­В час, когда киснет от холода старый ноябрь,
И промозглые дни стекают водой по откосам,
В замке напротив свечи зажглись в канделябрах, –
Это дает бал прощальный красавица Осень…

Я – не в числе приглашенных на праздничный вечер,
Но в сердце своем не дам угнездиться досаде, –
Осень забыла, как мне выбегала навстречу, –
Там, возле леса, в желто-багряном наряде.

Время идет. Вот и лес стал прозрачен и тонок.
Утром выходишь – и видишь на лужах хрусталь…
Ранняя Осень – задумчивый милый ребенок,
Поздняя Осень – дождями сочится печаль.

Вот и разлука. Светятся окна. Не знаю,
Кто там танцует, – всё затуманила тюль…
Мечется ветер, словно собака цепная…
Сизая туча – с гостинцами снежными куль…

Под зонтиком ночи,
Под темным дождем
Бродить переулками вкрадчивой тенью
И так, между прочим,
Просить вразумленья,
Опять и опять ошибаясь путём.

Вконец заплутать,
И неведомо где,
На свет огонька, непривычно знакомый,
Взойти и узнать,
Что отныне ты — дома.
А ночь пусть одна утопает в дожде.

Ветер в вершинах засел, —
Песню высот поёт.
В солнечном колесе
Спицы плетут восход.

Сосны струятся ввысь —
Столбики из огня.
...Горлинкой отзовись,
Если простишь меня...

Спеши, юла, беги, кружись
И в небо маковкою целься,
И не ропщи на "эту жизнь".
Жизнь — лучшая из всех концессий.
Она щедра. Из янтаря
И яхонта ее минуты.
...Но темп и небо потеряв,
Танцуешь, кланяясь кому-то,
Кто ничего не может дать...
И рухнешь. Был завод да вышел.
Так иссякает благодать
В нас, волю Божию забывших...

Истоптана тропка туда, где обрыв,
Откуда красивые виды,
Себя в наблюдатели определив,
Я мажу эмоций повидло
На хлеба горбушкой лежащий пейзаж,
И мнится, что пахнет корицей.
Я ширь мог бы взять эту на абордаж,
Да только никак не спуститься.
Много таких нас, зависнувших здесь,
Нашедших, что спуск слишком страшен.
И мир под обрывом не будет как есть
По-настоящему нашим.

В небе ставят паруса,
Чтобы снова мерить дали.
Если б не было печали,
Чем бы жили небеса?
Да и мы бы чем дышали?
Что бы нам теснило грудь?
Чем бы исходила мука?
Облакам легка разлука:
Якорь выбран, в добрый путь!
Пусто рядом — вот в чём штука...

Довольно и пепла и праха.
И волос отменно густой.
Строга и пристойна рубаха,
Душа же больна немотой.

Ей тело — как будто теснее.
Как камнем, заложена грудь.
Рвануть бы рубаху... Не смею.
Так хоть воротник расстегнуть.

Схватить бы себя за чупрыну
И дернуть — до боли, до слёз.
Но как-то по-глупому стыдно
Проделать всё это всерьёз.

Посыпать бы голову пеплом,
Согнуться от горя в кольцо...
Нельзя. Мы, мужчины, всё стерпим,
Но в грязь не ударим лицом...

Я твердостью стали подобен.
Я словно в доспехах весь. Но...
Ничем мне не выразить скорби,
И скорбь меня тянет на дно.

­Когда ты тянешься ко мне
За поцелуем, как конфеткой,
Не раскрывая глаз вполне, —
Ты девочка, хотя кокетка...

Когда, чтобы свести с ума,
Прильнешь ко мне среди потёмок
И поцелуешь вдруг сама, —
Ты женщина, хотя ребёнок...

Голубой —
взгляд, опрокинутый в небо.
Розовый —
перо из хвоста зари.
Фиолетовый —
сочная плоть грозы.
Кладбищенская палитра.
Цветы на могилках не вянут.
А вот ее ты не рви, —
Долго не простоит.
Та же печаль разлита,
Только к тому же — медвяна.

