Я закрываю зонт,
чтобы подружиться с дождём.

Я запрокидываю голову,
чтобы почувствовать высоту.

Я размыкаю губы
и впускаю в себя сладость неба.

Не это ли вкус вечности,
которая, сгущаясь,
становится жизнью?

В его глазах - кладбище безответных чувств.
В его груди - агония неспетых песен.
В его прошлом - попытки запереть в сердце ускользающий свет.
В его будущем - лунное серебро
под ржавчиной холодный рассветов.
Или закатов
(их не отличить друг от друга,
все они пахнут одной и той же тоской).
В его настоящем - то же, что в прошлом и будущем.
Вот почему неведом ему вкус вечности,
привкус Бога на кончике молящегося языка.
Он не говорит: «Отче!»
Он не кричит: «Друже!»
Он шепчет: «Я...» - и этот звук
(потому что это не слово, а всего лишь звук)
ртутною лужей растекается под ногами.
А он видит в ней себя и ничего, кроме себя,
и мир теряет глубину формы и высоту содержания
и становится коротеньким отзвуком,
перебегающим по плоскости,
не оставляя следов,
отражением отвергнутой любви,
отторжением приблудной радости.

«Эврика! - наконец восклицает мыслитель. -
Мир - это безбрежное Ничто!»
И он берёт комок глины
и лепит младенца,
и кладёт его в ясли,
и надевает колпак звездочёта,
и начинает выстругивать крест.

Почему ветер сегодня такой хмурый?
Ведь бабье лето -
ещё одна надежда!
Авось, листопад научит мои страницы
весело шелестеть
рифмованными губами...

Голос осени -
это шёпот падения
заплаток с обветшалого солнца,
а мои громкие мысли
пытаются перекричать тишину,
но сами тонут
в воспоминаниях о тебе.

Сердце осени
всё ещё трепещет
в груди умирающей бабочки.
Но как мне быть с любовью?
Мне нечем её порадовать,
она отвернулась,
чтобы спрятать растерянную улыбку
и чтобы не видеть
моих слёз.

Согбенная тень моего одиночества
лижет сладкую грудь ручейка.

Бедная моя душа,
что ты способна дать тому,
кто всё ещё далёк от весны?

Мне неизвестно, кто я,
откуда
и куда шёл,
я только знаю,
что присел отдохнуть
у звенящей струйки жизни.
Я больше не хочу знать ничего,
кроме мудрых песен новой весны,
и просто смотрю,
как летит ко мне белая бабочка,
лёгкая, как доброе слово.

Эй, создание, сотканное из воздушного шёлка!
Лети прямо ко мне в душу!
Она сегодня так широка,
щедра
и лучится приятною пустотой.
И воздух в ней свеж
и дрожит бликами необычной музыки,
ведь душа запела не от былого или грядущего счастья,
а оттого, что моя любовь сегодня бездонна!

Я чувствую в груди прохладные прикосновения журавлиных криков
и тёплую колею,
по которой катится беспокойное солнце.
Я чувствую нежность бегущего по моим жилам ручья.
А ещё где-то,
в глубине песни,
я ощущаю дрожь лепестка фиалки,
которая смотрит на меня так внимательно,
что у меня на глазах наворачиваются слёзы,
самые светлые за всю мою жизнь.

Ножи соловьиных трелей
вонзаются в синюю грудь ночи,
и её раны сочатся серебряной кровью.

Луна, ты смиренное сердце тишины.
Ты касаешься моего безумия -
и я чувствую себя распятием на позабытой могиле,
стыдливо прикрывшейся мхом и бурьяном.

Неужели я всё ещё жив,
охранник никому не нужной тоски,
сторож кладбища, куда не приходят живые,
рыцарь невозможной любви,
обратившей мои распахнутые объятия в крест,
певец нерождённого счастья,
истоевающего в животе моей родины?

Я уже наполовину небо,
но всё ещё чувствую стигматы земли.
Долго ли мне оставаться распятием,
на котором умирает мой Бог?

Еловый лес душным кольцом сжимает озеро,
словно хочет выдавить из него тёмное небо.

Даже солнце боится всматриваться
в загадочную душу воды
и смущённо выглядывает из-за дуба,
вливая в него ржавчину заката.

На моё озеро опустились лебеди,
целая стая белоснежных печалей,
и я заплакал, услышав их жалобные стоны.

Вот она, лебединая песня!

Это зов северной пустыни,
тщетно ищущей берег своего безмолвия.

Это прощальные крики,
бьющиеся о зеркало одиночества.

Это стенания сердца,
провалившегося в смертную муку.

Это молитвы луны,
которая отчаялась вылететь из колодца ночи.

Это рыдания снежного ангела,
заблудившегося между двумя небесами.

Это песня, напомнившая мне о Боге,
глядящем из безоблачных глубин вечера
на печальную красоту птиц,
что так хороши на фоне угасания.

А завтра всё будет иначе:
лебеди продолжат скорбный путь к югу,
чтобы там тосковать по холодным заводям родины.
А я останусь дышать безмятежностью осени,
веря в то, что Бог Печального Неба
глядит на меня из космической тишины озера,
а значит, отражается в моих слезах.

Ещё один призрак.
Я знал его когда-то,
тогда у нас были лица,
они ещё не отвердели масками,
зеркалами чужих желаний.

С тех пор мои глаза провалились в душу,
на самое дно одиночества,
а его глаза -
пара беспечных мотыльков -
улетели искать счастливой суеты,
и я их больше не видел.

Я потерял друга,
брата,
ещё одного человека.
Потерял дважды.
Тогда и сегодня.
На сорок лет и навечно.

А он так боялся своей бездны,
что перестал быть,
зато научился казаться
и стал укротителем иллюзий,
жокеем послушных слов.

Ещё одна жизнь
замерла недосказанной фразой,
недоказуемой теоремой.

Ещё одна смерть
пришла в плаще осеннего дождя
к тому, кто собирал нули,
называя их множеством.
А в итоге ещё одна единица
знаком «минус»
стынет в гробу.

О Боже, не боящийся Своего Одиночества,
помоги мне быть,
только быть,
просто быть,
чтобы, когда придёт
Одетая в плащ последнего дождя,
лежал я не минусом,
а исполненной бытия восьмёркой.

Моя грусть когда-нибудь догорит,
но останется утренний покой,
разлинованный вздохами стихов.

Мои верлибры - диалог вечерних теней
с лучами простодушного рассвета,
песня тоски по идущим к смерти.

Всё надеешься, никем нелюбимая звезда,
прильнуть устами к неслучайной улыбке прохожего?
Но от тебя до него - полвселенной,
световые века,
тёмные эпохи.
Ты и он - две математические точки
на двух непримиримых плоскостях.

Из пункта А в пункт Б
вышла бездомная любовь...

Но не плачь, светоносный мой брат!
Сними с лучезарного сердца доспехи пессимизма!
Мироздание - миллиарды солнц,
нейроны любви,
сцепленные светом сострадания в религию мудрости.
Нет в этом мире малого -
все мы одинаково бесценны в своём одиночестве,
в стремлении слиться.

Пусть позабудется великое -
зато останется утренний бисер
на ладошках ромашек,
не замутится ни одна слезинка,
не повзрослеет ни одна душа.

Смотри глубже,
до самого дна броуновской суеты, затопившей твой мир!
Теперь видишь, где остался ты настоящий,
когда искушения увлекли твою гордыню покорять недоступное,
носить неподъёмное,
любить неоживляемое?

Смотри: мальчик гуляет по берегу волшебного озера,
по островку любознательного одиночества
и улыбается лучам истины,
что вплетаются в зелёные кудри ветра.

Не с тобой ли подснежник делится своим маленьким счастьем?

Не твоё ли сердце Создатель превратил в голубя,
клюющего крошки радости,
разбросанные по миру
щедрою детской рукой?

Деревья моего леса - руки, вскинутые к небу,
звенящие браслетами птичьих песен.
Солнце кружит в танце пьяную землю,
завёрнутую в фату весеннего ветра.

Я вышел на опушку,
распахнувшую объятия утренним восторгам,
и уплываю в лодке блаженной своей наготы
по океану росы и радости
навстречу новым стихам.

Надо мною летит одинокий ангел
в плаще, похожем на смешное облако.
Пусть себе летит,
суетливый сын негаснущего света!
Что мне до него, если я ему не нужен?
А если нужен -
почему он не приземлится
на берегу моего леса?
Почему ослепительным лебедем
не опустится
на озеро моей души,
чтобы оно вспомнило
о том, что красота - от Бога,
даже если она печальна и хрупка,
как крылышко мёртвой бабочки?

Будь я немного легче,
я бы тоже улетел туда,
где в реку радуги
вливаются ручейки разноцветных мечтаний,
где резвятся беспечные призраки,
чей смех пахнет лесной земляникой.
О, если бы здравый смысл
зубами логики
не отгрыз от спины моей крылья!

Может быть, развернуть свиток тоски по свободе,
на котором я пишу стихи, -
и пусть ветер раздувает этот парус
и несёт мою лодку в страну счастливых изгоев,
к распахнутым дверям не понятых песен,
к улыбкам бескрылых ангелов!

Где-то там, в вышине,
где возможно лишь одно из двух -
либо летать, либо падать, -
плачут бездомные души.

Кого же оплакивают они?
Неужели живых?
А кого ещё оплакивать мёртвым?

А их слёзы превращаются в снежинки.

Как холодно мне глядеть на эту белизну!
Словно сам я вышел из одежды,
из кожи своей,
из жизни
и сам
крохотным лепестком печали
устремляюсь туда же,
куда падает всё, что тяжелее радости.

Но это ещё не конец,
а только сострадание к озябшим изгоям,
всего лишь преддверие вечности.
А пока я не с ними,
вернее, не полностью там...

Но разве это возможно -
отгородиться от зимы стенами,
тёплыми улыбками,
задушевными разговорами?

И всё же сердце беспомощной улиткой
ищет уютную скорлупку.

Почему же я,
отвернувшись от стихотворения,
уставился в окно,
за которым нет ничего,
чему был бы я рад?

Наверное, потому что и мы с тобою
когда-нибудь встретимся там
и, обнявшись,
будем плакать снежинками?

Наверное, потому что зима -
это нездешняя тишина,
в которую падают мои
не долетевшие до тебя
чувства?

Осень ползёт по просёлочной дороге,
устало взмахивая облезлыми крыльями.
Ей уже не взлететь,
этой изуродованной бабочке.

Не помню, кто мне сказал,
что осень - это умирающая весна.
Нет, не могу припомнить -
память размывается слезами...

Как, наверное, хорошо тому,
кто никогда не плачет.
Его мысли быстры, как пули,
бьющие не в бровь истине, а в глаз,
его память - как заботливо вымытое зеркало,
его совесть - солидная контора,
умеющая вовремя исправлять ошибки в отчётах.
Его бог чисто выбрит и распят на уютном кресте.
Его сердце не изгрызано мышами сомнений.
Если он радуется, то только маленькими глотками,
чтобы не страдать от похмелья.
Он не протягивает ладони дождю,
солнцу или обиженному ребёнку,
ведь ему становится не по себе,
когда он видит,
как время утекает сквозь пальцы.
Он не терпит слабых людей
и считает,
что между строк
должна лежать белоснежная пустота.

