В масштабах брунии людская жизнь - ничтожный срок.
Если смотреть с позиции подёнки - эпохальный.
я - Человек. я постоянно спрятан между строк.
тоскующий Невольник речи невербальной.
От своих чувств скрываться столь банально,
Сколь айвазовскому писать морской пейзаж.
Теперь же, выражая мысли фигурально,
я возвещу прохожим и не очень:
“Ьon voyage!”

Я сверяю часы. Внешне - как часовая,
в глубине - по секундам. Взгляни, погодя,
за пустое окно. Там ворона кивает.
Я оставил послание ей, уходя.

Нелепая, заросшая, весёлая дворняга -
Покусанное ухо, чуть облезлый хвост.
Он сам не то чтоб счастлив, что бродяга,
А вместо крыши у него бетонный мост.
Практически циркач - он знает трюки,
Начитанный - сгрыз целый том стихов,
Он очень любит человеческие руки
И бегать утром в поле васильков.
Спонтанно, долго по свету мотался,
Выпрыгивал порой в последний миг из-под колёс.
И хоть однажды этот пёс кусался,
Он добрый, любящий и верный пёс.
Как жаль, что жизнь порой асимметрична,
Что далеко не каждому найдётся тёплый дом.
Мой милый пёс стремится вдаль и чуть меланхолично
На берегу реки рассматривает шторм.

Что (если разобраться) в нашей памяти хранится?
И почему (если подумать) нам на самом деле это помнить надо?
Ошибок прошлого густую вереницу,
и сколько в магазине стоит плитка шоколада,
что от назойливых людей давно придуманы беруши,
какую песню гениально исполняешь пьяным в караоке,
что существуют всё-таки хорошие духи и с ароматом груши,
и помнить девушку, которую на пляже встретил в феврале в Монтоке,
в какую сторону смотреть на пешеходном переходе,
что заплывать не стоит за буйки, купаясь в море,
и, допустим, нечто ещё банальнее, вроде
правил этикета и «Memento mori»

Чёрный стол в пелене пустоты.
Пальцы по столу, как метроном.
Не дошёл я всего полверсты
И зарёкся ночами пешком.

Ожидания вечной весны
Захрипели, свалившись к ногам.
Замурую проход в свои сны,
Поболтаю с собой по душам.

Пусть затянется наш визави
И ещё раз напомнит мне пусть,
Как менялись черты у любви,
Когда мною владела грусть.

От небрежной и слабой искры
Зажигался огонь в глазах.
К сожалению, искры остры,
А порез порождает страх.

Отчего, доверяя себя,
Словно бисер я в души мечу.
Полно нежности ждать от огня,
Я сегодня иного ищу.

Обрубаю звонки сгоряча.
Ни себе, ни тебе, никому.
Убери свою руку с плеча,
Мне спокойней теперь одному.

Вдохновлено стихотворением И.А. Бродского «Postscriptum» и пасмурным вечером в Санкт-Петербурге.

В воде я вижу мутный силуэт на набережной энного канала.
Средь переулков, в парках, под мостами проскальзывает в разум вокализ.
Дойдя до края моря, с рекою возвращаешься в начало.
И в книжке записной за каждой ночью всё детальнее эскиз.
«Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существованье,
А было оно всем, всем тем, что можно только осознать,
Не стало для тебя моё...» Последний нерв сознанья
Отправлен в космос шаги меж звёздами веками отмерять.
Надежда осыпается. Губами largo appassionato.
Растает под весенним ливнем исписанный, хоть и пустой конверт.
Но если в никуда идти, однажды ты придёшь куда-то,
Туда где безразлично пепел чёрен и где горчит десерт.
Увы, тому, кто прячет крик, укутываясь в одеяло,
Тому, кто не умеет заменить весь мир собой одним,
Обычно остается мутный силуэт на набережной энного канала
И лучик прошлого, в котором некогда он был любим.

По грязному асфальту иду и шаркаю подошвой.
Мой тихий тротуар - мой дом, мой кабинет, мой друг.
Я прихожу сюда, когда невыносимо тошно,
И каждый шаг рождает мысль «А вдруг..?»
«А вдруг я в отношении людей вокруг наивен,
А в отношении любви я может вовсе глуп?»
«А вдруг для Геродотов современных я буду деструктивен,
И предстоит мне алапаевский могильный сруб?»
И пусть он даже режет поперёк репертуара,
Здесь ровный голос разума и сердца обнажён.
И вот я вновь прошёл в ночи по тротуару,
И солнце медленно восходит, и на душе свежо.

