Обличие константы

Сложно думать о немыслимом:
как время, сжатое в кулак
становится песчинкой, числа
как любой пустяк,
любой дурак
кричащий что-то с перекрёстка,
есть часть большого механизма,
где каждая шестерёнка жёстко
притёрта к лезвию цинизма.
Громкость слова громче его смысла.
Хорошо. Пусть будет так.

Есть молчание – как выстрел,
как точка, вдавленная в лист.
Есть бабий выдох, и есть смысл
Чисто-светел, светло-чист.
Воздух, выпитый до донца,
дрожит, как тонкая струна,
и в отражении колодца
дрожит завистливо луна.
Нет ни имени, ни отчества
у этой стылой пустоты,
лишь одиночество, одиночество
доведённое до черты,
за коей – музыка и числа,
и там дурак, и там кулак
поднятый вне какого смысла.
Он живой. Пусть будет так.

Как есть, как было,
будет после – всё равно.
Что память наспех сохранила,
то выцвело давным-давно,
оставив контур, абрис, росчерк
на белом кафеле стены.
День становится всё проще,
и мысли - тише тишины.
В этой тихости бездонной,
в коей эхо не живёт -
сердце, птицей полусонной,
свой безнадёжный счёт ведёт.
Один удар. Второй. И третий.
Больше нечего считать.
В начале, и в конце – мы дети,
желавшие увидеть мать.

Знак равенства. Знак сопричастия.
Знак, что ты тоже состоишь
из этого большого счастья -
смотреть на дождь с покатых крыш
этой боли – видеть птицу,
чей переломанный костяк
уже не сможет возвратиться
домой. Ни с кем. Никак.
Ты стоишь, живой и смертный
в пересечении лучей,
и мир, огромный, столь инертный,
что становится ничей.
В этой общей бесприютности,
всей наготе и простоте,
есть больше правды, больше сути,
чем в самой правой правоте.
...
Нет... Заново!
...
Я - живой. Пусть будет так.
И в этом "пусть" – не отреченье,
а усталое свеченье
звезды, попавшей в зодиак
случайно, сбившейся с пути,
чтоб стать кому-то гороскопом,
и по чужим холодным тропам
своё бессмертие нести.
Так слово, брошено с плеча,
становится чужой молитвой,
и то, что было острой бритвой,
теперь – подобие ключа

от скрытого от взора сада,
где время движется назад,
где зреет гроздью винограда
твой самый первый, детский взгляд.
Нет ни лезвий, ни цинизма —
тёплый гул и тишина,
и в каждой капле – привкус жизни,
не выпитой ещё до дна.
Там бабий выдох – колыбельной
ложится на траву и лист,
и воздух, чистый и бесцельный,
как замысел, предельно чист.

Нет ни имени, ни смысла,
потеря: музыка и дрожь.
Над тобою тенью висла
не то надежда, не то ложь.
Ты стоишь на перекрёстке,
твой кулак - твоя же плоть,
и так жёстки шестерёнки,
что их уже не побороть.
В точке, вдавленной в бумагу,
в молчаньи, сжатом до конца,
есть шаг. И ты решаешь к шагу
добавить линию лица.
Смотришь в зеркало колодца -
нет луны, ни темноты.
Лишь то, что в мире остаётся,
когда из мира вычли "ты".

Ключ ржавеет на ладони,
да отражение в воде
дрожит, как пойманные кони
в натянутой до слёз узде.
И снова - числа, перекрёстки,
и снова - сжатая рука,
и набегают на наброски
сухие строчки черняка.
И в этой новой круговерти,
где я сам от слов своих оглох,
есть только три константы: жизни, смерти,
и не вмещающийся в них Бог.