Я всё же такой
Я всё же такой —
Не смогу притвориться тобой.
Сколько ни лепи —
Шедевру не быть собой.

Все слова, сказанные тобой,
Остались правдой — твоей правдой.
В которой мне места нет,
В дальней комнате — вечный след.

Я скажу столько, сколько смогу,
Ты только не злись, ты же пророк,
Которому свет Божий шепчет,
Куда притоптать ближайший порог.

Все слова, сказанные тобой,
Оставались правдой — тогдашней.
А мне что? Солнце светило?
Или ты снизошёл, принц небесный?

Письма остались неразгаданной тайной,
Пока кто-то верёвку вязал,
Тихо под нос он песню шептал —
И думал, куда же тогда свернул,

То мгновенье, тот миг —
Где крутилась пчела у гнезда,
Чтобы сейчас положиться на голос,
Который шептал: Время — всегда.

Слишком рано.
Для чего?
Да просто — для себя.
Одни любят,
другие травят,
а мне — хоть бы пожить.

Не ради денег —
ради уюта, ковра,
чтобы тело где-то сложить.
Или — на войне,
себя оставить.
Вот стою, и думаю.
Для какого ковра?
Родного?
Или того, что за Русь?

Ртом — куплеты сложи,
картину маслом —
положи.
Руками — лучше не тронь.
Пусть стоит,
свистит,
горит.
Но будет твоя, дорогая,
ждать у дома,
у кровати.
Будь то жена,
или зять,
которому жить негде.

А моя Фелида...
Она про что?
Плохие новости в узде,
но не в моей голове.
Только свет заебёт,
когда ты в темноте.

Слишком рано —
для жизни такой.
Без времени.
Без тебя.
Слов не хватает,
чтобы понять,
кого любить,
кого — терять.

Деньги летают,
как писал Кинг:
"лучше запаха женщины —
только машина своя".

Я танцую, как Боуи,
Кричу, как юный птенец.
Бубню под нос, как школьник с двойкой в помятой тетради,
Но легче едва ли — всё тот же конец.

Тут универ и надзор сил извне,
Петля от матери, доносы, вина.
Сижу, жую сухари на скамье,
Грызу то эмаль, то пломбу — сполна.

Альбомы написаны — помнят их Зиги,
И Герцог, что стильный чрезмерно, как сон.
Я вырос, умчал километров с полсотни,
В пустынный город, где чист магазин, как бетон.

Легче не стало — лишь песня хиппи,
Что с бородой, да с сигарой в зубах.
Ей вечно не в радость, — не так ты одет,
Не так встал с утра, не тем дышишь в ветрах.

Определиться непросто, но ясно:
С каждым днем собирается пазл.
Рука набивается, дело согласно,
И стало спокойней — без яда, без масл.

Проснулся рано — взбодрился.
Неухоженно натягиваю штаны:
сначала левая? или правая?
думаю — я же правша.

Вот парень бежит
к дальней двери тесного автобуса.
Ждёт, что откроют.
Работа ведь — она не подождёт.

Окна запотели.
Люди ругают погоду и бога
громко, по-французски.
Каждый на своём языке дождя.

А я еду в универ.
Да нет — перегнул палку.
Что-то среднее —
между тем и этим.

Шагаю в кроссах чудных,
белоснежных — как мыло по скидке.
Что пачкается быстро,
как собака дурная.

Вот — небритый простак,
измятый жизнью.
Сигареты несут его
на дюжины пол.

А потом — возвращаться.
Говорит внутренний голос:
страх. морока.
всё по кругу.

Восемнадцать сюда,
тринадцать — обратно.
Почти одинаково.
Если не знать порядка.

А порядок — не знает никто.
В этот чертовски дождливый денёк.

Холоднее стали мы —
не по чуждой, не по причине.
Без сил, без надежды —
протянем соломинку перемирия.
Но что из того?
Кто нам песню посвятит?
Кто его музой станет,
когда растворимся мы
в этом тумане безумия?

В нём тяжело —
кто-то говорил это давно.
Но я не верил, дурак…
Я всё лгал и во мрак ступал,
нащупывая почву
в надежде на тёплый крючок.

Перед врагами совру,
что отважен и смел,
но в сердце — то что?
Только молчание ягнят,
и то — не очень уютное,
только смелое, рваное,
разрушающее почву слово:

— Люблю тебя, мой сладкий яд…
в тебе я ничего уже не исправлю.

Как же уютно.
Некуда спешить в воскресный день,
В кастрюле лета — жар и тень.
Вы молоды, красивы оба,
Весь мир вокруг — как счастья проба.

Да, я открыт. Но что же скрыть?
Ведь легче смехом жизнь лечить,
Чем вновь те ночи вспоминать,
Где август рвал нам грудь и гладь.

Когда закончил школу — младший,
И был для старших словно старший,
Они сказали: «Да, и мы
Когда-то были таковы».

Вот — гонятся за неудачей,
А там — девчонки, свет и мачты,
Как девы заката — в огнях,
В изгибах тонут и в мечтах.

И всё прошло, но не исчезло —
Останется, как утро, светло:
Ты сына к школе вновь ведёшь,
И в первый звон его войдёшь.

Раскрой же парус белый
Скажи что женат на свободе
Будет стыдно, может и интимно
Но до чего же приятно
Видеть мир глазами - небеспокойного человека
Судит меня вождь, нездешний
Я видел похоть и страсть, смерть и радость, инь и янь
Но середину мне, найти до гроба тяжело
Ведь дорога неиздана, а тропинка не написана
Те парусы желтые, и растущие гипсофилы с изогнутым концом
Укажут куда грести
Ложечкой от закрученой банки - с кукурудзиной давней, но такой родной, детской и юной, но разбитой под временем упавшей слезы.

В северной долине грёз
Бродил я, как потерянный пёс.
Без памяти, без снов, без мечты —
Лишь руки да ноги… что взять с пустоты?

А в небе остались, чем были,
Созвездий печальные линии.
Тревогу били, оковы клали,
Но рядом мы — и слова умолкали.