Наташа - очень ладная восточная красавица.
Все знают в нашей школе - Наташа "генерал".
Она не только мне, она всем в классе нравится
и только, лишь, Учитель её не замечал.

Не виноват он. Зрением не может похвалиться
и для него нет разницы - солдат ты или царь.
Глядит на вас внимательно, по крайней мере кажется,
- реально же, случается, банально смотрит вдаль.

Скелет у парты гипсовый. Учитель пальцем водит,
вещая по-латыни, про кости говорит.
Наташа от Учителя свет глаз своих не сводит,
он льётся днём и ночью, и как бриллиант горит.

Я знаю в жизни каждого есть множество скелетов,
что для науки, скажем, пока большой секрет.
Наташиному, может быть, уже чуть больше века
- моим секретам скромным гораздо меньше лет.

Сидит на первой парте прелестная отличница,
не помышляя даже, хоть раз взглянуть на класс,
немножко озадачиться, что б только взглядом встретиться
и сосчитать количество в неё влюбленных глаз...

От Лобни до Яхромы поезд,
в нем зиждется тело моё.
Оставлены вера и совесть
- со мной, лишь, одно воронье.

Вагон спотыкается, стонет,
хрипит продавщица газет,
контроль безразлично проходит
- я тень, мне не нужен билет.

Не нужно ни слова, ни вздохов,
все ясно давно самому
- я снег под февральским сугробом,
я камень идущий ко дну.

Зачем сокрушаться и ползать,
пытаться, как птица взлететь?
Я пробовал горечь победы,
я тело и, вот, моя плеть.

От Лобни до Икши и Яхромы
всё пью свою чашу без меры,
повсюду- в вагоне и в тамбуре,
с безумной улыбкой Вольтера!

Он зашёл в магазин. Вытер ноги.
Брёл сквозь джунгли шаров и гирлянд.
И у детской железной дороги,
опустил свой задумчивый взгляд.

Поезд мчал вдоль пластмассовых станций,
точных копий машин и домов,
мимо плюшевых тигров, и зайцев,
в сизой дымке видений из снов.

Там, внизу, в разноцветных вагонах,
лица кукол, застывших в окне.
Он подумал, сжав пальцы до боли,
о своей неподвластной судьбе.

Вспомнил жизнь. В ней когда-то мечталось,
чтобы поезд скорее повёз
в дальний край, где, лишь, счастье и радость,
где нет боли, страданий и слёз.

Жизнь летела сквозь школу, училище,
академию, Главк, три войны.
Ну, а дальше - подобна чистилищу,
на руинах Великой страны.

Очень быстро ушли все родные,
а друзей по руке сосчитать,
незаметно вдруг ставших другими,
и не тем, кем хотели бы стать...

У конструктора, с шёлковым бантиком,
смотрит, с полки, весёлая мышь,
рядом замер, зажав в руке фантики
- на вагончики смотрит малыш.

Вышел прочь он, хромая, по Брестской,
к Белорусскому, вниз, у моста,
и на рельсах дороги недетской,
улыбаясь, считает до ста.

Усталое крыло смахнуло с тополей
останки прошлой жизни и на поле село.
Окинув взором остовы неряшливых ветвей,
дыхание, с трудом переводя, меж делом.

Когтистой лапой взворошив труху,
на всякий случай, чисто машинально,
свой мощный клюв, сквозь жухлую траву,
вонзило пару раз, уткнувшись в камень.

Ничто так не саднило зоркий взгляд,
как пустошь чёрная, этот лысый лес,
и ветер тот, что сколько дней подряд,
приносит ярость, и проклятия небес.

«Видать, судьба такая». Жёлтый глаз застыл
на миг, в буграх движенье уловив.
Но то, лишь, мёртвый лист проплыл
сквозь пелену, в зияющий обрыв.

"Не скоро жизнь согреет этот край...".
Блестит кристаллом в кромках лужи лёд.
"Покой и счастье улетают в даль.
Их злой полёт, так больно, в сердце бьёт."

В промерзшей комнате за стареньким столом,
февральским серым светом за стеклом,
четыре Я собрались тесным кругом,
сидим, совсем, не глядя друг на друга.

Я жертва, Я заказчик, Я палач
- средь заметенных рыхлым снегом дач...
Я с ними в промороженной квартире.
Мне кажется - одни мы, в целом мире.

Я-жертва ничему не удивлюсь,
не вздрогну, не заплачу, не взмолюсь.
Не стану часто глубоко дышать,
скажу другим с улыбкой - Вам решать.

