Чайки с берегом рядом летают,
нас из дальних походов встречают.
Видя птиц, по дороге домой,
сердце в радости бьётся, порой.

Но, бывает, случается редко,
чайка в небе промчит, как ракета
и кричит уже дремлющим звёздам
о Земле, через радость и слёзы!

В ушке ткацкой иглы улетали
беды прошлой войны и печали,
и весь мир не пытался уснуть,
когда в нём заискрил Млечный Путь.

Между тем, предавали природу,
в океан лили грязную воду,
а места птичьих гнёзд и рыбалки
превратили в помойки, и свалки.

Время ныне бесчестно, корыстно,
правят миром обычные крысы.
Крысы чайку, взлетевшую к небу,
приглашают поесть на банкетах.

Крылья птицы давно позабыли
ветра свист, треск космической пыли,
но в вразвалку пришла отобедать
- из помойки объедок отведать.

Громко чавкая, хвалит слезливо
этот миг и похлёбку крысиную...

Включаю пульт. И понесло!
Я рыщу в спутанном эфире.
Не отвлекает дождь в окно
и лай соседский из квартиры.

Хочу найти укромный угол,
для глаз усталых и души,
сбежать от фриков и от пугал,
бытия отравы и тоски.

Каналы в раз переключаю,
но понимаю, что везде,
всё те же рыла величают
о жизни нашей и судьбе.

Среди магнолий азиатских
и репортажей о войне
меня находит голос гадский,
впиваясь жалом в ухо мне.

Вот, потому-то пульт, так нервно
переключаю я - Ан, нет!
- меня и тут находят верно,
как нужно жить – дают совет.

И мелет старая лисица,
как важно не переедать,
как правильно перекреститься,
когда придётся умирать.

Шуты, боксёры, фигуристки
давно решают за меня.
В своей стране я стал туристом,
лисицу старую кляня.

Шнур из розетки дёрну нервно.
Включаю кран. Смываю грязь.
И вспоминаю чёрно-белый,
над пришлой памятью смеясь…

Смотрю в свои глаза и вижу:
усталость пройденных дорог,
шаги растоптанных сапог,
их стертый след с годами ближе.

Уже совсем померкли краски,
размытых временем картин.
Тщедушен вид витых лепнин,
на ссохшейся и обветшалой рамке...

Когда уходит старый лес,
на кронах листья засыхают,
все птицы быстро улетая,
галдят с заоблачных небес.

Им не понять исчезновений
листвы зеленой и густой.
Их мир веселый и пустой
в сравнении с лесом, лишь, мгновенье...

Какое позднее тепло!
Пришло за день, легко и просто.
И тает снег в холодной Хосте,
летящей прочь зиме, назло.

У рощи туй и дикой сливы,
глотнув реки, бегущей с гор,
залитый солнцем косогор
вдруг наростил зелёной гривы.

В тепле аллей, верстая трели,
очнулись радостные птицы.
Вот, только сумрачные тисы
глядели с деланным презреньем

на листья пальмы и магнолий.
Те - вместе с ветром гарцевали,
сверкая словно зеркалами
и отражали свет до боли.

-Весна! - мне шумный вал кричал.
Я взгляд, блуждавший по простору,
метнул на звук, в барханы моря,
но там увидел, лишь, печаль.

Памяти полковника Бориса Шароварина


Я люблю тебя, Пехота!
За упрямство, запах пота,
за кровавые мозоли,
что цевьё сожмут до боли,

за бескрайние просторы,
что ты чтишь своим дозором.
Дом твой скромный, шитый лыком,
тихим смехом, горьким вскриком.

Дремлешь ты ль, согнув колени,
вдалеке от праздной лени,
куришь сладкий дым соляры,
пишешь стих под светом фары...

Я люблю тебя, Пехота!
Горы, чащи и болота
прячут твой кровавый след.
У бойца короткий век.