Выбрось рыбой меня на сушу,
Разметай по квартире строки,
Приласкай мою буйную душу -
Я найду у реки притоки.
Недоступная роскошь салонов.
Белый мрамор, перо и картина.
Сотворение Пигмалиона
Галатея и шприц инсулина.
Сиротливых путей перекрёсток -
Пируэт по былым капиллярам.
Орхидея размером с напёрсток,
Битый час по ночным тротуарам.
Чтобы Мойры отрезали драму,
И в гармонии мы бы согрелись,
Из вчерашнего дня телеграмма
«Dilectus, amor fidelis!»

Мне не спится сегодня ночью.
Меня снова мучает страх.
И мне хочется выплюнуть строчки,
Что часами звучат в ушах.

Я как будто бы жертва охоты,
И попал я в глубокий капкан.
Не пойму, в чëм найти мне спасение,
А на шее всë туже аркан.

Я стараюсь быть сильным, честно
Но сочится из раны кровь.
И к свободе тянусь я тщетно,
На Луну завывая вновь.

Я внутри лабиринта мыслей
Всë пытаюсь построить маршрут,
А вокруг меня неизвестность,
Где и люди, и чувства мне врут.

Но я всë ж преисполнен надежды,
Что когда-нибудь солнце взойдёт.
Только спать не смогу я спокойно,
Пока этот страх не уйдёт.

И упав головой на подушку,
Всякий смысл потеряв в словах,

Понимаю

Я боюсь оказаться игрушкой
В твоих нежных, прекрасных руках.

в тени блуждают силуэты
и по спине
холодный пот
из темноты рука
знакомая до боли в сердце
с собой в густой туман зовëт
поддался
теперь лечу во мраке
совсем один
рискнул судьбой
уверенный самим собой
что был от счастья в шаге
нет
остался
и не найти теперь ответ
преследуем ночами горечью вины

сейчас

мне нужен какой-то свет
чтоб видеть хотя бы сны

Ночное небо поглощает свет,
Ему послушный я молчание храню.
От него мне нужен лишь ответ,
Что среди звëзд холодных я теперь ищу.

Он скажет, что моя игра - плацебо,
Что двигаюсь я снова не туда,
Что перепутал я далëкое, всë в звëздах небо
С отражением в поверхности пруда.

Умрëт, в воде холодной сгинув,
Наш выпитый любви бокал.
Мираж не обернулся былью,
Вчерашний сон ответ нам дал -
Однажды, в горький час ночной,
Дожди рассеют образ твой...

– Чего не спишь? Который час?
– В районе пятого, пожалуй.
– Что, водки кончился запас?
– Зришь в корень, брат. Чайком побалуй.
– Сейчас поставлю. Может, ты бутылки выкинешь хотя бы?
– Ты что? Бутылка мне была верней моей в Москву сбежавшей бабы!
– Ах, вот в чëм дело! Ясно, что ж, ты с мятой пьëшь?
– Нет, просто чëрный.
– Понял. Ну тогда держи и расскажи чем удручëнный.
– Я, Сашка, так, задумался немного. Ну, кроме нашего, ну, так сказать, физически людского, в чëм смысл жизни всей?
– О, брат, совет: поменьше пей!
– Ну правда! Сам подумай: мы явно здесь не просто так! Хоть наше время здесь – пустяк, но мы же все хотим искать: кто денег, кто любви, кто власти. Хотим свою судьбу в свои же руки взять, чтобы себя избавить от еë напастей. Нет, брат, поверь – мы здесь с тобой не просто звери. Мы созданы, чтобы служить великий цели!
– Ну и какой?
– Пока не понял, но я близок, я уверен.
— Ну надымил! Кончай курить, табак твой вреден! Вот так умрёшь с ним, так и не найдя ответ.
– Да, знаю, что здоровью пользы нет, но он мне правда помогает мыслить. Сколько идей он мне открыл – вовек не перечислить.
– Ну бог с тобой… А чай уже, наверное, остыл.
– Да хрен с ним! Мысль скажу, пока что не забыл. Я тут решил: я создан, чтоб
счастливым быть. То есть не быть, а, ну, стремиться. В этом и
есть весь смысл жить: не сразу это счастье получить, а самому его добиться! Ну ты понял, про что я говорю?
– Я понял, правда. Я, пожалуй, пойду ещё часок посплю. Я, знаешь, человек простой, коль хочешь – осуди…
– Постой, дружище, ещё чуть-чуть со мною посиди…