Заказчик-Я - обязан быть циничным,
пусть случай этот не совсем обычный.
Меня он ненавидит, и не зря,
ведь, все же, предстоит убить себя.

Палач был бледен и не слушал их.
Он знал себя по-лучше тех двоих,
в конце, рука его чуть вздрогнет, пусть
- любил себя, но гнал он эту грусть.

Четвертый Я - обычный наблюдатель
и буду молчалив, и беспристрастен.
Здесь очень скоро все произойдет
и каждый Я свою судьбу найдет...

В промерзшей комнате - старинный абажюр.
Накурено и запах от кутюр.
Здесь четверо - враги или друзья?
Вот, выстрел... я не узнаю себя...

Как хотелось мне стать капитаном,
чтоб ходить далеко за моря,
в тёмной рубке с затёртым штурвалом,
наблюдать, как прекрасна заря.

Как хотелосъ быть белым фрегатом
и лететь над ревущей волной,
знать, что лучшая в мире награда
- со стихией бушующей, бой.

Как хотел я морскою волною
приласкать молчаливый гранит,
загрустить, чтоб прозрачной слезою
дальний берег тихонько накрыть.

Как хотелось быть лунной дорожкой
- дивным светом небесной свечи
и глаза, что застыли в окошках,
осветить, согревая в ночи.

Как хотел быть затерянным кладом,
в глубине тёмных вод утаясь,
оставаться ничейной наградой,
над камнями и златом смеясь...

Памяти Хохловой Ирины

На плечо ложатся листья,
облетевшие с березы.
Дождь во мраке серебрится
словно это чьи-то слезы.

Осенью вздыхает небо
По листкам календаря,
по ушедшему мгновенью,
боль утраты не тая.

Будут майские рассветы!
Но минувших не вернуть
- по неведомым планетам
их лежит неблизкий путь.

Птицы снова сядут стаей
на весенний косогор,
но другими голосами
зазвенит пернатый хор.

По аллее мчатся листья,
облетевшие с березы.
Я пришел с собой проститься.
Дождь простил мне эти слезы...

Как дорог мне прощальный аромат
соцветий снулых и травы засохшей!
Листве опавшей и пьянящей рад,
чей терпкий вкус на осень, так похожий.

Короткий день лучами разогрет
и ветер мягко треплет кроны ивы.
Сжигает ветки с листьями сосед,
соседка с кусторезом хлопотлива...

Вокруг костры и дым плывёт стеной,
играя очертаньем дней ушедших,
навечно расстающихся со мной
- весёлых, шумных и таких беспечных.

Грядёт зима. Исписан чистый лист
- вновь куртки, слякоть и бытия обуза.
А в сердце негодует эгоист,
в далёком море, медленной медузой.

В лимузинах с маячками,
голося во все концы,
потешаются над нами,
быстро мчатся подлецы.

Подлецу ни светофор,
ни сплошная не помеха.
Клуб, сенат, ТВ и корт,
дом правительства - утеха.

Подлецу к лицу живот,
складки, кожаный затылок.
В удовольствие живёт.
Судьбоносен взгляд и пылок!

В "чайках" ездили "отцы",
знали все, что из народа.
Ну, а эти - подлецы
и совсем другого рода.

В рясе, фраке ли, в мундире
- на страну им наплевать.
Подлецы в чужой квартире
продолжают воровать.

Пучеглазый жадный взгляд
подлеца, сквозь тонировку,
с Маросейки на Арбат,
с Брайтон Бича до Покровки...

Нацепить на лацкан ленту
не позвольте подлецу
- обложил Россию рентой.
Плюньте в рожу наглецу!

Какая фальшь, порой питает душу!
Мы смотрим на колонны, вензеля…
Чужое горе душу не иссушит?
А нам про то, как красится земля.

На фресках небожители – герои,
ведут борьбу за счастье и народ,
готовые пожертвовать собою,
не пряча своё сердце и живот.

Но этот мастер родом с Арнаутской,
с роднёю ныне в Лондоне живёт.
А стиль тот незатейливый иудский
клеймит и презирает весь народ.

Поют хвалу ворам и казнокрадам
и я от этой лжи давно оглох!
Не надо чьих-то жертв, войны не надо,
но губы тихо шепчут «Чтоб ты сдох»…

Ведь, вижу – в рыла превратились лица,
а вместо пальцев цепкая клешня.
Тут главный небожитель их – лисица,
что смотрит очень хитро на меня.

Кусками не подавятся герои
державность, внешний облик берегут,
субординацию и очерёдность роя
своих кровососущих жирных мух.

Трудяги патриоты-скарабеи,
встав на руки, ногами в небеса,
выводят национальные трофеи
- комочки нефти, газа и леса.