Снова вдаль пора! Светает.
Там багровый лёд не тает,
а средь бури и метелей,
кружат клочья от шинелей.

Дискотека в девятнадцать!
Как бы мне туда пробраться?
Скуку прочь - хочу взглянуть,
посмеяться ли, взгрустнуть?

Поприсутствовал. Увидел...
Род людской, чтоб не обидеть
- люди в строчках будто звери.
(Кошкам я давно не верю).

Полный крах стыда и мысли.
В клуб вползали звери быстро.
Лепс-пискля, Тату, Малежик...
Голубиный мозг чуть-брезжит.

Красным задом вертят резво
и дыша на всех нетрезво
группа дрилов и макак,
в юбках, брюках, пиджаках.

От восторга чуть не плачет,
громко квакает и скачет
седовласая лягушка,
в бородавках и веснушках.

Наслюнявив свой пятак,
кадыком играя в такт,
часто дышащий кабан
ножкой делает канкан.

На седьмом десятке лет,
спешно правит марафет,
смотрит в зеркальце медуза
- серьги, репка, два арбуза.

После ужина не сразу
облегчение от газов.
Зебу выбрал это место,
после песни о маэстро!

Бегемота потный стан.
Под орущий Оттаван,
в темноте расставил руки
- щиплет чью-то плоть, от скуки.

Здесь икания и страсти.
Кто-то любит имя Настя,
кто-то скажет, что в столовой
кашу варят в печке новой...

Вечер дури и маразма,
виртуального оргазма,
слов о снах и прошлой жизни,
о настойках и о клизме.

Дискотека в девятнадцать...
Толи плакать, толь смеяться.
"Ты, неси меня, река"
- здесь копыта и рога!

г.Сочи, санаторий им.Ворошилова

Я ночью, к звёздам отправлял ракету,
сжимая ключ "на старт" и вёл отсчёт.
Чтобы нашла она причал в далёком "где-то"
и точным был стремительный полёт.

Загружены отсеки подзавязку
не техникой, не снедью, не водой.
Покоются из старенькой тетрадки
бесценным грузом, сложенные мной:

Любовь, Надежда, Верность, Сострадание
- остатки счастья, света и добра.
Летят к холодным звёздам на свидание.
Обратно не вернутся никогда.

В мирах далёких, на чужих планетах
растопят льды и камни оживят!
Чтоб те, кто там, всегда ценили это,
тут больше оставаться им нельзя.

А сам я здесь, средь мрака и абсурда,
чтоб стать ещё циничнее, и злей,
где миром правят деньги и иуды,
а кошек любят больше, чем людей.

Вновь, каждый вечер или поздней ночью,
мой взгляд лежит в космическую даль,
и видит огонёк, неяркий очень,
тихонько уходящий в неба край.

Немножко грусти и любви
сквозь сон и дрему на диване,
кусочки тлена и тоски
с водой, бурлящей в теплой ванне.

Остаток тряпок и белья,
затертых маек-барахло,
застыв лежат вокруг тебя,
забыв мой запах и тепло.

Немножко странная любовь,
опять исчезла, как ни странно,
хоть и пытались вновь, и вновь
в нее мы верить беспрестанно.

Ее размытый силуэт
исчезнет в летах. Ты скучаешь.
Слезинка скатится в обед,
а пульт канал переключает...

Памяти Глушкова Сергея

Три тысячи триста рублей,
одежда, ключи, документы,
у синих больничных дверей,
с сигнальною жёлтою лентой

- всё то, что осталось отныне,
когда сердце бить перестало.
Цветы в холостяцкой квартире
засохли, согнувшись, устало.

В свои сорок пять ты увидел
всё то, что хотел, ну, почти.
Два брака, машину, квартиру…
Всё это теперь позади.

Той ночью, устало на кухне,
с тоской поминали, грустя,
твердили - тебя не забудем,
пусть даже и годы спустя.

