вечером осени, в пасмурный холод, где-то часам к девяти в сердце забился хрустящий осколок — рана сквозная свистит.

в сердце попала действительность.

странно.

я в это верить не мог: вместо молочно-густого тумана плыл удушающий смог; ветви засохшие рукоплескали стылым спешащим теням; небо звенело листами из стали, вторило муторным дням; ветер речной был простуженным. слёзы в тучах сидели седых.

свет напоследок кололся занозой, после же —

вовсе затих.

мне, несомненно, далёко до Кая: серость? неважно, живём.

льдистый осколок реальности таял медленно в сердце моём.

он переплавился в нечто живое, я стал немного сильней, только с тех пор меня ночью слепою видеть не хочет Морфей: он, неизменно реален и весел, снова играет со мной, вновь укатив на полночном экспрессе к тем, кому нужен покой.

———

новая осень — и новый осколок.

это не больно ничуть, я научил себя сдерживать холод, смог ненадолго уснуть.

больше ничто не удержит на месте, что тут осколок — пустяк! нет ничего — только воля да честь, и свора небесных собак.

в танце на гранях меж явью и снами выложил "вечность" песком — в новом обличии снова я с вами, каждому смутно знако́м.

так уж вышло: увидеть только себя сумел, лишь себя [и десятки, сотни остывших тел.]

———

в пальцах скрюченных хрустко кро́шится серый мел, я рисую защитный круг.

вновь набросилась бесконечность пустого сна. бьются капли-птицы о стылую гладь окна.

[эх, напиться бы кровью чьей-нибудь.. допьяна, до дрожащих горячих рук.]

я теряю рассудок?

[именно.]

нет же, нет!

обращаются звуки имени в острый свет. я же помню, давал себе я тогда обет, что останусь в своём уме!

[не сработало.]

леденеющий потолок раскрошился — и чуть подрагивает у ног. лучше я тогда вовсе выбраться бы не смог — не сидел бы сейчас во тьме.

[написал я на пыльных стенах двенадцать фраз: окна смотрят в упор стекляшками чёрных глаз, тихо тлеющий прежде месяц совсем погас.]

я лежу на сыром полу, согреваю собой осколки холодных плит.

[кровь ли, слёзы ль — всё стерпит пёстро-седой гранит.]

окна слепнут: дрожат, и каждое чуть звенит, погружая меня во мглу.

———

ярко-алый рассвет по стенам ко мне ползёт: рассыпается морок, тает видений лёд, начинается вновь спокойных минут отсчёт, стал ненужным неровный круг. солнце пляшет на гранях лестницы винтовой.

я же знаю, грядущей ночью мне — снова в бой.. только б выстоять в этой битве с самим собой.

[я вернусь, дорогой мой "друг".]

— нам судья — вольный ветер, свидетели — свечи и страницы магических книг; пусть закатятся очи, пусть странные речи говорит непослушный язык. не устану ли вовсе метаться по свету и не знать о судьбе ничего? изукрашу ль следами своими планету — иль истопчут меня самого? по сплетеньям дорог расскажи мне, гадалка, не услышу ль я звона меча? для тебя мне, пророчица, денег не жалко — только правде сегодня звучать!

— не проси меня, путник, гадать я не стану. ты и прежде себя не берёг — не боишься ни смерти, ни боли, ни раны, ни бескрайности нитей-дорог. сохрани это пламя в груди своей, странник, становись понемногу мудрей: не участвуй в боях, не ищи состязаний, лишь иди по дороге своей. пожелав не с людьми, а со временем биться, не вернёшься отныне назад.

монотонно и гулко вещала девица, распахнув золотые глаза.

расстилался туман по зелёным долинам, зардевался хмельной небосвод, нацепив на себя облаков паутину.

— вечереет, ты видишь? вперёд. не сдавайся, покуда твой век не истрачен; знаю, выживешь в этой борьбе. пусть тебя не покинет чертовка-удача,

я желаю победы тебе.

мы решаемся на что-то слишком редко,
и протест для нас — немыслимый прорыв.
не-молчавшие рассажены по клеткам,
да вот голос их вовеки будет жив.

