Я пьян. Галиматью несу,
То тихо, то кричу, то голосю.
Соседи говорят, что вызовут ментов.
А мне скандалы ни к чему. Я жду кентов.

Культурный вечер, вот, решили провести,
Попить, поесть. Покой в душе приобрести.
На старой даче, стариков моих наследство,
Мы стресс снимаем. Погружаемся в блаженство.

Мои кенты - они все байкеры со стажем,
На Харлей Дэвидсоне - Сёма. Самый старший.
Он, разменяв седьмой десяток на неделе,
Всегда за кипиш за любой. Короче - в деле!

Помладше Сëмы, это Витя. Кент из Химок.
Профессор НИИ, кандидат наук он, химик.
Ушёл на пенсию. Сказал: "Осточертело!"
На БМВ сел в шестьдесят. По мне так - смело!

А третий кент - харизматичный Вася Громов,
Оратор в прошлом, комсомола и парткомов.
«Ямаха Харлей», стал Ваську железным другом,
И был подарен ему щедрым его внуком.

Накрыли стол мы. Я достал гармонь со шкафа,
Играл пол ночи я Прокофьева и Баха!
С трудом соседи пережили эту ночку,
Дай бог здоровья им. Невесту их сыночку.

«Чем мельче украдёшь, тем больше срок», -
сказал мне, поседелый дядя Коля.
Прибавив: «Я свой первый кошелёк,
стянул, когда ещё учился в школе.

А девку ту, кошель чей, до сих пор,
Забыть не в силах. Назвалась она мне Ритой.
Эх, если б знала эта Рита, что я вор,
Тогда и сумочку, держала бы закрытой.

В трамвай я прыгнул и следы стал заметать,
Тут оживилась вдруг, ни кстати, моя совесть.
И заявила: «Между прочим, её мать,
Герой войны гражданской. Грудь в крестах за доблесть!»

Искал я Риту и нашёл, спустя полгода,
Вернул все деньги. До копейки. А она:
"Жаль кошелька нет. Там ручная вся работа,
Его я сшила в десять лет себе сама".

Держали Ржев мы. Немец, снёс нас. Подчистую.
Стеной шли тигры. Подминая всех, шинкуя.
Живых и мёртвых, перемалывали траки,
И как иконы кровоточили их танки.

Комбат взволнован: в штаб наш прибыл, лично Жуков,
О нём на фронте бродит много всяких слухов.
Что будто он, солдат гуртом, на смерть бросает,
И что сам Сталин, душегубу потакает.

Братва окопная, в те слухи смутно верит,
" Однако Сталин только Жукова и ценит.
- сказал Федот, достав махорку из кисета.
Добавив: «Братцы! Чую я, не слухи это…».

Убит Федот был. Ему ворон смерть накаркал,
К нему привыкший, горевал я, но не плакал.
И в ту же ночь, оторвала мне мина ноги,
Одну бы хрен с ней. Так ведь нет! Ей надо обе!

Держали Ржев мы. Немец, снёс нас. Подчистую.
Стеной шли тигры. Подминая всех, шинкуя…

После войны, во всех вокзалах,
На пыльных, переломанных скамьях.
Хмельных, безногих да безруких, много почивало.
Из них, кто смерть искал, дремали на путях.

На мой вопрос, что задал одному я:
«Небось, там жинка дома заждалась?»
Он мне с усмешкой, самокрутки сизый дым смакуя,
Ответил: «Вряд ли! Уж не та я нынче масть.

Мужик ей нужен! Да чтобы был кормильцем!
Чтоб в баньке мог потискать. А что я?!
Безногим стал вот, после встречи с фрицем!
Зачем мне бабе, портить жизнь зазря?

Даст бог, уж как ни будь то проживу.
Мне много ль надо?.. Хлебушка кусок!
В церквушке старой у иконок посижу.
Святой воды всегда нальют глоток…».

Со слов его: был ранен в сорок третьем.
Атаку танков отбивал наш взвод.
От ран бы помер, я под январским ветром,
Но тут, вмешался видимо Господь.

Был лазарет, где военврач уставший,
Вливая спирт мне в рот, кричал в пылу.
Двум санитаркам, за столом дремавшим:
«Девчонки! Просыпайтесь! Марлю и пилу!»

Очнувшись, горевал я очень долго.
Ну а покинув лазарет решил осесть,
В глуши сибирской. Там всего одна дорога.
Та, что ведёт на кладбище, сквозь лес…

С тяжёлым сердцем я с солдатом тем расстался.
Да и не видел его больше никогда.
Надеюсь, до Сибири он добрался.
Ведь как-то, он добрался, к нам, сюда.

Нет, лицемерам моего прощенья,
Поставил к стенке всех бы их! Клянусь!
В расход! Без разговоров! Без сомненья!
И говорить об этом не стыжусь.

Они в тридцатых, заседали в наркоматах,
В штабах партийных. Власть где. И жратва.
Это они в блокаду Ленинграда,
Ходили сытыми, да пьяными, всегда.

Посля войны, народ был подуставший,
От тягот пережитых, и от бед.
Доверчивый, и истины не знавший,
Он как слепой за Сталиным. След в след.

Ты спросишь: а сейчас всё по-другому?
Отвечу, коли правда так важна.
Тебе, дружок ты мой, я по-простому,
Как прадед твой сказал бы: ни хрена!

Я выбросил слащавые слова,
Из своего словарного запаса.
И прояснилась, моя тут же голова,
Как после кружки в жаркий день, хмельного кваса.

Ушла подруга от меня. И черт с ней. Пусть!
Она любила только деньги с
золотишком.
Сказала: "Жлоб ты, Вась! Назад, я не вернусь».
И материлась. И орала диким криком.

Друзей я тоже пропустил всех, через сито,
Остались рядом, с кем в разведку можно смело.
А моё сердце, для любви опять открыто,
Для настоящей. Чтоб пришла и прикипела!

Талдычит мать: «Проси у Бога благодати,
Здоровья крепкого. И помни. Остальное,
К тебе придёт. От деда. Прадеда. И бати.
Через кровиночку, приходит всё родное..."

Вчерась, я умер ночью лунной. Вот те крест!
Меня подняли быстро ангелы на небо.
А там аврал. Народу тьма! И нету мест,
И, стало быть, я не попал во внутрь склепа.

«Сиди и жди! —седой апостол мне сказал,
В порядке очереди будешь самым первым.
А чтобы ты, раб Божий, сильно не скучал,
По облакам пройдись, пушистым, сизым, белым".

И я гулял. А нагулявшись сладко спал,
Средь облаков. Вот только сон был мой, дурацким!
Мне снился Кремль. Я вошёл в колонный зал,
В наполеоновском мундире! И с шампанским!

Родные звуки, вдруг услышал в полудрёме.
Глаза открыл. Не знаю, верить чуду? Нет ли?
Я на диване! Я живой! Я в своём доме!
И за окном, как прежде птицы звонко пели.

Солдат не нужен никому,
Будь он в бою, будь он в плену.
Поверь, что жизнь его, не стоит и гроша.
Пока он жив, и на ногах,
За ним след в след шагает страх,
Скажу я так, на сердце руку положа.

Нас, в сорок первом, в первый бой,
Поднял комбат, мужик лихой.
Он нам кричал, что позади Москва и Русь.
С одной винтовкой на двоих,
С одной гранатой на троих,
Мы этот лозунг заучили наизусть.

Давно погиб уж тот комбат,
Посля был Киев, Сталинград,
И научились мы, отменно воевать.
Но, как и с первых дней войны,
В штабах, высокие чины,
Солдат в героях, видеть напрочь не хотят.

Солдат не нужен никому,
Будь он в бою, будь он в плену.
Поверь, что жизнь его, не стоит и гроша…

Они вломились. Жёстко сбили меня с ног,
Не дав опомниться, лупили между рёбер.
А чтобы я был разговорчив, им помог
В руке у главаря электрошокер.

А на гитаре, на которой я играл,
И зарабатывал себе, на хлеб и воду.
Один из гадов этих, струны все порвал,
И пнул её, сорвав на ней всю злобу.

Они кричали: "Заплати, потом играй!
Тут все нам платят! И слепые и глухие!
А не заплатишь, не прокатит, так и знай!
Из под земли достанем, сука! Мы такие!"

