как доверять женщинам с лисьими лицами?

руки их словно трава на воде,
губы их - гроздья рябин под порывами ветра,
тело их - танец семи покрывал.

руки свои - плывущие по воде травы -
ловко вдевают в пушистые рукава манто.
спрячут упругое тело в мех серебристо-алый,
ловко скользнут в подъехавшее авто.

женщины с лисьими лицами собираются в полночь -
ходят на мягких лапах, тоненькое тяф-тяф,
запах приносят восточный, солёный, пряный,
серьги блестят, покачиваясь, звенят.

ночь продолжается вечность,
вечность - до послезавтра.
тьма накрывает город, город готов уснуть.

по перекресткам лисы ходят на мягких лапах.
острые, острые ногти цокают по стеклу.

женщины с лисьими лицами в танце сильней кружатся.
льются вино и звуки, вьются шелка у колен.

не спи, Иоанн Креститель!
пагубно напиваться -
жаждой томимый, много не пей, Олоферн!

любителям фигурного катания посвящается

каждую ночь ко мне приходит волчок,
трогает тёплой лапой холодный бок:
говорит - я мэдисон бейтс, эван чок,
у меня с утра наточен уже конёк.
я - сизерон пападакис, габриель гийом,
выходи кататься на водоём.

вот же чертов волчок - не даёт поспать!
какой водоём, до него километров пять,
три куар-кода, один штрих-код.
отвали, говорю, волчок, не то как в лоб
залеплю с разворота/спросонья/зла -
я сама себе королева эльза.
всё, иди, укуси соседский бок,
повелитель твизлов, поддержек бог.
а я дальше спать. отвали, волчок.
да, и правильно - мэдисон чок.

у-у-у, какая, говорит, разевая пасть.
да ты и сама кому хочешь не дашь упасть.
уходи, говорю, волчок, не влезай в мой сон
со своим тулупом, я вообще смотрю биатлон.
и люблю/умею/могу стрелять
ща проснусь и стрельну в мохнатый зад!

и волчок сопит обиженно, и скулит,
мол, пришёл из леса, а тут - грозит.
а я - джонни ханю, юдзуру вейр,
выходи со мною за эту дверь.
и кладет мне лапу на мокрый лоб.
и сквозь шум с дороги поёт, поёт:
баю-баю, баюшки, лутц-тулуп,
отнесу тебя под высокий дуб,
на дубу на этом сидит кулик -
никого не хвалит и не хвалит
крутит триксель, катает флип.

не хочу, говорю, пусть тоже спит.

и будильник пикает: пик-пик-пик.

Я хочу тебе показать, но не знаю как.

Не проложен к тебе маршрут, не горит маяк,
абонент недоступен, письма летят назад.
И никто не знает, где адресат.
Только я всё равно говорю с тобой.
Вот ты вышла на кухню - идёшь с водой.
вот ты вышла за луком на огород,
потому что без лука салат - не то.
Вот стоишь у крана, не видно рук,
и лица не видно, не слышен звук.
Лишь течёт вода, и оса кружит
над твоей спиной.

Надо дальше жить,
не смотря так пристально в прошлый век.
Но мне очень хочется показать тебе,
как в саду сквозь яблони льётся свет,
как летит под гору велосипед,
как течёт, прозрачна и глубока,
мимо нас неведомая река:
вот летит по небу воздушный змей,
вот кричат мальчишки в чужом дворе,
вот в открытых окнах застрял закат,
кот лежит, вальяжен и полосат.
Я иду вдоль берега, не спешу,
и ладошку маленькую в руке держу.
Из-под медной чёлки - лиса-краса -
этот мир рассматривают глаза -
терпкий кофе, перечный шоколад.
На тебя похожа чуточку, говорят.

Если сможешь вечность преодолеть -
приходи, пожалуйста, посмотреть.