Безусловно, он счастлив.

А я?
Ведь я мог бы стать таким же, как он!

Почему я гляжу сквозь слёзы
на рыхлый свет вечернего солнца,
задремавший на лесной тропинке?
Почему не отгоняю назойливый ветер,
трущийся о мои ноги?
Почему от своего небритого Бога
я не жду ничего,
кроме ободряющей улыбки?

День уходит, но я не иду за ним.
Я остаюсь один на один со своей душою,
открытой ночному небу.

Осень всё ещё жива, и это хорошо.
А когда она умрёт...
При мысли о том, что скоро
на мою тоску ляжет первый снег,
мне становится светлее.
И я улыбаюсь.
И думаю, что, быть может,
и Бог не ждёт от меня ничего,
кроме таких вот внезапных улыбок.

Послушай меня, берёзка!
Снег стаял - и я вернулся к твоей красоте
рассказать тебе то, что узнал,
вживаясь в песни метелей.

Я вернулся к тебе другим человеком.
Теперь я вижу, кто ты.
Слушай меня, дерево невинности!
Я говорю не голосом богатого торговца словами,
а сердцем бродяги-поэта,
которому ничего больше не нужно от мира,
кроме самой жизни.

Вот что я понял, берёзка:
печаль твоя - соль земли,
а радость - подарок весеннего неба.
Чёрные ноты на белом свитке -
твоя берестяная музыка,
льющаяся в небеса,
такая же, как и моя,
только наполненная смирением.
Поэтому имеющий уши её не услышит:
для этого нужны ветви,
жаждущие солнца и тьмы.

Алчными своими корнями
ты пьёшь горькую мудрость нашей с тобою земли.
А мои корни - глаза,
они впиваются в шумное море цивилизации,
в беспокойные волны истории,
в реки культуры,
что рождаются из незапамятных тайн
и вечно стремятся к идеалу,
ждущему из за недостижимым горизонтом.

Мои ненасытные глаза пьют истину
из озёр религий,
славных тёмною своей глубиной,
из пустынь пророков и философов,
из беззащитных детских улыбок,
из таинственных морщин стариков,
из красивых тел людей, деревьев и бабочек,
а также из одиноких сердец,
даже в самую мрачную годину полных света.

Так что, согласись, милая берёзка,
моя душа похожа на твою берёсту,
а в крови моей, как и в твоём сладком соке,
растворена пьянящая воля к весне.
Вот почему мои слова кажутся тёмными,
как птицы, летящие к утреннему свету.

А знаешь, берёзка,
ведь души рождаются от слияния потёмок и солнца!
Именно тот,
в чьей сущности больше света, чем тьмы,
похож на дерево белой грусти,
а его стихи подобны рассветным теням,
что просыпаются в омытом луной перелеске
и тянутся к улыбке проснувшегося неба.

Как и ты, берёзка,
я то впадаю в холодную кому,
то оживаю, как Лазарь,
разбуженный зовом Любви.
Меня воскрешает тёплый ветер,
называемый у людей вдохновением.
Он приносит мне крики гусей,
летящих на сказочный север,
туда, где в лесах и болотах
прячется от суеты моя настоящая родина.

В эти мятежные дни
только тронь мою душу
острым коготком любви -
и польётся из неё горький,
процеженный сквозь боль,
а потому искренний шёпот.

Вот и ты воскресла, берёзка!
Я вынимаю из кармана перочинный ножик.
Прости меня,
я не могу поступить иначе -
ребёнок, живущий во мне,
он иногда бывает жестоким,
но позволь ему слизать каплю твоей жизни!
Он так долго не пьянел от чистой крови земли,
бегущей по твоим жилам,
о дерево детства,
что разуверился в силе весны
и стал быстро стареть.
Помоги ему!

Мы же с тобою больше чем брат и сестра -
мы две руки одной земли,
протянутые к одному и тому же Богу.
Если б ты могла поранить моё сердце,
ты бы убедилась в том, что я прав:
я такой же, как ты.
Мой берёзовый сок - тоска по родине,
а раны на берёсте - стихи.
Смотри же: капельки моей души,
испаряясь, возвращаются домой,
в сердца тех, кто меня читает.

Осенняя тишина
протирает небо губкой луны.

Спокойной ночи, берёзовая роща!
Спи.

А я ещё побуду в твоей умолкшей песне,
в твоей белоствольной душе.
Здесь так сладко слушать музыку своих мыслей -
ненавязчивую симфонию воспоминаний.

Сегодня я любуюсь,
как отзвуки умолкших радостей
вплетают серебряные ниточки
в мою лесную печаль.

Сердце, окроплённое звёздами -
яркая лампа для новорождённых стихов -
юных молитв,
что тянутся к светлому центру вселенной.

Но что такое звёзды?
Лишь редкие капли алмазного дождя,
который никогда не оплодотворит пустыню.

Воспоминания - эпизоды фильма,
разорванного грязными руками суеты,
разобранного на искажённые цитаты.

А ведь я помню!
Я помню всё -
только не могу собрать воедино обломки,
разбросанные по плоскости здравого смысла.

Но я должен увидеть всю картину -
иначе я так и не узнаю,
кто я для Бога,
а значит, и для друзей,
и почему они проходят мимо,
и почему я не прошу их остаться...

Как случилось,
что я стал таким старым
и невидимым?
С чего начинается преисподняя?
Из какой дыры прохудившейся совести
сочится дёготь вины?
В какое недоброе утро
невинность проснулась почерневшей
в горниле разочарований и обид?

О, сколько вопросов!
Они ждут ответа от увядающей памяти.
Они чахнут от голода,
и я умираю вместе с ними.
Собрать бы их в один неудержимый крик
и выплеснуть его из сердца -
пусть он станет эхом
в пещере главной моей поэмы,
которую я посвящаю всем,
кто подарил мне
хотя бы одну улыбку.

В чащобе стихов-призраков,
в густой толпе длинных фраз,
протянувших поэту руки будущих строчек,
блуждает голос одинокой истины,
которая мечтает о том, чтобы её услышали,
поняли,
приняли,
признали цветком для букета любви.

Отыщу ли я живую фиалку
среди сухостоя мыслей?

Какие вы хрупкие, лучи,
покинувшие родное солнце,
горячее сердце моей вселенной!

Опять я смотрю растерянно,
как ломаются неокрепшие строчки
под сапогами здравого смысла.

Небо - это так страшно,
а земли мне уже мало.

Моё сердце неоперившимся орлёнком
дрожит на краю ущелья
и прислушивается к каменным звукам,
катящимся на дно молчания:
они оживают лишь в эти секунды,
приобретают лёгкость падения,
соединяют верх и низ
в одну кричащую,
рыдающую,
поющую плоть.

И вдруг начинает говорить тишина.
Неужели в ней хранятся отзвуки
всех не сказанных слов?

Набухают стебли мыслей,
раскрываются лепестки чувств.

Мой голос прозрел
и увидел свою тень на странице.

«Неужели это тоже я?» -
говорит моё сердце,
уходя по шпалам строчек
всё дальше,
всё глубже в космическое одиночество
и больше не стыдясь
своей обнажённой высоты.

Tombe la neige...*

Я выхожу из сарая
и останавливаюсь в тревоге,
прижимая к груди охапку дров,
словно единственное своё богатство.

Падают крупные хлопья,
будто кусочки воспоминаний,
хороших, чистых,
но таких печальных.
И душа сгущается тучей,
жаждущей выплакать самоё себя.

Нет, сегодня не холодно,
сегодня спокойно и грустно.

Tombe la neige...

Падают обрывки чьих-то утихших страданий,
чьих-то развеенных ветром смертей,
падает пепел сгоревших надежд;
чешуя биологии осыпается с обнажённых душ,
тех, что кочуют по небесным дорогам.

Tombe la neige...

Я замер, как будто прирос к границе
между землёю и небом,
как старая яблоня,
чьи ветви под тяжестью жизни
приобретают мудрость корней.

Мои поникшие к земле думы
смиренно безмолвствуют
под холодною чистотою.

Нет уже смысла роптать на неудачи
и кричать от боли,
нет смысла оплакивать юность:
вот она, моя молодость,
убелённая слезами Бога,
падает...

Tombe la neige...

Сердце пустеет,
из него вытекают рассветы, закаты и луны,
из глаз высыпаются последние соринки звёзд.
Снег очищает пустыню души от потёмок,
и я вижу белую птицу,
что покинула грудь поющей любви:

Tombe la neige...

_______
* Tombe la neige - (франц.) падает снег - слова из песни Сальваторе Адамо.

Быть может, человек рождается для того,
чтобы на шёпоте Бога,
читающего ему благовестия,
вышивать узоры своих песен,
сплетая золото вдоха
с темнотою выдоха?

Быть может, человек живёт лишь для того,
чтобы однажды остановиться,
вспомнив ребёнка,
который разрисовывал белизну печали
яркими каракулями радости?

Однажды остановиться...

Может быть, я умру с одной лишь целью:
чтобы наконец перестала мчаться
загнанная лошадь сердца.
Ведь человек - это спешащий всадник,
беглец из мира снов
или переселенец в зазеркалье,
обманутый картой сокровищ
или проигравший на торжище
последние грошики детства.

Человек может быть удачным воителем,
гениальным ваятелем
или даже прекрасным изваянием,
что исполнено глубокого смысла...
Но как же трудно ему понять,
что смерть - это ещё не покой,
а покой так далёк от смерти,
что с его вершины видна только жизнь.

А человек либо ищет счастья,
не ведая, что такое последняя любовь,
либо мчится к любви
по дорогам,
уводящим его от счастья.

А сердце загнанной лошади
хочет просто остановиться...

Ты научился говорить правильные вещи?
Поздравляю!
Теперь ты сможешь спокойно спать.
А пока ты спишь,
я буду разбавлять темноту
сверкающей горечью своих слёз.

Ты хочешь знать, что такое слёзы?
Это побледневшая кровь,
обесцвеченная горем,
процеженная сквозь уголь сгоревшего счастья.
Она течёт по долине детских сказок
и вдруг срывается водопадом
в бездну реальности.
А там нет ничего, кроме нужных вещей,
помогающих спать безмятежно.

Неужели ты стал таким правильным,
что больше уже не проснёшься?
Неужели я обречена на вечное бдение
над твоим неподвижным блаженством?

Мне страшно быть просто печалью,
целующей панцирь твоего ленивого сердца.
Мне горько быть безысходной тоскою,
запертой в доме нужных вещей.

Вот почему я сижу у окна
и долго гляжу на луну,
освещающую иной мир,
где блуждают тени отвергнутых и неспящих.
Их ноги налиты свинцом безответной любви,
а на шее - жёрнов отчаяния.
Наверное, с ними мне было бы легче.
Но увы, я привязана к тебе.
Я твоя верная собака.
А когда ты спишь, я бессонница,
не твоя, а того ангела,
от которого остались только твои глаза,
да и в тех погасло простодушное небо.

