Говорят сирияне: «Бог гор, а не Бог долин».
Мы выходим на луг, мы ныряем в воздушную массу.
Что большое, твердят, лучше видно вдали.
Только ветер вверху хоть велик, но не виден ни разу,
Как не виден корабль погруженным на самое дно,
Только леер даёт эту тонкую связь с кислородом.
И неравенство света и тени как-будто равно
Междухолмиям туч травенеющим мимоходом.
Ещё будучи деревом, змей тянулся к рукам.
Эта связь очевидна и тянется как пуповина,
Как привязанность отпрысков к старящимся отцам,
Не сумевшим когда-то свою не утратить невинность.
Змей прыжками взлетает, пытаясь нащупать поток,
Но безверие не отпускает и тянет обратно.
Даже если взлетит, то не выше, чем тот потолок,
Обозначенный общей длинною тугого шпагата.
Змей упавший лежит среди трав африканским платком
Его тень не видна, схоронившись в уютном подбрюшье.
Но когда, взяв разгон, он на солнце заскачет верхом,
Тьма покроет огромный кусок эбонитовой суши.
Это парус лугов для не видевших моря детей,
Вызывающий счастье, срывающий радостный возглас...
Змей — идея возвысившихся вещей.
Тень от змея — проекция Бога на плоскость.