В храме богини Аматэрасу Евлампий Максимович Харитонов.
- Ух ты, наворотили, - восхищается Харитонов, - Ух ты!
Смотрит наверх Евлампий и думает:
"Вот бы и нам с Настюшей такую матницу,
вот бы и нам с Настюшей такую крышу,
вот бы и нам на мосту по фонарику!
Эх, до чего хороша резная ограда!
Ах ты, япошки, могут же, косоглазые!"
И гладит широкой ладонью перила энгавы.
На этой прекрасной мысли Евлампия отвлекает
телефонный звонок из недр его куртки.
- Кто там, алло, говорите - громко кричит Евлампий,
и японцы вокруг замирают от легкого ужаса.
- А, это ты, богиня моего сердца!
Говори потише, я в доме Аматэрасу!
Грузный Евлампий стремительно воспаряет
от одного только голоса, полифонии из телефона.
- Ах ты, собака, стоило мне уехать
на две недели в дрянной санаторий
в паршивой Анапе,
как ты уже клеишь какую-то бабу!
И, судя по имени, из таджичек!
Да ты совсем охренел, Харитонов,
что мне твоё "Ах, какая матница!",
что мне твоё "послали от руководства",
пусть идёт нахрен передовой опыт!
Только забыла про огород, как на тебе,
смылся гад,
по бабам каким-то шляться!
Ну я ей покажу, когда встретимся,
уж я ей патлы-то повыдираю!
Взмокший от разговора Евлампий
смотрит поверх голов склоненных в поклоне японцев
и видит, как из ладони свет, оживая, рождает его Настюшу.
Настюша грозно оглядывает пространство,
видит крышу храма богини Аматэрасу
и говорит:
- Ух ты, какая матница!

"Аматэрасу, Аматэрасу" - шелестит вокруг Харитонова.

The robin shook its feathers and flew away.
Малиновка отряхнула пёрышки и улетела.

ты будешь мне домашний робин гуд.
слова в себе ни чёрта не несут,
и ни черта не смыслят в удареньях.
таскай из ямы свежее варенье
и раздавай соседским пацанам
за право стрельнуть пулькой. по дворам
сидят собаки, жалобно скуля -
каникулы. краюху пополам
ломай, её ценнее нет,
когда ушёл в поля и про обед
забыл, совсем забыл в погоне за.

стоишь среди гороха, и гроза
над головой синеет, как фингал.
беги, беги, пока не опоздал
раздать собакам хлеб и колбасу.
в саду напротив /шервудском лесу/
гремит цепями ржавыми Кайсар
(его шериф дядь Геня привязал),
а он ещё красавицу не спас.

ты музыкант, пастух и свинопас.
и робин гуд, домашний и родной.

постой, не убегай ещё, постой.

любой бытовой прибор обладает ши,
куда его ни воткни, что с ним ни сгоноши.
чайник кричит от боли, когда кипит,
у пылесоса хронический конъюнктивит,
кофеварка вообще инвалид всего,
но холодильнику больше не повезло.
смотрит на это Стивен из-за стола.
думает Стивен: была не была,
где там моя упаковка пива и свежий снег?
чайник, кричи сильнее, свистать наверх
всё, что способно слышать и говорить!
будем сейчас творить.

Стивен опасный парень, он может всё.
дайте ему опору, он прорастёт
в лобные доли и печень, и в мозжечок.
чувствуете - горячо?

Стивен в ударе, ловит скорей приход,
чтобы ни дня без строчки, ни дня без под
чем-то весьма опасным, но дофамин
требует больше зрелищ.
Сидит один,
пальцы стучат по клавишам: та-та-та.
Стивен внимательно слушает мини-бар.
в сумраке ночи прячутся за стеной
Бобби и Питер, Донна глядит в окно,
где-то рычит собака,
Стивен стучит: та-та.

утром придёт Табита.
она глуха, она не умеет слушать, что говорят
чайник и холодильник, но Стивен - да.
осталось переложить это на слова.
есть до утра отличные три часа,
пинта за пинтой, пинта за пинтой, за...

нудно пищит будильник.
пора вставать.
Кинг покидает кинг-сайз кровать,
в мыслях: Святое дерьмо и господня срань!
Всё снится и снится этот дрянной роман!
Четыре десятка спокойных и трезвых лет -
дети успели вырасти и постареть.

от бара доносится эхом
"Приди на меня посмотреть"

и Стивен отчётливо слышит,
как хлопают окна выше,
как щелкнул дверной замок.
из сейфа с ружьём просачивается дымок,
потрескивают приборы, и в треске звучит, звучит
"мы так по тебе скучаем, пожалуйста, не молчи.
мы знаем, где спрятана радость."

и Стивен кричит, просыпаясь.
и Стивен кричит, кричит.

Сядем на бережок, дружок,
скушаем пирожок.

Где кисель течёт, где вода?
Это не погода, дружок, - беда.
Развезло нас по берегу, разнесло,
лодки нет, потерялось в реке весло.