Вот почему мне больно глядеть на тебя,
вот почему я отвернулась к луне.

Осенний цветок,
роняющий последние лепестки
на искрящийся лёд небес -
вот что такое моя луна.

Она не спит,
ведь у неё нет нужных вещей.
Бесхитростной сократовской улыбкой
она ласкает моё сердце.

Моя луна была бы безупречна,
как щека ребёнка,
не будь она зеркалом изгоев.
Она сияла бы жарким солнцем ,
но, увы, не в силах расстаться с ночью.

А ночь - это толпа теней,
ждущих света.
Ночь - это холодный ветер,
ищущий тепла.

Ночь - это я,
ждущая, когда ты воскреснешь.

Как я люблю безмолвие осени!
Тишина и есть её поэзия,
настоящая,
не бросающая камни мыслей
в тёмные колодцы вздохов.
Тишина и есть моя смиренная родина,
хозяйка моей уютной печали.
Она не исполняет танец с саблями,
размахивая блестящими рифмами,
не целится из лука остроумия
стрелой иронии в сердце истины,
не сетует на равнодушие любимого человека,
не декламирует надрывно свой патриотизм,
не спорит с одиночеством -
она не делает ничего звучного и великого,
но и не молчит.
Она учит меня быть тише тумана.

Сегодня мне показалось,
что я начал постигать эту науку.
Я сидел на берегу озера
и пытался заглянуть в его глубину.
Никому ещё это не удавалось,
никому из произносящих красивые речи,
ведь Создатель тишины и сам Тишина,
и только настоящий молчальник
способен проникнуть в тайны безмолвного бытия.
Вот и мне показалось,
что я стал безмятежною рыбой
в море неизреченной мудрости.
Сейчас подплыву я к Богу,
который рыбачит на мелководье Иордана,
и стану его добычей,
лучшим его трофеем,
и он научит меня быть поэтом,
пишущим тишину,
и раскрывать свободные чувства,
не заставляя их глядеть сквозь решётки строчек
на улетающих журавлей...

И тут я проснулся,
и рассеялся туман безмолвия,
и душа моя пугливою веткой
качнулась под тяжестью слова,
маленького слова "я", -
и посыпались яблоки образов
в подол громкоголосой Музе...

Увы, я тоже из тех несчастных,
чья душа может проникать в песню,
лишь разодрав пелену тишины.

Я пишу, чтобы не извериться в любви
и не топтать умными мыслями увядшие цветы надежды.

Я стараюсь написать твой портрет сладкими мазками,
но горькие линии проступают между ними.
Какой из меня портретист!
Что бы я ни писал -
выходят натюрморты гниющего счастья.

Нарисовать бы лесную фиалку,
живую,
дрожащую в щепотке ветерка,
и ещё раз по-настоящему расцвести,
хотя бы на миг!

Раздуть угольки гаснущих восторгов,
покрытые саваном золы...

Забыть бы тебя,
исцелиться от веры в невозможное!
Всё пройдёт, даже если время остановилось
и река настоящего разлилась трясиною прошлого.
Неужели боль не утонет в этой протухшей воде?
Неужели грусть свежей осени
не сотрёт еловым рукавом
с моей стареющей кожи
поцелуи нашей легкомысленной весны?

А вдруг, когда я вытравлю тебя из души
и найду себе новые крылья,
ты внезапно вернёшься забрать свои вещи -
и снова твоя улыбка вонзится мне в грудь
безжалостным ятаганом...
Зло это будет или добро?
Радость или смертельный удар?
Не знаю...

А пока я коротаю время за глупейшим занятием -
пишу твой портрет,
не чувствуя своего тела,
не ощущая дыхания Бога -
я всего лишь тень руки на холсте,
хранящая всё, что было,
в одной маленькой горсти.

Как бы я хотел сжать в кулаке своё сердце
и выдавить из этого тюбика ядовитую охру любви,
всю до последней капли!

Когда приходит ветер,
деревья поют о своём слишком медленном росте,
о невозможности уйти в небеса,
поселиться на берегу луны
и вечно целовать незаходящее солнце.

Когда приходит ветер,
трава шепчет молитвы Тому,
Кто Вода и Свет,
пытаясь заглушить тишину увядания.

Когда приходит ветер,
земля просыпается
и тревожно вглядывается в небеса
глазами, полными окаменевшего страха,
и её скелеты вспоминают религию жизни.

Когда приходит ветер,
моя печаль взмахивает мельничными крыльями
и перемалывает застарелые боли
в муку цыганской тоски по дороге,
по вечному движению к радости.

Ночь о чём-то задумалась
и так смачно
перекатывает за щекою луну!

Я притаился
в глубине лесной тишины
и прислушиваюсь
к печальным вздохам костра.

Моё бродячее сердце
пропахло росою и дымом.
Я чужак в этом нежном лесу,
в этой спящей стране,
на этой безумной планете.

Сколько раз добрые люди
просили меня остаться
в их простодушной суете.
А я уходил,
уволакивая за собою
тяжёлую тень своего одиночества,
чтобы её не топтали
те, кто не любит моей темноты,
а значит, не желает моего света.

Свет костра -
это моя маленькая радость,
младенец,
греющий меня улыбками.

Мой угасающий взор
питается его чистотою,
моё мудрое сердце
бережно листает его вздохи,
а молчаливые песни пламени
тянутся к небу,
ломая крылья
и снова падая...

Не так ли поёт душа поэта,
пригревшегося за пазухой бессонницы?

Здесь не на что мне роптать,
ведь я не один в этой сказке:
меня обступили великаны деревья.

Или это призраки друзей,
которых я когда-то покинул?
Чего же ждут они от меня?
Радости?
Но у меня её нет,
я оставил её в их уютных домах,
я уносил только то,
что бесспорно моё:
мою тень,
мою печаль,
мои потёмки.

А вместо радости у меня костёр.
Он так мило спорит с тенью поэта
о любви, чистой, как ночь,
и глубокой, как темнота.

Привет тебе, подснежник!
Позволь мне поцеловать тебя восхищённым взором,
позволь приласкать тебя поэтическим шёпотом!
Вот что я подумал, пряча в стыдливом стихе свою нежность:
только настоящая красота может быть такой немыслимо хрупкой!
Я боюсь потревожить тебя невзначай даже своею тенью.
Как же ты одинок и беспомощен!

Я ничего не знаю о Боге,
но если есть у него сердце,
то оно, наверняка, переполнено подснежниками.
А как же иначе?
Разве может он пройти мимо такого чуда
и не сохранить его в самом надёжном месте?

Ты не просто символ юности, подснежник,
а начало жизни,
всегда новая попытка забыть о зиме
и не вспоминать ни о старости, ни о смерти.
Ты крохотная радость с пугливыми лепестками,
кусочками весеннего неба.

Как бы я хотел, чтобы струны моих строчек
звучали в унисон с твоей чистотою!
Я посвящаю тебе свои слёзы.
Моя печальная поэзия дарит тебе улыбку.
Я посылаю тебе бабочку своей любви!

А знаете, не так уж и больно стареть,
расточая ночную печаль
и засеивая поэтическими образами
девственную тишину луны.

Но готов ли я к тому,
чтобы розовый шёпот моей музы
затмило снежное молчание?
Вероятно, ещё не готов:
слишком сильно тоскую я по весне.
А когда она вернётся
и поцелует меня,
не брезгуя моей беззубой старостью,
я и вовсе забуду о белолицей молчальнице.
Её безмолвие искромсают остроклювые песенки птиц,
а шаловливый ветер
сдунет с удивлённого лица земли
маску потустороннего покоя.
А я, ослеплённый лютиками,
смогу ли разглядеть
хотя бы размытый силуэт вечности,
подошедшей ко мне вплотную?

Да, это было бы хорошо,
не видеть конца дороги,
а внезапно провалиться в неизбежность...

Но послушай, жизнь,
почему ты так боишься
вылететь из меня
последним вздохом?
Тебе же хорошо известно,
что значит стареть,
то есть спускаться всё ниже
по лестнице смерти.
Почему ты такая алчная и скаредная,
моя неразумная жизнь?
Ты поедаешь пространство и время,
ты гложешь саму себя.
Единственная твоя святыня -
это вера в бессмертие.
Ты опираешься на эту клюку
и отгоняешь ею коварных собак сомнений.
Давай же,
сгрызи заодно и эту костлявую веру!
Этой палкой
ты не прогонишь гостью в белой маске.
Так что успокойся, моя жизнь,
и лови солнечных зайчиков,
и пей их сладкое золото.
Опьяней, моя дорогая,
впади в радостный бред,
выползи из-под тяжёлых могильных плит,
в которые превратились твои ответы
на риторические вопросы.

Смотри, лживая трезвенница:
я подношу тебе чашу,
наполненную честным вином:
это кровь,
текущая из щедрых глубин красоты.
Веселись, моя жизнь,
и забудь страшные сказки!

Какая тебе разница,
допьёт ли смерть мою душу до дна
или выплеснет то, что осталось,
под ноги рассвету,
пришедшему проститься со мной?

Молчи, о ветер!
Я знаю не хуже тебя,
что наша награда - земля,
чья радость ещё тлеет гаснущей лампадкой.

Ты ищешь свой остров, не усыпанный снегом смирения
и населённый людьми, не боящимися ураганов.
А я давно уже ничего не ищу.
Родина вошла в моё сердце
и рассыпалась на тысячи русских слов -
чего ещё ждать мне,
кроме этой щедрой награды?

Прости меня, ветер, за неразумие!
Но я смотрю на небо своей земли -
и в вечном покое печального зеркала
вижу озябшую веру в любовь.
И боюсь, что мой взгляд,
проникая в эту невесомость,
сгустившуюся от чьих-то молитв и проклятий,
утонет, оставив в глазницах моих пустоту.

Мне иногда кажется,
что не надежду я вижу в небе,
а кладбище отвергнутых глаз.

Как приятно скользить по поверхности!
И как больно врастать в глубину...

О ветер,
разве моя с том вина,
что в зрачках своей земли
я отражаюсь голосом, размытым слезами?
Но и родина ещё светится в моих словах,
пусть даже свет её выжат морозом из клочьев тумана.

Я слышал, что когда-то по этой земле прошёл рыдающий Бог,
поскальзываясь на сгустках крови,
и из слёз его выросли ели,
берёзы и жалостливые вербы.
Таких грустных деревьев нет ни в одной стране.
Таких истончённых, изъеденных горем жизней,
поверь мне, о ветер,
нет в сердце ни у кого -
только у здешних стариков.

Но и я не отличаюсь от них:
паутинка моей судьбы
тоньше волоса маленькой девочки!

О ветер,
опять ты похож на отрезанную от покойника тень.
В шинели серого заката бредёшь ты вдоль заборов умирающей деревни.
Ты укоряешь меня, что я никуда не улетаю,
а сам никак не можешь поднять с этой земли
отяжелевшие от неприступных дум крылья...