Влажен весенний лес.
Абрис ветвей — летящ.
Капельки цвета застыли
На высоте ладони.
Слышится, словно с небес,
Ангельский тихий плач.
...Если мы здесь забыли,
Там оказавшись, вспомним.

Какую-то там Мишель
С утра превратить в мишень
Налаживается наводчик.
И кто что кому сказал —
Всё разровняет залп
До горстки горелых точек.

Пока стоит свист да гром,
Нельзя отстраивать дом —
Он будет разрушен снова.
Стрельба отбивает слух.
Здесь каждый отменно глух
К чужому горю и слову.

Здесь в крик обращается речь.
И ничего не сберечь —
Ни жизни своей, ни смыслов.
А не рефлексировать чтоб—
Дорожка из точек в лоб
От пулемёта повисла.

...Однажды устанет война
И смыслам вернёт имена.
И будет выживший парень
На ушко шептать Аннет
(Поскольку Мишель уже нет)
Слова любви на бульваре.

­­­От смысла в словах ничего не осталось,
Осталась лишь малость,
Осталось чуть-чуть.
А то, что осталось, — не многим досталось.
А тем, что досталось,
Не ранило грудь.

Из слов онемевших плетутся поэмы.
Их сводят в дилеммы.
И пишут статьи,
О том, что когда-то под небом Эдема,
Под небом нездешним
Звенели ручьи.

Что птицы, расправив своё оперенье,
Из солнечной тени
Гремели хвалой,
Сегодня сложил я в стихотворенье,
И лью в себя чай,
Заедая халвой.

Весны дыхание — теплей.
Устав с рассвета тенькать,
Весьма довольный воробей
Клюв чистит о ступеньки.

Пищит-чирикает застрех,
Двор полон звуков звонких.
И беспричинно сыплют смех
На лавочке девчонки.

И даже вечно хмурый я
Воспрял, когда пушистый,
Упругий шарик воробья
Под ноги мне скатился.

Постель не смята и пуста.
У изголовья сны толкутся
И алчут получить меня.
Чуть слышно шелестят уста, —
И лживые сюжеты ткутся
На злобу прожитого дня.

В стакане стынет крепкий чай.
Плывут круги перед глазами.
Из мысли выпало звено.
Я что-то не успел начать...
И только зря вел бой с часами,
Поскольку сплю уже давно...

Когда старуха Ночь, ворча,
Задёргивает шторы,
Все начинают вдруг скучать
И спать ложатся вскоре.

А в окнах угасает свет,
Блуждая в интерьере, —
От люстры — бликом на паркет,
И прячется в торшере.

Торшеры гаснут. Гасят бра
Хозяева беспечно.
И входит тьма. Не до утра,
А каждый раз — навечно.

Но сторож в городе живёт,
И у себя в сторожке
Ночь напролет он свечи жжёт,
И теплится окошко.

Не любит Ночи старичок.
И он ей — ворог лютый:
На свечку, как на маячок,
Приходит в город утро.

Рассвет и небо на паях
Устроили лавчонку,
Чтоб потчевать весной в ветвях,
Еще прозрачно-тонких.

Лишь по опушке кое-где
Видна припухлость почек.
Кто первым это разглядел,
Тому — весны кусочек.

Для погребённого в Москве
То — пиршество гурмана.
К тому же солнце в синеве
И здесь нам по карману.

Подставлю душу. Пусть нальют
Мне радость с пенной горкой.
Я жизнь весной как воду пью,
Хоть вкус порой и горький.

По шершавой шкуре ясеня
Путешествует муравей.
И не знает, что опасен я,
У ствола прилегший в траве.

Тени жмутся под смородиной,
Солнцем плавится синева.
Хорошо мне на природе, но
Есть и здесь у меня права:

Право сильного и большего,
Право быть таким, как люблю,
Муравья, на локоть заползшего,
Не задумываясь, убью.