Я многого не понимаю. Насвистываю
Мелодию, каблуком отбивая пирс.
В красном солнце слова отрешëнно выискиваю,
Но оно теперь уж зашло. Компромисс
Не найти тут, пожалуй, пан или пропал.
Либо нашëл я прекрасное нечто,
Либо свой сон навсегда потерял.
Сердце дышит теперь интенсивно, а струны
Убивают жестоко душевный покой.
Тяжелы, хоть недолги ночи в июне,
В их молчании странная нежность. Босой
В темноте я холодные волны встречаю.
Камни режут мне ноги. Впрочем же, пусть
Раны солью промоет вода. Начинаю
В город звëзд одинокий, неблизкий свой путь.

Я письмо написать собирался,
Но поблекли слова в голове.
Во сне ты мурлычешь мелодию вальса.
Расцветает сирень во дворе...

Пальцы тихо стучат по бумаге.
Кофе в чашке остыл давно.
Что таит в себе горькое счастье?
Почему так наивно оно?

Пробудившись от дуновения ветра,
Сладко нежная, словно суфле,
Ты найдëшь только ветку сирени
И пустое письмо на столе.

Горит звезда на небе тëмном
Волшебна, ясна, холодна,
Средь миллионов белых точек
Тебе нужна она одна.

Вдали она твой взор пленяет,
В мечтах - лишь полететь за ней.
Вблизи она огнëм пылает
И обжигает до костей.

Таит сияние сердечность,
Неразрешимый свой вопрос,
И жизнь, и смерть сплелись в ней в вечность,
Догнал свой хвост Уроборос.

Решимости ты преисполнен,
Но чуда здесь, мой друг, не жди,
А в кулаке собрав всю силу,
Звезду зажги в своей груди.

Знаешь, я сейчас прошëлся
вдоль набережной Невы.
Под рукой не было спичек, увы,
а потом и дождь разошёлся.
Шпиль врезался в серые тучи,
и я, чуть прищурив глаза,
увидел огни, что скопившись в кучу,
утонули в реке, как слеза
тонула в осеннем дожде.
Стоит ли говорить о нужде
в чьей-то ласке? Увольте.
Вы только принять извольте,
все мы люди. Ни больше,
ни меньше. Однако,
ежели хотим жить дольше,
а не хлебнуть невзначай аммиака,
то надо почаще разум свой
слушать. Это бывает
совсем нелегко и заглушает
порой порыв душевный твой.
И всë же. Пишу сейчас
не просто так, а потому
что, если честно, снова вас,
верней, тебя не знаю. Одному
мне тяжело ночами пить,
мне хочется камнями бить
о воду. Впрочем, это бремя
я принимаю. Жаль, что время
теперь бежит скорее,
чем оно тянулось прежде.
Как повести себя вернее?
Не знаю. Я уже готов в одежде
в наполненный ничем бассейн
нырнуть. Но всë ж не буду.
Пожалуй, лучше я сыграю Будду
И сяду молча у камина пить портвейн.

Весенней ласточкой взлетела
И через серое пальто
Стрелой попала точно в сердце,
И свила там себе гнездо

Пустая крыша в лунном свете
Земной лишает суеты.
Словно одними на планете
Здесь оказались я и ты.

Неспешно, мягко, осторожно
Навстречу двигаемся мы.
С тобою видимся впервые,
Но наши сплетены умы.

Рукой своей холодной нежно
Лица коснулась моего,
А я в молчании любуюсь
Лишь красотою твоего.

Твой голос холод вдруг развеет,
Во взоре пробуждая свет.
Земля значенья не имеет -
У нас под звёздами дуэт.

Я болен. Кричу и пальцами в кровать впиваюсь.

Вены набухли и пульсируют. Костяшки кулаков разбиты в кровь.

Глаза сухие, красные. Я кровью кашляю и чувствую, что задыхаюсь.

Страшнее нет болезни сердца, чем любовь.