Куда бы я ни шёл, меня настигает призрак,
сотканный из тонких нитей отвергнутой любви,
любви бывшего ребёнка, обманутого жизнью.

Он пытается меня утешать,
но его радость тяжела от слёз.
Его улыбка ржавой подковой тонет в моей печали.
Мы молча глядим друг на друга,
обмениваясь болью и надеждами на будущую жизнь.
Я всматриваюсь в его глаза
и вижу палые листья,
освещённые звёздочками лапчатки,
или фату танцующей вьюги,
или тучи, за которыми гонится ночь,
или голые деревья,
играющие в пляжный волейбол сдувшейся луною...
Чего только нет в этих глазах!
Но они так глубоки,
что солнце всегда где-то там, на дне,
жемчужина в раковине одиночества.

Он слишком стар, этот призрак.
Он глух к моим сказкам и песням.
Мне жалко его, ведь он мой друг,
такой же живой, как и я,
такой же мёртвый, как и моё детство.
Он мой неотвязный спутник,
мой двойник.
Он зеркало, отлитое из окаменевшего дождя
и покрытое серебром угасших звёзд.

Он моё далёкое будущее,
приблизившееся ко мне вплотную
и неотступно глядящее во тьму моего сердца.
А я его прошлое,
в котором ещё не увяла красота,
вот почему он меня любит.

Мы так близко друг к другу,
между нами - сантиметры сухой пустоты,
изредка омываемой обоюдным состраданием.

Но нам не слиться в одну слезинку настоящего,
ведь мы оба подчинились времени,
и оно привело нас на кладбище желаний.
Мы стоим по разные стороны стекла,
как две обложки одной Библии,
не имеющие ничего общего с Богом,
а просто прикрывающие наготу вечности.

Слова, живущие в этом теле,
именно живут,
а не просто занимают подобающее место,
как это делали бы столы или стулья,
или книги, которых никто не читает.

Итак, слова, что живут в этом теле,
мои друзья и спасители,
мои судьи и защитники.
Они больше моего сердца
и намного старше души.

Они любят меня,
и мне это известно,
хоть они неохотно признаются в любви.
Они просто льнут к радости,
как дети, которым обещана вечность.
Но иногда им грустно,
и тогда они просятся ко мне в стихи.

О, мои слова очень чистоплотны,
они никогда не выйдут из сердца
и не подступят к горлу,
покуда не умоются в слезах.

А ещё они боятся высоты,
они упрямятся и брыкаются,
если я заставляю их
подниматься по лестнице пафоса,
и в страхе жмутся по тёмным углам,
когда подкрадываются к ним суетливые мысли
в строгих костюмах великих идей
или в мантиях продажного человеколюбия,
чтобы усыновить их,
как будто нет у них Отца на небе
и Поэзии на земле.

Вечер не торопится уходить.
Он чем-то встревожен
и глядит в темноту моего сердца.
Что он ищет в ней?
Какую потерянную драгоценность?
Всё, что утонуло во мне, - моё...

Или всё же не только моё?
Или совсем не моё?

Например, вода честности,
которой питаются корни моих мыслей:
я же пил её со страниц любимых поэтов,
значит, она наша общая?
А слёзы разве не у всех одинаково прозрачны?

Нет, всё это не моё...
Но и не чужое.
Взять хотя бы мою тень:
Что это? Часть тела
или тёмная сторона света,
который пытается меня разгадать?

Или, к примеру, печаль:
откуда она во мне,
эта седая буря,
сжатая в кулаке испуганной жизни?
Я не приглашал её,
она не нужна мне,
как и зима,
которая приходит из чужих стран
и сковывает мне душу покоем.

Так что, вечер, отвернись от меня!
Ничего ты во мне не найдёшь.
Всё, что кажется мною,
можно найти во всех, кто живёт,
то есть, по сути, является
смирительной рубашкой души,
пока она не скинула с себя суету
и не осталась голой молитвой...

Возвращайся к себе,
за свой оранжевый горизонт!
А я войду, пожалуй, в избу,
что сочится из окон уютною темнотою.

Дом.
Неужели это единственное,
что в этом мире могу я назвать своим?
И ещё, наверное, смерть.
Ведь она придёт именно за мною,
а значит, будет только моей.

Человек - это ладонь, протянутая к Богу.
Иногда на неё садится стрекоза детской радости,
озябшая от серьёзных слов
и осенних взглядов.
Пригревшись, она замирает кусочком радужного неба.
И тогда ладонь сжимается,
чтобы не упустить мимолётную благодать,
и от неба остаётся
раздавленное насекомое.

Чьё солнце трепещет в моей груди?
Чьё сердце восходит над спящим лесом?
Чей ветер спрятал свои песни в моём дыхании?
Чья незримая рука теребит мои седые волосы?

Я не знаю, чья ты, земля,
составляющая половину моей души.
Другую же половину занимает любопытство
донимающее меня простодушным шёпотом:
«Что там, за гранью слов и религий?»

Чьи эти корни,
вырванные из сердца родины
и превратившиеся в ноги?
А руки,
это же обрубки лучей,
исходящие от пленённого солнца
и ещё не совсем потерявшие подобие крыльев!

И чей этот сгусток ночного тумана,
добрый волшебник,
изливающий из меня океаны блаженства?

Кто отдал мне два родника печали,
которые сквозь красоту одиночества
глядят: не идёт ли путник,
мучимый жаждой?

Кто оставил мне в наследство две пещеры,
куда охотно влетают голоса поющей вселенной,
чтобы остаться во мне навсегда?

И многим другим наделили меня.
Нет, я не животное -
я жилище беспокойных чудес!

Чем дольше остаюсь я в себе,
в этом таинственном мире
под ласковым небом кожи,
тем чаще удивляюсь:
чья она, эта тёмная материя,
стремящаяся к свету?
Кто поделился со мною частицей космоса?
Кто сказал мне: будь таким же, как я,
не безвольным зеркалом моих желаний,
а страстным воплощением моего счастья?

Во мне не осталось ни йоты из книг о правильной любви.
Я не строка в перечне добродетелей,
а просто осенний голос, уставший заклинать весну.
Мне смешно, когда я слышу рассуждения о вечном.

Не учите меня, праведники,
искусству наряжаться перед Богом!
Не зовите меня, грешники,
на свои скучные карнавалы!
Моя душа бессильна долететь до неба,
но и не станет нырять в притоны.
Она поёт в клетке тоски -
слёзной тоски по культуре,
очищенной от лжи и словесной скверны.

Крылья моих песен слишком тяжелы для радости,
но они не дадут мне упасть в ущелье уныния,
поэтому я люблю ходить по лезвию ножа,
разрезавшего наш мир на свет и тьму, -
это и есть истинный путь поэта.

Я никуда не спешу.
Я просто гуляю, любуясь,
как на снег осыпаются тени берёз,
потревоженных ветром.
Я протягиваю руку
и поправляю вечеру рыжую чёлку,
и его озябшие губы
целуют меня на прощанье.

И я вхожу в ночь,
тёмную и одновременно светлую,
как глаза ребёнка,
что глядит из окна
на одинокого прохожего.

Луна - ледяная печать на моём сердце.
Чему научился я за этот короткий век?
Лишь падать звездой
и писать корявые руны
в дневнике отвергнутого человека.

Мир, замазанный золотою ложью,
пугает таких, как я,
ночных искателей родникового света.
О, если бы сердце не ослепло от молний любви,
я бы нашёл тебя, мой спаситель,
вознёсшийся в темноту!

Это дождь?
Нет, всего лишь слёзы обманутых богов,
не верящих больше в людей!
Я это знаю, потому что моё сердце
родилось когда-то во мраке космоса
и само стало бы солнцем,
если бы беспомощной звёздочкой
не упало к твоим ногам.

Все ушли.
Что может быть печальнее свежей могилы?
Она всё ещё пахнет слезами.
Присев на корточки,
я положил на неё ладони:
пусть их тепло утешит
покинутого во мраке мертвеца.
Никому он больше не нужен.
Значит, мы с ним братья по одиночеству.

Все истины, войдя на кладбище,
умолкают.
Все добродетели рассыпаются
пеплом тишины.

На глазах моих - слёзы.
По кому же я плачу?
По тому, кого я не знал?
Или всё же знал?
Или начинаю узнавать сейчас,
когда уже поздно?

Какие же все мы маленькие
по сравнению со смертью!
Как беспомощны
наши эпитафии и молитвы!
Неужели преждевременно состарились
самые искренние слова?
Неужели сгорбились высокие мысли?
Отчего, стоя у могилы,
склоняем мы голову?
Из уважения ли к тому,
кого мы не смогли спасти
от надвигающейся волны забвения?
Или потому что нам стыдно
взглянуть в глаза небу?

А вокруг - лишь мёртвые имена
да застывшие лица,
глядящие на нас
из далёкого прошлого.
Думаю, они видят нашу совесть,
даже если мы сами
заслонили её скрижалями праведности.

Кладбище - это книга,
гостевая книга гниющей боли.
Хотим мы того или нет,
каждый вписывает в неё
коротенький свой абзац.

Я хотел бы забыть,
но не могу -
все они похоронены
в моём сердце.

К мокрой шерсти тумана
цепляется прошлогодний бурьян.
Ветер похож на скользкую тень,
что смыта дождём с серой стены вечера
и мечется по безлюдным улицам деревни.

Мой взор печальным вороном
вьёт гнездо на сухой ветке,
повисшей на электрических проводах.

Под озябшей кожей зонта
я прячусь от неба, как душа змеи,
уставшая петь о крыльях.

Сегодня мне не хочется плакать -
как-никак весна,
пусть даже чавкает она под ногами
в замедленном ритме умирающего марша.
Под такую музыку хорошо писать стихи о родине,
притаившейся за углом вон той покинутой избы
и ждущей, когда хотя бы я улыбнусь ей...

Ну, здравствуй, милая родина!
Смотри, ты промокла насквозь,
а скелеты неоперившихся берёзок
не прикрывают твоей наготы.
Не прибрана ты и не кошена,
пустые окна твоих домов,
как щербины во рту бесприютного пьяницы,
пугают меня своей бессмысленной пустотой.
Ты стыдливо прикрываешься резными наличниками,
некрашеными,
покосившимися,
гниющими.
Сорвать бы их все,
снести в одну кучу и сжечь,
отправить их в небеса
свидетелями перед Богом -
быть может, тогда мне будет не так больно...

Ладно, прости меня, родина,
что-то совсем я раскис под дождём.
Вот сейчас возьму себя в руки - и тогда...
Послушай, а пойдём ко мне в избушку,
к задумчиво гудящей печке,
к чайнику, бурчащему кипятком.

А вот и мой дом, неказистый,
но тебе там будет тепло.
Не стесняйся, входи в эти стены,
в эту грудь,
в эту душу...
И прошу тебя, не молчи так надрывно!
Хотя бы вздохом облегчения ответь на мою улыбку!

