Делили надвое,
Делили поровну,
Делили вместе все,
Делили врозь.
И что-то Правое
Вздымалось вороном,
А что-то Левое
За ним плелось.

И сиплым голосом
Шипело: "Надо ли?
Верёвки крепкие!
Все на погост!"
И жизнь - в три волоса,
А мы - не падали.
Летели щепки, но
Стоял наш мост.

Что вами нажито?
К чему просаливать
Чужие химусы?
- Нажелчено!
Бурили скважину.
Гадали: свалят ли?
Никто не сдвинулся.
- Окстись, грешно!

Вы ждали золота
С чужого молота.
И нами выдолблен
Великий куш.
В муку всё смолото.
Хлеба расколоты.
Ломоть вам выделен
Из наших душ.

© Madame Pik, 2010

Сто дорог впереди, сто дорог за тобой. Но любая из ста приведёт домой.
Что ж, крестись, раз мерещится профиль мой на дороге шестьсот шестьдесят шестой, -
И в пути есть огрехи.

Попадая в разинутые пасти ям, собирай меня, милый мой, по частям:
По язвительным фразам и по гостям, по тем баням, куда посылал, чертям,
По вчерашнему смеху.

Надо каждому, чтобы стоял на крыльце кто-то с миной доверчивой в платьице,
И, увидев глазами родную цель, причитал: «Но ведь главное, что ты цел!
Хорошо, что доехал!»

Двадцать седьмой февраль
Время сплетает в кокон.
Память, тебе не жаль
Кухонных липких окон?

Смелость - прострелом глаз -
Бьёт, попадая в цели.
Пепел сожжённых фраз -
Лживая панацея.

Знаю, не вверх, а вниз, -
Так ведь намного проще!
Ржавью скрипит карниз:
- Голову не морочь мне.

Делая шаг к себе,
Не обойтись без боли.
Только душа в мольбе:
- Господи, дай мне воли...

Ветхий молчит завет.
Память - стальные сети.
Кто же мне даст ответ:
Да на каком я свете?!

Сколько же лет - одно:
Верой кормить надежду!
В ад или в рай - равно,
Главное, чтоб не "между".

© Madame Pik.2010

____________Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
А. Башлачёв



Мне без тебя не взлететь, ты знаешь,
Мне без тебя не взлететь.
Сдавленным эхом грудится крик.
Молча глотаю звук.
Небо распахнуто было настежь.
Крылья пришиты - на треть.
После - сломалась игла и вмиг
Выскользнула из рук.

Мне так хотелось с тобою ввысь и
Брезговой пылью - вовнутрь.
Мало... - Подкожно! Во все слои!
До глубины кости!
Солнечный шприц и команда: "Впрысни!"
Но, вместо зарева - ртуть.
Мне без тебя не взлететь. Мои
Крылья - тебе. Лети!

© Madame Pik. 2010

Стеклянная дверь, переход, жетоны.
И турникеты - ряды блокад.
Шиньоны, батоны, сифоны. Стоны.
Думаешь: это и вправду - ад.

Раскрытая чёрная пасть тоннеля
Выплюнет очередной вагон.
Зонтами, как ружьями в спины целя,
Колет толпа. "Извини! Пардон!"

И бьются о стёкла цветные волны.
Что-то орёт крупный шрифт газет.
Шарфы, чемоданы жуют салоны.
Бусы и книги. Тебя здесь - нет.

© Madame Pik, 2010

Кубики льда – по стенкам: «люблю» - «не люблю».
Медленно тает призрачный наш парадиз.
Сладкая фальшь в твоём «Кюрасао Блю»
Тонкой лазурной струйкой стекает вниз.

Я принимаю приторность слов натощак.
Проще забыть, намного сложнее – простить.
Наши секреты спрятаны в детских снах.
Маленький принц там часто любил гостить.

Он и сейчас к тебе прилетает порой.
Трогает сеть морщинок за прожитый год.
Грустно вздыхает – вырос его герой.
Жизнь – это сон, а сон - это эпизод.

Некуда дальше – поздно замечен тупик.
Страх – перед болью. После - уже всё равно.
Маленький принц щекою к руке приник,
И прошептал, что вы с ним давно – одно.

Что по ночам шершавую кожу планет
Нежно целует в лунно-кометовом сне…
Брошена наспех горстка земли в кисет.
Звёздный ожёг - отметина на плюсне.

Ты до заката грезил о Млечном пути,
Чтоб по нему с восходом лететь на карниз.
Мой же полёт теперь без тебя - прости -
На острие звезды – и не вверх, а вниз.