и — минута за минутой, год за годом —
будут крепнуть золотые голоса,
звон их пения дорвётся до свободы,
зазвучит и растревожит небеса.

птицы встреплют неухоженные перья,
расклюют у клеток ржавые замки —
и тогда услышит каждый это пенье,
глухоте приобретённой вопреки.

мы решаемся на что-то крайне редко,
но давайте же сейчас провозгласим:
можно птиц всех порассаживать по клеткам,
только голос их останется живым.

этот мир устал, так давно устал
от бездушных людских приказов.

положи, художник, на грудь холста
тонкий шелк разноцветья красок.
ты, творец, ты, любимец судьбы чудно́й —
ровно, бережно, аккуратно
мягкость прядей-штрихов заплети косой,
брось на плечи веснушек пятна.

чтоб любовь осталась в сердцах людей,
чтобы пламя в душе горело,
тронь скорей поцелуем своих кистей
белизну холстяного тела,
тронь с заботой, с лаской слепую ткань,
нарисуй на ней нежность жизни,

ведь пока всё живо, куда ни глянь,
не оставит художник кисти.

мне бы пеплом лететь,
да по́ ветру,
мне бы в лицах чужих теряться;

расплавлять бы стекло термометров и несбывшихся ситуаций.

—————

тонкой медью завьются к вечеру
сухо-сладкие вихри в поле.
я не знаю, ещё их встречу ли,
не уверен, возьму с собой ли.

алый морок, на небеса стелясь,
все вокруг заливал собою.
облака — как щенята — ластились
к придорожному не-покою.

ночи росчерк виднелся издали
на небесной пустой странице;
да, таких ещё книг не и́здали,
где пропахла бы тьма корицей,

где смущённые зори сонные
были б ярче дневного света,
и венчался бы мир короною
из бескрайнего жара лета.

смеясь, извивается лампы свет,
глаза щекотя.

—————

— вам не слишком важно,
какое количество сладких лет
окажется в вашем кульке бумажном?

— нет-нет, на сегодня мне все равно.

но знаете.. лучше — побольше все же.
а вдруг пригодятся, когда в кино
придется зазвать мне слепых прохожих?

— но в этом нет смысла.

— а вы чудак!
зову посмотреть вас на междумирье.

— вы, верно, безумец.

— ну что ж, раз так —
тогда вы очнётесь в своей квартире,
как только будильник прогонит сны.
в противном же случае — приглашаю
гулять по вселенным.

— вы что, пьяны?

— с утра в вашем мире напился чаю.

— допустим, поверил. а как же дом,
работа, друзья, ну и.. остальное?

— с собою мы этого не возьмём:
поверьте, вам так будет легче втрое.

— а, к чёрту! готов! все равно во сне
я сам не нормальнее вас ни капли.
торгую тут временем при луне
(и руки, признаться, от лет ослабли)!

— ну, славно. пойдём. да смотрите, друг:
вы были здесь, правда, забыли это.

—————

по полупрозрачному следу рук
сбегает от лампы кусочек света.

и вдруг её как будто отпустило,
по телу словно пробежался ток.
своей холодной маленькой квартиры
рассыпавшийся чёрный потолок
таким же чёрным дымом закоптила
и рассмеялась вдруг, что было силы:
весь мир валялся у усталых ног.

обесцвеченный, обезличенный, я летел — ничего не чувствуя;

я бежал — и не знал, куда.

ночь смотрела глазами птичьими, всё-то слёзы лила, как пусто ей, всё-то шла по моим следам.

ей бы с белым рассветом свидеться, ей узнать бы его по голосу —

по звучанью его костров.

"ночь крылатая, ночь-провидица, ты сожжешь свои ветры-волосы, позабудешь остатки слов.

и предельно хочу быть честен я: ты сломаешься, искалечишься, если вдруг упадёшь в зарю; разобьются твои созвездия, если спрятать да уберечь их все я тебя не уговорю."

только ночь меня не послушала, рук моих не коснулась крыльями, промолчала она в ответ,

и — над морем ли, и над сушей ли, над сухою землёю пыльной ли —

полетела встречать рассвет.

мне хотелось вослед отправиться: целый год не увидел ночи я.