В воздухе свежо и сухо. Я, чуть задумавшись, сижу
на старой деревянной лавочке, что у обочины дороги.
Солнце за горы медленно спускается. Я вывожу
рисунки на песке носком, вот только ноги
немного затекли. Слегка покалывает где-то возле пятки.
Сижу под липой, вода в канаве меж тряпья
струится. Детишки во дворе играют в прятки.
Слегка грущу, но в остальном доволен я.

Ветер из открытого окна на кухне развевает шторы,
Свет от старых восковых свечей давно потух,
По радио Высоцкий о волках поёт, нещадно надрывая горло,
В пустующую комнату влетает туча чёрных мух.
Ворвётся в спальню, бессовестно с петель срывая двери,
И перероет всё: от старых наволочек до пижам,
И дальше маршем двинутся гниющие вживую звери.
На пол летят жестоко Солженицын, Пушкин, Мандельштам.
Сожрёт бездушная толпа заметки, письма, фотографии,
Начерченные на полях тетрадей скоростные поезда,
А вместе с этим выцветшую пыльную забытую путёвку
В санаторий под названием «Пленительного счастия Звезда».
Доделав дело, всё вокруг облив бензином,
Обратно улетят, оставив только грязь от башмаков.
Чиркнула спичка, огонь трещит, и только слышно
«…Кровь на снегу и пятна красные флажков…».

Перекрывает кислород комок души, застряв в гортани.
Утëнок гадкий на пруду искал баланс по тонкой грани.
Ослепший месяц острой бритвой своë лицо в крови купает. 
На небо, серое, как грязь, табачный пепел оседает.

В ушах отдаëтся сплошными ударами гонга
стук дождя по стеклу. Выдох. Вдох. Монотонно
расползается эхо в парадной. Бессмысленно долго
сохнет след от одежды на стенах в коробке бетонной.
Заполнились пылью морщины засохшего дерева,
на котором когда-то могли распускаться цветы.
Теперь это лишь подоконник. В горшке, полном месива,
сохнет фикус. Люди рисуют кресты.
Кресты календарные, вокруг кораблей на полях
для сражения морского на смятом тетрадном листе,
рисуют золотом кресты в пустых монастырях,
на кладбищах на камне, и на оставленной мечте.
С высоты потолка штукатурка на плитку упала,
Долгий вечер молчаньем в квартире разбил зеркала.
В сапогах по колено девчонка по лужам бежала
И оставленный кем-то букет с земли подняла.

Дышать
единым целым стать
как Данко сердце из груди достать
когда вокруг не будет ни души
вручи мне горсть души
Дыши

Светлячки-камикадзе. Печально. За искрой искра в воздухе кружит.
За дымом от огня на небо тяжёлый выдох изо рта летит.
Сверчки-барабанщики бьют в тамбурины отчаянно, ночную стену тишины круша.
Знаешь. Ведь в одной тысяч звёзд на небе
таится и моя душа.

Я закрыл глаза. Я не чувствую голода.
Закипая всё больше по венам внутри,
Кровь, как метро, бежит по артериям города.
Ритм один: раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три
А на улице дождь. И сырые ботинки.
Танец прячется за унылою серостью туч.
Нет развития музыки, вновь заело
пластинку.
Дождь осенней печали неистово жгуч.
Ритм теряю и оступаюсь в трясину.
Пока падаю, свой забываю портрет.
Кровь стучит мне в виски устрашающе сильно.
Чтобы жить, в этом городе времени нет.

Под веками закрытыми
пустующий зрачок,
дрожа, скрывает горечь
и добра пучок.
Кружа по серым улицам,
срывая листья с лип,
гоняет ветер голубей
забывшихся. Лишь скрип
ботинок мокрых по асфальту
чёрному звучит.
Над нами осень потешается.
Навеки уж забыт
и адрес мой, и улица,
и взгляд-аквамарин.
В тоску вгоняет холод
пустующих витрин,
где стойкий оловянный,
со сломанной ногой,
свой тяжкий век проводит
человек простой,
открывшийся к безумной,
наивной той мечте,
которой сбыться не дано.

На тоненьком листе
(на дверях ларька «Воздушные шары»),
уже щедро каплями дождя покрытом,
меж расплывшихся букв различимо
«…ДУ…. ША..», а чуть ниже приписка «закрыто».