Знаю я точно: по истечению лет
Будем искать друг друга в конвейере лиц.
Маленький принц к заутрене был отпет.
Ты не читай последнюю из страниц...


© Madame Pik, 2011

В этом доме стираются все границы. В этом доме покой может только сниться.
Двери каждой квартиры – хозяев лица. Вот звоночек от Тиффани серебрится,
Номерок позолоченный, куплен в Ницце, а напротив – и вовсе-то отвалился…

К бабе Лиде попробуй-ка дозвониться! День и ночь на балконе она бранится:
«Что за жизнь! Остаётся одно – напиться! Предпочтительней этой дыре – больница!
Догнивает последняя половица, так недолго до третьего провалиться!»
В Жеке тычат старухе расчёт-таблицы. Кроме кошки, ей не на кого и злиться -
Внук висит на «Клондайке» в свои «за тридцать» и стреляется в «Сounter strike»…
А соседская выполнена в ампире, в ней девица живёт, из семьи банкиров.
И какая ей разница, что там, в мире, если папа цунами утихомирит.
Ежепятнично, в туфлях от Baldinini принимает джакузи с RosE Martini,
Заливая квартиру пятьсот четыре, ту, в которой орёт «Клондайк»...

Так никто ей не стал ни сестрой, ни братом. Не с кем жить на Крещатике в тридевятом.
Принц в загуле и всех посылает матом, то в Нью-Йорке, то в Денвере с горе-сватом.
И принцесса, прижавшись к своим «брильянтам», слёзы сдерживает едва…

Он приедет с повинной к зиме, наверно, на коне, но не принц, а «ковбой с таверны».
И ему ли не знать, что любовь мгновенно расширяет зрачки под стеклом Кардена,
Теребит на прозрачных запястьях вены и зажёвывает слова…

Не свежо, хоть Dirol super mint поблочно. Надо знать: пломбы ложью совсем непрочны.
С дезинфекции выжатых слов нарочно – толку - как от промывки каналов сточных.
Будь то планово, блатово, сверхурочно - не поможет и ацетат…

Всё равно баба Лида с пятьсот четвёртой посылает внучка за бутылкой водки,
Повторяя незнамое слово «Сounter», слив бачка опускает с лицом упёртым, -
Отправляет по Стиксу с объедком торта раз в сезон четверых котят…

​© Madame Pik, 2013

«Всякому городу нрав и права» - а мир всё ловил, ловил.
Хочется верить, что не поймал. И в камне мораль есть.
Сеяли-веяли-жали под самым огненным из светил.
Всякий имеет ум голова. Так что мы пожнём днесь?

Здесь – даже маленькому человеку – ванная и клозет.
Главное: чистить вовремя кафель, не забывать слить.
Каждому Ленину – свой мавзолей со сборищем поглазеть.
Каждому кукловоду – под крестовину – иглу-нить.

Каждому доктору – по пациенту. Мало ли, что не те -
Песнями стонут, с капельницами рвутся в лихой пляс.
Думали – колики, а оказались – бабочки в животе,
Что по воздушно-капельному про-скальзывают в нас.

И наполняют кварцующим светом, крыльями щекоча,
Тех, кто не знал – с дарованным небом надо бы - на «ты».
Двое за столиком – старый сценарий: водка, мартини, чай.
В плеере спорят с Цоем – Ранетки, с Аббою - Битлы.

Со сценаристами – все режиссёры: «С этого – урожай?
Через протухший труп Дездемоны в хроники не влезть!
Хошь - на феррари, роллс-ройсе, телеге, а лучше умом въезжай…»
И литератор тут же крапает «маленькую месть»:

«Золушкин муж – отставной генерал военно-воздушных сил.
Бал - предоставлен Боинг для милой, редко когда – АН.
Не разобрать уже – кто там кого крылатыми заразил.
Бабочки сдохли - фея в двенадцать дёрнула стоп-кран».

Вместо зерна мы посеяли плeвел. Вместо бобов – стручки.
Но по привычке к осени тянем в поле большой таз.
Так, иногда для того, чтобы снять нам розовые очки -
Необходима чья-то рука, нацеленная в глаз.

2013


© Madame pik

Бумага. Затупленный грифель. Не знаю, с чего же начать.
То чувство, когда невозможно без выдоха сделать вдох.
Кому рассказать мне? Соседке, хранящей портрет Ильича?
Священнику в исповедальне, который давно оглох?

О том, что берёзы всё ниже, и больше в стволищах колец,
И пальцам моим безымянным последние не впервой.
Купите билет мне заветный, заведомо в тот конец,
Где башня ЭйфЕля помашет несделанною рукой.