Мой покой это нарушит ли?
Насекомого краток век.
А придёт мне в руки оружие —
Берегись тогда, человек.

На весеннем восходе,
В пыли городской
Тайно сердце изводит
Гремучий покой.

Опустилось затишье
В зелень крон и в меня.
Может, кто-то стал лишним
С наступлением дня?..

Солнце вбросило в душу
Горсть звенящих монет.
Ты — мой ангел заблудший.
Я смотрю тебе вслед.

По трещинам в асфальте ручеёк
Бушует, — в бурунах... "Сарынь на кичку!"...
Я бросил взгляд — нечаянно, как спичку,
И вот ручей его с собой увлёк.

Скольжу по краю луж. Их тишь да гладь
Мне дарит опрокинутое небо.
Я знаю: отраженье — лишь плацебо,
Но нету сил мне голову поднять...

Жизни моей электричка
Катит по колее.
Стала любовь привычной,
Как бутерброд в дорогу.
Жаль только, наши стычки
К году от году злей,
Тёплых же слов отмычки
Ищем порою долго.

Словно ночной кошмар,
Мучает душу страх —
Выйдет любовь, как пар, —
Сердце совсем остынет.
Буду сердечно стар,
Буду душою — прах.
Чудо, что этот дар
Нам сохранён доныне.

Заскорузлая память
Предлагает услужливо
Не успевшее стаять
Белоснежное кружево,
Где, взирая с балкончика
На вселенскую скученность,
Строю планы на будущность
И не знаю, что кончится
В скором времени лет
Отведённых деление...
Мой текущий момент
Кто-то вырвет из времени,
И застыну в прострации,
Самого же пугающей,
Эдаким попугаищем
На цветной иллюстрации.

Зеленый первенец весны
Еще не прянул из-под снега,
И лужи требуют разбега,
И ночи все еще длинны...

Но воздух сладок и тягуч,
А небо чисто и высоко...
Весна вернулась издалёка, –
Из прерий Пампы, с Андских круч.

Я тоже где-то там блуждал,
К себе назад забыв дорогу...
Теперь вернулся. Слава Богу!
А ведь почти что опоздал.

Мы очарованы минувшим,
Разбитым нами так легко.
Кто виноват, решим, схлестнувшись:
Осколки против черепков.

Да, черепки возможно склеить,
Но след разломов — не избыть.
Как же уметь на самом деле
Так жить, чтоб хрупкое не бить?

Это было красиво.
Это было печально.
Это было прощально. —
Я стоял у окна.
Ты, спеша, уходила,
Наступала на тени.
Ты была преломленьем
Состояния сна.

­­Женщина с каблучка
(Как ямщик с облучка)
Озирает проезжую часть,
Где сверкают машины
И томятся мужчины,
Чуя древнюю тайную власть.

Мы не будим к ним строги —
Любит мир длинноногих.
Педикюр, маникюр, макияж, —
Здесь для взглядов раздолье.
Как глоток алкоголя —
Цепких глаз бесконтактный массаж.

«Пусть мужчины попляшут, —
Этот мир будет нашим...»
Замечталась в полете, как вдруг
Туфля вязнет в решётке.
И запрыгала тётка,
Проклиная коварный каблук.

Вчерашним днём, как злом, отягощён,
Я мню его в своём распоряженье,
Вчерашним счастьем опьянён ещё,
Но болен и вчерашним пораженьем.

Лелеет разум вкрадчивую ложь,
Не ведая, что всё уже иначе.
Пусть день сегодня сказочно хорош,
Я о вчерашнем и смеюсь, и плачу.

Забыть его! Да можно ли забыть?
Ломтём отрежу — прирастёт, как было.
И, вспоминая, забываю быть…
Так и бреду по жизни, пятясь тылом.

Камень, тобою взрезанный,
Станет пылинок стайкой...
Как уловить в поэзии
Формы летящей чайки?