искренность есть истина
в молчании сердечном
которое томится
в ожидании вечном


вокруг всегда кружатся маски
как таинство души понять
когда оркестр мешает краски?
тоску опять же не предать
огласке.
не нравится
сказать?
кричать?
иль манекенам строить глазки?
дышать
смолой из грязного окурка?
судьбой единственно принять
бетон, железо, штукатурку?
не правда
верить ли в живое?
повсюду пыль
и месиво густое
костыль
поломанный ржавеет
рука всё больше холодеет
за ней зрачок пустующий стремится
одиночества и грусти птица
отчего-то темноты боится
и всё что нужно
чтобы добрый друг
в вечерний час
принёс воды напиться

Играется театр теней на жёлтых порванных обоях,
Далёкие-далёкие глаза? Или кристаллы льда?
Пустыня улицы в ночи - пространство для изгоев,
Где с неба падает под ноги за звездой звезда.
Иронию робеющей судьбы словами не опишешь.
За паром изо рта по воздуху уносятся года.
На поле выйди, вверх взгляни, и ты услышишь,
Как тихо-тихо громогласны мысли-провода.

Сегодня твой я, тихая зима.
Мой каждый вдох, моя слеза и сердце тоже.
Молчат немым молчанием дома,
И тень чернеющая фонаря пускает дрожь по коже.
В бреду мне снится наступление марта,
Декабрь смеётся, пристанище души моей пленя,
А я, как подневольный раб Декарта,
Покорно внемлю холоду, объятье в землю оброня

Бьёт мимо нот стрела Париса,
Ломает такт и рушит ритм.
В молчанье - прелесть бенефиса.
Отягощает нежность рифм.
Симфония героя-отщепенца -
Застывший в воздухе любви глоток.
Растоптанное страждущее сердце
Разбилось в каменный цветок.

Перо седое еле слышно рассекает ночь,
На чёрный холст неспешно наплывают розовые краски.
Лелеет ветер Неба и Земли единственную дочь,
Она же смотрит в даль и в горизонте ищет ласки.

Ей хочется скорее свить себе уютное гнездо,
Чтоб не было вокруг ни подлой лжи, ни жалости, ни злобы.
Летит над морем к Солнцу медному Тылобурдо,
Рассеяв грёз своих слепых дремучие чащобы.

Вы когда-нибудь видели взгляд глубины?
Глубины не земной, а иной, бестелесной.
Такой, чтобы дрожью прошла вдоль спины,
Чтоб слова зазвучали внутри бессловесно,
Чтоб, увидев тот взор, ты навеки забыл
Звон стекла и прозу возненавидел,
Чтоб границы фантастики он приоткрыл.

Вы не видели взгляд глубины…

А я видел.

Нечаянный свидетель холодного прощания
У лавочки заснеженной в Таврическом саду.
В безмолвии стыдливом ускользают обещания,
Как отражение звёзд с утра в чернеющем пруду.

Лишь красная, белая, синяя птица,
Весну едва завидев, перешла на шёпот,
Вновь предпочтя «Прости», навек проститься.
Пускай часы дают не смысл, но опыт.

Мир сильных чувств порой абсурден и туманен,
С реальностью нередко он вступает в диссонанс.
Кто знает, чем же был тогда художник одурманен,
Когда из спальни видел он Сен-Реми-де-Прованс?

Что поделать, мой друг, мы взрослеем всё же,
и в стекле отраженье меньше похоже
на прежний наивный портрет.
По коже
погладишь теперь - она будет шершава.
Теряют свой смысл предсказания шара
с ответами «да» или «нет».
Хоть нрава
тебе не убавить, но путь непорочен,
а защиту свою от плевков и пощёчин
с гримом захочется смыть.
Приколочен
на месте ошибок былого гвоздями.
Решайся и сделай больными кистями
частицей себя этот гвоздь.
Морями
настала пора рассуждать, не рекою.
Муссон укроти, насладись тишиною
в груди, когда воет шторм,
и рукою
момент наступает ударить по струнам,
и голос сорвать, чтобы в небе безлунном
посеять сияющий луч.
Ты рунам
небесным доверься однажды, прошу я,
чтобы чуда не ждать, вечерами тоскуя,
как ждал безмолвно Пилат Иешуа.