А на лодочной станции благодать,
если выхлебать тот кисель, исчерпать.
Перейти по лосиным тропкам осоки сад,
и смотреть, как сосны с горы скользят.

Тут тебе и синий, как небо, борт,
тут тебе и промысел, божий brot,
знай закидывай сети в глазок пруда -
раз, другой, и вот тебе и еда.

Свет Господен катится по волнам.

Буди, будет завтра и вёдро к нам.
Доставай дружочек, свой тюричок,
перекусим, да и пойдём ли чо.

AS
сирень удушлива в этом мае.
выйдешь - запах как Рагнарёк -
некуда скрыться.
помнишь, как в детстве склеивали страницы
старых больших журналов?
кажется, "Огонёк".

крылья бумажные тело несут недолго.
краток полёт
от падения до толчка
в землю ногами.
что ты тогда рассказал
своей маме?
кто из нас первым понял, что невесомость
это лишь блики на сомкнутых веках,
отзвуки сновидений?
крылья скрутили и скомкали, бросили в угол.

осенью ярко горели.

знаешь, мой милый,
мы - человеки,
нам свойственно
падать и разбиваться.
MIN
мальчик мой, как ты смотрел на меня!
я помню, губы дрожали,
горечь в глазах зелёных.
и зеркала, зеркала.
ноги босые зябли,
контуры плыли, прятались по углам.
я знаю, конечно, знаю.
ты не хотел.
я тем более не хотела.
просто так вышло.
et cetera.

и может быть неуместно,
но, знаешь,
однажды и я смирилась.
ES
сидишь на крыше, смотришь на рассвет.

а страха нет.
и боли тоже нет.
LIM
что я тебе рассказываю?
детскую ерунду.
катится красный шарик, прячется под тахту.
выкинуты игрушки, сломан твой самокат.
кончилось детство, милый.
здравствуй, осенний сад.
I
катилось лето колобком, мне было десять.
и мир был полон летом и теплом, и тесен.
и плыли в небе облака сплошным зверинцем.
я не скучала по тебе, но ты мне снился,
вода вокруг меня искрилась синим,
ты пах как сад: травой и древесиной.
крутился прутик под ножом, и тонкой лентой
кора вилась, вилась к коленке бледной.

и круг качался под рукой, и пруд был - кругл.

мой безъязыкий вавилонский друг,
ты был, ты был, и вдруг - ты вычтен.

прощай.

твоя немая птичка

навидь и ненавидь всё через раз
течёт вода сквозь пальцы в чёрный таз
и зрячему не видно в темноте
как капли падают на дно но те
кому весна ли осень вечный мрак
услышат могут слышать слышат как
она во тьме сокрыта заперта
но звук воды не то же что вода
течёт по трубам трубы лабиринт
на линиях ладони ты один
один такой тебя не повторить
и зеркалам не стоит говорить
ни о тебе ни о себе ни мне
воды не видно в чёрной глубине
как будто таз давно уже не таз
воронка око потаённый лаз
окно ловушка лента не спасти
меня не слушай больше и прости
за мерный стук за гулкий стук во тьме

вода вода не прибывай во мне

...и ещё семь лет ждала, что вернётся,
думала - вдруг выжил?
всегда выживал.


помню, был маленьким, рыжим, смешным ужасно.
радовался, что хотя бы не рос ушастым.
и так хватало от соседских собак
тычков, укусов, да страшных драк.
а её лицо было, как луна -
круглое, светлое. и пахла она
лесом и молоком.
я лежал под боком, почти клубком,
мы смотрели в небо, её рука
теребила ухо, была легка.
а потом бежали среди травы,
невесомы, солнечны и резвы.

никогда она не желала зла,
если уставал - на руках несла,
не боялась крови и рваных ран,
и всегда был с хлебом её карман.
выбегали во двор, на сугроб бросались,
я готов был вытерпеть злую шалость,
лишь бы гладили её руки меня за ушком,
лишь бы гладили её руки брюшко,
лишь бы брала с собой, когда уходила,
лишь бы после драк зашивала меня, лечила.

это лето было летом сплошных потерь.
потерялся котёнок, нашёлся в лесу через сорок дней.
этим летом терялись люди, книги и города,
оживали вулканы, с неба текла вода.
и однажды под осень, когда земля
становилась ржавой, пропал и я.