Чтобы вдали от этой нашей пыли
личинки их питались и росли
в кварталах Челси, и на тихих виллах,
обратно возвращаясь, как жуки.

Герои жадных рыл на белых фресках,
собой закрыли солнце среди дня
- комичный вид кошерных арабесок,
под башней, над воротами кремля!

В чахоточном пабе слюнявый бульдог
глотал пузыри ядовитого пойла.
Бой Тауэра где-то, на Темзе гудок
и клоуны в шапках медвежьих, как в стойле.

Плешивая шерсть королевских кровей,
мацой и подагрой изъедены ноги,
но с возрастом псина паскуднее, злей,
всё яростней метит чужие пороги.

До рвоты она извивается, лает,
покажется может вот-вот укусить,
но силы-то нет, и она это знает,
свой крик прерывая, пытаясь скулить.

И не было б дела до этой Британи
- плевать на Руси на Хардвуд и Биг-Бэн,
но пачкает избы английскою бранью
собака - любитель интриг и измен!

Меня сразу мысль, тут, одна одолела
- Подобная мерзость и дальше продлится!
Порой, до себя нам, и не было дела,
коль, спящая совесть на полках пылится.

Кто громче у нас призывает к Единству
- давно застолбил себе Гринвич и Илинг!
Там дети кошерных дельцов и министров
стесняются русских имён, и фамилий.

Текут в конуру из страны миллиарды
и снова раздастся заливистый лай
- бульдоги повсюду предателям рады.
- Так, где же , ты, Доктор, давай же, давай?!

Сто тысяч лет стою у моря
и я то в радости, то в горе.
Пусть не понять меня ветрам,
что бьются в мой затёртый стан.

Я так мала, средь гор древнее
и потому их всех мудрее
- взгляните только, как вы рады,
когда меняю я наряды:

в погожий тихий летний день
на мне лежит печали тень,
когда грохочет море гневно
- стою в цветастых гобеленах...

В ненастный день, как ни стараюсь,
всегда бесстрастно улыбаюсь.
Вы засмеётесь, я иначе,
в сей миг отчаянно заплачу

и попадаюсь вашим взглядам.
Но горе с счастьем ходят рядом
и даже там, где лёд не тает
- надежды искра согревает!

Коктебель.

Настоящему гражданину - Вадиму Чельдиеву.


Двести лет назад, а может больше
путники прервали длинный путь
- руки затекли и, скинув ношу,
сын с отцом присели отдохнуть.

Маленький Битар считает звёзды
не хватает пальцев на руках.
Спрашивает он отца серьёзно
про огни на тёмных небесах.

- Их не счесть – отец ответил сыну,
- каждому Всевышний дал звезду,
что б в тяжёлой жизни осетина
было место счастью и труду.

- И для звезд не важно – ты богатый,
нищий странник иль простой батрак,
если ночью звёзды – будет завтра,
солнце встанет и развеет мрак.

Повзрослел, состарился и умер
парень тот, что спрашивал отца.
Сто кварталов, переулков, улиц
ныне здесь – и им не счесть конца!

Видел город радости и слёзы,
знает – долго счастлив был народ,
те же, сверху, молча, смотрят звёзды,
но не всем их света достаёт…

Свет звезды бесчестным стал товаром
- нет, в нём правды, совести, добра!
Лишь, слова для мальчика Битара,
скрытые в столетьях навсегда.

Владикавказ, 20.04.2020

Исхожен путь и замкнут круг.
Всё видно всем и всё вокруг
- как шею тянешь или землю роешь.
Но скучен свет, пусть долог век,
ведь, ты, почти что, человек,
но языку людскому ты, увы, не внемлешь.

Тебя поднять - и ты повис,
моргая, молча смотришь вниз,
о высоте ничуть не помышляешь.
Родней опилки и песок.
- вот, одуванчика листок.
И всё на свете тут же забываешь.

Как часто светлые мечты
в потьмах куринной слепоты
сжигаю я, ищу насущный хлеб!
Но слишком поздно подмечаю,
как постарел я и дичаю,
как быстротечен этот глупый бег...

Так может статься - ты счастливец
и молчаливый очевидец
моих потуг сомнительных и вздорных?
Тогда - на, съешь ещё листок!
Закончу этот монолог,
посплю и я. Ведь, в клетке всем просторно.

Какое позднее тепло!
Пришло за день, легко и просто.
И тает снег в холодной Хосте,
летящей прочь зиме, назло.