Запало. Душу запалило.
Прожгло от маковки до пят.
Но, усмехнувшись, бросил "мило"
И спрятал в щелку пола взгляд,
Чувств не растратив не полушки
Ни в похвале, ни в похвальбе,
Чтобы всю ночь шептать в подушки:
"Как это удалось тебе?!".

Когда на протяженье дня
Нет рядом никого,
Кому есть дело до меня,
Я не боюсь того.

Я не грущу и не ропщу.
Я тишину в себе ращу.

Когда вокруг и шум, и гам,
Толпы водоворот,
И ходят прямо по ногам,
Не закрывая рот,

Я с ними вместе не трещу,
А тишину в себе ращу.

Надеюсь, что удастся мне
Мой кропотливый труд,
И в этой скрытой тишине
Найдётся мне приют.

Вдруг вспыхнет луч. И по лучу
Навстречу Богу я взлечу.

Иногда ты ждешь слова.
И оно, словно капля,
Не удержавшаяся на скате мысли,
Падает вниз.
Но вместо веселого звона
Серебряных колокольчиков
Происходят нелепые дребезжащие звуки,
Словно твоя капля упала
В медный,
Изъеденный щелочью
Таз.


Иногда ты уже ничего не ждешь.
Но теплое чувство руки,
Прижившейся на запястье,
Мягкое движение пальцев,
Словно перебирающих струны,
И гнездящихся в твоих волосах,
Тебя возвращают к надежде.
И от накатившей на тебя
Дрожащей волной благодарности
Ты плачешь…

Паучье счастье — восемь ног —
Зачем бежишь на потолок
Из темноты за шкафом?
По потолку раскинув сеть,
Ты, видно, хочешь преуспеть,
В паучьи метишь графы.

Но — не судьба. Я не стерёг,
Но и не мог, чтоб потолок
Был в паутинной снасти.
Паук прихлопнут башмаком,
А я все думаю о том,
Что вдруг убито счастье...

*В народе было распространено суеверие, что пауки приносят в дом счастье, поэтому убивать их нельзя...

На горстку праха — пара-тройка слов.
Таков остаток. А с собой в дорогу
Что взять смогу? Когда на сто грехов
Одна молитва выйдет — слава Богу!

Людская память, падкая на лесть, —
Не более чем склепосозиданье.
Ведь все слова, что я оставлю здесь,
Не выльются там в слово оправданья.

Я весь в трудах над суетной строкой,
Что то и дело провисает ложью.
В молитве — бездарь. На добро — скупой.
Держусь лишь тем, что верю в милость Божью.

Прыжок — не без риска
Запутаться в строфах...
И если ты — низко,
Тогда — катастрофа:
Осыплется ржа
Словесных прикрас...

Старайся держать
Высоту про запас.

Солнце гладит по щеке
Тёплою ладошкой.
Облака плывут в реке
Белою окрошкой.

Лета тянется кудель,
Обещая волю.
Ветер, словно коростель,
Бегает по полю.

Пух ложится на траву.
Шмель гудит в эфире.
Хорошо, что я живу
С этим миром в мире.

Вивальди подземелья. "Времена"... –
В безвременье прорвавшаяся вечность.
Трепещет скрипка. Кажется: она
Из ничего вытягивает нечто,

Инерции душевной вопреки.
И бастионы глянцевых журналов
На миг падут. Чуть звякнут кошельки,
Избавившись от толики металла. –

Дань вечности. Серебряная мзда
За право только слышать, но не слушать.
Насытятся и сгинут поезда
В тоннельной тьме. А с ними -– наши души.

Скрипач опустит скрипку не спеша,
В футляре мелочь соберет не глядя. –
Он знает, что не будет без гроша,
Пока его репертуар – Вивальди.

«Я тебе не мешаю!» —
Грузим слова-вагоны
Мудростью сенешаля...
Одно мешает другому.

Дождь мешает прогулке.
Тело душе мешает.
Слово может быть гулким,
Но ничего не решает.