И кажется дом – это поезд,
а кухня - вагона купе,
где слушают старую повесть
о смысле, о жизни, добре...

Мелькают минуты, секунды,
несётся бесшумный экспресс.
И взгляд, всем знакомый, как-будто
из тьмы нам посмотрит вослед.

Тибет, Курилы, Амазонка,...
Созвездий южных небосвод!
Где, ты, моя гребная лодка,
где мой колёсный пароход?

В своём пути неуловима,
юна, светла и быстротечна,
мечта, порой, огнём пытливо,
сжигает плоть в стремлении вечном.

Но, вдруг, взрослеет и дряхлеет,
бежит от рёва космодрома,
замрет, теряясь в поле прелом,
у покосившегося дома.

За годом год, десятилетия
в шкафу сыреют Верн и Лем.
Мечта ушла. Лишь, междометием,
на стенке карты старой тлен.

Бурда в стакане, воздух кислый.
Седой мечтатель видит сон.
В нём он, чумазым машинистом,
ведёт состав сквозь перегон.

Из паровозной топки искра
метнулась к брюкам кочегара,
но подлетев к штанине близко,
внезапно, серой пылью стала...

Глоток воды Уруха
все мысли, ощущения,
вдруг спутал. Почему-то
стою в оцепенении.

Ни слов, ни сожалений
- все это было в прошлом.
Нет страхов и сомнений
в возвышенном ли, пошлом...

Сквозь снежные вершины,
леса и неба просинь
меня, как лист осины,
река с собой уносит.

За камнем у излуки
я растворюсь в потоке,
вдоль тела мои руки,
расслабленные ноги.

Вода меня подхватит
и вот уже форелью
плыву с рекой на встречу
с каспийскою купелью.

Река мне не подскажет
где камни, а где люди,
ей всё давно не важно
-не слышит, не осудит.

Из выси мне помашет,
вдруг, кто-то очень дальний
- вот, сколько может значить
один глоток хрустальный!

Глоток воды Уруха.
Иду к машине рядом.
Прошли века... Минута?
Под чьим печальным взглядом?

Кадохову С.М. с любовью

Наталии Туйгуновой

В покровы ветхой тишины
балясин древних и перил,
нас, убегавших от жары,
квартал рукой к себе манил.

Защебетал свозь пыль веков
нагретый солнцем старый дом,
гортанным слогом степняков,
разрушив горлиц хрупкий сон!

Они крылом вскружили пыль
- арабской вязью в небосвод.
Вновь тишина и мир застыл.
Вращая ухом, дремлет кот.

Запел фарси трубой карная,
к губам приладив инструмент,
мотивом грустным подгоняя,
в проёмах узких, силуэт.

А я, зажмурившись, стоял,
в реке полуденного зноя
и безмятежно одевал
парчу, и шёлк, с восточным кроем.

Астрахань, Иранское подворье.

Всё стихло в фирменном вагоне.
Стоянка! Вышел из купе,
взяв документы с портмоне,
пройтись готовясь на перроне.

Какой-то мелкий закуток,
где в мокрой черни непроглядной,
дырявя мрак, курили жадно
и ждали поезда гудок.

Нет пирожков и той картошки,
укропом сдобренной и маслом,
ведь, у киоска рядом с кассой
блестят кокарды у дорожки

- покой хозяев стерегут.
Чтобы случайные рубли
в карман старушек не смогли
попасть, минуя ртов иуд.

Шагает тут же вдоль вагонов,
какой-то «свой», повесив рыбу,
паря вокруг флюидом пива,
кричит «балык» сквозь тихий гомон.

Старик неясно бормоча,
из урн сгребает, как в копилку
пивные банки и бутылки,
с щеками ярче кумача.

За полотном неясный контур
разбитых зданий и трубы,
глядящей с мутной высоты,
на всех идущих к чёрту.

Завод безжизненный. Забыт.
Похожий на корабль-призрак,
величием былым пронизан,
для взора праздного открыт.