Я от побоев две недели отходил,
Не обращался я к ментам. Не будет толку.
Чуть оклемавшись я к знакомому сходил,
Тот меня выслушал и дал свою двустволку.

Я переделал её дома под обрез,
И зарядил двумя патронами с картечью.
"Двоих убью. Ну на худой пусть всё ж конец,
- подумал я, - хотя бы покалечу".

Все ожидания опасные, сбылись,
Явились двое за деньгами. Я их встретил.
Пальнул дуплетом. Те крест накрест улеглись,
Когда менты пришли, я даже не заметил.

За эти два куска дерьма, впаяли срок,
Правоохранители подробно отчитались.
Они писали в новостях: он был жесток,
Ведь убиенные приличными считались.

А у волков, все пары на всю жизнь,
Крепка как сталь любовь их, значит - волчья.
Перед охотой справно чищу карабин,
Уйду в тайгу, на пару дней, сегодня, в ночь я.

Ну, а с собой, я фотокамеру возьму,
Моя мечта вблизи увидеть волчью стаю.
А повезёт, я в разных ракурсах сниму,
Их вожака. Приметным будет он, я знаю.

Узнав зачем иду в тайгу, дед накричал:
"Ты парень часом не рехнулся, ненароком!
О встрече с барышней, ты лучше бы мечтал!
Чем повстречаться, так вот в лоб, с матёрым волком!

Ты не успеешь даже вскинуть карабин,
Волк тебе шею перекусит враз клыками!»
Дед закурил и разогнав ладонью дым,
"Ты не шути, сынок, - добавил он, - с волками".

Я загрустил, а дед смотрел всё на меня,
Глазами хитрыми. Потом мне вдруг промолвил:
"Пойду с тобой. В тайге тропинка есть моя, -
Она ведёт как раз к ним в логово. Я вспомнил".

Мы опоздали. Было логово пустым,
"Волчата выросли, - дед сделал таков вывод.
Дорогу в стае уступают молодым,
У тех нюх острый. Они сами на нас выйдут».

И он был прав. Под вечер, сидя у реки,
Я взгляд почувствовал спиной, тяжёлый, колкий.
Из глубины дремучей, сумрачной тайги,
К нам осторожно, с любопытством, вышли волки.

Дед головой кивнул: «Вон тот у них вожак».
Я расчехлил свой старый «ФЭД». Настроил резкость.
Но волк позировать не стал. Мой каждый шаг,
Воспринимал он, не иначе, как за дерзость.

Ушли мы с дедом. Волчья стая по пятам,
За нами шла, аж до таёжных, до окраин.
А проходя по заболоченным местам,
Я вожака запечатлел. Будь он неладен…

Упёрлись наши танки в поле минное.
И встал вопрос внезапно: как тут быть?
Из штаба прискакал верхом посыльный:
Приказ сует: «Машины, не губить!

Дождитесь ночи. Будет вам подмога!»
Написано в депеше. Я был рад.
И в полночь как обещано, из смога,
Толпой безликой, вышел к нам штрафбат.

Привёл их лейтенант. На вид смышлёный,
«Нас штаб направил, - он мне. - Вам помочь!
Проход для вашей танковой колоны,
На минном поле, сделать в эту ночь».

«А сколько у тебя, сынок, сапёров?
Спросил я. - До рассвета бы, успеть…».
«Сапёров нет. Есть тридцать приговоров, -
Ответил тот. - Чем лагерь- лучше смерть…».

Они шагнули в ногу. Молча. Взводом,
И шли по полю ржи, плечом к плечу.
Мне в ноздри влез их кислый запах пота!
Куда?! Назад! Ложитесь! -им кричу.

Но было поздно! С каждым новым взрывом,
От мин что в поле, гибли штрафники.
Из тридцати, остались двое живы,
Каким-то чудом. Смерти вопреки.

Я их забрал, с собой, под Сталинград,
Они пока воюют вместе с нами.
Ну, а найдут, впрягусь я, как комбат,
За этих двух, руками и зубами.

Пишу в анкете для знакомства, что не пью,
Напитков крепче кока-колы, либо пепси.
Не сквернословлю нецензурно. Не курю,
И не ширяю внутривенно себе смеси.

Я кучу писем получил от разных дам,
И рассказал о них, я корешу, Валерке.
А тот сказал, что, если почку я продам,
Не хватит денег всё равно на их хотелки.

Валерка раньше был женатый на Анфиске,
А та любила не его, а побрякушки.
Пока он вкалывал, как проклятый в Ногинске,
Анфиска крабов ела. Делала татушки.

Потом и вовсе заложила его хату,
Он прописал её туда, когда женился.
Пришлось на время переехать ему к брату,
Но не сломался корешок мой, и не спился.

Валерку вспомнив удалил к чертям анкету,
Открыл бутылочку пивка, нарезал рыбку.
И пригласил свою соседку сверху, Свету,
Она не замужем и ищет половинку.

Пишу в анкете для знакомства, что не пью,
Напитков крепче кока-колы, либо пепси.
Не сквернословлю нецензурно. Не курю,
И не ширяю внутривенно себе смеси.

У стоматолога я в кресле восседал,
Врачиха женщина. Милейшее создание.
«Что привело вас?» - та спросила. Я сказал:
"Нет счастья, доктор. Зубы - Божье наказанье».

«Откройте ротик», - она с лаской. Я открыл,
Куда-то делись: эта дрожь и этот страх.
И вдруг со мною, точно Бог заговорил,
А он сказал: "Запомни, счастье не в зубах".

«Какая мудрость, - я подумал там, тогда,
Писать законы, нужно этими устами».
Ответил богу я: "Однако, вот беда,
С моими верхними и нижними зубами".

И ровно час потом, я будто был в раю,
Гулял в полях, где золотился хлебный колос,
Бродил вдоль речки. Встретил бабушку свою.
Я сорок лет уже, не слышал её голос.

Я просил тебя остаться,
Ты в ответ: "Нет, Коля! Нет!
Надо нам с тобой расстаться,
Развалился... наш дуэт".

И пока стоял твой поезд,
Ты швырнула мне в лицо:
Фразу мудрую про совесть,
А потом своё кольцо.

Твой посыл, конечно, понял,
Закурил, в расстройстве я.
А пока курил, вдруг, вспомнил,
Где и как нашёл тебя.

Было это в девяностых,
Я успешный Коммерсант.
Заглянул однажды в гости,
Ко мне друг. Рок-музыкант.

"У меня на подтанцовках, -
Хвастал он, - есть «лярвы» две.
Обе сущие чертовки,
Подгоню одну тебе".

Подогнал. А я влюбился,
Взял женой. Одел. Обул.
А на днях курьёз случился,
В общем палку перегнул.

Виноват. Её по пьяни,
"Лярвой" я назвал. Дурак!
Видно, этим больно ранил,
Получается, что так.

Поезд тронулся. Поехал,
На перроне я один.
Как Эдита пела Пьеха.
Так бывает. Это жизнь.

Я у неё был пятым ухажёром.
"Тех четверых я бросила сама", -
Призналась Клавка мне за разговором,
Распив со мной бутылочку вина.

А опьянев, добавила, что жадность,
Была их общей внутренней чертой.
"А я к жлобам испытываю жалость,
Надеюсь ты, - сказала, - не такой".

Терять мне Клавку шибко не хотелось,
Я кроме той работы, что была,
Нашёл ещё одну. На станции имелась,
Как раз вакансия на грузчика угля.

Так вот и жил: с работы на работу,
А в перерыве, к Клавке бегал я.
Дарил цветы, конфеты и колготки,
И продолжал, давать стране угля.

Я заработал денег на помолвку,
Надел кольцо я Клавке, в пять карат.
Она шампусика от счастья, я ж перцовку,
И как положено влюблённым, на кровать.

Проспал я ночь, а Клавки след простыл,
И только лишь, записочка на стуле.
«Хорошим ты, поверь, Вась, другом был», -
Губной помадой, Клавка мне чиркнула.

На ушко Зинке я шепчу: "Давай отметим,
Двадцатый год мы в браке, Зин. Покуролесим?
Я про любовь прочёл статью вчерася в Гугл...»
Та, зарумянилась, и мне:" Ты, что удумал?"

