиншиллой
Спит, свернувшись в клубок,
Городская душа.

Жизнь бурлит. Теснота
На широких проспектах.
Всё — в рекламных щитах,
Магазинах, ларьках.
Этим город похож
На плохую конфету:
Яркий фантик пригож,
Да начинка горька.

Отзвонили... Зачем?
Всюду — то же бурленье,
Словно колокол — нем,
Словно грохот — не звук.
Знать, уже не народ,
А скорей населенье,
Здесь не то, чтоб живёт —
Изживает Москву.

Так нежно вышит полог неба,
Что замечаешь всё острей...
Какие краски вечер теплит!
Как ткань небесная мягка!
Сказали б греки: пеплос Гебы
Украл с Олимпа злой Борей,
Несёт его, победно треплет...
А мы же скажем — облака...

И тоже тайны не заметим.
Мир слишком очевиден, чтоб
За миллионом оговорок
Увидеть главное. Но ложь
Растает в бирюзовом свете.
И, чувствуя спиной озноб,
Поймёшь вдруг: небо — только полог,
И край тяжелый отогнёшь.

­Облачный крой
Засвечен.
Сердца покой
Не вечен.
Делим с тобою
Вечер —
Это рябое
Нечто.

Россыпь огней
По парку —
Танец теней
Насмарку.
Слово — ценней
Подарка.
Жду в тишине
Ремарку —

Это конец
Всей пьесе
Или случайной
Сцены?
Пара колец
На месте.
Разве печаль —
Измена?

О, приобщили! Частный капитал
И в русском заворочался кармане.
Запахло золотом. Россию пропитал
Дух века европейского. Над нами
Цивилизация простерла длань. И вот
Европа в нас вошла, как ножик в сало,
Срезая слой души – на бутерброд.
А мы вошли в Европу? – Верю мало.

Птенчик-младенчик, к нам залетевший,
Гнёздышко свил в одеяле...
Чтоб не погибнуть от чёрствости здешней,
Что там, в твоем арсенале?

Плач да улыбка — вот весь арсенал,
Чтобы родитель тебя понимал...

Будем надеяться, нету ошибки
В вверенных птенчику средствах:
Мир еще тает порой от улыбки,
Плач отзывается в сердце...

Но высохнут слёзы. Улыбка слетит.
Маленький, что же тебе предстоит?..

Несложно истину изречь,
И говорить ее приятно:
Она доступна и понятна,
Её в слова легко облечь.

Несу её к тебе домой,
А ты уж мне спешишь навстречу,
Чтоб сделать ту же ношу легче,
На пару разделив со мной —

Хороший способ сбросить груз.
Мы к истине привыкнем скоро,
Сведя ее до разговора
И тем ослабив тяжесть уз.

Известна истина века.
Её уж сколько обсуждали,
Но жить по ней начнём едва ли,
Коли не начали пока.

Недружба огненных светил,
Во избежание сопутствий
Стремящихся усердно прочь,
Поможет истину найти,
Сорвав покровы лжи искусной
И немощь духа превозмочь...

Дыша алмазной пылью звёзд
И в их узорах прозревая
Пространств и чисел фейерверк,
Мы пали духом, — вывод прост:
Вселенная не знает края,
И что в ней значит человек?

Себе не ведая границ,
Необозримый длится космос,
Струя потоки вещества...
Пади же, человече, ниц, —
Твой мир — лесной, рассветный, росный, —
Крупинка в вечных жерновах...

Не вздумай Бога умолять!..
Нам надобно забыть о Боге...
Не нужен во Вселенной Бог.
И мы смирились, что Земля —
Случайность малая из многих,
Что выбросил на зарах Рок.

А звёзды плыли в вышине...
И в их безмолвном строгом танце
Вдруг человек открыл себе
Дно времени, и там, на дне —
Начало звездных долгих странствий, —
Как тайный символ на гербе.

И, обретя миг рождества,
Вселенная вошла в границы,
Пространства заключив объём.
Когда же сила естества
К свершенью смыслов истощится,
Настанет и конец времён.

И эта тяга бытия
К финальности разит случайность
Стрелой Парисовой в пяту, —
Не прихоть с прихотью сведя,
А дав единую реальность
Всему, что пребывает тут.

Наш мир не может быть иным, —
Посрамлено воображенье!
Так постоянные легли,
Чтобы одно сошлось с другим
Почти в чудесном сопряженье.
И бусинка родной Земли, —

Песчинка в легионах масс, —
С разумно удаленным Солнцем,
Но не далеким от неё,
Как будто сделана для нас.
И что еще нам остаётся? —
Лишь Богу петь хвалу за всё...

Москвы он не любил. Ему всегда она
Казалась сонною. И лоб крестила рьяно.
Стрельцы Москвою были вскормлены, смутьяны!
И дурь боярская в ней укоренена.

Он от нее бежал на берега Невы,
Где чайки над волной, и — никаких традиций.
И город новый свой он объявил столицей,
Чтоб только умалить достоинство Москвы.

С тех пор прошли века. Был не напрасен труд:
Москва усвоила модели поведенья
Вполне петровские... И шлет благословенье,
Бросая тень вокруг, ей памятник Петру.

Пробираясь во времени — куда-то сквозь —
Думаю: я бы устроил привал,
Если бы вдруг встретить мне довелось
То, что когда-то себе намечтал.

Но нет мне привала: оценив эту глупь,
Бог спасёт тем, что не выдаст мечтам.
Потому и надо лезть дальше, вглубь,
Так узнаю, есть ли что-нибудь там.

Исцарапавшись, что и не вспомнить лица,
Отвожу колкие плети минут,
Мне нести — теперь уже до конца —
Новое знание: жить — это труд.

В утренних электричках
У девушек на ресничках
Едут ночные сны.
Чтоб не пропасть в толкучке,
Держат друг дружку за ручки —
Девушки и они.

Город, толпой запружен,
Мигом разлучит подружек, —
Сны разлетятся прочь,
Чтобы потом собраться
Всем в электричке обратной,
Той, что из города — в ночь.