Сердце моё, я знаю,
почему ты так громко топаешь
по рассохшимся доскам моего ветхого храма,
где нет ничего, кроме лестниц,
галерей, коридоров и мышиных закутков.
Ты ищешь мгновения,
которые сыпались на тебя когда-то
золотыми снежинками.
Они заморозят твою боль,
они подсластят твою горечь.

Желаю тебе найти запылённые куски недоеденной радости
в кладовой, где хранятся призраки одряхлевших наслаждений.

Но поверь мне, сердце,
твои страданья не испарятся лужами на равнодушной дороге,
твои песни не посыплются с неба сахарной пудрой,
твои вздохи не станут гимном счастливой глупости.
Ты не сотрёшь со стен моего храма
копоти прошлых бессонниц.

Кому, как не тебе, моё хлопотливое сердце,
знать, что ничто родившееся не исчезает?
Всё - будь то вещь, человек или мысль -
оставляет после себя если не эпитафию,
то хотя бы царапину на коже терпеливого Бога,
что пытается приласкать дикую кошку вселенной.

Чем же ты лучше Творца, моё сердце?
Если страдает он,
откуда взять тебе счастья?
Если он истекает кровью,
тебе ещё повезло,
что из тебя сочатся только слёзы.
Быть может, напрасно ты ищешь бальзам,
мазь от тоски и боли,
пластырь от одиночества?

Не по зубам тебе сухари прогорклых восторгов.
Что из того, что в моей памяти много разных улыбок?
Они рассыпаются в прах,
как только коснётся их луч справедливого солнца.
Они пугливы, как ослепшие дети.

Неужели ты так и не поняло,
что раны твои неисцелимы?
Терпи их, сердце моё, и жди:
либо мотыльки радости слетятся на их мерцание,
либо ангелы забвения.
Не эти ли язвы мудрец назвал поцелуями Бога?
Приглядись к ним: они так похожи на губы,
готовые разомкнуться навстречу любви.

В его глазах - кладбище безответных чувств.
В его груди - агония неспетых песен.
В его прошлом - попытки запереть в сердце ускользающий свет.
В его будущем - лунное серебро
под ржавчиной холодных рассветов.
Или закатов
(их не отличить друг от друга,
все они пахнут одной и той же тоской).
В его настоящем - то же, что в прошлом и будущем.
Вот почему неведом ему вкус вечности,
привкус Бога на кончике молящегося языка.
Он не говорит: «Отче!»
Он не кричит: «Друже!»
Он шепчет: «Я...» -
и этот звук
(потому что это не слово, а всего лишь звук)
ртутною лужей растекается под ногами.
А он видит в ней себя и ничего, кроме себя,
и мир теряет глубину формы и высоту содержания
и становится коротеньким отзвуком,
перебегающим по плоскости,
не оставляя следов,
отражением отвергнутой любви,
отторжением приблудной радости.

«Эврика! - наконец восклицает мыслитель. -
Мир - это безбрежное ничто!»
И он берёт комок глины
и лепит младенца,
и кладёт его в ясли,
и надевает колпак звездочёта,
и начинает выстругивать крест.

Совсем ты озябло, моё сердце.
Из пушистой пряжи осеннего вечера
свяжи себе тёплую шапку.
Что ещё я могу предложить тебе?
Мои любовные вздохи больше тебя не греют.

Я построил дом из цветов,
но это ненадёжное убежище -
лепестки давно осыпались,
и в гости ко мне
стали без спросу заглядывать
луны и звёзды,
а ветер и вовсе поселился
между страницами моей поэзии.

В колодец моих глубоких мыслей
свисают вечерние паутинки.
Они красивы, но что в них проку,
если никто, кроме меня,
не ласкает их взорами?

Яблоки рифм попадали -
остались голые ветки строк.

Солнце уже не обжигает крылья моей фантазии,
парящей над унылыми пейзажами осеннего реализма.

Так что прости меня, сердце!
А пока прикройся фатою печали
и, чтобы хоть как-то развеяться,
из луж моих слёз вылавливай случайные улыбки,
те, что друзья мне бросают,
уходя навсегда.

Что ж ты ветер, мокрою улыбкой
не в губы целуешь меня, а в лоб?
Значит, ты больше не любишь старого поэта?
Или собрался меня хоронить?
Даже твоя соседка луна
льёт на меня не седину печали,
а холодный хрусталь насмешки.

Неужели, ветер, ты плачешь?
Да брось, дружище!
Я ещё в состоянии тебя приласкать
и потрепать за ухом,
как в ту блаженную пору..

А помнишь, ветер, как бледный мальчик
оживлял на ладони снежные звёзды?
Нет, ты ошибаешься, ветер,
не свет это был, а точно снег!
Дело-то было зимой,
вернее, на самой кромке счастья...

Да, похоже, время пробежало по кругу
и снова свело нас с тобою.
Точно такая же ночь.
Такие же тряпки облаков,
протирающие столешницу луны.
А завтра - первое марта.
А потом - либо жизнь, либо смерть,
в зависимости от настроения Бога
или от его новой задумки...
Для чего ему нищий старик,
этот ссохшийся сгусток молчания,
к которому не подобрать живительной рифмы?

А помнишь, как я шептал тебе стихи
о своей первой настоящей боли?
Ты слушал,
поглаживая мне озябшие колени,
а твои внимательные глаза
помогали мне не плакать.
Тогда ты впервые поцеловал меня в губы.
Я облизнул их -
и они оказались солёными.
Ты ещё сказал мне,
что это не я заплакал,
а мои стихи,
которые не выдержали одиночества
и решили всё рассказать тишине,
той, что уместилась на моей ладони,
где дрожала каплями растаявшего лунного света.
Помню, как ты слизал её,
и я вздохнул с облегчением,
и моя первая настоящая боль
впервые мне улыбнулась.

Я выхватываю взорами куски вселенной -
и они тонут в потёмках моих глаз.
Значит, я тоже бездна,
сродни той, в которую глядел одинокий философ?

Куда же денется отражение в твоих зрачках,
если погаснет свет?

Когда-то я поверил зеркалу
и утопил в нём свою радость.
Это было так давно,
что прошедшие года кажутся мне минутами.

Как странно и грустно:
шестьдесят минут -
и пора прощаться...

Прощаться?
Но с кем?

Чью ночь одарил я светом своих объятий?
Чей рассвет выпьет до последней капли
безлунную печаль моих вздохов?

О, если бы ты, моё нищее сердце,
ослепло от счастливых улыбок друзей,
ты бы не дорожало под щупальцами ночи,
ты бы верило в незаходящее солнце.

О, если бы зеркала совести,
висящие в гостиничных номерах памяти,
умели выпрямлять мою искривлённую жизнь...

Эй, где вы, люди,
обещанные мне самим Богом?
Неужели я так тёмен, что вы,
идущие сквозь свои религии,
мимо развалин эдемской невинности,
не видите моей надежды на ваше прощение?

Где ты,
тот, кто не побрезгует назвать меня братом?

Чью же душу согреет свет в моём окне?

- Я хочу умереть...
- О нет!
- Все умирают, даже ангелы,
обманутые любовью...

Ты подтянул
к дрожащему подбородку
саван лунного света
и спрятал
под голубоватыми облаками век
лихорадочную красоту своих глаз.

А я сидел у твоей постели,
как на краю ослепительной бездны,
и не верил тебе,
просто не мог поверить,
потому что никто,
слышишь, никто из рождённых
не хотел бы остаться один на один
с молчаливым Хароном,
глядя, как приближается берег вечной тоски,
покрытый туманом непроглядного одиночества.

Ты так сжился с мыслью о смерти,
что от тебя повеяло холодом и пустотой.
Между нами проползает змея темноты,
а лампочка на потолке -
всего лишь угасающая звезда.

Я глянул в окно:
как тоскливо стало в мире!
На дворе метель.
Она выметает из города мёртвые мгновения
и просроченные души.

А ты молчишь.
Почему ты не прогонишь меня?
Я больше так не могу,
я боюсь твоих раскрытых глубин!

А в палату проскользнула
и скромно стоит у стены
(я ощущаю её кожей и онемевшим разумом),
безразличная к шуму улицы
и стонам непогоды,
пришедшая за тобою тишина.

Моя муза нагнулась поглядеться в лунное озеро -
и уронила брошку радости,
и не сумела подхватить её,
и та одинокой звёздочкой
утонула в первозданной тишине.

А по ночам она светится, подмигивая мне
и напоминая о том, что когда-то и я
был таким же светлым.

С тех пор мои стихи ищут выход из лабиринта печали.
Они признаются мне: «Мы плачем,
потому что от слёз немного светлее».

Моя песня поднесла к губам флейту радости,
но не стала будить спрятавшуюся в ней музыку.
Опустившись на колени,
она воткнула флейту в мокрый песок:
пусть вырастет из неё дерево,
прибежище соловьёв!

И ночь улыбнулась:
«Ты ещё доверяешь моему волшебству,
о искатель первородного света!»

Но что я могу предложить моим стихам,
этим простодушным бродягам?
Разве что волшебный очаг своего нищего Ахура-Мазды,
греющий только меня?

А ведь когда-то втекали в меня и светлые песни.
Я ещё помню,
как сквозь туман
протискивался солнечный ветер
и обнимал моё озябшее одиночество,
и шептал мне горячие признания в любви.

Не его ли слова, шелестящие лучами,
превратились в корни моих строчек?

Разве среди шёпота усталых мечтаний
не звучит колыбельная покойной мамы?

Откуда же пришёл этот змеиный мрак,
что бесконечной похоронной процессией
вползает в глаза сироты?

Не верь, ночь, моим слезам -
это брызги волн одряхлевшего моря,
бьющегося о скалы прошлого.

Омывай предутренней росою печальную музу,
научи её любить свою наготу.
Её лицо искажено ухмылкой сомнения,
она никак не может понять,
почему стала плотью воскресшая боль.

- Я хочу умереть...
- О нет!
- Все умирают, даже ангелы,
обманутые любовью...

Ты подтянул к дрожащему подбородку
саван лунного света
и спрятал
под голубоватыми облаками век
лихорадочную красоту своих глаз.

А я сидел у твоей постели,
как на краю ослепительной бездны,
и не верил тебе,
просто не мог поверить,
потому что никто,
слышишь, никто из рождённых
не хотел бы остаться один на один
с молчаливым Хароном,
глядя, как приближается берег вечной тоски,
покрытый туманом непроглядного одиночества.

Ты так сжился с мыслью о смерти,
что от тебя повеяло холодом и пустотой.
Между нами проползает змея темноты,
а лампочка на потолке -
всего лишь угасающая звезда.

Я глянул в окно:
как тоскливо стало в мире лунного света!
На дворе метель.
Она выметает из города мёртвые мгновения
и просроченные души.

А ты молчишь.
Почему ты не прогонишь меня?
Я больше так не могу,
я боюсь твоих раскрытых глубин!

А в палату проскользнула
и скромно стоит у стены
(я ощущаю её кожей и онемевшим разумом),
безразличная к шуму улицы
и стонам непогоды,
пришедшая за тобою тишина.

Когда приходит ветер,
деревья поют о своём слишком медленном росте,
о невозможности уйти в небеса,
поселиться на берегу луны
и вечно целовать незаходящее солнце.