Я ей сказал: " Сейчас отправим внуков в садик,
Погода тёплая пусть, Зин, пинают мячик,
А мы спокойно, не спеша, сердца согреем".
Тут Зинка снова: "Вань, а вдруг мы не успеем? "

В душе я рад был, что не против значит Зинка,
Распить бутылку коньячка из Кабардинки.
Её заверил я: "Успеем. Там, делов то…»
А Зинка красная вся стала. Ей неловко.

Отправив внуков, Зинка юркнула в постель,
Она разделась на бегу, крутясь как дрель.
«Кто ж в годовщину, - я сказал, - ложится спать?
Давай вставай. Не одному ж мне пить опять».

Желанья наши зачастую не взаимны,
Мои, не сходятся с желаниями Зины.
Но я исправил то, чего нам не хватало,
Схватив коньяк, я к Зинке влез под одеяло.

На левый фланг наш, уходили штрафники,
Они уставшие, голодные и злые.
"Уж продержитесь, Христа ради, мужики…, " -
Просил комбат их. Те, молчали, как немые.

«Опять под танки, бросишь нас? —один сказал,
А где гранаты?! Почему не выдаёте?!»
Говоруна комбат глазами отыскал:
"Гранат не будет, смесь в бутылки разольёте.»

Всё рассмеялись: "Смесь для «тигра», что шлепок,
По бабьей заднице на сене перед случкой", -
Острил всё тот же говорливый штрафничок,
И упрекнул в довесок: "Сам иди, с горючкой... ".

Разрыв снаряда оборвал никчёмный спор,
И кто-то крикнул: " Танки слева! Братцы! Живо!
Бежал штрафбат на левый фланг, а там в упор!
Расстрелян немцем был, безжалостно, игриво!

"Штрафбат - игрушка для штабистов», - повторял,
Неоднократно, дядя Вася -пулемётчик.
В сорок втором его младшой туда попал,
"Моя кровиночка, - он скажет. «Мой сыночек…".

На левый фланг наш, уходили штрафники
Они уставшие, голодные и злые
"Уж продержитесь, Христа ради, мужики, " -
Просил комбат их. Те, молчали, как немые.

На встречу одноклассников один лишь не пришёл:
Валерка Лопухов, из Петроградки.
Учился он не очень. И так же себя вёл.
Решили все, сидит небось, за драки.

А если не пришёл, то можно говорить,
Что хочется, об этом Лопухове,
Что было и что нет. Во всех грехах винить,
Такой вот, мол, он был совсем бедовый!

Налили грязи пуд на имя. Как в сосуд…
Сравнили с лопухом, да посмеялись!
Но заглянул к ним вдруг, тут Лопуховский друг,
Все знали, корешами они звались.

Он извинился. Сел.
Сказал: "Я не хотел,
Вам портить праздник светлый. Не взыщите.
И с грустью сообщил:
"Жаль, друг мой не дожил...
Погиб в Афгане, год как… Помяните."

И задрожали руки. И опустились взгляды,
«Хочу вам передать я, - добавил он, - награды.
Медали за отвагу. Их две. А ещё письма.
В них каждый раз просил он обнять вас, очень сильно.

На встречу одноклассников один лишь не пришёл:
Валерка Лопухов, из Петроградки.
Учился он не очень. И так же себя вёл.
Решили все, сидит небось, за драки...

Там в штабе знали, что не просто будет нам,
Отбить атаки вражеской пехоты.
И потому, приказ всем ротным дан,
Разлить по кружкам, либо котелкам,
Солдатам спирт, полученный в сан-роте.

Я до войны ведь, водку то не пил,
Мне был противен запах алкоголя.
А тут, махнул рукой и накатил,
Свои сто граммов. Фронтовую свою долю.

"Ай, Ворошилов! Ай да молодец! " -
Кряхтя от жгучего в кишках глоточка спирта,
Вернувшись с Финской восклицал всегда отец,
Страдая от проклятого артрита.

И только вот один лишь старшина,
Смог удержаться в роте от соблазна.
Он так сказал: «Я выпил бы вина,
Жаль не дают. Да хрен с ним. Ну и ладно».

В Колымский лагерь, - сказывал мне дед
Со мной на кухне, сидя за пол литром.
- Попал и я. За то, что партбилет,
Швырнул в лицо на фронте замполиту.

Приказ в атаку роту поднимать,
Я получил, но так и не исполнил.
А он, гад, матерно вслух вспомнил мою мать,
И про присягу матерно напомнил.

«Там дальше мины, — я ему сказал.
- Сапёров жду. Черт знает, где их носит».
Но тот не слушал. Настоял, чтобы я сдал
Свой партбилет. Я вытащил и бросил.

Затем был лагерь, что на Колыме.
Фронтовики, держались крепкой спайкой.
Как и тогда, в кровавой той войне,
Делились мы и куревом, и пайкой.

Я отказался от звезды героя.
Считаю, что её не заслужил.
Приказ был: высоту взять малой кровью,
Не получилось. Роту положил!

"Бывает, - мне сказал комбат. «То правда.
А без потерь, не выполнить приказ,
Тем более, он письменный, из штаба,
Откуда прилетит к тебе награда.
Как примут генералы твой отказ?

Шуруй-ка, братец, в пятую ты роту,
Они без командира. Осмотрись.
Вливайся в коллектив. Чтоб завтра сходу!
Ни мне! Ни штабу! Родине в угоду!
Взять высоту, а немца сбросить вниз!»

А перед штурмом ливень начался,
Склон превратился в месиво из грязи.
И в этом месиве, карабкаясь скользя,
«За Родину!» - истошно голося,
Мы лезли вверх, как черти восвояси!

"Ай, молодцы! - нахваливал комбат,
Нас пятерых потом. Живых, из пятой роты.
- Спасли вы от врага наш Сталинград!
Заняв его важнейшие высоты."

Я отказался от звезды героя,
Считаю, что её не заслужил.
Приказ был: высоту взять малой кровью,
Не получилось. Роту положил…

Копали погреб и наткнулись на останки,
И смертный рядом медальон лежал солдатский.
Внутри записка. С ней всю ночь мы провозились.
Истлела малость. Но прочесть всë ж получилось.

Иван Петров. Двадцатый год,
Губерния -Тверская.
Вторая рота. Третий взвод,
Арт-батальон, сто первый полк,
Дивизия шестая.
Коли погибну невзначай,
Отправьте похоронку,
В колхоз «Заветы Ильича».
Там мать моя, с сестрёнкой.

В архив отправили запрос,
Оттуда, шлют ответ:
Расформирован уж колхоз,
Полвека его нет.

В могиле братской ваш солдат
Лежит под Таганрогом.
Тут я взорвался: "Хватит врать!
У нас он! Под забором!"

Опять запрос в архив строчим.
Ответ пришёл. С намёком.
Что, если мы не замолчим,
Что, если мы всем раструбим,
Петров - нам, выйдет боком.

Похоронили мы бойца.
В лесочке. Речка близко.
Над ним созвездие Стрельца,
Заместо обелиска!

Иван Петров. Двадцатый год,
Губерния -Тверская.
Вторая рота. Третий взвод,
Арт-батальон, сто первый полк,
Дивизия шестая.
Коли погибну невзначай,
Отправьте похоронку,
В колхоз «Заветы Ильича».
Там мать моя, с сестрёнкой…

«Твои дружки, сынок, - писала мать в письме.
Спросили, где ты. Я сказала им: в тюрьме.
Они мне сразу: так и так, тёть Маш, Валерик,
Остался должен нам большую сумму денег.

Чтобы твой долг, сыночек, грузом не висел,
И чтобы срок свой, ты спокойно отсидел,
Квартиру с дачей, я соседям продала.
Продешевила. Зато долг твой отдала.

Живу, сыночек, в гараже я, у подруги.
Ночами холодно и мёрзнут ноги, руки.
Но не волнуйся, я дождусь. А как иначе?
Черт с ней с квартирой! Да и черт с ней, с этой дачей!

Мне важно, милый, чтобы ты ко мне вернулся!
Чтобы не злобился, и сердцем не замкнулся!
А что касательно другого остального,
Ты разберёшься. Не суди меня уж строго…»

Когда я строки её, шёпотом читал,
Я как покойник был. Я точно не дышал!
Лишь между строками, зубами скрежетал!
Да всё кричал: не брал я, мать! Я в долг не брал!