Подайте мне руку покрепче. Чтоб чувствовалось: не упасть.
А если любовь неземную - чтоб не было неземней.
И дайте судьбу мне такую, чтоб вор захотел украсть
(я в курсе отсутствия слога) любой из прожитых дней.

А что до моей - громким эхом раскатисто слышится «вспять» .
Затуплены грифель и рифмы. Заканчиваю, отбой.
Труднее всего на исповеди, знаешь ли, не умолчать.
Важнее всего.
На исповеди.
Перед самим собой.
​

​© Madame Pik, 2016

Доктор! Вылечить надо душевный ринит...
Он запущен, на стадии финишной.
(Кто же мне постоянно ночами звонит?
Это бывший мой? Будущий? Нынешний?)

Доктор! Мне ведь остался один только вдох...
Может, Вы меня вовсе не слышите?
(Первый мой был - десантник, второй - скоморох...)
Ваши нити подходят для вышивки?

Вы умеете гладью и без узелков...
С лицевой - всё одно что с изнаночной -
По душе. (И не будет ненужных звонков.
Обращайтесь по номеру справочной!)

Доктор! Раны - зашиты, излечен ринит...
Как мне выжить с душевною жаждою?
(Всё равно - хоть звони - не звони - кровенит.
Для меня - никого. Я - для каждого).

Доктор! Крестики, нолики, яды в драже,
Сахар в ампулах, лёд - всё несите мне!
И таблетки из Вашего блога в ЖЖ
На нервишки мои ненасытные.

Доктор! Знаете, я ведь - мечта-пациент, -
Вам по мне бы писать диссертацию!
(Мозг устал. Втихаря выпивает абсент.
Здесь цирроз. Ни к чему трепанация).

На моём вираже - предпоследний виток...
По душам? Было б с кем! Душегубы же!
Доктор, дайте мне, дайте мне жизни глоток!
Кислородом дышать - не могу уже.

- Плыли-плыли и вот приплыли. Сбились с курса - знать, не туда.
Что ж, закусывай трюмной пылью припасённый к финалу ром.
Нам осталось совсем немного до комического суда.
Где решат, на которой рее разразит нас небесный гром.

- Помнишь, спьяну казалось солнце
Полумесяцем желторотым.
Не дремалось матросам мёртвым. Дважды в колокол – якорь чист.
И крестился бедняга боцман,
Обливаясь холодным потом.
Видел выход один - за бортом. И "аминь" совпадало с "east"*.

- Ты не дрейфь, по большому счёту, каждый третий и есть палач.
Так ли важно, чем он владеет – словом, миром, собой, мечом?
Судьбоносное подаянье – как последнюю из подач -
Отбивали с азартной злостью, выворачивая плечо.

- А потом стало тихо. Страшно.
Быть живым среди мёртвых - мерзко.
Кровь боялась бежать по венам, а секундная – по часам.
Страх испуганно дёргал брашпиль*,
Перетаптываясь на месте.
Но швартовные тросы сняты. И попутный был парусам...

- Мы приплыли. Плесни на руки! Впрочем, в глотку, - они чисты.
Слышишь, с визгом бежит по мачтам вся крысиная трусо-рать.
Есть легенда - дельфины шепчут, те, что вздёрнуты за хвосты,
Истекая последней кровью:
-Не впервые нам умирать.


*east - восток
*Брашпиль - судовая лебедка для подъема якоря или для швартовки.

Я зашторила чёрной кулисою осень. Режиссёрскую осень сценарных потерь.
Мне ни много–ни мало – всего двадцать восемь. Мне всего… мне ещё… мне уже… мне теперь.
Были сладкими речи и страстными ночи. Поцелуи, нелепо слетавшие с губ.
Имена нелюбимых, любимых и прочих – в старом файле архивном три столбика групп.
Там забыты все лица, ведущие роли были сыграны в первой из горе–премьер.
С визгом дамы Vip-ряда по швам распороли плащ героя-любовника (в свой шифоньер).
Со второго кричали: «Верните билеты!», и в антракте сознанье терял билетёр.
Я стояла тогда режиссёром отпетым, точно зная, что ты – никудышний актёр.
Причитал за кулисой уборщик Ираклий, мол, бессовестный зритель, не ценит наш труд.
Репетиций не будет, не будет спектаклей. Мой вердикт был такой: «В пламя дерево Будд».