я смотрел, как ищет она и плачет,
как катает по полу ненужный мячик,
как бежит к дверям на малейший стук -
вдруг вернулся её самый верный друг?
как за годом год, проходя двором,
поворачивает лицо и глядит в проём,
словно стоит свистнуть, и я вбегу.
я смотрел семь сроков, больше я не могу.
не могу сидеть тут и наблюдать,
как она не может меня не ждать.

я теперь большой, у меня метровая пасть,
я стою за её спиной, никому не даю напасть.
я дышу на неё прохладой, когда жара,
укрываю пушистой лапой в мертвецкие холода.
не кусайте её, собаки, не злите, люди,
за её спиной рыжий Барсик, и в нём пребудет
сила всех нелепых смешных щенков,
не сумевших дойти до своих домов,
потерявшихся в этой пустынной мгле,
наблюдающих, как меняется мир извне,
через щели, струны, ходы кротов.
и аминь.
я сейчас, как никто, готов
взять её, как щенка в горсти.

и нести её, и нести.

проблемы индейцев не волнуют шерифа.
проблемы индейцев - это проблемы индейцев.
шериф О'Донован захолустного городка в Висконсине
раскачивается на стуле, глотает виски.

проблемы шерифа не волнуют индейцев.
индейцы раскачиваются на люстре.
шериф стреляет из револьвера
по ярким картинкам, символизирующим виннебаго.

люстра позвякивает, когда пролетает пуля,
индейцы раскачиваются, и кажется, что смеются.
крутится барабан, льётся на лёд виски,
шериф стреляет из револьвера.

в петлице мэра захолустного городка в Висконсине
нежный бутон розы.
мэр Салливан, школьный друг О'Донована,
два ирландца, голубоглазых и темноволосых.
мэр и шериф, шериф и мэр, сладкая парочка,
нападающий и защитник, Дикие Барсуки школы Лидса.
надо же было им столкнуться над трупом.
над трупом несчастной Дженифер.

что должен был сделать О'Донован?
заявить на мэра в полицию?
это же чёртов Салливан,
чёртов проклятый Салливан, с улыбкой Ди Каприо,
щеками румяными, как у ребёнка.
да у него в кармане весь город,
да что там город - даже Мэдисон.
ирландское братство,
союз алкоголя и доллара.

шериф поминает всуе и бога, и чёрта,
и прекрасную миссис Салливан
(чёрт бы её побрал, вместе со всеми их клюквенными полями,
молочными фермами, сырным изобилием,
волосами, пахнущими сосной и хлебом).
Салливан, Салливан! - думает грустный О'Донован, -
Что теперь делать с телом Дженифер,
телом этой норвежской девочки,
так некстати попавшейся на глаза
этому чёртову Салливану
(никогда не умел держать при себе свои руки)?

крутится барабан. револьвер стреляет.
люстра звенит и падает.
кто расскажет миссис Салливан,
что в петлице у мэра расцвела роза,
красная роза, ирландская роза.
расцвела и опала.

Они приходят в те дни, когда
луна истончается
даже не до серпа - до тоненькой линии.
Садятся в изголовье,
тонки, невесомы, почти невидимы,
и говорят, говорят.
Иванов поднимается
и обреченно сжимает в ладонях голову.
Или включает ночное шоу,
что-нибудь из Камеди, любое -
лишь бы не слышать, не ощущать
этих вибраций лёгких,
этих касаний плеча,
это слабое "шу-шу-шу".
Их голоса плывут, как ладьи,
как лодочки,
проплывают сквозь пальцы,
вплывают под кожу, и
становится жарко.
Белый шум, белый шум -
повторяет себе Иванов
и смотрит сквозь длинные пальцы.
Пальцы, которые могли быть у музыканта
или хирурга,
а достались ему, дворнику Иванову.
Столько лет прошло,
а мама всё так же сурова,
кроет матом и злится, что родила урода.
"Что из тебя вырастет?" - вторит отец,
и жена добавляет: "Лучше бы пил".
Первая учительница выплывает из хоровода,
вскрикивает: "Васенька, это же неприлично!
Хорошие дети так не поступают!"
И Иванов чувствует, как растут его пальцы,
как они оплетают плечи,
сцепляются на спине в замок,
обволакивают, как кокон,
не дают ему убежать,
не дают расплакаться.