Потом, долбил я, кулаками по стене.
Кипела кровь внутри меня! Как на огне!
Конвой ворвался, тут же, в камеру мою,
Но для себя я всё решил: вернусь - убью!

Денёк с утра, как видно задался,
Теперь и жизнь такая будет вся.
Вчерась пошёл посвататься я к Верке,
К неразговорчивой, застенчивой соседке.

Я к ней с душой открытой. Нараспашку!
Я к ней одел красивую рубашку!
Пиджак накинул, что от бати мне достался,
Вздохнул поглубже и у Верки оказался.

Она, как баба, хороша ещё собой,
А муж у Верки, бегал всё, к одной, к другой.
Потом отбегался, вдруг помер от инфаркта,
На той, другой. Как раз во время акта.

Ну это в прошлом. Верка ж встретила меня,
По-человечески. Как будто я, родня.
Когда узнала цель визита моего,
Накрыла стол. Вина налила своего.

Свой возраст Верка не скрывала. И призналась,
Что к сорока её годам уж не осталось.
К нам мужикам ни веры, ни надежды,
И уж тем более нас видеть без одежды.

Мы с ней беседовали, ночь всю напролёт.
К утру почувствовал я, тает Веркин лёд.
На предложение женой стать, чуть смутилась,
И улыбнувшись закивала. Согласилась.

Ушло то времечко, дружок!
Далече. За задворки.
Когда тебе на посошок,
Давали рюмку водки.

И выпив парочку глотков,
Дрейфуешь себе ровно.
Там, где спасёт от кулаков,
Ну разве, что икона.

А все дружки, как на подбор,
Верны были до гроба.
Любой замес решал забор,
Штакетников в нём много.

Бывало, улицей идёшь,
Хромая после драки.
А твои брюки, те, что клëш,
Теперь отцу на тряпки!

Потом менты и педсовет,
И мать в слезах хлопочет.
Что сил со мной бодаться нет,
Учиться мол не хочет.

Вердикт нам: Так! последний раз,
Пойдём вам на уступки.
И протоколом, здесь, сейчас,
Оформим на поруки!

Прошло с тех пор так много лет.
Все померли давно.
Отец мой помер, мать и дед,
Исчез тот самый педсовет,
И даже районо.

Ушло то времечко, дружок!
Далече. За задворки.
Когда тебе на посошок,
Давали рюмку водки.

Особо страшно было мне, в том, в сорок первом
Давал я волю, врать не буду, своим нервам.
Увидев танк, я ни на шутку напугался,
А жить хотелось. Что тут скажешь - потерялся.

Страх быть убитым он, исчез лишь через год
Но с каждым боем полк редел, редел наш взвод.
Среди наводчиков орудия в живых
Полно контуженных нас. Стало быть, глухих.

"Коль глух наводчик ему надобно кричать!
Да с матерком! – учил расчёты наш комбат.
Он сам, из боя вышел с рваной перепонкой,
Когда по пушке тигр бил прямой наводкой.

А в сорок третьем я представлен был к награде
Мой первый орден и статья в тогдашней «Правде».
Герой наводчик, - там писали, - из Кудепсты
Прознал, где слабое в броне у «Тигра» место.

Я в переходе под гитару пел
Бросали люди мелочь не гнушаясь.
В коробку. На которой я, взяв мел,
Два слова написал: в деньгах нуждаюсь.

На самом деле, был не беден я
И с лёгкостью бы мог себе позволить.
Купить квартиру-трёшку у Кремля,
Или свой Кремль рядом с тем построить.

Мой папа рядовой миллиардер,
Устав от моей жизни сумасбродной.
Вчерась мне указал рукой на дверь.
В след крикнув: «Шагом марш! Иди работай!»

Уехал я из дома. Прихватив,
Любимую испанскую гитару.
Чей взбалмошный и чей блатной мотив
Вломился в переход, как с пылу с жару.

Мой в песнях слог, возможно, и безумен!
Но у безумства то же есть цена.
Я пальцами наотмашь бил по струнам!
А те кричали криком на меня!

В мозгах вопрос: а выживу ли я?
От нестандартной и рискованной затеи.
Или же сдохну, с голода скуля,
Как пёс безродный у колбасной бакалеи.

Я пел весь день. Вдруг понял, что устал
Не пересчитывая всё, что набросали,
Я ту коробку с мелочью, отдал.
Бродяге, находящемся в печали.

Запрыгнув в «Майбах», видел я, как тот,
Вдогон смотрел, не веря в своё счастье.
Его со мной, подземный переход
Связал духовно. С ним теперь мы братья.

На днях послал открыточку тебе.
На ней Нью-Йорк в тумане предрассветном.
Я загадал желание себе,
Что прилетишь ко мне ты этим летом.

Ты как-то жаловалась: «Коленька! Москва
Вся затянулась смогом. Я тут в шоке!
Трещит от дыма страшно голова.
А ты вкушаешь жизнь в своём Нью-Йорке».

Но на открытку ту, прислала ты ответ:
"Пока не снимут санкции с нас, Коля,
Купить в Нью-Йорк, на рейс прямой билет,
Я не смогу". И подпись: твоя Зоя.

Я под эмоцией строчу: «Эй, Зоя, слышь!
Не принимай, проблему к сердцу близко.
Лети в Стамбул, оттуда на Париж,
А из Парижа, жми до Сан-Франциско.

Я покажу тебе тюрьму там - «Алькатрас»!
Она на острове. Поверь мне - впечатляет!
Твою дорогу оплатить готов сейчас,
А эти санкции любовь лишь закаляют!»

Я, между прочим, шоферю тридцатый год.
И если вижу на обочине дороги,
Стоит машина и открыт её капот,
Из-под которого торчат водилы ноги.

К нему подруливаю: «Что, брат? – говорю.
Никак сломался? Не горюй! Сейчас наладим!»
И вот он, улыбнулся я смотрю,
Всё понял сам: своих мы не бросаем!

Вертя баранку, вспоминаю как меня,
В семидесятых, по путёвке комсомольской.
На БАМ сослали, где друзья мои и я,
Сооружали там тоннель Северо-Муйский.

Возили грузы мы тогда по бездорожью.
Через тайгу, через болота, через сопки.
Бывало всякое, но верить в милость божью,
Я научился, когда не было страховки.

Плечом к плечу, трудились с нами зэки
Они бетонщики и с ними нет конвоя.
Бежать им некуда, тайга вокруг да реки.
Хотя нет помню, был побег. Бежали двое.

Их волчья стая догнала у перевала.
Мороз крепчал, а волки голодали.
Из всей истории плачевной ясно стало,
Что волки шансов этим двум не оставляли.

Я, между прочим, шоферю тридцатый год,
И если стал бы я по транспорту министром.
То награждал бы весь шофёрский наш народ,
Кого деньгами, а кого-то и пол литром.

"Неважно кто ты: врач или шофёр,
Или к примеру: деятель науки.
В тюрьме будь человеком, а не сукой"-
Сказал мне на этапе старый вор.

А через месяц помер он. Я помню
Февраль был за решетчатым окном.
В бреду предсмертном, вор всё звал Мадонну.
И та пришла! Сквозь стену! Сквозь бетон!

Ладонью его лба едва коснулась
И тот затих, отмучился видать!
Она ж исчезла. Стало быть вернулась,
В свою обитель. В Божью благодать.

Всё видел сам. От слов не откажусь.
Хоть до неволи был и атеистом.
Здесь в тишине Матросской на ночь, я крещусь,
Чтобы проснуться утром чистым! Чистым!

Бывает на войне конечно всё:
Потери. Страхи. Вши. Ну, а ещё
Победы, поражения и мудрость.
Солдатская смекалка. Чья-то трусость.

На сердце свою руку положа,
Я так скажу: комбат для куража
Солдат зазря на смерть не посылает.
Тут совесть его - чистая. Он знает.

Сыны мои! – кричит нам пред атакой.
Не надо на врага бежать ватагой.
Хитрее будьте. Помните, я с вами.
За жизнь цепляйтесь намертво! Зубами!