От пришлых дум отвлёк сигнал,
а, вот, печаль осталась.
В себе тоску и просто жалость
забыть скорее пожелал.

Залил в стакан, из самовара
струёй корявой кипяток,
чтоб сделать медленный глоток,
под стук колёсной пары.

Я с тобой загрущу, мой заснеженный сад.
Время мчится вперёд - мы с тобою назад.
Нам уже не догнать, не дожить, не вернуть...
Вот, за тем поворотом закончится путь.

Сад в ущелье, меж гор, мне так дорог был ты,
хоть и скромно цветёшь, да и скуп на плоды.
Здесь встречал я рассвет, провожая закат,
да, в июньской грозе - каждой капле был рад!

Лишь, вчера по тропе между яблонь бродил,
а ночами бессонными в мыслях парил.
О любви ль говорить среди снега и льда?
Моё скромное счастье ушло навсегда.

Заковало в покров всходы робкой травы.
Распластался старик - старый сад это ты?
Замолчал навсегда и глядит на меня
бледным взглядом, прощальным, осеннего дня.

Отражение в зеркале смою водой.
Я уже десять лет, словно снегом, седой,
заострились черты и гляжу на себя
- глаз бесстрастных свинец. Старый сад это я.

Осетия, Кобань, сад М.Миндзаева

Колонна выступает по-хозяйски,
повесив ленты в лацкан пиджачков,
на площадь главную, в день майский,
в толпе агентов, клаки и спецов…

В руках портреты молча вопрошают
- за что такой позор судьбою дан,
как смеют те, кто ныне лгут и грабят,
рукой касаться их военных ран?!

Не могут бессловесные Герои
с потомков-ренегатов испросить.
Лишь, капельки дождя и тихой боли
- смогли плакаты влагой оросить.

Белее снега от слезы портреты,
исчезли с них награды и глаза,
текут ручьи с цветастых трафаретов,
чтоб их не прочитали никогда...

От Лобни до Яхромы поезд,
в нем зиждется тело моё.
Оставлены вера и совесть
- со мной, лишь, одно воронье.

Вагон спотыкается, стонет,
хрипит продавщица газет,
контроль безразлично проходит
- я тень, мне не нужен билет.

Не нужно ни слова, ни вздохов,
все ясно давно самому
- я снег под февральским сугробом,
я камень идущий ко дну.

Зачем сокрушаться и ползать,
пытаться, как птица взлететь?
Я пробовал горечь победы,
я тело и, вот, моя плеть.

От Лобни до Икши и Яхромы
всё пью свою чашу без меры,
повсюду- в вагоне и в тамбуре,
с безумной улыбкой Вольтера!

В промерзшей комнате за стареньким столом,
февральским серым светом за стеклом,
четыре Я собрались тесным кругом,
сидим, совсем, не глядя друг на друга.

Я жертва, Я заказчик, Я палач
- средь заметенных рыхлым снегом дач...
Я с ними в промороженной квартире.
Мне кажется - одни мы, в целом мире.

Я-жертва ничему не удивлюсь,
не вздрогну, не заплачу, не взмолюсь.
Не стану часто глубоко дышать,
скажу другим с улыбкой - Вам решать.

Заказчик-Я - обязан быть циничным,
пусть случай этот не совсем обычный.
Меня он ненавидит, и не зря,
ведь, все же, предстоит убить себя.

Палач был бледен и не слушал их.
Он знал себя по-лучше тех двоих,
в конце, рука его чуть вздрогнет, пусть
- любил себя, но гнал он эту грусть.

Четвертый Я - обычный наблюдатель
и буду молчалив, и беспристрастен.
Здесь очень скоро все произойдет
и каждый Я свою судьбу найдет...

В промерзшей комнате - старинный абажюр.
Накурено и запах от кутюр.
Здесь четверо - враги или друзья?
Вот, выстрел... я не узнаю себя...