И всё, что он может, это раскачиваться,
закрыв глаза,
в ночь, когда лунная корочка так тонка,
так блестяща.
Как колокольчики на ветру в солнечный день,
как монетка на тротуаре,
как золотой зуб отца,
заносящего свой кулак.

Иванов вздрагивает и повторяет:
я шкаф, я маленький белый шкаф,
я не чувствую боли.

Память моя - непослушный пёс.
И не спустить с поводка,
и рядом бежать не хочет.
Катушка разматывается в струну,
и тебя накрывает ночью:
то самба белого мотылька -
ты целуешь её, про любовь бормочешь,
а она отводит глаза,
зелёные, как сама весна,
говорит: пора, пора,
не ходи никуда со двора -
и растворяется среди ночи.
То лампа качается над столом,
волос её край губы щекочет,
она говорит, что любит, но слышится-то не то:
"лети, лепесток, лети",
"набери меня позже",
и "ты хороший".
И хочется то рассмеяться, то выйти из кухни вон.
Она предлагает на выбор вину и вино,
отказаться или истечь слюной,
двери или окно,
сдайся уже на милость, ты побеждён,
выдаёт ключи, явки, пароли, оды.
И в итоге сама выходит.

Да пошло оно всё к чертям!
Начинается новый день -
Домодедово, полный зал, гейт 14, думать лень.
Дьюти фри - что купить себе? Люди броунят. Кофе скис,
не горяч пирожок в кафе.
Выпить?
Выплюнуть?
Не грузись.
Долетают обрывки слов сквозь пронзительную LP.
Выходите-ка из углов, будем делать ночной эфир,
будем ставить ручную кладь пирамидою в потолок.
Но динамик зовёт, хрипя, встать и выглянуть за порог.
Ничего за дверями нет, ничего, ничего. Туман.
Смыт и контур, и силуэт. Тени, пойманные в капкан.
Что за радость лететь во мгле по бетонному полотну?
В окна брызжет дождём апрель, фары трогают темноту.
Нескончаемый шорох шин, время сжалось, и в этот миг
Кате кажется, что вполне можно так и в Сибирь рулить,
лбом толкая тугую тьму.

Где-то вне самолёты ждут
вылетающих в Сингапур /Петербург/Бугульму/Сургут.
Кате пусто, не важен путь, ночь поставлена на repeat.
Может, стоит остаться тут? Ходят люди, LP свистит,
ноги, ноги, кофейный след, нескончаемая возня.
Всё едино, куда лететь - от себя улететь нельзя.

Но пунктиром бегут огни, рейс откладывать нет причин.
Продолжается эта жизнь, плюнь, погромче LP включи
и кружи над Москвой ночной, улетая к чужим морям.
Катя смотрит на дождь в окно.
Да катись оно всё к чертям.

и не надо о пустоте, словно она - живая
в пустоте нет начала, нет середины, края,
нет остановок, нет пути, не составлена карта,
нет ни жары, ни холода, ни ноября, ни марта,
ни федеральных трасс, ни простых грунтовок,
не загораются фонари в половине шестого.
пустота - пробоина на мишени в тире,
дырка от бублика, тишина в квартире.
пустота - не слышно сердцебиения на УЗИ,
хотя, казалось бы, вовремя довезли.
пустота - смотреть с шестого, разыскивая кота.
и найти его на газоне - чёртова пустота.
пустота - неделю не дозвониться маме.
пустота, зашифрованная гудками.

пустота накрывает тебя в вагоне,
когда телефон, наконец, дребезжит в ладони,
и мама смеётся, говорит - жива я.

пустота набирает воздух и выдыхает.

выбирая агонию вместо танго,
мир рождает уродцев в стеклянных банках.
крестоносцы едут в Стамбул на танках,
бронепоезд мчится наискосок.
князь Пожарский рубится на дуэли
с Колчаком в Линейке уже неделю,
и дымят, и плавятся их панели.
закипевший чайник сорвал свисток.

я лежу, распятьем раскинув руки,
никому не нужен, томим от скуки.
высылайте транспорт, спасайте, суки, -
шлёт морзянкой в телеэфир душа.
снизу космос выглядит тёмно-синим,
сверху смотрят звёзды через осинник,
мир качают волны морей Феллини,
симулякром пластиковым шурша.

космонавты машут, смеясь, с орбиты.
я лежу, не то что бы был убитый.
так, почти. как торт, коньяком пропитан,
и никто не ищет меня, отбой.
а вселенское небо Аустерлица
полыхает красным, земля кружится,
спутник шлёт сигнал, пролетела птица.
поднимайся, кажется, за тобой.