а когда началась весна, возвратилась она красавицей в одеянии позолоченом, да с рассветом обручена.

сердце ночи расшито звёздами;

под луной — ледяной попутчицей —
серебрится её глава.

и с тех пор молодыми вёснами не печалится ночь, не мучится

и не верит в мои слова.

старуха тихо плачет у окна,
смотря с тоской тяжёлой, полусонной.
ей кажется, что там, в стекле оконном
вся жизнь, судьба вся запечатлена:

тепло заботы материнских рук,
катание на дедушкиной шее,
и мир как будто проще и добрее,
чем тот, что за спиною вырос вдруг.

друзья, подруги, школьные звонки
и первая — наивная — влюблённость.
пока что не любовь, определённо,
всё в будущем! сомнений никаких.

работа, институт, вперёд, вперёд,
пока есть силы не смотреть на время;
земля теперь вращается быстрее,
и в чем тут дело, кто же разберёт?

ей сорок, жизнь всё так же хороша —
любовь, семья, уютный дом, ребёнок,
но иногда покажется спросонок,
что мир всё больше ускоряет шаг.

а там, за тонкой гладью серебра,
малышка корчит рожицы чудны́е,
всё в этом мире для нее впервые,
вся жизнь — одна забавная игра.

девчонка смотрит в зеркало, смеясь,
держа в руке большой и яркий шарик.

никто секунды лишней не подарит
и не позволит в молодость попасть.

ты спала всю ночь на моих руках —
потому что мир этот так решил.

я к тебе взывал на всех языках,

я оказывался бесконечно жив, я оказывался безнадежно рад — вероятно, я даже с ума сошел,

но,

мой свет,

это более не игра —

мы устроим мир, где будет хорошо,

где не будет боли и глупых слов, где засветится небо над головой, где разгонит тишь тонкий птичий зов, где реальны будем лишь мы с тобой.

на вершинах вечноцветущих гор расправляют крылья птенцы зари — им не слышен тихий наш разговор, нам не ведом их дребезжащий крик; солнце каплею под горизонт ушло, обливая пламенем небеса —

я готов забыть миллионы слов, я готов всю реальность переписать;

переделать с нуля, все перекроить, сотворить живую обитель снов,

чтобы только знать,

что глаза твои отражают один из моих миров;

чтобы с неба звёзды текли дождём, чтобы солнце нежилось в облаках — что бы ни случилось, да всё вдвоём мы с тобою держали б в своих руках.

мягким блеском смеющихся светлых глаз
растворён застенчивой ночи дым.

столько вечностей будет, мой свет, у нас,
сколько будет надобно нам двоим.

снова полночь, и вновь зашептали змеи, что уснули с вечера на руках.

ты пытаешься править, едва умея, свою жизнь — зачитанный альманах.

там ошибка исправлена сотней новых, там страницы тушью обожжены.

там за каждым вторым незнакомым словом
можно ясно слышать "прошу весны! дайте пламени мне, поделитесь жаром! я устал тут быть, я хочу огня!"

там забвенье твоё и твои кошмары всё смеются, прошлое хороня.

вьются змеи по шее, почуяв волю. тени снов расселись под потолком. ты лишаешься снова самоконтроля, ты себе становишься незнаком.

дремлешь ты над исправленным вариантом; видишь? — тени наши играют в вист. увлеченность твою не назвать талантом, мой смешной мечтательный сценарист. в серебристом дыму непрозрачных окон снова видишь блеск сумасшедших глаз.

вязью слов, загустевшим чернильным соком

расцветает ночь

не в последний раз.

чёрные ели пронзают вершинами сонный немой небосвод, лес умывается тьмою полу́ночной. руки мои холодны; царство теней и мороза бессмертного дивную песню поёт.

я остаюсь в леденящих объятиях света белесой луны.

(я заблудился в безмолвном величии северных снежных лесов.)

ветер звенит невесомыми крыльями, резвый — и слишком живой, тысячи мыслей в том звоне запрятаны, тысячи песен и снов.

тысячи судеб и жизней непрожитых ветер влачит за собой.

(ветер мой, вечный мой, инеем скованный, что ж ты так призрачно-сед?)