Когда приходит ветер,
трава шепчет молитвы Тому,
Кто Вода и Свет,
пытаясь заглушить тишину увядания.

Когда приходит ветер,
земля просыпается
и тревожно вглядывается в небеса
глазами, полными окаменевшего страха,
и её скелеты вспоминают религию жизни.

Когда приходит ветер,
моя печаль взмахивает мельничными крыльями
и перемалывает застарелые боли
в муку цыганской тоски по дороге,
по вечному движению к радости.

Луна не отменяет ночи,
а делает её ещё глубже.
Я это знаю,
потому что однажды в лунную ночь
побывал в том лесу...

Я шёл к озеру
наполнить сердце луной,
разлитой по его зеркалу.
Я шёл через лес,
я углубился в его полуночный сон,
тщетно стараясь не потревожить его
поступью человека,
с трудом несущую душу,
придавленную грузом пятидесяти пяти лет.

Промелькнула чья-то пугливая тень.
Хрустнула ветка,
и я встрепенулся -
мне показалось,
что в руках тишины
сломалась дирижёрская палочка.
Всего один нечаянный звук -
и в моё сердце влетел ворон безотчётной тревоги.

А если это был ангел?
Поскользнувшись на глади небес,
он упал на мою землю -
и хрустнуло его крыло.
И ему ничего другого не оставалось,
как только войти в мою грудь,
в теплую берлогу одинокого голоса.
Не потому ли мне стало так горько и страшно?

Я бы ушёл прочь от ночи,
явившейся на звёздный карнавал в посмертной маске луны,
но я стоял,
очарованный какофонией темноты.

И вдруг я понял тоску деревьев:
как страшно быть неподвижным,
когда хочется убежать
и спрятаться от кошмара,
но, увы, можно только упасть,
обнажив умирающие корни.

Мне кажется, я понял и ангела,
плачущего в моём сердце:
кто он такой без крыльев?
Обычный человек,
разучившийся летать.

Сколько же страхов блуждает в ночном лесу!
Покрытые адскою сажей,
слепые,
длиннорукие,
нелепые существа,
они сами боятся друг друга.
И только я понимаю,
насколько они смешны
и насколько несчастны...

Наконец я не выдерживаю
и бегу прочь от ожившего мрака,
а вслед мне несутся вздохи,
и всхлипы, и просьбы о помощи,
а раненый ангел в моём сердце
плачет всё громче и громче...
А я ничего не могу поделать,
я никому не могу помочь,
я всего лишь бескрылая любовь,
я вообще не из этого мира,
и вообще меня ещё нет...

Моё сердце - колыбель стихов,
мой разум - прибежище неприкаянных мыслей,
моё тело - вотчина боли,
родина улыбок, слёз и желаний.
И всё это жаждет любви и свободы,
стремится покинуть меня
и найти своё маленькое счастье.
И хочет, чтобы я жил изнутри наружу.

Как луч заезды,
ищущий тех, кто видит.

Как волны от брошенного в воду камешка.

Как голос соловья.

Как лепестки ромашки.

Вот почему я не могу не уйти.

Я выхожу из неподвижной точки
в пространство тайн и сказок.

Из лона вечного воскрешения -
в неизвестность.

Из родовых мук -
в тишину умирания.

Из потёмок -
в неведомый рассвет.

Из себя -
в Бога...

Впервые в жизни мне больно
коснуться живительной плоти
доверчивого существа.
А ты так глядишь, как будто
Я бог, дарующий вечность.
Не бог я - невольник жизни,
обманувший не смерть - себя.

Ты разве не видишь холода
моих глаз, лакающих тьму,
что сочится из заёздной бочки?

Слышишь ли стон мой зовущий,
вокруг себя рассыпающий
искры обманных слов?

Не верь мне...
О, как же мне больно!
Не может любить кровопийца...
Но люблю я - и это ужасно!
Чувство к тебе раскололо
мою душу: была одна,
теперь же их две, дерутся
за тебя... Но есть некто третий,
и он говорит с тобою,
от любви умирая и жажды.

Смотри же: я весь наизнанку!
Моё ожившее сердце
вывалилось из гроба
дьявольской веры в нетление,
покатилось с горы надежды
и бьётся о камни сомнений.

Чуешь ли мерзкий запах
радости, ставшей уксусом
в мехах моей лживой души?

Коснувшись морщин моей вечности,
узнаешь ли ты на ощупь
нежность наивного юноши,
улыбку ребёнка? О нет!

Я труп, не похожий на мертвого,
забвение, ставшее знанием,
Я жизнь под могильным камнем.

Высохло небо, съёжилось,
и только сккластый месяц
напомнит тебе, что потёмки
были когда-то рассветом.

И только оскал мой бессмысленный -
ошейник для ветра, что рвётся
из груди, уцепившись за звёздную
гриву звериной страсти.

Ты всё не уходишь? Так знай же:
питаясь чужими жизнями,
никогда не вернёшь своей.

Такой ли ты жаждешь вечности?
Если да, то прощайся с собою,
спускаясь в тартар бессмертных.

Не боишься?
О Боже, как больно!
Это твой выбор.
Прости же...
Не в тело чужое вонзаю
клыки, а в свою любовь...

Не вовремя я, не ко двору и некстати,
так что не стоит завидовать мне.
Зато у меня есть солнце,
что выбирается по утрам из моей тоски по радости,
а вечерами проскальзывает во тьму печали
таблеткой, не спасающей от бессонниц.
А ещё есть у меня чаша луны,
я пью из неё молоко вдохновения,
волшебное вещество, убивающее в душе суету,
и делюсь этим снадобьем с тем, кого чувствую рядом.
А кто ближе всех подходит ко мне?
Конечно же, ветер,
верный мой спутник и почти двойник,
философ и любитель приласкаться к берёзам.
«Не потому, что они красивы и невинны, -
оправдывает он свою слабость, -
а потому что светла поэзия их тёмных корней,
которые питаются солнцем,
просочившимся в их подземные желания,
в тоску колодцев по небесной свободе!
Ведь корни - как полные темнотою строки:
только в их глубинах прячется истинный свет».

У меня научился он подобным мыслеплетениям.
Оно и понятно, ведь моя жизнь,
проползая между лесистыми берегами безлюдья,
привлекает своими потёмками только ветер,
любящий собирать в них жемчужины звёзд,
которыми он засеивает пустыню неба,
веря, что из но них проклюнутся песни
и распушатся махровыми цветами рифм.

Он учится у меня, а я - у него.
Мы оба сознаём, что просто играем,
чтобы отвлечься от горькой своей тишины.
Не стать мне ветром, а ему - человеком.
В этом мире несовместимых стихий можно только любить друг друга,
чтоб было кого согреть,
чтоб было кого оплакать,
чтоб было к кому возвращаться
и ради кого остаться в стихах.

Он так стар и так одинок,
и никому нет дела до его желания жить.
Сердобольная соседка пьёт на кухне чай,
терпеливо ожидая, когда же наконец...

Под ним уже разверзлась пустота,
и он обеими руками
схватился за крылья ангела,
наклонившегося к кровати,
чтобы утешить уходящего.
Ангелу больно,
но нельзя же лишать человека последней надежды.

Комната наполняется холодным огнём
и запахом инея.
Потолок рассыпается на тысячи звёзд,
и они сыплются,
сыплются,
сыплются,
застилая ночь пушистым светом.
Старик разжимает пальцы
и левой ладонью гладит ангела по щеке.
- Как же ты вырос, сыночек, -
шепчет он.
Руки его падают на одеяло,
осыпанное звёздами.
А две улыбки всё ещё цветут
на безупречной белизне смерти.

В потёмках так тесно,
здесь так мало воздуха.
Темнота - это петля
на шее доверчивой жизни,
которой обещали,
что скоро вернётся рассвет.

Мрак никому-не-нужности -
вот истинная темнота всех темнот!

Ребёнок, ждущий любви,
получает лишь подачки торопливых улыбок.
Он не знает,
в чём он провинился,
почему в его душу
всё больнее
вонзаются холодные взгляды.

Неужели в этих людях нет ничего,
кроме снега и льда?

Мальчик всё ещё верит в радость.
Он заглядывает в проплывающие мимо
глаза озабоченных важными делами.
Он ищет хотя бы звёздочку,
хотя бы осколок детской беспечности,
хотя бы дырочку
в плотной пелене правильной ночи.

Увы, чистота беззащитна
и всё глубже пропитывается
чернилами взрослых законов.

Он ещё пытается увидеть солнце,
однако солнце от него отвернулось,
и он начинает понимать,
что жизнь - это всегда обратная сторона,
спина уходящего времени.

Снова я вижу сердце ребёнка,
увязающее в вечной ночи,
полной призраков
и дотлевающих надежд.

Что это?
Сон о прошлом?
Или пророчество
о том, чтО вот-вот повторится?

А вдруг за последней дверью
встретит меня ещё одно детство,
оставленное в темноте?

В любом случае эти строки -
отражение мальчика
в светлых словах,
искажённых от страха.

Если на увядающих ветвях твоей надежды
вьёт гнездо чёрная птица боли,
это всего лишь повод вспомнить о жизни, -
так сказал мне один мудрец.

О какой жизни говорил он?
О той, не моей,
вскормившей моё сознание молоком лжи,
что вытекала из глазниц умирающей эпохи,
плачущей на могилах пасынков?

Или он намекнул о старике,
который потратил лучшие годы
на то, что растил в своём садике яблоню,
и теперь тянет к её плодам обессилевшие руки,
но не может дотянуться даже до листьев?

О, я совсем ничего не знаю!
Мой мозг - это совесть,
изрезанная лабиринтом вины.
Моё сердце - губка с Голгофы,
пропитанная уксусом прошлого.

Эй, сердце, слышишь ли ты голос разума?
Ответь мне, что же такое моя жизнь?
Молчишь...
Ну что ж, я понимаю тебя,
обезумевший молоток судьи.
На то ты и сердце,
чтобы биться головой о стены мрака.
Ни на что другое ты уже не годишься...
А ведь я ещё помню,
как превращалась в дым
любовь на твоих обожжённых ладонях...

Нет, я тебя не виню,
маятник прошедшего времени.
Ты продолжаешь делать то, что умеешь.
Как знать, может быть, не зря
ты простукиваешь кирпичи безмолвия,
надеясь услышать с той стороны
ответ неведомого друга.

Что ж, продолжай стучаться -
авось, проломишь дыру
в панцире моего одиночества.
Повезёт - просочишься
сквозь игольное ушко блаженства.

И всё же о чём говорил философ,
глядя, как с ветвей моей старости
падают последние мысли о солнце?

А вдруг он приоткрыл мне тайну растений, детей и ангелов -
всех тех, кто в поисках тепла и света
тянется к небу,
то есть растёт и летает?

А я?
О Боже,
неужели нет во мне жизни -
той субстанции, о которой я должен вспомнить?
Или есть, но она просто устала
спотыкаться о мои настырные сомнения?
Ох уж мне эти сомнения!
Они с ходу отвергают все веры и атеизмы!
И лишь изредка,
на детских улыбках,
находят отблески истины.