Прознали в штабе, тут недавно о комбате.
О том, что он в заботах о солдате.
Прислали особистов двух. Те рьяно
Комбата всё пытались скинуть в яму.

Ушли ни с чем. Для форта припугнули,
Что на крючке у них он, намекнули.
Ещё сказали, что лишат заслуг, наград.
Простым солдатом, мол пойдёшь, комбат, в штрафбат.

Вот дармоеды! Чтоб комбата напугать,
Пуд соли съесть придётся, коль не врать.
Его вон смерть и та, плюясь обходит.
Заговорённый. Что тут скажешь? Бог так хочет…

Брагу кружкой зачерпнул
Я из фляги, в сенцах.
Залпом выпил. Да заснул
Крепко. Сном младенца.

Снились: мать, отец, наш двор,
В Банном переулке.
Покосившийся забор,
Куры, гуси, утки.

В сорок пятом, в первый раз,
Ставила мать брагу.
Прямо под полом у нас.
Видел я ту флягу.


И в свои тринадцать лет,
Ночью, как в утробу.
В подпол я, кряхтя, как дед,
Лез, снять с браги пробу!

Думал малость отопью,
Мать то, не заметит.
Коли жажду утолю,
Бог простит и стерпит!

Флягу обнял я. Открыл
Крышку горловины.
И лишили меня сил,
Бражки, вражьи джины!

Аромат, который я,
Не вдыхал доселе.
Вдарил по носу меня,
Скрывшись в моём теле.

Сделав несколько глотков,
Кисло-сладкой браги.
Я поплыл вдоль берегов
Сказочной Шри Ланки.

Мать ругалась! Била так!
Что пришлось зубами.
Мне вцепиться в свой кулак,
Оставляя шрамы!

Брагу кружкой зачерпнул,
Я из фляги, в сенцах.
Залпом выпил. Да заснул
Крепко. Сном младенца!

У бабы Нины есть наколка,
Аж с довоенных, с тех времён:
С оскалом, злая морда волка.
Сгодилась швейная иголка!
Ей в Воркуте в тридцать седьмом!

В бараках лагерных ночами,
Под лай собак, да чей-то храп.
Кололи бабы себе сами,
На своих бёдрах голых баб!

Тогда баб Нине было двадцать.
И столько ж дали лагерей.
Весь срок пришлось зубами клацать,
На шалашовок - блатарей!

И были драки! Мордобои!
Убийства, стоны, вопли, кровь!
Одна причина бабской бойни:
Их однополая любовь!

Она сказала: "Я смекнула,
Что тут волчицей нужно быть.
И потому свой срок тянула,
С одним желанием - убить!

Сидя в неволе, вспоминала,
Баб Нина с грустью, каждый год.
Как она с гордостью шагала,
На смену, утром на завод.

Её любимый "Серп и молот",
Над входом - Сталина портрет,
Это сейчас он всеми проклят!
В тридцатых – лучше его нет!

Пусть и зазря она сидела.
Знать, такова её судьба.
Но смерть баб Нину не изъела,
И благосклонны к ней года.

В дыму табачном, с рюмкой водки,
Старушка плачет за столом.
Её рассказом о наколке,
Я без сомнений потрясён.

У бабы Нины есть наколка,
Аж с довоенных, с тех времён…

Мой конь споткнулся на скаку.
Хотя и крепок был. В соку.
Двухгодовалый жеребец.
Его купил мне мой отец.

Мы кувыркнулись пару раз,
Я цел. Есть ссадина меж глаз.
А конь не встал. Лежал, хрипел,
В мои глаза с тоской смотрел.

Конь себя словно проклинал!
Во рту мундштук он, злясь кусал!
И как стекло ломались зубы!
Краями острыми рвя губы!

В свои двенадцать полных лет,
Не видел я ни зла, ни бед.
И уж тем более не знал,
Что не жилец, тот конь, что пал.

Отец отправил меня в дом,
Сказав мне: «Конь твой, обречён…
Ты отпусти его, сынок.
К тебе вернётся он. Дай срок…».

Конь себя словно проклинал!
Во рту мундштук он, злясь кусал!
И как стекло ломались зубы!
Краями острыми рвя губы!

Он вместе с нами. Он как мы,
Кто с криминальным прошлым.
Серёга вышел из тюрьмы,
Сегодня ровно в восемь.

«Расклад такой, — ему сказал,
Я честно без утайки.
- Мы тут с братвой решили «нал»,
Забрать из сейфов в банке.

Водила нужен нам. А ты,
Срок чалил за угоны.
Тебе ж ментовские посты,
Как лярвы все знакомы.

Уйдём от банка без хвоста,
Получишь вдвое больше.
И будешь жить лет так до ста,
Хоть в Швеции, хоть в Польше».

Серёга слушал, не финтил.
На стуле не елозил.
Ну, а когда заговорил,
На ветер слов не бросил.

«Я в деле! – он сказал. - Но есть,
Условие одно.
Я ни хочу по новой сесть,
Как в прошлый раз. В дерьмо.

Я тачку лично подберу.
За выбор свой - отвечу!».
Он встал. Ушёл. А поутру,
Приехал вдруг на встречу.

Крутнув восьмёрку во дворе,
По выпавшей пороше.
Серёга вышел к нам. К братве,
Из новенького «Порше»

Сложилось всё, как никогда.
Мы взяли банк и скрылись.
И разбежались кто куда,
Деньгами поживившись!

Прошло полгода. Я узнал,
Проездом из Берлина.
В тюрьму Серёга наш попал.
Такая вот картина.

Но мы не бросим его там,
Подумаешь, всего-то.
Приговорили к трём годам.
Дождёмся. Да, чего там.

Меня не надобно так трепетно жалеть.
Ну что ж с того, что стал я «самоваром».
Пока живу, вам песни буду петь.
И баловать, своим репертуаром!

В одной из песен, расскажу, как я горел,
В подбитом «Яке» в небе над Кубанью!
И как без рук, впервые в жизни ел,
Искупанный в тазу, старушкой в бане!

Не думал я, ей Богу, никогда,
Что с жизнью, той счастливой распрощаюсь!
И будет рожи корчить мне беда!
Любуясь, как беспомощный я, маюсь!

Нас в церковь бабы, носят по утру.
Кладут всех на пол. В ряд. Перед иконой.
«Вся кровь твоя, гуляя по нутру, -
Сказал мне дьякон, - станет освящённой!»

Я, те две карточки, что мать дала на хлеб,
На чёрном рынке, на гитару обменял.
Её владельцем был цыган преклонных лет.
Он семиструнку, как от сердца отрывал!

Все струны в целости. Ни трещин. Ни царапин.
В свою удачу не поверил я и сам.
И окрылённый безграничным этим счастьем,
Схватив гитару, я рванул к своим дружкам.

А уже к вечеру, явился я домой.
Гитару мать завидев промолчала.
В глазах её прочёл: «Ну, хоть живой…»
Без криков, слава богу. Без скандала.

А через месяц, научился я играть,
Но вместо боя, а учил я бой испанский.
Мне улыбаясь утверждала моя мать,
Что я бренчал неплохо по-цыгански.

Я не расстроился. А мать сказала так:
«В гитаре, до сих пор жив дух свободы.
Сломить его, не сможешь ты никак.
Привыкните друг к другу, спустя годы».

Я, те две карточки, что мать дала на хлеб,
На чёрном рынке, на гитару обменял…

Он, умирая тихо мне сказал:
"Живи с улыбкой. Смейся, если грустно.
Вот я, к примеру, часто унывал,
По пустякам. Дурак был, потому что.

Остерегайся тех, кто промолчит,
Когда ты ждёшь в тот миг от них ответа.
И береги всех тех, кто так спешит,
Тебе помочь, с другого края света!

Таким, все двери настежь распахни,
Нет ничего дороже чистой дружбы.
И про врагов не забывай. Они одни,
Кто встречи ждёт с тобой, оскалив зубы!

Будь птицей в своих мыслях. И пари!
Между хребтами снежных горных пиков
И Бога, от души благодари,
Прочтением простых к нему молитв!"

Как птица, та, что стреляная влёт!
Руками, будто крыльями взмахнув.
Он умер… Или нет! Ушёл в полёт!
К заснеженным хребтам! Навек заснув!