мне уже не важно, какой я в гонке,
стылый воздух с шумом заходит в бронхи,
над рулём болтаются две иконки,
и на каждой выбито "Аз воздам".
никого участвовать не просили.
выходи, как в песне, в поля России,
дым отечества вылечит гипоксию.
и не надо больше дешёвых драм.

мир давно обрёл очертанья пиццы.
всё, что есть вокруг, мне, наверно, снится.
диверсанты лезут через границы,
и гласят прогнозы: тебе каюк.
но стоят, качаясь, дубы и ели,
и стою и я, пусть и еле-еле.
и пока я помню, кто я на деле -
я способен выжить в любом бою.

не выходи из комнаты = не выходи из комы.
не отвечай, пожалуйста, знакомым и незнакомым,
друзьям, собакам (хотя, какие внутри собаки?)
ты же в комнате, и на окнах набиты знаки
"не вылезай - убьёт!", "высокое напряжение!"
не психуй, крепись, мирамистином снимай жжение
в горле, глазах и памяти, не становись каменным,
становись мягким, тёплым, комнатным, маленьким.
запускай фильмы, читай истории - хорошие или спорные,
только не выходи из комнаты. не покидай, говорю, комнату.

так запустится истерия, истерия пойдёт по проводу.
к среде каждый третий не захочет покинуть комнату,
к четвергу откроются пять новых пунктов доставки,
в пятницу по городу поедут новые автолавки,
будут бросать покупки к дверям подъезда,
к субботе вырастет рейтинг реестра
онлайн-камер, а также стоимость установки.
в воскресенье очистятся все остановки,
все водилы ко вторнику улетят в Азию,
и все дворники тоже уедут в Азию,
и я бы тоже уехал в Азию,
но не выходи из комнаты, это безобразие,
это непорядок, эгоизм, преступление,
посчитай, какой стаж у Ленина?
и ничего, лежит себе, не выносимый.
и ты не выходи, стань, наконец, сильным,
не подходи к собакам (какие опять собаки?),
ешь, набирайся сил.
и не надо плакать.

что там катится в синем небе?
солнце жёлтое, тарантас?
ты сидишь на скамейке с хлебом
и не знаешь, кто ты сейчас -
то ли девочка, на просторах
загулявшая, как ветра,
то ли мальчик, что на заборах
режет ножиком имена,
подчиняясь души веленью
хоть какой-то оставить след.
муха, муха ты. и варенье
льётся с выси на парапет.
солнце августа. липнет тело
к деревянной спине скамьи.
пахнет яблоком переспелым.
ты попалась.
замри.
замри.

не скользи сумасшедшим взглядом
по сидящим вокруг тебя.
ничего, ничего не надо
в длинной памяти сохранять.

солнце делает мир безмолвным,
вязким, липким, как шоколад.
камни пристани лижут волны.
ты оглядываешься назад,
и среди череды заборов,
линий, каменных постовых
видишь, как уплывает город,
краны башенные склонив.
и скрывается за посадкой
солнце - адовый тарантас.
август выжал меня, как тряпку.
выжал, высушил. и не спас.

Чёртова кукла Элли, румяные щёки, правильные дела,
Тотошка на тонких ножках, кукурузные кинговские поля.

Куда там Сусанину до Страшилы - стреляного воробья?
Шагай теперь по дороге, отмахивайся от зверья.
Изумрудный город как тряпка качается на ветру.
Если не вынешь линзы - замучаешься к утру
капать в глаза Визин и прочую лабуду.
И зачем я сюда полезла, в эту бамбарбию киргуду?
Пахнут железом ржавым высохшие цветы,
Элли громко смеётся, а, может быть, это ты -
чёртова кукла Элли, призванная идти
по жёлтым камням в пространстве заданного пути,
хохочешь, смывая капли красного со щеки?
Ищут за радугой счастье наивные дураки,
решив, что дорожка - пропуск в The Wonderful Land of Oz.
И что тебе не сиделось, что тебе не жилось,
чёртова кукла Элли, румяная, как пирог?

Я разжимаю руку.
Звенит о кирпич клинок.

Из чего и палок, ты говоришь,
мы построим уютный дом?

Билли Айлиш шепчет в колонках wish
you were gay. Как смешно.