И, если хочешь быть честным,
Надо просить прощенья
За тяжкую неуместность
Навязанного общенья.

Тени ночи.
Лунный бег.
Что ты хочешь,
Человек?

Осень стелет сто дорог,
Только выйди за порог.

Кони — в сёдлах. В торбе — сыр.
Торопись увидеть мир.

Чтоб не мерить шар земной,
Хочешь — крылья за спиной?

Видишь кладов древних след? —
Жжётся адов красный цвет.

Гномы разожгли костёр —
Ты поймешь их разговор.

Затуши огонь костра —
Вспомнишь, что забыл вчера.

На горе, древнее Вед,
Дуб есть, в жёлтое одет, —

Отыщи зеленый лист —
Будешь вечно сердцем чист.

Под горой бьёт студенец —
Он предскажет твой конец.

...Тени ночи.
Лунный тать.
— Что ж ты хочешь?
— Мне б поспать...

День прикрутил фитиль.
Извечная заминка:
Сняв голубой сатин,
Он явится в парче.

Инверсионный след
Игривой паутинкой
Ложится на букет
Оранжевых лучей.

Густеет тень в кустах.
Мир в серой дымке тает,
Как паутинка та,
Что носит малый груз...

А паучок летит,
И как-то выпадает,
Что страшно ядовит
Любой его укус.

На танках ездила граница,
Мешая в кашу огороды.
Наш мир никак не мог родиться.
Так долго отходили воды,

Что стали злыми акушеры.
И, чтобы не реветь от боли,
Здесь за предпринятые меры
Считают дозы алкоголя.

А кровь течёт. Её уж столько...
Она бежит из каждой раны
На теле и душе — глубокой,
Поверхностной, сквозной и рваной.

И как бы в ней не захлебнуться
И там навеки не остаться —
Меж заградительных конструкций
И наступательных реляций.

...Гранаты запихнув в подсумок —
Как семена для похоронок,
Никто не смеет и подумать,
Каким же будет наш ребёнок.

В листьях — шёпот, в небе — стынь.
Небо смотрит с укоризной:
Кто-то жёлтой краской брызнул
На зеленые листы.

Бисер капель на листе.
Табуны идут кобыльи:
Вороньё, расправив крылья,
Дождь приносит на хвосте.

Стаи черные ворон —
Неба сомкнуты ресницы.
Дан тебе, чтоб смог забыться,
Осени недолгий сон.

Слетались птицы из далёких мест
И медленно кружились над курганом,
Что людям, верно, показалось б странным,
Когда бы был хотя бы кто окрест.
Но ни костра не видно с высоты
Орлиного неспешного полета.
Когда-то шла здесь на людей охота,
И расцветали бурые цветы...
Как было шумно... А теперь — покой.
Садится солнце — зарево над степью.
Безмолвное ничьё великолепье.
Лишь комары толкутся над рекой.
А птицы, разгоняя взмахом крыл
В безветрии застывший пряный воздух,
Всё также кружат, не садясь на роздых...
Кто был бы рядом, он бы объяснил.

Не стало движений
В сереющей мгле.
Следы отражений
Застыли в стекле.

Как жизни улики,
Окошки хранят
Последние блики
Минувшего дня.

И, если захочешь,
Прочтешь по ним ты
Предел полномочий
Ночной темноты.

А если упорно
Не видишь окна, —
За пологом чёрным
Предстанет стена.

Чёрная тушь.
Беспокойная тишь.
Над чердаками —
Летучая мышь.
Под облаками
Над скатами крыш
Мечется-бьётся летучая мышь.

Вязкая тень.
Заповедная даль.
Тянется снами
Нездешняя ткань.
Было — не с нами,
И снится — не нам
Быль, приносимая небыли в дань.

Мы же — не сон,
Свет — наш секрет.
Солнечной песни
Помним завет.
Розовой вести
Полон рассвет.
...Или я сплю и не выключил свет?..