Он, умирая тихо мне сказал:
"Живи с улыбкой. Смейся, если грустно…»

Сидел полковник наш на хлебном в штабе месте,
Дубовый стол. Почётных грамот только, двести.
Диван, компьютер. И конечно, кодекс чести,
Ему подаренный ещё, покойным тестем.

Пылился кодекс, но полковник пыль сдувал.
Салфеткой влажной кропотливо обтирал.
Настольной книгой своей, с гордостью назвал,
Когда к нему зашёл однажды генерал.

«А ведь я тоже, знаю кодекс наизусть, -
Сказал полковнику, он сквозь печаль и грусть.
Ну а особенно, параграф двадцать пять,
Где офицерам всем, предписано не лгать.

Полковник лестно генералу закивал:
«Да – да, я помню. Со слезами сам читал…»
Тут генерал, вдруг улыбнувшись произнёс:
«Вот тут лишка ты дал, полковник, насчёт слёз…

Все потому, что про параграф двадцать пять,
Тебе солгал я. Мне пришлось тебе солгать.
Решил проверить, а жива ли твоя честь,
Рекомендую, кодекс всё-таки прочесть».

Посвящаю своему другу бывшему афганцу...

«Вот уже месяц, я не пью совсем,
И больше в алкоголе не нуждаюсь» -
Так говорю друзьям, но только тем,
В ком сильно, я по пьяни сомневаюсь!

Бывает, что кому-то позвоню,
К примеру, ночью. И шепчу: «Я умираю…»
И если в трубке слышу, вдруг, возню,
То рву с ним связи. Имя забываю!

Иметь друзей надёжных, как привычка,
Осталась, у меня ещё с Афгана.
А с ней и две десантные петлички,
Впитавшие в себя всю пыль Баграма!

Жена кричит в сердцах мне: «Ты больной!
На голову! Или другие части тела!
Свихнулся! Пропитался той войной,
И нервы трепишь, сволочь, то и дело!»

Я выпил залпом пол бутылки коньяка,
Чтобы уснуть. И успокоить свою память.
Но в мозг всё ж влез, тот бой у кишлака,
Где духи, как те черти, бились насмерть!

«Вот уже месяц, я не пью совсем,
И больше в алкоголе не нуждаюсь» -
Так говорю друзьям, но только тем,
В ком сильно, я по пьяни сомневаюсь!

«Да ты никто! И звать тебя никак! -
Кричал в лицо мне на Лубянке злой следак.
- Вас, политических, была бы моя воля,
Сажал бы задницей на колья частокола!

Товарищ Сталин, с вами нянчится. Жалеет.
За вас паскуд перед народом вождь краснеет.
Давай рассказывай, как ты американцам,
Сплавлял секреты. А потом и итальянцам».

Я не успел ему сказать, что здесь ошибка,
Что итальянцев, англичан не видел близко.
Он конвоирам двум сигнал какой-то подал,
Один держал меня. Другой со мной работал.

Везли нас в лагерь, так сказать, на переплавку,
Включил следак, мне счётчик ровно на двадцатку.
На рудниках я зарабатывал похлёбку,
А к ней бесплатно раздавали всем чахотку.

Через два года, я случайно вдруг заметил,
В рядах вновь прибывших того, кто срок мне метил.
И с ним столкнувшись, я лицом к лицу, с усмешкой,
Спросил, откашлявшись: «Ну, что, брат? Стал ты пешкой?»

«Да ты никто! И звать тебя никак!» -
Кричал в лицо мне на Лубянке злой следак…

Мать вдруг призналась, что за ней висит должок,
Который надобно, ей вскорости отдать.
И стал я думать, где и как, в кратчайший срок,
Мне эти деньги, чёртовы достать.

В деревне нашей нет работы. Никакой.
И я подался на попутках в область. В город.
Мать с грустью молвила: «Вот также, батя твой,
Мальчишкой, в руки взял кузнечный молот».

В свои тринадцать -то, я крепок и силён,
И лишь для важности, пятак ещё прибавил.
Иду по городу. Мне бац! Дают купон,
С процентной скидкой на билет, на бой без правил.

В моём кармане мятый, выцветший штукарь,
Взглянул на адрес, что указан на купоне.
Пошёл искать. Нашёл. В подвале дома бар,
А в баре ринг, обшитый поролоном.

Тут всё серьёзно, всё культурно: бой, врачи,
И нет как в фильмах, в тех, что видел, беспредела.
Здесь победил ты, распишись и получи!
«А можно мне?!» — я, не сдержавшись бросил смело.

Меня внимательно, всецело осмотрев,
Судья кивнул и дал добро на поединок.
В углу на ринге, уж порядком озверев,
Махал руками от безделья мой противник.

Он был постарше. И на первых-то порах,
Мне от него в начале боя, ох досталось!
Но я словчился и ударил его в пах!
Вложив в удар все свои силы! Что остались!

Весь обессиленный, с разбитым в хлам лицом,
С сочившейся из ссадин кровью бурой.
Из бара вышел я, держа купон,
И нужные нам с матерью купюры.

«Так хочешь знать, всю правду о войне?
Ну, хорошо... Представь, ты весь в огне.
К примеру, в танке. Или же в окопе,
Когда огонь, жжёт органы в утробе!

И всем нет дела до тебя!
До твоих криков!
И ты уже рычишь, хрипя!
Как зверь, тот, дико!
Сжав пальцы намертво в кулак!
Вдруг замираешь!
На Фронте знают этот знак:
Ты умираешь!

Вот смог бы ты, пройти свой путь,
В подобной мясорубке?!
Где метко сев на твою грудь,
Смерть делает зарубки!
Так помечает она тех,
Кого за поворотом.
Уволочёт с собой наверх!
Хоть с пулей. Хоть с осколком!

И всем нет дела до тебя!
До твоих криков!
И ты уже рычишь, хрипя!
Как зверь, тот, дико!
Сжав пальцы намертво в кулак!
Вдруг замираешь!
На Фронте знают этот знак:
Ты умираешь!

Ложатся мины каждый раз,
Вокруг. Вот чёрт, всё ближе!
И молишь Бога: не сейчас!
Пожалуйста! Услышь же!
Но рвут налаженную связь,
Меж Богом и тобой.
Взлетая к небу: кровь и грязь!
Свечой! За упокой!

И всем нет дела до тебя!
До твоих криков!
И ты уже рычишь, хрипя!
Как зверь, тот, дико!
Сжав пальцы намертво в кулак!
Вдруг замираешь!
На Фронте знают этот знак:
Ты умираешь!

Так хочешь знать, всю правду о войне?!
Ну, хорошо... Представь, ты весь в огне…»

«…Враг закрепился. Наши штурмы бесполезны,
Несу потери!» – доложил комбат.
«Ты что скулишь?! Потери неизбежны! -
Ответил штаб. «Сейчас пришлём штрафбат!

Их не жалей! Бросай на пулемёты!
Глядишь заклинят те проклятые в жару!
По нашим меркам хватит тебе роты,
Пробить у немцев брешь или дыру!"

И вот уже в окопах к стенкам жмутся,
И прячут головы, склонившись штрафники.
Им наш комбат по-свойски улыбнулся:
«Уж подсобите! Просим вас, братки!»

Он позже скажет, что не смог бездушно,
Толкнуть людей, одних, навстречу смерти.
И потому решил, что вместе нужно,
Идти на штурм! Идти под пули эти!

И пусть в атаку мы бежали спотыкаясь,
Пусть сквернословили, втыкая в немца штык.
Но как сказал комбат нам: «Все мы дрались,
За нашу Родину! За русский наш язык!»

«…Враг закрепился. Наши штурмы бесполезны,
Несу потери!» – доложил комбат…

Волки рвали овцу. А собаки смотрели,
Жутко было собакам. Ну а волки наглели.
Съев овцу с аппетитом, дерзкий, крепкий вожак,
Приказал своей стае рвать трусливых собак!

И собаки от страха, на бегу кувыркаясь!
Как горох врассыпную по степи разбегались!
Волкам гнаться не в тягость, и они одним махом,
Догоняя собак тех, подкреплялись их мясом!

В этой вечной войне та, что длится веками,
Волк с собакой всегда остаются врагами.
С той поры много вырвано плоти клыками!
Да трохей перекушено в схватках зубами!

