Я ночью, к звёздам отправлял ракету,
сжимая ключ "на старт" и вёл отсчёт.
Чтобы нашла она причал в далёком "где-то"
и точным был стремительный полёт.

Загружены отсеки подзавязку
не техникой, не снедью, не водой.
Покоются из старенькой тетрадки
бесценным грузом, сложенные мной:

Любовь, Надежда, Верность, Сострадание
- остатки счастья, света и добра.
Летят к холодным звёздам на свидание.
Обратно не вернутся никогда.

В мирах далёких, на чужих планетах
растопят льды и камни оживят!
Чтоб те, кто там, всегда ценили это,
тут больше оставаться им нельзя.

А сам я здесь, средь мрака и абсурда,
чтоб стать ещё циничнее, и злей,
где миром правят деньги и иуды,
а кошек любят больше, чем людей.

Вновь, каждый вечер или поздней ночью,
мой взгляд лежит в космическую даль,
и видит огонёк, неяркий очень,
тихонько уходящий в неба край.

Памяти Глушкова Сергея

Три тысячи триста рублей,
одежда, ключи, документы,
у синих больничных дверей,
с сигнальною жёлтою лентой

- всё то, что осталось отныне,
когда сердце бить перестало.
Цветы в холостяцкой квартире
засохли, согнувшись, устало.

В свои сорок пять ты увидел
всё то, что хотел, ну, почти.
Два брака, машину, квартиру…
Всё это теперь позади.

Той ночью, устало на кухне,
с тоской поминали, грустя,
твердили - тебя не забудем,
пусть даже и годы спустя.

И кажется дом – это поезд,
а кухня - вагона купе,
где слушают старую повесть
о смысле, о жизни, добре...

Мелькают минуты, секунды,
несётся бесшумный экспресс.
И взгляд, всем знакомый, как-будто
из тьмы нам посмотрит вослед.

Тибет, Курилы, Амазонка,...
Созвездий южных небосвод!
Где, ты, моя гребная лодка,
где мой колёсный пароход?

В своём пути неуловима,
юна, светла и быстротечна,
мечта, порой, огнём пытливо,
сжигает плоть в стремлении вечном.

Но, вдруг, взрослеет и дряхлеет,
бежит от рёва космодрома,
замрет, теряясь в поле прелом,
у покосившегося дома.

За годом год, десятилетия
в шкафу сыреют Верн и Лем.
Мечта ушла. Лишь, междометием,
на стенке карты старой тлен.

Бурда в стакане, воздух кислый.
Седой мечтатель видит сон.
В нём он, чумазым машинистом,
ведёт состав сквозь перегон.

Из паровозной топки искра
метнулась к брюкам кочегара,
но подлетев к штанине близко,
внезапно, серой пылью стала...

Глоток воды Уруха
все мысли, ощущения,
вдруг спутал. Почему-то
стою в оцепенении.

Ни слов, ни сожалений
- все это было в прошлом.
Нет страхов и сомнений
в возвышенном ли, пошлом...

Сквозь снежные вершины,
леса и неба просинь
меня, как лист осины,
река с собой уносит.

За камнем у излуки
я растворюсь в потоке,
вдоль тела мои руки,
расслабленные ноги.

Вода меня подхватит
и вот уже форелью
плыву с рекой на встречу
с каспийскою купелью.

Река мне не подскажет
где камни, а где люди,
ей всё давно не важно
-не слышит, не осудит.

Из выси мне помашет,
вдруг, кто-то очень дальний
- вот, сколько может значить
один глоток хрустальный!

Глоток воды Уруха.
Иду к машине рядом.
Прошли века... Минута?
Под чьим печальным взглядом?

Кадохову С.М. с любовью

Наталии Туйгуновой

В покровы ветхой тишины
балясин древних и перил,
нас, убегавших от жары,
квартал рукой к себе манил.

Защебетал свозь пыль веков
нагретый солнцем старый дом,
гортанным слогом степняков,
разрушив горлиц хрупкий сон!