В лимузинах с маячками,
голося во все концы,
потешаются над нами,
быстро мчатся подлецы.

Подлецу ни светофор,
ни сплошная не помеха.
Клуб, сенат, ТВ и корт,
дом правительства - утеха.

Подлецу к лицу живот,
складки, кожаный затылок.
В удовольствие живёт.
Судьбоносен взгляд и пылок!

В "чайках" ездили "отцы",
знали все, что из народа.
Ну, а эти - подлецы
и совсем другого рода.

В рясе, фраке ли, в мундире
- на страну им наплевать.
Подлецы в чужой квартире
продолжают воровать.

Пучеглазый жадный взгляд
подлеца, сквозь тонировку,
с Маросейки на Арбат,
с Брайтон Бича до Покровки...

Нацепить на лацкан ленту
не позвольте подлецу
- обложил Россию рентой.
Плюньте в рожу наглецу!

В чахоточном пабе слюнявый бульдог
глотал пузыри ядовитого пойла.
Бой Тауэра где-то, на Темзе гудок
и клоуны в шапках медвежьих, как в стойле.

Плешивая шерсть королевских кровей,
мацой и подагрой изъедены ноги,
но с возрастом псина паскуднее, злей,
всё яростней метит чужие пороги.

До рвоты она извивается, лает,
покажется может вот-вот укусить,
но силы-то нет, и она это знает,
свой крик прерывая, пытаясь скулить.

И не было б дела до этой Британи
- плевать на Руси на Хардвуд и Биг-Бэн,
но пачкает избы английскою бранью
собака - любитель интриг и измен!

Меня сразу мысль, тут, одна одолела
- Подобная мерзость и дальше продлится!
Порой, до себя нам, и не было дела,
коль, спящая совесть на полках пылится.

Кто громче у нас призывает к Единству
- давно застолбил себе Гринвич и Илинг!
Там дети кошерных дельцов и министров
стесняются русских имён, и фамилий.

Текут в конуру из страны миллиарды
и снова раздастся заливистый лай
- бульдоги повсюду предателям рады.
- Так, где же , ты, Доктор, давай же, давай?!

Сто тысяч лет стою у моря
и я то в радости, то в горе.
Пусть не понять меня ветрам,
что бьются в мой затёртый стан.

Я так мала, средь гор древнее
и потому их всех мудрее
- взгляните только, как вы рады,
когда меняю я наряды:

в погожий тихий летний день
на мне лежит печали тень,
когда грохочет море гневно
- стою в цветастых гобеленах...

В ненастный день, как ни стараюсь,
всегда бесстрастно улыбаюсь.
Вы засмеётесь, я иначе,
в сей миг отчаянно заплачу

и попадаюсь вашим взглядам.
Но горе с счастьем ходят рядом
и даже там, где лёд не тает
- надежды искра согревает!

Коктебель.

Настоящему гражданину - Вадиму Чельдиеву.


Двести лет назад, а может больше
путники прервали длинный путь
- руки затекли и, скинув ношу,
сын с отцом присели отдохнуть.

Маленький Битар считает звёзды
не хватает пальцев на руках.
Спрашивает он отца серьёзно
про огни на тёмных небесах.

- Их не счесть – отец ответил сыну,
- каждому Всевышний дал звезду,
что б в тяжёлой жизни осетина
было место счастью и труду.

- И для звезд не важно – ты богатый,
нищий странник иль простой батрак,
если ночью звёзды – будет завтра,
солнце встанет и развеет мрак.

Повзрослел, состарился и умер
парень тот, что спрашивал отца.
Сто кварталов, переулков, улиц
ныне здесь – и им не счесть конца!

Видел город радости и слёзы,
знает – долго счастлив был народ,
те же, сверху, молча, смотрят звёзды,
но не всем их света достаёт…

Свет звезды бесчестным стал товаром
- нет, в нём правды, совести, добра!
Лишь, слова для мальчика Битара,
скрытые в столетьях навсегда.