Там, где численность волка превзошла все пределы,
Принимаются меры. Меры эти – отстрелы!
Чуя эту опасность волк-вожак завывает,
А потом его стая выть за ним начинает!

И щенки гордо воют, пусть пока по-щенячьи!
Даже те, кто родился и пока что не зрячий!
С ними бок о бок матери подвывают волчицы!
Разлетаются птицы! В небе вспышки зарницы!

Волки рвали овцу. А собаки смотрели,
Жутко было собакам. Ну а волки наглели.
Съев овцу с аппетитом, дерзкий, крепкий вожак,
Приказал своей стае рвать трусливых собак!

Отсюда до Бога - два лестничных марша,
Часть склона у немца. Другая часть - наша.
С трудом закрепившись за выступ верёвкой,
Я замер, обнявшись с холодной винтовкой.

"На горных стрелков, ты охотиться будешь, -
Комбат говорил мне - Надеюсь не струсишь?
Стрелки - егеря, ещё та сволота,
Но главный твой враг помни, всё ж высота!

Где скользкие скалы, сорваться - раз плюнуть!
Где те же обвалы, снесут! Упакуют!
Ветра там насквозь продувают! Сдувают!
А ночью мороз, до костей пробирает!

Учти, если что, снять не сможем! Не выйдет!
Отсюда никто, твою смерть не увидит! "
Слова те, комбата, вдруг вспомнив, шептал я,
Себе с каждым шагом. В свой мозг их вбивая!

Поднялся я. Лёг меж расщелин. И ждать стал.
И вскоре стрелок первый, снятый мной, падал.
За ним был второй, и конечно же третий!
Не так уж страшны егеря были эти!

А при спуске то вниз, меня ливень застал.
"Ты иди отоспись! -мне комбат приказал.
- Уложил ты их, брат, до хрена и до кучи,
Отобьём вот Моздок и медаль тебе вручим!»

Отца не помню. Поднимала меня мать,
В сорок втором, когда годков мне было пять.
Она с трудом терпя и голод, и болезни,
Мне пела на ночь все Шульженковские песни.

И заучив, так, ненароком, те куплеты,
В госпиталя я пробирался. В лазареты.
Где с медсестрой гуляя браво по палатам,
Я эти ж песни, пел всем раненым солдатам!

За них мне сахар там давали! Даже хлеб!
И руку жали, кто без ног был! Кто был слеп!
Отпев все песни, я счастливый уходил,
Больную мать, кормить из рук своих спешил.

А в сорок третьем, той холодною зимой,
Один остался я. Лицом к лицу с бедой!
Но видно Бог всё ж крик мой, как-то услыхал,
Тянула смерть меня к себе! Да он отнял!

Я взял пластинку. Её вставил в патефон,
В шестидесятом, мне достался чудом он.
И песни прошлые, что знал я наизусть,
Будили в сердце моём трепетную грусть.

Немецкий "Мессер" сбросил точно в цель.
Два взрыва прогремели на корме.
И тральщик наш, ревя движками пел,
Молебен по сгорающим в огне!

Спаслись не все. До берега доплыли,
Кто не был ранен. Горстка моряков.
Средь них и я. К себе нас приютили,
Братки с пехоты, дав нам, хлеб и кров.

От пехотинцев мы всё ж отличались,
Ну, что ли почерком особенным. Морским.
Где бескозырки наши примелькались,
Там немец раздражëнным был и злым.

Я вытащил из ножен острый кортик,
На лезвии осталась чья-то кровь.
За восемь рукопашных, его кончик,
Лишь стал острее. Сталь тут, будь здоров!

Ведь кортик в своём роде, тот же вертел,
С него нельзя без смерти соскочить.
Мне эту тайну мичман рассекретил,
Он при царе, на флоте стал служить.

Я женился. А ту, уж порядком забыл,
На неё не держу я обиду.
Трудно вспомнить, за что я её так любил,
Парикмахершу местную Лиду!

А ведь стричься ходил по пять раз к ней на дню,
Благо волосы длинными были.
Себя часто словесно, я со злостью казню,
За ошибки мои, те, что всплыли.

Помню, Лидку водил в дорогой ресторан,
Ей заказывал лобстера в кляре.
На десерт та брала завсегда марципан,
А потом водку трескала в баре.

Её пьяную вусмерть я таскал на горбу,
Похмелял, как дурак утром ранним.
Не каким-нибудь пойлом, что налил бы врагу,
А Французским элитным шампанским.

Она смылась с другим. Говорят, что он чёрт!
Отмороженный, урка бедовый!
Ну а я, погрузился в семейный комфорт,
Каждый месяц, у нас как медовый.

Мне жена по судьбе. Так сказал мой отец,
И добавил: «Домашняя баба…
Будут детки в избе, на столе холодец.
Хлеб в печи. Ну а что ещё надо?»

Меня окликнул кто-то перед боем,
Я обернулся. За спиной стоял отец.
Ещё в гражданскую он пал под Могилёвом,
Служил в пехоте. До войны был пахарь, жнец.

На нём шинелька в сабельных порезах,
А сквозь порезы жёстко хлыщет кровь!
Он мне: «Сынок, смерть ищет самых смелых,
Уносит их, вертаясь вновь и вновь.

Пойду с тобой плечом к плечу в атаку!
От пуль закрою! От осколков схороню!
Просила мать в молитвах спозаранку,
Любой ценой спасти мне жизнь твою».

Вот политрук поднялся из окопа,
Он прокричал: «В атаку! Все за мной!»
И наша третья рота из Майкопа!
К врагу рванулась. Вспыхнул жаркий бой!

Я пережил атаку без ранений,
Нет даже и царапинки на мне.
Что спас меня отец, тут нет сомнений,
Дождусь его. Знать явится во сне.

Меня окликнул кто-то перед боем,
Я обернулся. За спиной стоял отец…

Меня с работы выперли за то,
Что я не сдал все нормы ГТО.
Не подтянулся. Прыгнуть не сумел,
А стометровку бегать расхотел.

Я им сказал, что я здоровьем слаб,
Что я в гробу видал спортивный ихний штаб.
Значка не дали, гады! Премии лишили!
Врагом народа без обряда окрестили!

Комсорг завода, та задрав свой нос курносый,
В лицо шипела: «Ты пять лет не платишь взносы!
Но покупаешь алкогольные напитки!
И комсомолу от тебя одни убытки!»

Стерпеть не смог я, разумеется, ликбез,
В карман за словом, как обычно не полез.
Я, как на съезде, за и против все учёл,
И без цензуры тезис Ленинский наплёл.

Меня, конечно, тут все начали стыдить,
Ильич мол помер, что былое ворошить.
Все небезгрешны, так сказать, куда не плюнь,
Будь то Хрущёв или, к примеру Мао Дзе Дун.

Деваться некуда, ушёл я из завода,
Пойду на фабрику, где точно не до спорта.
Они серьёзными, там заняты делами,
Меня возьмут туда, с руками и ногами.

Сосед наш в коммуналке, аж с субботы,
В хлам напивается и травит анекдоты.
Мы слушаем. Давно так не смеялись,
С тридцать седьмого, почитай всего боялись!

Вот только что на днях, скончался Сталин,
И страх, как снег, растаял у проталин.
И смелыми, став все вдруг в одночасье,
Решили мы: пришло к нам наше счастье!

Один из анекдотов не задался,
Сосед не дотянул, хотя старался.
Такое ведь бывает. И отчасти,
Когда тот анекдот о нашей власти!

А утром, у весёлого соседа,
Был обыск, что продлился до обеда.
Как оказалось, наш сосед-антисоветчик,
Одновременно трёх разведок он разведчик.

Уж через месяц, бедолагу расстреляли,
Его квадраты, где он жил, не пустовали.
Нарком отдал их бабе Зине. Безвозмездно,
Теперь молчим мы, завсегда и повсеместно.

Наша жизнь коротка,
Для кого-то легка,
Для меня - полоса из препятствий.
Что ни шаг - поворот,
Прошибающий пот,
То холодный! То скользкий! То вязкий!

Сколько раз я просил!
Весь состав высших сил!
Отпустить, мне грехи нажитые!
Но молчали они,
«То ли очень скромны?»,
Думал я. «То ли просто глухие!»