Они крылом вскружили пыль
- арабской вязью в небосвод.
Вновь тишина и мир застыл.
Вращая ухом, дремлет кот.

Запел фарси трубой карная,
к губам приладив инструмент,
мотивом грустным подгоняя,
в проёмах узких, силуэт.

А я, зажмурившись, стоял,
в реке полуденного зноя
и безмятежно одевал
парчу, и шёлк, с восточным кроем.

Астрахань, Иранское подворье.

Всё стихло в фирменном вагоне.
Стоянка! Вышел из купе,
взяв документы с портмоне,
пройтись готовясь на перроне.

Какой-то мелкий закуток,
где в мокрой черни непроглядной,
дырявя мрак, курили жадно
и ждали поезда гудок.

Нет пирожков и той картошки,
укропом сдобренной и маслом,
ведь, у киоска рядом с кассой
блестят кокарды у дорожки

- покой хозяев стерегут.
Чтобы случайные рубли
в карман старушек не смогли
попасть, минуя ртов иуд.

Шагает тут же вдоль вагонов,
какой-то «свой», повесив рыбу,
паря вокруг флюидом пива,
кричит «балык» сквозь тихий гомон.

Старик неясно бормоча,
из урн сгребает, как в копилку
пивные банки и бутылки,
с щеками ярче кумача.

За полотном неясный контур
разбитых зданий и трубы,
глядящей с мутной высоты,
на всех идущих к чёрту.

Завод безжизненный. Забыт.
Похожий на корабль-призрак,
величием былым пронизан,
для взора праздного открыт.

От пришлых дум отвлёк сигнал,
а, вот, печаль осталась.
В себе тоску и просто жалость
забыть скорее пожелал.

Залил в стакан, из самовара
струёй корявой кипяток,
чтоб сделать медленный глоток,
под стук колёсной пары.

Я с тобой загрущу, мой заснеженный сад.
Время мчится вперёд - мы с тобою назад.
Нам уже не догнать, не дожить, не вернуть...
Вот, за тем поворотом закончится путь.

Сад в ущелье, меж гор, мне так дорог был ты,
хоть и скромно цветёшь, да и скуп на плоды.
Здесь встречал я рассвет, провожая закат,
да, в июньской грозе - каждой капле был рад!

Лишь, вчера по тропе между яблонь бродил,
а ночами бессонными в мыслях парил.
О любви ль говорить среди снега и льда?
Моё скромное счастье ушло навсегда.

Заковало в покров всходы робкой травы.
Распластался старик - старый сад это ты?
Замолчал навсегда и глядит на меня
бледным взглядом, прощальным, осеннего дня.

Отражение в зеркале смою водой.
Я уже десять лет, словно снегом, седой,
заострились черты и гляжу на себя
- глаз бесстрастных свинец. Старый сад это я.

Осетия, Кобань, сад М.Миндзаева

От Лобни до Яхромы поезд,
в нем зиждется тело моё.
Оставлены вера и совесть
- со мной, лишь, одно воронье.

Вагон спотыкается, стонет,
хрипит продавщица газет,
контроль безразлично проходит
- я тень, мне не нужен билет.

Не нужно ни слова, ни вздохов,
все ясно давно самому
- я снег под февральским сугробом,
я камень идущий ко дну.

Зачем сокрушаться и ползать,
пытаться, как птица взлететь?
Я пробовал горечь победы,
я тело и, вот, моя плеть.

От Лобни до Икши и Яхромы
всё пью свою чашу без меры,
повсюду- в вагоне и в тамбуре,
с безумной улыбкой Вольтера!

Сто тысяч лет стою у моря
и я то в радости, то в горе.
Пусть не понять меня ветрам,
что бьются в мой затёртый стан.

Я так мала, средь гор древнее
и потому их всех мудрее
- взгляните только, как вы рады,
когда меняю я наряды:

в погожий тихий летний день
на мне лежит печали тень,
когда грохочет море гневно
- стою в цветастых гобеленах...

В ненастный день, как ни стараюсь,
всегда бесстрастно улыбаюсь.
Вы засмеётесь, я иначе,
в сей миг отчаянно заплачу

и попадаюсь вашим взглядам.
Но горе с счастьем ходят рядом
и даже там, где лёд не тает
- надежды искра согревает!