По Руси колокола
Водят перекличку.
Эх, оставить бы дела
Заложить бы бричку,
Вместо свитера надеть
Полушубок ватный,
Крикнуть, гикнуть, полететь
По Москве закатной.
По булыжной мостовой
Прогреметь на Пресню
И под ветра свист да вой
Загорланить песню.
Так бы всё катить и петь,
Песни, что есть мочи,
Стать счастливым — хоть на треть,
Ну а ближе к ночи —
Где-то денег подзанять
И, сбив наземь шапку,
В кабаке чаи гонять
С сахаром внакладку.
… А над городом плывёт
Перезвон малиновый.
Грусть-тоска меня грызёт.
Друг, налей рябиновой.

Карты устарели, ссылки биты.
Мы поднаторели в переменах.
Что нас жгло экстазом, то — забыто,
Что-то — сразу, что-то — постепенно.
Мы себе искали основанье,
Прошлое листали — где же корни?
И затёрли все воспоминанья,
Так, что не нашлось теперь, что вспомнить.

­Великих стран прощальный облик
В песках скрывает обелиск.
Так кротко дремлет грозный сфинкс...
О камень трется светлый отблеск, —
Костёр играет пляской искр,
Лик освещая чужестранца,
Увязший в чёрной бороде.
В неё зарывшись, вязнут пальцы,
А взгляд, блуждающий в нигде,
Сквозь искры, поднятые в танце,
Готовится для новых встреч
С ожившим в камне отраженьем,
Где прошлое пришло в движенье
И сфинкс намерился прилечь
За миг, как стать изображеньем.

Мудрец скребёт затылок
И трёт широкий лоб, —
Достаточно ль посылок,
Не сомневаться чтоб?

Мир так велик и чуден,
Пойди его пойми —
Что было в нем, что будет,
Что прячется в тени?

Что есть его основа? —
Не воздух, не вода...
А, может, Божье Слово,
Каким Он мир создал?..

Сравнил сей мир с рекою,
Но снова образ вял.
Мудрец вздохнул с тоскою
И вновь писало взял.

Два мешка
Золотого песка
С жерновов
Песочных часов...
На казну мою не сшить кошелька,
Но и снег не стряхнуть с висков.

Дом сложил —
Надорвал десять жил.
Жить бы век,
Да повсюду снег.
Цепь, как пёс, тянул — лаял, сторожил,
Ну а как сорвал — так в побег.

Снег хрустит,
Вяжет ноги. Пути
Мне ясны,
Да занесены.
И на темный лик тьма из тьмы летит,
Хорошо — есть цветные сны.

Соберу,
Прежде, чем помру,
Цвет в мазок, —
Был бы только срок...
Был бы в сердце Бог... Был бы рядом друг...
И листок — вместить пару строк.

Пали тени синих век.
Облака по кромке неба
Катятся, как булки хлеба.
Спит небесный человек.

Ночь придет — покров долой.
Вспыхнут тысячные очи
Тем, кто, как и прежде, хочет
Жить под собственной звездой.

... Ещё, страшась в себе разлада,
О Боге помнила душа.
Земля и небо плыли рядом.
И от земного шалаша
До кущ небесных было близко.
Молитва шла тогда легко.
Не то, чтоб небо было низко, —
Земля стояла высоко.
И на краю дворцовой крыши
Подумал царь, зря облака:
Когда б взойти немногим выше, —
Коснется их моя рука.
И молвил слово. Бросив пашни,
Забыв, что пота стоит хлеб,
Народ притёк, и строил башню,
Чтоб небо покорить земле.
Горя ожесточеньем битвы,
Спеша к небесному венцу,
Они оставили молитвы,
Чтоб Бога зреть лицом к Лицу.

И вот Он — здесь. Распались своды.
На месте башни — пыли рой.
И разошлись в пыли народы.
И небо разошлось с землёй.

­Будущее созревает внутри
(Ну а потом выходит наружу).
Не важно, что ты себе говорил.
Важно, чем ты годами недужил.