Что ж мне, пулю пустить?!
А грехи кровью смыть?!
И уйти в мир иной непрощённым?!
Я достал револьвер,
Запер в комнату дверь,
И в лице оставался спокойным!

Жёстко взвёлся курок,
Ствол, нащупав висок,
Окатил меня, холодом стали!
Пальцем жму на крючок,
А в ответ лишь щелчок,
Мои нервы, не выдержав сдали!

Я увидел, как чёрт,
Распахнул мой комод!
И стал рыться внутри беспардонно!
Он там что-то нашёл,
Он ко мне подошёл,
И дал горсть револьверных патронов.

Наша жизнь коротка,
Для кого-то легка,
Для меня - полоса из препятствий.
Что ни шаг - поворот,
Прошибающий пот,
То холодный! То скользкий! То вязкий!

***
У минёра Кузьмича,
Выше локтя, у плеча.
Каторжанская наколка:
Баба голая. Молодка.

Он гордился между делом,
Фильдеперсовым заделом,
Я ж завидовал. Не скрою,
Белой завистью мужскою.

А вчерась, осколки мины,
Кузьмичу вспороли спину.
Разорвали будто волки,
Они бабу ту с наколки.

В лазарете Кузьмич вникнул,
Что живой он, что не сгинул.
Но спросил хирурга строго:
«А цела ль, моя наколка?»

Тот ответил: «Ты в уме ли?
Жизнь спасти едва сумели.
Я не видел там наколки…» -
Буркнул врач. «Одни осколки!»

Через месяц к нам вертался,
Сам Кузьмич. Он улыбался.
Показал, сняв гимнастёрку,
Свою новую наколку.

(Подвигу Подольских курсантов посвящается...)

В сорок первом, нас курсантов,
В бой послали против танков.
И пусть даже неумело,
Но мы били немца! Смело!

Командиры, те, что с нами,
Берегли нас. Мы же сами,
Смерти шибко не боялись.
В рукопашных насмерть дрались.

А под танки заползая,
Да гранатами взрывая.
Отдавали свои жизни,
Для родной своей Отчизны.

Нашу кровь, впитав, шинели,
На плечах отяжелели.
Благо снег, он ночью выпал,
Бог убитых им присыпал.

В том аду я и остался,
Обнял землю! Распластался!
Там сейчас мой дух блуждает,
О войне он правду знает!

В той победе есть и наша,
С кровью, всклянь, святая чаша.
Её тронешь – разольётся!
И рекою растечётся…

«Сколько стоит жизнь солдата?»
Нынче я спросил комбата.
Тот, окинув меня взглядом,
Закурил. Со мной сел рядом.

«Ладно, слухай, коль неймётся?» -
Он промолвил. «Мне зачтётся.
Когда встану перед богом,
Знаю. Спросит тот о многом.

На войне солдат бесценен,
Пока смертью он не съеден.
Что взять с мёртвого солдата?
Как и с мёртвого комбата?

Я скажу тебе по-свойски,
Все, кто пал, легли геройски.
А была бы моя воля,
Дал бы всем звезду героя.

Мой ответ на твой вопрос:
На живых, однако спрос…».
На комбата глядя хмуро,
«Вон как…» - молвил я понуро.

Бой к полудню завязался,
То стихал, то продолжался.
Ну а к ночи – сущий ад!
В нём и сгинул наш комбат!

«Сколько стоит жизнь солдата?»
Нынче я спросил комбата...

За мной цыганка на вокзале увязалась:
«Позолоти, красавчик ручку! Погадаю!
Я чую сердцем, что беда к тебе подкралась,
Не будешь жадным, расскажу о ней, что знаю».

Я отмахнулся, прыгнул в поезд и поехал,
А та с перрона мне вдогонку прокричала:
«Зря не послушал! Завтра будет не до смеха!
Ох, отхлебнёшь ты парень горя! Да не мало!»

Моя попутчица, с кем ехал я в купе,
Мне предложила подкрепиться в ресторане.
Там мы сидели тихо, скромно в уголке,
Вели беседу, ели, пили так нормально.

Тут забрела одна компашка в ресторан,
Уже подпитые, но крепкие ребята.
Они по-хамски улыбаясь сели к нам,
Их было трое. Я спросил: «Чего вам надо?»

Была уж ночь, стояла темень за окном,
Когда меж нами завязалась потасовка.
Один и прыгнул на меня тогда с ножом,
Я увернулся. Помогла моя сноровка.

Но получилось так, что нож в его руке,
Каким-то образом крутнулся и случайно,
Вошёл в живот ему, как в масло, на прыжке,
И рухнув на пол, парень умер моментально.

На ближней станции нас всех и замели,
Те двое, что подсели с убиенным.
Ментам сказали, а вернее наплели,
Что это я, ножом ударил первым.

На пересылке вспомнил вдруг о ней,
О той цыганке на перроне у вокзала.
И те слова, что прокричала она мне:
«Ох, отхлебнёшь ты парень горя! Да не мало!»

Мне в штабе фронта, как комбату штрафников,
Сказали прямо: «Немцев, вам встречать.
Пол сотни танков. Прут они на Псков.
Пустить нельзя…Их нужно задержать».

«У нас всего три пушки, — я сказал.
Снаряды обещали, но не дали…»
«Держись, комбат, - ответил генерал,
Снаряды будут. Будут и медали!»

А я как чувствовал ребяткам дал приказ,
Добыть бутылки для горючей смеси.
В тридцать девятом помню я, как нас,
Жгли фины зажигалками из мести.

Настал тот день. И прав был генерал,
Орда стальная шла к нам через поле.
Обещанных снарядов штаб не дал,
И мы смешались все, с землёй и кровью.

Она молилась по утрам,
Своим особенным богам.
И те давали ей добро,
Убрать вот этого, того.

Как киллер Светка была спец,
По пробиванию сердец.
Всему училась на войне,
На той кровавой, что в Чечне.

С войны вернувшись в Кострому,
Как в омут влезла в кутерьму.
Муж бросил. Мать вдруг померла,
И Светка с горя запила.

Тут как-то раз стук в дверь: «Привет!»
Вошли к ней двое средних лет.
В кожанках, в кепках. При стволах.
Очки зеркалка на глазах.

Один из них промолвил так:
«Нам всё известно, что да как.
Что ты в долгах, как в тех шелках,
И что нуждаешься в деньгах.

Есть информация у нас,
Что ты моталась на Кавказ.
Где там с братвой из ВДВ,
Валила чехов с СВД.

А нам, как раз тут позарез,
Такой и нужен пахарь – жнец.
К тому же, что ни говори,
Ты уж привыкшая к крови.

Подумай. Срок тебе-два дня.
Как ты живёшь, не жизнь – возня.
Здесь не нужна ты никому,
Решай сама, что на кону".

За те два дня, что дали ей,
Подумать, двое блатарей.
Она ни грамма не пила,
Не ела. Толком не спала.

Опять приснился Гудермес,
Тот самый бой, где был замес.
Где смерть с гримасой злой, с косой!
Стояла сука за спиной!

К утру поняв, что жизнь дерьмо,
И коль стоит на ней клеймо.
Судьбу решила не менять,
А предложение принять.

Девчонка впрямь связистка. Метр с кепкой,
Со стороны то глянешь, ну дитя.
Все в батальоне звали её Веркой,
Ну а комбат, Верунчиком, любя.

Во время боя связь терялась часто,
При артналётах, почитай всегда.
И каждый раз, с рассвета до заката,
Соединяла Верка провода.

Недавний случай. Связь уж появилась,
А Верки нет. Волнуется братва.
И вдруг приходит. Мы ей: «Что случилось?»
Она в ответ: «Вам вишню нарвала».

Полны карманы спелых ягод красных,
А губы Веркины измазаны в соку.
Я отродясь не ел таких вот, вишен сладких,
Как в сорок третьем памятном году.

А под Берлином, был тогда апрель,
Когда рейхстаг виднелся нам сквозь пыль.
Осколок мины, тот, что пролетел,
Он Верке в сердце точно угодил.

Полны карманы спелых ягод красных,
А губы Веркины измазаны в соку.
Я отродясь не ел таких вот, вишен сладких,
Как в сорок третьем памятном году.