Владикавказ, 20.04.2020

Исхожен путь и замкнут круг.
Всё видно всем и всё вокруг
- как шею тянешь или землю роешь.
Но скучен свет, пусть долог век,
ведь, ты, почти что, человек,
но языку людскому ты, увы, не внемлешь.

Тебя поднять - и ты повис,
моргая, молча смотришь вниз,
о высоте ничуть не помышляешь.
Родней опилки и песок.
- вот, одуванчика листок.
И всё на свете тут же забываешь.

Как часто светлые мечты
в потьмах куринной слепоты
сжигаю я, ищу насущный хлеб!
Но слишком поздно подмечаю,
как постарел я и дичаю,
как быстротечен этот глупый бег...

Так может статься - ты счастливец
и молчаливый очевидец
моих потуг сомнительных и вздорных?
Тогда - на, съешь ещё листок!
Закончу этот монолог,
посплю и я. Ведь, в клетке всем просторно.

Рекой негромко плачут горы,
лишь, в им одним понятном горе.
Внутри бездонного колодца
не слышно птиц, не видно солнца.

С утра, вальяжным шагом гости,
буравят выбеленные кости,
пытливый взгляд натуралистов
их вынудит пригнуться низко.

А там - святая нагота,
любовь, добро и красота
давно исчезнувших фамилий.
Лежат букетом белых лилий.

Шуршат билеты и буклеты,
слепя глаза, блестят монеты,
а склепов тёмные бойницы
скрывают лица, лица...

В который раз смущён их сон
- запущен вровь аттракцион.
И я скажу - совсем не просто
стоять у древнего погоста...

Так, почему же взгляд мой светел
и чьи глаза я не заметил?
Как замолить мне топот ног,
свою улыбку, громкий слог?

Словно в ответ, увидел ночью
я тот Даргавс, далёкий очень
- над ним разверзлись небеса,
шептали чьи-то голоса...

Вдоль башен и по руслу рек
бродил в нём словно человек,
ступая мягко и бесшумно,
огромный призрак в свете лунном!

Из глаз его сочилась грусть,
под ними сжатый вырез уст
- Мираж ушедших поколений,
прощая нас, искал прощенья...

* Даргавс - город мёртвых в Осетии
Погост, превращённый в музей.

Я лодка. Я старая лодка.
Волной исхлестало, как плёткой
- река меня долго качала.
Лежу высоко от причала.

Весной обрастаю ковылем
сквозь днище побитое пылью.
Свет лунный из щели струится,
когда скрип уключин мне снится.

Я лодка. Я старая лодка.
По стенке взбираясь неловко,
ползёт и срывается вдруг
блестящий как радуга жук.

Вот так же и лодочник старый,
чадящий махрой и усталый,
затих, вдруг, сжимая борта
меня, не причалив тогда.

Я лодка. Я старая лодка.
Потом парень юный неловко
грёб, брызгами рыбу пугая,
девчонку по речке катая.

От парня следа не осталось.
Лишь та, что с ним вместе каталась,
садилась и молча смотрела,
как небо закатом горело.

Я лодка. Я старая лодка.
Пропитана солью да водкой.
Вокруг лишь барханы песков
- тиски беспощадных оков.

Истлела я. Но мне так важны
приветствия медленных баржей.
Их грустный протяжный гудок,
как счастья былого глоток!
.

По каналам и по рекам,
по петровским водным тропам,
по дворцам, крупицам, вехам
плыл на лодке мизантропом.

Сквозь динамик, звонкий слог
с силой рвался на свободу,
- нескончаемый восторг
сотрясал мосты и воду.

А мой взгляд блуждал внизу,
скрывшись в Мойке глубоко,
утерев платком слезу,
от модерна с рококо.

Там, средь водорослей, тины,
не давал покоя мне,
силуэт какой-то рыбы,
серебром горя во тьме!