У рощи туй и дикой сливы,
глотнув реки, бегущей с гор,
залитый солнцем косогор
вдруг наростил зелёной гривы.

В тепле аллей, верстая трели,
очнулись радостные птицы.
Вот, только сумрачные тисы
глядели с деланным презреньем

на листья пальмы и магнолий.
Те - вместе с ветром гарцевали,
сверкая словно зеркалами
и отражали свет до боли.

-Весна! - мне шумный вал кричал.
Я взгляд, блуждавший по простору,
метнул на звук, в барханы моря,
но там увидел, лишь, печаль.

Ире и Игорю Егоровым

В горах под Ялтой мы, когда-то,
присели знойным летним днём.
Пьянящий воздух сладковатый
вдыхали мы и вы вдвоём.

Кусалось солнце из-за тучи,
мерцали иглы пыльных сосен
и ветер спрыгнул с горной кручи
в застолье к нам весёлым гостем!

Лениво пятилась, присев,
оса, в стакане с "Бастардо".
Разложен сыр, разломлен хлеб,
на сердце славно и легко.

Тогда забыли, мы на миг,
за год скопившийся в душе
дурацкий ворох дел и быт,
так опостылевший уже!

В глубины водной синевы
забросив груз былых проблем,
тьму ритуальной мишуры,
стирали вирши теорем.

Я пил до дна. Но не вино
не позволяло долго встать.
Хмель от него ушёл давно.
Сковал покой и благодать...

Рекой негромко плачут горы,
лишь, в им одним понятном горе.
Внутри бездонного колодца
не слышно птиц, не видно солнца.

С утра, вальяжным шагом гости,
буравят выбеленные кости,
пытливый взгляд натуралистов
их вынудит пригнуться низко.

А там - святая нагота,
любовь, добро и красота
давно исчезнувших фамилий.
Лежат букетом белых лилий.

Шуршат билеты и буклеты,
слепя глаза, блестят монеты,
а склепов тёмные бойницы
скрывают лица, лица...

В который раз смущён их сон
- запущен вровь аттракцион.
И я скажу - совсем не просто
стоять у древнего погоста...

Так, почему же взгляд мой светел
и чьи глаза я не заметил?
Как замолить мне топот ног,
свою улыбку, громкий слог?

Словно в ответ, увидел ночью
я тот Даргавс, далёкий очень
- над ним разверзлись небеса,
шептали чьи-то голоса...

Вдоль башен и по руслу рек
бродил в нём словно человек,
ступая мягко и бесшумно,
огромный призрак в свете лунном!

Из глаз его сочилась грусть,
под ними сжатый вырез уст
- Мираж ушедших поколений,
прощая нас, искал прощенья...

* Даргавс - город мёртвых в Осетии
Погост, превращённый в музей.

Я лодка. Я старая лодка.
Волной исхлестало, как плёткой
- река меня долго качала.
Лежу высоко от причала.

Весной обрастаю ковылем
сквозь днище побитое пылью.
Свет лунный из щели струится,
когда скрип уключин мне снится.

Я лодка. Я старая лодка.
По стенке взбираясь неловко,
ползёт и срывается вдруг
блестящий как радуга жук.

Вот так же и лодочник старый,
чадящий махрой и усталый,
затих, вдруг, сжимая борта
меня, не причалив тогда.

Я лодка. Я старая лодка.
Потом парень юный неловко
грёб, брызгами рыбу пугая,
девчонку по речке катая.

От парня следа не осталось.
Лишь та, что с ним вместе каталась,
садилась и молча смотрела,
как небо закатом горело.

Я лодка. Я старая лодка.
Пропитана солью да водкой.
Вокруг лишь барханы песков
- тиски беспощадных оков.

Истлела я. Но мне так важны
приветствия медленных баржей.
Их грустный протяжный гудок,
как счастья былого глоток!
.

Станиславу Кругликову

Чумазые мальчишки – загорелые кузнечики,
семи-восьми лет отроду, сидят со мной на речке.
Возиться прекращают, лишь, я заброшу спиннинг
и только наблюдают, мне молча дышат в спину.

Течёт река великая в деревне Самосделка,
тут посередине омуты, а вдоль деревни мелко.
Невзрачные и бедные вокруг стоят домишки,
про жизнь другую – сытую, здесь узнают из книжки.

Их матери иссушены степными злыми ветрами,
случайной подработкой и постными обедами.
О чём мечтают мальчики, когда отцы, чуть пьяные,
причалят лодки к берегу, ладонями шершавыми?

Ребятам этим проще в невзгодах, и в ненастье,
у малышей убористей - само понятие Счастья:
поймать большую щуку, жвачка из сельмага,
два круга на мопеде, горсть ягод винограда...