здесь, в бесконечном клубящемся сумраке, звёзды подобны глазам — в них засмотреться бы, в них потеряться бы; ими увидеть бы свет.

(шорохом снега, шагами шуршащими тишь я лесную взреза́л.)

тает беззвучие в теплом дыхании — или почудилось мне?

время не помнит, как нужно идти ему — мчится скорей и скорей; небо сверкает далёкими звёздами, ели бормочут во сне; ночь же — дрожащая, тихая, тёмная — стала сестрою моей.

по стеклу барабанили капли: "пусти, устали."

оставалось вздохнуть — и, конечно, открыть все окна.

мир мой снова вчера ночевал на пустом вокзале, и от слёз его сонное небо насквозь промокло.

что ж ты, свет мой, расплакался снова, скажи на милость? отчего тебе горестно в тихий осенний вечер?

поседевшая осень под окнами расстелилась, растеклась и расклеилась — ей бы запеть, да нечем. ей бы встать, да совсем у неё перебиты ноги, ей бы снова безумствовать, жить и плясать, как прежде, да теперь вот зачем-то в промозглой глухой тревоге ходит осень.

а раньше ведь шла в расписных одеждах.

мир по капле приходит в себя от тепла и света. мы с ним выпили чаю на кухне у батареи.

после осени сразу пойдет поворот на лето,

а сейчас посидим мы в обнимку, друг друга грея.

я — машинист временно́го экспресса,
поезда бывших и будущих лет.
я совершил миллиарды поездок,
здесь мне, казалось бы, самое место —
мест-то ведь лучше и нет.

——

в теле машины вдруг треснуло что-то —
значит, становится время живей.
люди боятся подобной работы —
поезд построен давно, уж чего там,
часто слетает с путей.

скорость всё больше, состав мой всё выше;
сердце дурное, тревогу тая́,
снова колотится: "выжить бы, выжить!"
этого даже никто не услышит —
тихо работаю я.

полуразбитый скрежещет динамик:
"след-щая станция — Юрский пери.."
я — машинист, и моими глазами
смотрит межвременья яркое пламя,
плавя меня изнутри.

под рубашкой, расшитой ветром, под фарфоровой тонкой кожей растекается —

чуть заметно —

золотисто-песчаный свет, выплетает собою звёзды.

здесь ночами —

неосторожно, чуть смущённо —

сверкает воздух, от дыхания разогрет.

из-за мягких прикосновений звёзды вспыхивают огнями, разгораются в полмгновенья и искрятся живым теплом.

холод рук проникает в тело, обращаясь в седое пламя.

тёплый белый,
холодный белый;

тëмный кобальт на золотом.

если б не было так —

до дрожи, до срывающегося "свет мой", до пылающих звёзд, —

то, может, всё бы стало слегка иным, а сейчас, наблюдая сонно, всё под окнами вьются ветры.

им не слышать и полустона, им не ведать и тишины, не узнать им и звуков речи, да вот разве так нужно это? каждый ветер совсем беспечен;

каждый вечер несёт с собой бесконечность касаний смелых, странных мыслей, живого света..

это — лёд, раскрошённый с мелом,

пламя звёзд на сини морской.

здравствуй, юный, бескрайне искренний,
здравствуй, лучший из всех богов.

помню, алою искрой ввысь при мне устремился — и был таков, помню взгляды твои смешливые, воссиявшие ярче дня.

не забыл ли, как был счастливым и

как избавился от меня?

изломал, искалечил худшее, что с тобою пришло на свет, и, от случая — помнишь? — к случаю, сам давал себе ты обет:

"завершая дурные игры все, обращаясь иным собой, я тебе не позволю выбраться, чтоб разрушить чужой покой."

что запреты твои мне сделают? часть себя при себе живом не убить, как того хотело бы то, что люди зовут умом. поднимается тьма звенящая, дрожью трогает пальцы рук — слишком плотные, настоящие,

не такие, как мир вокруг, не такие. и тело странное, невозможно-чужое мне.

стены смотрят слепыми ранами, окон несколько лет как нет, стекла в мелкое смяты крошево, ветер голову тянет с плеч.

не осталось тебя хорошего —

значит, сможешь меня сберечь.