Вот так.
А на ладонях старухи,
когда-то звавшейся моей жизнью,
дрожит, сыплясь сквозь пальцы,
горстка земли,
и это вся её родина.
Какое дело бедняжке до небес и до Бога?
Она ищет тропку,
по которой ушли от неё -
весна за весной -
призраки счастья.
Она мечтает взглянуть напоследок
на пересохший родник:
когда-то она бросила в него
монетку радости.

Мне жалко тебя, сгорбленная красота!
Не хочу знаться с тобою,
свобода, изуродованная на дыбе времени!
Уходи в поисках ржавой луны.
Возможно, и найдёшь зелёный обол,
который когда-то был солнечным зайчиком.

Как же мне больно думать о жизни!
О, моё сердце,
как страшно в твоей темнице!
А вдруг за той, за последней стеною,
в которую ты так долго и упорно билось,
нет ничего, кроме скучающей по тебе пустоты?

Как же темно в этом дремучем лесу,
где заблудилась моя надежда на вечность,
где дряхлая память плюётся дёгтем
в беззащитный мёд моих снов и песен.

Ну конечно, я помню,
и не умом, а болью!
Я всё ещё помню,
как доверчивому ребёнку
этот справедливый мир ампутировал крылья.

О какой ещё жизни я должен вспомнить,
мудрец?

Я всего лишь комок земли на вспаханном поле,
куда Сеятель бросает зёрна своих истин.
Но сам я не зерно, это точно,
иначе давно бы уже превратился в росток
и потянулся ввысь,
прочь от земли,
прочь от исстрадавшейся моей родины.

Да, друзья, вы глядите на простой комок глины...
Но я жив,
и если кто-то сомневается в этом, -
смотрите: я умираю!
Моя смерть будет доказательством того, что я жил...

А ещё я был ребёнком,
то есть тем существом,
что беспечно разбрасывало вокруг себя
игрушечные мгновения,
дни и года.
Я не жалел их,
не хранил в коробке из-под отцовских сигар,
они были для меня красивыми мыльными пузырями.

Но вот моя мечта стала явью: я вырос.
О да, мне показалось, что я стал взрослым!
Но был ли я рад этой метаморфозе?
Увы, я оглянулся вокруг и испугался:
куда мне теперь идти?

И я лёг на траву на берегу реки
и прижался к земле, к своей родине,
и впервые осознал себя комком почвы,
который плугом Пахаря был вывернут из вечной тьмы.

Лёжа в траве у реки, я глядел на небо.
Куда плывут облака?
Наверное, всё-таки в рай.
Разве можно попасть в плохое место,
скользя по небесам?
Но, увы, этот путь мне заказан.
Разве что полечу туда могильною пылью,
чтобы удобрить цветник перед избушкою Бога.

Вот так я мыслил тогда.
Вот так моя неразумная молодость
променяла крылья на печальные думы.

Из песочных часов вечности упало ещё несколько пылинок,
бесплодных семян времени,
и с головы моей посыпались серые паутинки.
И тогда мне стало так больно,
так жалко покинутых мною дней,
домов и людей,
что из груди вырвались стоны прикованного Прометея,
а слёзы стали моими верными спутниками.
И я решил, что не достаточно любоваться
плывущими в рай облаками -
пришла пора молиться небесам.

И полетели ввысь мои горькие слова:
Боже, почему ты прячешься в небе?
Если любишь меня - подойди ко мне!
Подними меня с этой земли!
Ты видишь, я уже старик,
а значит, наполовину мёртвый прах.
Я ни на что уже не годен,
разве что бумажными цветами стихов украшать терния,
заглушившие во мне всходы твоих истин.

Не знаю, услышал ли меня Жнец,
но я воспрял духом,
и опустились мои мысли в самое сердце.
И я заговорил голосом, найденным мною на самом дне тоски.

Увы, облачко моего времени пролетело так быстро,
что я ничему не успел научиться,
и только теперь,
касаясь губами сморщенной кожи своих бесполезных рук,
я начинаю постигать науку созерцания
и надеюсь на то,
что у меня осталось
ещё немало драгоценных дней,
ведь старость - это длинная тень
коротенькой жизни.

Дождусь ли я радостной музыки любимого сердца?
Или так и умру оглохшим,
и только на смертном одре
из ушей моих вытечет ртуть тишины?

Не ты ли улыбнулась мне, Радость,
когда я родился впервые?
Не ты ли пела мне первобытные песни,
в которых трепетали радуги стрекоз,
а осенние листья так легко и беспечно
прощались с родными ветвями?

Не ты ли, склонившись над моей колыбелью,
шептала мне красивые сказки
о том, что нет в мире невыносимой боли,
а если и приходят миражи страданий,
они легко смываются слезами?

Не ты ли обещала мне игровую площадку вечности,
где так много разноцветных чувств
и столько волшебных книжек,
на страницах которых добро оседлало злого дракона
и улетело в рай,
оставив людей умирать от счастья?

Не ты ли перепутала в голове ребёнка
сны - со справедливостью,
свободу - с необходимостью,
желания - с совестью?

А потом вдруг умолкла,
отвернувшись от меня
и ушла.
И я остался один,
и никто больше не пел мне светлых мечтаний.

Вот почему, когда я вырос угрюмым философом,
я взял музыку за шкирку
и бросил её в ящик стола,
туда, где хранится трактат о предательстве.

Ушла моя Радость -
и струны лиры стали бельевыми верёвками,
а поющие люди кажутся чудаками,
слишком широко открывающими рот.

Где же ты?
Говорят, ты живёшь только в любящем сердце...
Но разве я мало любил?

Во что мне верить?
В темноту и безмолвие?

Ты пела мне о бесконечном полёте,
ты показывала мне бессмертную птицу:
утро и вечер были её крыльями,
день ты называла её ослепительным глазом,
а ночь была всего лишь её длинным хвостом.

Но когда я стал умнее, я понял:
только там, где кончается вечность,
рождается человек.

Я хотел, чтобы ты спела мне и об этом,
чтобы ты перевела мои мысли на эсперанто любви,
но ты молчала.

Почему ты молчишь до сих пор?
Послушай, а может быть, ты и есть Бог,
который глядит на глубокую реку страданий
и от слёз не может промолвить ни слова?

Если так, то я тебя понимаю.
Что ж, прости меня, моя Радость.
Я буду ждать только тебя
и слушать, как шевелятся слова в моих строчках
и как осень озябшему бродяге
играет на арфе дождя.

Моё сердце - осколок заката,
лежащий у пыльной дороги.

Гаснет надежда. Осталась
скорлупка луны надтреснутой.

Женщина мимо проходит,
как мечтанье, что слеплено Богом
из росы и утренней мальвы.

«Женщина, вот моё сердце,
податливое, словно тесто,
в умелых руках. Возьми его!» -

«На что мне клубок печалей?
Из него и носков-то не свяжешь».

Ни веры уже, ни надежды,
весь мир - только ветер да звёзды.

Мужчина проходит, уверенный
в себе, и в судьбе, и в Боге,
и я узнаю в нём друга.

«Возьми моё сердце, которое
исполнять умеет желания!» -

«На что мне оно? Я упрямый
и сам всего добиваюсь».

Дыханье слабеющей жизни
на землю ложится инеем.

Проходит старик согбенный
с котомкою воспоминаний.

«Возьми моё тёплое сердце,
чтоб ночами греть себе ноги!» -

«Спасибо, возьму, пожалуй:
тепло не бывает лишним...»

Он кладёт моё сердце в котомку
и тут же о нём забывает.

Тяжек туман рассветный
на крыльях спящего ветра.

Уставший старик под дубом
задремал, к стволу прислонившись.

Подбегает мальчик воришка
и крадёт у него котомку.
Нашёл он в ней крошки хлеба
и печальное сердце поэта,
которое пахнет слезами
и сморщилось от одиночества.

«Зачем мне гнилое яблоко?» -
Парень берёт моё сердце
и бросает его что есть силы
в осоку, в тростник, в холодное
отраженье осеннего неба -
и тонет в реке моя радость,
а печаль превращается в рыбу...

Но не может умолкнуть песня,
что дышать меня заставляет.

А река унесла моё сердце
и подарила морю,
а море, его отведав,
скривилось - какая горечь! -
и выплюнуло на берег.

Солнце красным дельфином
выныривает из тумана,
и я понимаю, что вот он,
последний мой день...
Но кто здесь?

Одинокий художник бродит
по безлюдному пляжу. «Послушай!
Возьми моё сердце. В нём столько
красивых слов и стремлений!
Смилуйся надо мною!
Ты видишь, я умираю,
оттого что не нужен людям...»

«Что за диво! - сказал художник
и поднял с песка моё сердце. -
Какой янтарь необычный!
Крупный, прохожий на каплю -
на слезу вечернего солнца.
Из него я, пожалуй, вырежу
камею и подарю её
тому, кто меня полюбит!

Соловьиная ночь
тянет к небесам сосновые ладони.
Я гляжу на луну,
потому что люблю её печальный свет.
Я стою на земле,
потому что нет у меня другой родины.
Я жду людей,
потому что посвятил им стихи.

Кто здесь слышит шёпот старого хиппи?
Никто.
Потому что вселенная спит
и видит во сне всё что угодно -
только не меня,
и не от меня ждёт она избавления от одиночества.

Соловей, ты тоже никем не понят?
Прости их,
ведь это так больно -
отдаваться поющей печали...

Нет, они не заслужили страданий,
поистине, они достойны спокойной ночи.

Давай лучше петь всеслышащему Богу!
Он поймёт нас, только верь Ему, соловей!
Ему нужна музыка, украшающая тишину.
Ты будешь аккомпанировать верлибрам,
а я позволю тебе свить гнёздышко в моём сердце.

Не сомневайся, певец скорбящей радости,
настанет благословенная ночь,
когда на этой полянке сойдутся одинокие люди.
Они поймут нас, а значит, полюбят,
они будут целоваться,
расцвечивая искрами страсти наши концерты,
их счастье сольётся в сладкое солнце,
и луна, отражая это новое светило,
засияет всеми цветами радости.

И это будет,
верь мне,
о птица неутоляемой жажды!
И это будет прекрасно!

А пока нам остаётся только петь.
И ждать, когда люди поймут,
что красота не в кимвалах бряцающих,
а в чуткости душ с идеальной акустикой.

Они обязательно почувствуют,
какое это чудо -
внимать влюблённым голосам,
они убедятся,
как далеко нам до смерти
(ведь широки горизонты свободы)
и как осторожно ступает жизнь,
пока мы слушаем друг друга.

Мир ползёт мимо жалкого мальчика,
прижимающего к груди утреннее солнце.
Он уже знает, что такое отвергнутая любовь,
и он строит ей дом из наивных своих стихов.
Никто не сказал ему,
что жизнь может быть неприступной, как скала,
а на неё могут взлетать только птицы.
И он пытается изобразить её маленьким камешком,
он поднимает с дороги этот кусочек планеты,
который, пригревшись на ладони ,
начинает плакать слезами весны.
И мальчик понимает, что это осколок зимы
и, чтобы его растопить, нужно тепло человека.