Лёгкий выдох. Осталось то дерево целым. Плодоносило пятый богемный сезон.
И актёрский состав был на радость – доспелым, и нашёлся опять к удивлению – «он».
Слёзы горя на сцене - и счастья - за сценой, а зазубренный текст всё никак не идёт.
Обозлённый суфлёр вместо «мой драгоценный», забывая про шёпот, кричал: «идиот!»
И мешали любовь в бутафорных бокалах. Пили залпом, меняя на воду вино.
Но пьянели мы вправду, потом вполнакала были сыграны – Моцарт, Шекспир и Гуно.
Театральная жизнь с глянцевитых подмостков перешла в повседневную. Сами виной.
И антракт за антрактом строптивый подросток перескакивал с первого в двадцать восьмой.
Тихо сходит со сцены безгримная память. Быстрым нервным щелчком нажимаю Delete.
Мои пьесы теперь уже некому ставить…Режиссёр, умирая, сказал: «Не болит».

Мой день. В годах прошедших, словно в западне.
За будущее с прошлым -
расквитавшийся.
И не впервой косить по скошенному мне.
Найдётся стебель, знаю я -
оставшийся.

И голос свыше: "Всем невзгодам вопреки
Слиянье двух сердец в одно. Вы - помните!"
А я... Я - чувствую тепло твоей руки
На выцветших
сырых
обоях
комнаты.

Меряю мерными комнату – семь шагов.
Меряю мерными - семь глотков на стакан.
Ты так хотел быть верховнее всех богов,
А оказался - последний из могикан.

Ты так хотел – чтоб из грязи – великий князь.
Чтоб из подгнившей капусты – вкусные щи.
Чтоб под тобою постельную "дыро-бязь"
В шёлк перепрял шелкопряд из Хуа лянь ши.
Чтоб на планетах встречал Антуан де Сент.
Дома всегда ожидала – ласковей всех
И подавала себя как хмельной десерт.
Чтоб рифмовалось по жизни – «смех» и «утех».
Ты так хотел… и, конечно, хотеть не грех.
Жаждущий чуда найдёт, чем жажду унять.
Но бесполезно подсаливать воду рек -
Морем не станут они. Не ринутся вспять.
Что до меня, здесь довольно простой расклад:
В тысячу раз мне милее собственный ад.
Пусть не в строю, да ведь хуже - с собой вразлад.
Маску сорвав, оставляю я маскарад.
Это веселье – звенящий похмельный бред.
Прочно закУпорясь в тары, дохнут мечты.
Джинн доедает трёхдневный сухой буррет.
Злится, запить ему нечем, фляги пусты.
Что же тебе загадать, всемогущий Джинн?
Мне не до рюшечек, платьев, розовых грёз.
Я бы хотела, чтоб нервы – из ста пружин
Стали дамасской - по всем сосудам желёз.
Незачем прятать клинок Мурамаса, знай:
Я – это жизнью вспоровший смерть самурай.
Мне не дано – из чистилища – прямо в рай.
Мне – не дано, ну а ты… а ты – выбирай…

Меряю мерными – вот и седьмой глоток.
Кровь и стекло. - Чародей, тащи-ка бинты!
Бережно к ране приложен чей-то платок.
Я посмотрела на Джинна. Это был – ты.

Знаете? Нет, не знаете! Я расскажу, послушайте! Падало в море зарево, волны меняли цвет.
Еду в метро и думаю: вот бы сейчас в Алушту мне вылететь из вагона и с морем как зареветь!

Осталось четыре станции, а ей два шага до небушка.
- Пап, расскажи о море мне! Море то каково?
Но море внутри двух капельниц. Сижу неподвижно, не ды-ша.
Бравый пловец я, справился с очередной волной.

Бросаем монеты звонкие, хоть море в железном тазике.
Синька и соль нехитрое делают волшебство.
Ворчит санитарка грозная : - И что у вас за фантазия!
Море штормит неистово. Пятое Рождество.

- Поедем в июне, милая. Вот только рубцы затянутся,
Выздоровеешь полностью, волосы отрастут…
И сыпят ручонки хилые на простынь песок стеклярусный.
Я заплетаю тщательно тоненькую косу.

- А руки у моря крепкие, широкие, синекровные!
Будут тебя укутывать в пенную простыню…
Симпозиум по ремиссии. Назначено курс ускорить нам.
Рокот каталки. Господи, только бы не мою!

Вот Пасху не помню. Помню лишь, как вынесли в полотенце мне
Мелочь. - Сжимала намертво. Большего не сказать…
И я превратился в некое «живущее бестелесное»
В поисках отражения моря в чужих глазах.

Мир на ладони: теплится горстка монет нагретая. Миг – и она отправится, волны минуя, в синь.
Знаете, мне не верится, что дотянул до лета я. Как же себя за море не-сбыв-ше-е-ся простить?