Не архитектор ты, а канал.
Точка прорыва. Слабое место.
Ты удивишься, как мало ты знал
Того, что тебе было известно.

Найдёшь ли в себе достаточно сил,
Чтобы признать (желательно — рано),
Что завтрашний день уже наступил —
Вне твоего прекрасного плана?..

«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло...» (1-е послание Коринфянам апостола Павла, 13:12)

Со всеми слеп и я,
Хоть каждый — зряч по сути.
Мой образ бытия,
По-видимому, мутен, —

Как мутен мира холст,
Когда очки снимаю,
Как смутен мой вопрос,
Которым ум ломаю.

И те, чья жизнь — не зря,
Как говорит Апостол,
Не многое здесь зрят.
А кажется — так просто...

Площадь. Вокзал.
Серое здание.
Кассы да зал
Для ожидания.

Пытка души
Замедлением времени.
Жизнь не спешит,
И в уме затемнение.

Стулья вдоль стен
Частью порушены.
Жду перемен —
Обязательно к лучшему,

Что нашептали
Чувства-обманщики.
Чай остывает
В бумажном стаканчике.

Небо светлей. Знать,
Не долго уж мучиться.
Хочется спать,
Да боюсь за имущество...

Я тону в пассажиропотоке,
Каждый день пробиваясь домой...
Слава Богу, что вышел высоким, —
Свет никто мне не застит спиной.

Вижу лица. На лицах — усталость.
Друг о дружку затёрты сердца.
И от трения ранняя старость
Проступает в гримасах лица,

Набухает в мешках под глазами,
Залегла в очертаниях рта.
Мы живём — как несём наказанье,
Всё за то, что бежим от креста,

Что не Богу работаем — страсти,
Потому и напрасен наш труд.
В лотерею не выиграешь счастье,
Да и денег мешок не дадут.

Всё мечтаем: вот кончится давка
И своё мы получим сполна,
Но всё туже на шее удавка,
И душа, как и прежде, черна.

И когда не смиримся, не скажем,
Что полезна нам будничность дней,
Жизнь нам будет всё гаже и гаже,
И терпеть её станет трудней.

Вот и я, разбавляя усталость
Осужденьем моих визави,
Замечаю, как мало осталось
В моей утлой душонке любви.

Потому мне так тяжко даётся
Путь домой, и я чувствую сам,
Что найдётся тот, кто ужаснётся
И моим омрачённым чертам.

­­­Ты в блеске чужеземцев при дворе,
Изысканных в одежде и манерах,
Не находи для сердца квартирьера,
Не поддавайся пагубной игре.

Не заблудись среди их верных шпаг,
Среди улыбок вкрадчивых и дерзких.
Не отвечай им холодно и резко,
А просто отступи еще на шаг.

Пускай они растают, как во сне.
Их красота, кураж и лоск породы,
Изыски обхожденья, знаки моды
Останутся при них, а ты — при мне.

­Открывший смерть увидит мирозданье
Живущим по канону века — в долг.
Пусть договор утаивает сроки,
Зато подписан кровью каждый лист...
Так основательно кредитованье
Вести способен тот, кто знает толк
Во времени, и, подводя итоги,
Смерть в плюсе, как заправский финансист.

Замылен взгляд. Нам знаки разложенья
Видны повсюду. Звезды, человек, —
Всё склонно к смерти. Кажется реликтом
Способное хотя бы зеленеть
В горшке на подоконнике растенье,
Навстречу солнцу новый свой побег
Пустившее так дерзко и открыто,
Что вместе с ним смерть хочется презреть.

Обыденность... Но вижу как впервые,
Жизнеспособность жизни осознав.
Смерть не дает привыкнуть к долголетью,
Но цепь рождений ей не оборвать.
Смерть — лишь среда для жизни. Мы, живые,
Питаем свой физический состав
Чужою смертью, согреваем смертью,
В печное брюхо заложив дрова...