Это великое открытие заставляет его задуматься:
а проклюнется ли фиалка
из камешка, упавшего в душу?
Но он не может ответить на этот трудный вопрос,
потому что для правильных ответов
нужны булыжники высоких мыслей,
которые намного тяжелей его маленькой земли,
населённой весенними бабочками,
листопадами и первыми снежинками.

Он ещё ничего не знает о тяжести взрослых душ.
Его маленькое сердце не для великих мудростей.

Иногда он просыпается ночью
и долго не может вернуться к снам,
потерявшим его и, наверное, ищущим
по всей волшебной стране.
Но ему не до них:
он вглядывается в ночь,
и ему становится страшно и сладко,
как бывает, когда сильно-сильно раскачаешься на качелях.
Ему неизвестно, что такое ночь,
но он видит её и слышит.
Он боится её, но она ему нравится,
даже если за окном нет луны,
лучшего существа после мамы.
Мальчик просто глядит на ночь,
и к нему начинают слетаться слова,
простые слова,
но они так хотят быть стихами!
А сердце,
чтобы стало немного светлее,
высекает из темноты
живые звёзды неожиданных мыслей.

И вот появляются первые строки,
и тонкими берёзовыми ветвями склоняются к мальчику,
и нежными пальцами обвивают его невесомое тело,
и поднимают всё выше и выше -
над родительским домом,
над школой,
над навязчивой суетою,
кричащей ему вслед своё грозное «ты должен»,
и несут его туда, где нет ничего, кроме поэзии,
на коленях которой пригрелась его маленькая любовь.

Смолою деревьев убитых
плачет луна на восходе.
Тропою теней первобытных
неприкаянный ветер бродит.

Каплями терпкого света
плачут древесные души.
Песни волчьего ветра
пугают детей проснувшихся.

О, как лунный лес прозрачен,
достойный в поэзию влиться!
Не бойся, дитя, это плачут
деревьев не срубленных листья.

Что вам нужно, стихи беззащитные?
Я любви вашей тихой не стою.
Кто мне шепчет во тьме: «ищи меня»?
Не друг ли, обиженный мною?

Робкий звук, воскрешающий солнце,
попросился в стихи вечерние.
Неужели в овраге бессонницы
не зацветут мои терния?

Я пою оттого, что мне больно -
твой огонь мои раны лижет.
То не строчки - царапины, полные
любовью твоей обиженной.

Ветер проходит осторожно,
не оставляя на лугу следов.
Лишь огоньки иван-чая
трепещут под его поцелуями.

А я гляжу на них, и мне так хочется
ещё раз умереть и родиться,
но не разлучённым с людьми поэтом,
а простым цветком - возлюбленным ветра,
чтоб моей кровью наполнились лепестки,
а слёзы стали нектаром.

Я слушаю ласковый шёпот травы
и, тоскуя по нежности, надеюсь,
что когда-нибудь моя тяжёлая печаль
станет легче детской улыбки,
и тогда я смогу по-настоящему воскреснуть.

А тем временем мир меняется:
закат расправляет розовые крылья,
прикрывая ими свою драгоценность, -
чтобы демоны ночи
не укатили его в кошмар преисподней.

Мне же некого беречь -
разве что сердце,
накрыв его кисеёю стихов,
как будто она защищает от одиночества.

Ветер ушёл. Осталось серое небо.
Кузнечики высекают искры музыки,
освещая иную страну,
и мне позволено постоять на её границе.

Время застыло, слушая иную жизнь,
от которой во мне остались лишь биение сердца
да бурление желаний в звериной крови.
Я застыл соляным столпом, глядящим в прошлое.
Я хочу обратно, к началу красивых сказок.
Я хочу стать крохотным семечком на ладони Бога.
Он посеет меня в землю,
польёт росток из лейки грозы,
и я расцвету для бабочек, шмелей и поцелуев ветра.

И вот я вижу первую звезду -
и по щекам текут капельки нектара.

Угли костра догоревшего
смежают чёрные веки.

Тишина, озябшая ведьма,
тени трав на лугу собирает.

Старик сидит под берёзой
и щупает взглядом память.

Ветер сдувает пепел
с тлеющих снов и страданий.

Молчит цыганское сердце,
а голос стал чёрной гадюкой.

Куда же ушло твоё счастье,
пропахшее дымом и солнцем?

Где табора смуглый гомон
и прокопчённые песни?

Вспомни, старик, это рядом:
там, где полынь слаще мёда,

где знойные губы оврагов
мечтают луны напиться,

там, где бутоны печали
раскрывают внезапную радость,

где нежность ходит босыми
ногами по иглам страсти,

а детский смех отражается
в слезах увядающей матери...

Как попал ты в страну одиночества?
Здесь репьём заросли все дороги!

Ты испуган, как старая рана,
что вспомнила блеск кинжала.

Душа одиночки - пушинка
на шершавой ладони ветра.

Вот подходит собака бездомная,
запах боли твоей смакуя.

Соловей замолчал, почувствовав
где-то в сердце тоски осколок.

Эх, ещё бы немного хвороста -
и костёр твой стал бы рассветом...

Но, увы, в той груди, где песни
бушевали, стремясь на волю,

копошатся бескрылые вздохи
и тяжёлые вороны стонов.

Так чего же ты ждёшь? Отгони же
от песни своей стервятников!

Вцепись в пустоту ногтями,
до мяса живого изрань её!

Впивайся пальцами в землю,
пусть станут они корнями!

Неужто нет больше листьев
на искорёженных ветках?

Увы, никому не нужная
музыка стала хрипом.

Глаза безмолвья - могилы,
уста тишины - бездна вечности.

Филин, священник изгоев,
заплакал загробными криками.

Мальчик с прозрачной улыбкой
растирает в ладонях пепел.

Жил на свете цыган, был певцом он,
да таким, что души рыдали,
израненные его песнями.

Однажды арканом голоса
он поймал норовистый ветер
и подарил его,
присмиревшего жеребёнка,
самой печальной на свете
девочке большеглазой,
взял гитару и тихо ушёл
куда-то в себя, в свою память,
и больше уже не вернулся.

(Все песни и все дороги
неизменно приводят к прошлому,
туда, где по-прежнему живы
сорванные цветы
и скомканные улыбки).

А девочка большеглазая,
не зная, куда он делся,
певец тот волшебный, чей голос
мог с месяца слизывать свет
и раздавать его щедро
сердцам, чьи костры угасли, -
затосковала, бедняжка.
И однажды, когда рассвет
дремал на перине тумана,
оседлала послушный ветер
и пустилась в далёкий путь
искать умолкшую песню.

Не поэт ли назвал тишиною
крики цветов и мёртвых?

Не художник ли боль написал
задумчивым шёпотом листьев?

Не к губам ли молчащих и ждущих,
как к дверям потайным, прижимается
ухом всеслышащим ночь,
чтобы в храме плачущих мыслей
душу музыки различить?

Не таким ли и ты был, мальчик,
чутким и осторожным?
Ты замкнулся в уютном безмолвии,
чтоб своё там учуять сердце,
которое продолжает
биться во мне и - поверишь ли? -
всё ещё переполнено
песнями и любовью?

Тише, друзья! Вы слышите?
Летит норовистый ветер
по холмам сердец ваших вешних,
по бескрайним степям ваших душ,
высекая копытами искры
детских воспоминаний.
Несёт на себе он хрупкую
девочку большеглазую.
Спешит она вслед за тоскою
и не может понять, несчастная,
что дорога её бесконечна.

- Не видел ли ты цыгана,
чей голос красив, как ангел?

- Эх, девчушка с большими глазами,
поскорей уезжай отсюда,
ведь в наших краях и радость,
и песни запрещены.

- Не проходил ли цыган здесь,
пронзающий голосом сердце?

- О женщина, в чьих глазах - ничего, кроме слёз отчаянья
(и где-то в их бурных волнах
затерялась лодчонка улыбки),
зря вошла ты в страну эту мрачную:
здесь у нас монастырский траур
и молчанье уж тысячу лет.

- Не встречался ль цыган тебе грустный,
разбивающий голосом небо
на звёзды, что падают в сердце
зёрнами сладких надежд?

- Да, старушка с глазами такими
глубокими, что и небо,
и пейзажи моей ностальгии
не смогут заполнить их, -
я видел того цыгана!
И душу его я помню,
ведь был он мне лучшим другом.
С тех пор даже в полном безмолвии
мне чудятся дивные звуки.

Увы, твой певец уже умер,
но, клянусь, его голос выбрал
для жизни сердце моё!
Я и сейчас слышу песню
о девочке большеглазой,
что летела верхом на ветре,
о женщине одинокой,
матерью так и не ставшей,
и о старухе, нашедшей
потерянный отзвук любви.

Моя жизнь, ты противоречишь всем законам природы.
То ты бежишь от людей, чтобы найти себе друга,
то ты паяц на ходулях разной длины,
то ритм с перебитыми ногами.

То ты случайная находка,
то добыча,
то дар,
то разбудишь меня,
то приснишься,
то брызнешь фонтаном мечтаний,
то растечёшься печальною песней...

Жизнь моя, ты вода,
так и не научившаяся благоразумно испаряться,
а в нужный момент ощетиниваться льдинами.

А где-то текут спокойные реки,
боясь исказить отражение неба
в своей смиренной глади;
где-то несутся бешеные горные потоки,
и им не нужно ни неба, ни земли.
Весь смысл - в движении, - шумят они,
стремясь перекричать тишину одиночества,
заключённую в каждой их капле.

А я?
Откуда я?
Где я?
Куда я?
Моя странная жизнь,
ты никуда не течёшь,
не растекаешься зеркалом покоя
и не срываешься в полёт обезумевшим водопадом.
У тебя нет ни направления, ни русла,
твоё сердце не наполнено людьми,
твоя смерть не населена богами.
Любая вера для тебя - скала,
которую ты не обнимаешь чистыми руками текучей надежды,
а подмываешь водоворотами сомнений,
пока она не утонет в потёмках твоей честности.
А любое неверие - это рыба,
что задыхается в твоих горьких глубинах.
Дружба давно уже не приходит на твой берег
омыть усталые ноги.
И ты почти забыла,
когда в последний раз
погружала в тебя свою красоту любовь.

Ты пустынный мираж, моя жизнь:
вот ты здесь и сейчас,
доступная всем,
кто хочет утолить тобой жажду.
Но не пройдёт и минуты -
и ты уже в прошлом,
там, где была тоненьким ручейком,
чью робкую радость пила молодая, красивая мама...

Ты мечтала стать глубокой рекой,
в которой утонут все грехи человечества,
или таинственным озером,
готовым не прогнуться под тяжестью идущего Бога...

Чем же ты стала, моя жизнь?
Я гляжу на тебя - и ничего не вижу,
потому что ты не река, а всего лишь слёзы,
застилающие глаза одинокому поэту.