Со мною было также, когда жевал брикетами
кисель в бумажной пачке и прятал сигареты.
Но верил в то, что можно, хоть кем, в стране той стать
и не похлёбку – борщ мясной, тогда варила мать.

А как же все те фильмы, что смотрят в местном клубе,
учебники, в которых им прочат жизнь другую?
Зачем им знать про синтез и почвенный покров
- ведь, выживать придётся с ватагой батраков?

Тут предначертан каждому - бездонный серый путь,
где радость наивысшая – возможность отдохнуть,
чтоб пропустив стакан-другой, без ложного величия,
зажать в кармане свой оклад, размером в двадцать тысяч.

Подставив солнцу животы, сидят, как лягушата,
в бескрайней нищей стороне - готовые солдаты.
Я в нежности нахлынувшей, обнял парнишку малого,
чтоб потрепать за волосы, ладонью не шершавою…

Камызякский район, Астраханской области, бутик-отель "Рыбзаводъ".

Со склонов горных Карадага,
рукой касаясь синих волн,
вдоль узких пляжей и ротонд,
пошарив в урнах у ограды,

заблудший ветер заплетал
листву причудливых айлантов.
Фонтаны пряных ароматов
по всей округе разметал!

Чадили маслом чебуреки,
слетали шляпы и мячи,
плоды с зелёной алычи
и пёс плешивый жмурил веки.

В лучах полуденного зноя
брела бесцельно и неспешно
толпа из пришлых лиц и здешних
- жужжа под нос осиным роем.

Как странно всё переплелось!
Лазурь морская, неба синь,
залитый глаз, куда ни кинь
и грязь ногтей, несущих трость,

Волошин хмурый и кургузый,
одетый, рядом с голой Клио.
Бомжи целуются блудливо,
в парах вареной кукурузы.

Но чуждый и натужный бред,
кривлянье жалкое, пустое
растает с волнами прибоя,
на гальке не оставив след.

Всё тлен - галдящие мамаши, дети,
стиляги-алкаши, нудисты,
флейтисты, бабки, пацифисты...
Лишь, ветер с морем здесь навеки!

В аланских горных сёлах и дворах
затихла и исчезла детвора,
не слышно криков, хохота, возни.
Давно погасли редкие огни.

Давно погасли редкие огни,
а помню, было, время, как они
дарили свет надежды и покой
для каждого бредущего домой.

Для каждого бредущего домой
январской стужей или в летний зной
дорога это бытность и судьба.
Давно нельзя найти её следа.

Давно нельзя найти её следа,
лишь вьётся бесконечностью река,
что помнит живших здесь, дома и сад,
всего лишь пол столетия назад.

Всего лишь пол столетия назад
любой скиталец был здесь очень рад,
ведь, в каждом доме наполнялся рог.
Давно не испечётся в них пирог.

Давно не испечётся в них пирог,
лишь ветер сдует пыль с затёртых строк
рекомов да разрушенных могил.
Я мимо них когда-то проходил.

Я мимо них когда-то проходил
был полон жизни и духовных сил,
а ныне взгляд боюсь на них бросать.
Давно ушли мои отец и мать.

Давно ушли мои отец и мать...


*Реком - осетинское (аланское) святилище

По каналам и по рекам,
по петровским водным тропам,
по дворцам, крупицам, вехам
плыл на лодке мизантропом.

Сквозь динамик, звонкий слог
с силой рвался на свободу,
- нескончаемый восторг
сотрясал мосты и воду.

А мой взгляд блуждал внизу,
скрывшись в Мойке глубоко,
утерев платком слезу,
от модерна с рококо.

Там, средь водорослей, тины,
не давал покоя мне,
силуэт какой-то рыбы,
серебром горя во тьме!

На вешалке, скрывшись от взора,
средь платьев и блуз без конца,
немецкая, из нейлона,
с узором, рубашка отца.

Сейчас и не вспомнить когда же
её он впервые надел.
Да, впрочем, не так это важно
- у вещи особый удел.

Иной раз её примеряю
и в зеркало тихо смотрю,
как-будто, что вспомнить пытаюсь,
в лице своём что-то ищу.

Губами, прильнув к материалу,
зажмурюсь и, словно заснув,
вдруг вспомню заглаженный мамой,
знакомый родительский дух...

Я жил по дворам и порогам,
сменил уже много квартир,
но эту рубашку особо
всегда почему-то хранил.

И вот уже больше полвека
- реликтом, в шкафу, у меня,
в полосочку серого цвета,
бесценная память моя.