Лишь бы для духа смерть не стала пищей.
Дух — гений жизни. Он животворит.
Пресытившись же, духом разложенья
Витает. Топчет тротуары труп,
Считаясь человеком, смерти ищет.
И тем она милей, чем мерзче вид.
Летит душа на сладкий запах тленья,
И мнится непосильным жизни труд.

Так было от начала первой порчи.
Перебирая камешки эпох,
Старался человек развеять ужас
Предчувствия конца, вбирая страх
От зрелища чужой кончины. Корчи,
Обмяклость тела, алый кровоток, —
Смерть, ты сыта! и я тебе не нужен, —
Таков смысл жертв, чадящих на кострах.

А вот еще: казалось брату — места
Под небом не хватает на двоих,
Чтобы вместить пути обоих братьев,
Различье в мыслях, непохожесть душ...
Убить того, кто лучше, даже лестно.
Он весь из добродетелей? — Так их
Наследует убийца, словно платье...
И смерть вошла в число первейших нужд.

Но смерти нет. Хотя ее отравой
Пропитана вся наша жизнь насквозь,
Интоксикация — лишь след болезни,
Так и не ставший знаком торжества.
Вратами гроба входим в Царство Славы, —
Когда прихватит крышку длинный гвоздь,
В могилу смерть опустят. Бесполезно
Тягаться с вечной силой Божества.

Но человек всё продолжает тяжбу,
Дары любви принять не пожелав.
Чтоб быть царем, Бог слишком человечен,
Холодной смерти ближе эта роль, —
Так мыслят ныне, веря, что неважно,
Что будет после смерти и кто прав
Из богословов. Дух теперь конечен,
Подобно телу. Бесконечна боль.

День колесом.
Летний мой вечер —
Наглый и рыжий —
Глуп и беспечен,
Руки мне лижет,
Словно щенок,
Вьётся у ног,
Косточку точит —
Ночи огрызок.
Сны всё короче...
Вот уже слизан
Лишний часок...

­За щекой катая карамель,
В несуразном мокром балахоне,
Дождь гоняет улицей капель,
Как мальчишка — мячик на газоне.
Отразившись в лужах-зеркалах,
Что разбиты брызгами на блёстки,
Он, чуть-чуть запутавшись в ветвях,
Вдруг поправит модную причёску.

Дождь — затейник первый на миру.
И, смахнув с ресниц своих дождинку,
Засмотрелась на его игру
Встречная красавица в косынке.

­­­­­Слишком много накоплено меди —
Бьёт карман при ходьбе по бедру.
Убеждаю себя, что не беден
И не страшно мне, если помру, —

Будет чем заплатить на мытарствах,
Как расстанется с телом душа.
Стало ближе Небесное Царство,
Крепче спится и легче дышать...

Но однажды проснулся я ночью, —
Был мне звук, наяву ли, во сне, —
То не райский звенел колокольчик,
Просто мелочь встряхнуло во мне.

Так тяжело объединиться...
Любовь как принцип — тяготит.
Нам не милы чужие лица,
И чужака нам вид претит.

Иной язык, не те повадки, —
Скорее, повод для войны.
Мир разделён, и мы в порядке:
У нас есть «мы», и есть — «не мы».

А то, что можно сбить нас в кучу,
Лишь обещает больший крах:
Мы все по-прежнему колючи,
Нас вместе вяжет общий страх.

Приправа страха в супе мира —
Легко узнать, кто кулинар.
Нам справят новые мундиры,
Но принцип новой власти стар.

Твое незримое высочество
В моих блужданиях – со мной.
Избавленный от одиночества,
Не брежу по ночам луной.

Наш огонек, как чудо, теплится
Назло сгущающейся тьме,
Когда вокруг – одни нелепицы,
И мир подвинулся в уме.

И это вовсе не юродчество
И не создание химер:
Ты для меня – мое высочество,
Звезда, слетевшая ко мне.