Коктебель.

Настоящему гражданину - Вадиму Чельдиеву.


Двести лет назад, а может больше
путники прервали длинный путь
- руки затекли и, скинув ношу,
сын с отцом присели отдохнуть.

Маленький Битар считает звёзды
не хватает пальцев на руках.
Спрашивает он отца серьёзно
про огни на тёмных небесах.

- Их не счесть – отец ответил сыну,
- каждому Всевышний дал звезду,
что б в тяжёлой жизни осетина
было место счастью и труду.

- И для звезд не важно – ты богатый,
нищий странник иль простой батрак,
если ночью звёзды – будет завтра,
солнце встанет и развеет мрак.

Повзрослел, состарился и умер
парень тот, что спрашивал отца.
Сто кварталов, переулков, улиц
ныне здесь – и им не счесть конца!

Видел город радости и слёзы,
знает – долго счастлив был народ,
те же, сверху, молча, смотрят звёзды,
но не всем их света достаёт…

Свет звезды бесчестным стал товаром
- нет, в нём правды, совести, добра!
Лишь, слова для мальчика Битара,
скрытые в столетьях навсегда.

Владикавказ, 20.04.2020

Исхожен путь и замкнут круг.
Всё видно всем и всё вокруг
- как шею тянешь или землю роешь.
Но скучен свет, пусть долог век,
ведь, ты, почти что, человек,
но языку людскому ты, увы, не внемлешь.

Тебя поднять - и ты повис,
моргая, молча смотришь вниз,
о высоте ничуть не помышляешь.
Родней опилки и песок.
- вот, одуванчика листок.
И всё на свете тут же забываешь.

Как часто светлые мечты
в потьмах куринной слепоты
сжигаю я, ищу насущный хлеб!
Но слишком поздно подмечаю,
как постарел я и дичаю,
как быстротечен этот глупый бег...

Так может статься - ты счастливец
и молчаливый очевидец
моих потуг сомнительных и вздорных?
Тогда - на, съешь ещё листок!
Закончу этот монолог,
посплю и я. Ведь, в клетке всем просторно.

Рекой негромко плачут горы,
лишь, в им одним понятном горе.
Внутри бездонного колодца
не слышно птиц, не видно солнца.

С утра, вальяжным шагом гости,
буравят выбеленные кости,
пытливый взгляд натуралистов
их вынудит пригнуться низко.

А там - святая нагота,
любовь, добро и красота
давно исчезнувших фамилий.
Лежат букетом белых лилий.

Шуршат билеты и буклеты,
слепя глаза, блестят монеты,
а склепов тёмные бойницы
скрывают лица, лица...

В который раз смущён их сон
- запущен вровь аттракцион.
И я скажу - совсем не просто
стоять у древнего погоста...

Так, почему же взгляд мой светел
и чьи глаза я не заметил?
Как замолить мне топот ног,
свою улыбку, громкий слог?

Словно в ответ, увидел ночью
я тот Даргавс, далёкий очень
- над ним разверзлись небеса,
шептали чьи-то голоса...

Вдоль башен и по руслу рек
бродил в нём словно человек,
ступая мягко и бесшумно,
огромный призрак в свете лунном!

Из глаз его сочилась грусть,
под ними сжатый вырез уст
- Мираж ушедших поколений,
прощая нас, искал прощенья...

* Даргавс - город мёртвых в Осетии
Погост, превращённый в музей.

По каналам и по рекам,
по петровским водным тропам,
по дворцам, крупицам, вехам
плыл на лодке мизантропом.

Сквозь динамик, звонкий слог
с силой рвался на свободу,
- нескончаемый восторг
сотрясал мосты и воду.

А мой взгляд блуждал внизу,
скрывшись в Мойке глубоко,
утерев платком слезу,
от модерна с рококо.

Там, средь водорослей, тины,
не давал покоя мне,
силуэт какой-то рыбы,
серебром горя во тьме!