Вдвоём,
то ли вместе, а то ли врозь, мы читаем новости у окна.
Ты в фейсбуке,
а я, насквозь жарким полднем про-стре-ле-на,
наблюдаю, как бегает ребятня
и кричит, рассекая июльский зной
"Эщкере!" И следом "Аллах Акбар!"

Вот действительно же сейчас смешно!

Где-то в мире опять пожар,
ты зачитываешь мне вслух, кипя
возмущеньем праведным: Дураки! -
я смотрю, как во двор, шурша,
заезжает тележка. Худой старик
шарит палкой, бачок скребя.
Что найдёт он? Что ищет он?
Что он важного видит там?

Бесполезно пялиться в телефон.
Не запостит дурочка в инстаграм
этот яркий июльский трип
статистического двора.

В твоих окнах огромный мир
полыхает огнём добра,
вверх вздымаются кулаки,
снайпер ищет в прицеле цель.

Уезжает старик, разобрав мешки.
Завизжала выше фальцетом дрель.
Снизу хохот.
Качелей скрип.

новостной канал "двор 4а"
говорит со мной, говорит.

Над Булаком ветер крутит белый фантик от конфеты, над Булаком ветер сеет брызги мелкие дождя. У окна в шестом маршруте я сижу и наблюдаю, как гуляет по Булаку синий вечер сентября.

В сентябре Булак прекрасен, листья жёлтые кружатся над Булаком, над Булаком, и ложатся на асфальт. Выйду я на Комбинате или, может, на Камала, погуляю по Булаку, по мостам его пройду.

На Булаке бродит ветер, синеглазый бродит ветер с карамелькой, с карамелькой за простуженной щекой. Я пойду с ним по Булаку, погляжу на серых уток, поглазею на прохожих и в Казанке пропаду.

кто-то ко мне приходит и говорит:
- вот тебе карандаш. пиши!
века второго от днесь на Земле закатывалась Луна,
хаос ходил по узкой улице, метил крестом дома.
дома в темноте светились, свет их сводил с ума
окрестных собак и кошек. особенно кошек, да.
- записала? бери цветные карандаши
и рисуй улицу, полночь, аптеку... стоп!
это не то, возьми-ка другой листок.
нет, не рисуй, что у тебя за улица?
кривизна положительна, а улица выгнута до земли?
кто тебя учил рисовать? Поллок или Дали?
как курица лапой! как курица!

ломается карандаш в руке.
слово, почти рожденное, на языке
замирает и падает на стол,
растекается красным.
- Уорхолл!
слышится бормотание.
гаснет свет.

под веками темноту заполняет цвет.
хаос белыми точками кружится над Кольцом,
вздымается над Бауманкой, метит собор крестом.
голуби собираются в стаю, чтобы взлететь и сесть,
но расплываются контуры, вокруг оседает взвесь -
голуби пролетают над ГУМом (то есть, он где-то здесь).
на табло загорается шесть шесть шесть.

и от крика мальчика за стеной вздрагивает стена.
только что здесь со мной играла в войну война.

кто-то ко мне приходит, чинит карандаши,
и говорит на ухо:
- не можешь нарисовать? пиши.

По правилам джиу-джитсу стойкий солдат убит.
Движутся чьи-то лица, спешит на орле Айболит.
"Не больно, не больно, не больно," - шепчет во тьму боец.
В небо летят сигналы: как слышишь меня, отец?
Отче не отвечает, Отче глядит в окно:
медленно проплывает надпись "Аэрофлот".
Крутится киноплёнка, вспыхивает софит.
Всё. Ставь другую бобину. У этого не болит.

ТРАВА ЗВЕНИТ
трава звенит, когда её срезаешь.
дрожит рука, срываясь с оселка.
сначала видишь кровь, и понимаешь,
что жизнь остра, как лезвие клинка,
разрезавшего плоть на половины.
и что с того, что в этом не повинны
ни майский день, ни ранняя роса?
трава звенит, ты это точно знаешь.
бежишь домой, и капли оставляешь.

на серой пыли кровь твоя красна.

КРАДЁТСЯ КОТ
цветёт жасмин. распахнут палисадник,
и кот крадётся, мышью увлечён.
и вроде бы ты вовсе не при чём,
а грусть тебя находит, как ищейка,
по запаху утерянных вещей. но
прыгнул кот, и - глупая промашка.
и кажется, что жизнь даёт поблажку
мышам, тебе, другим зверям нескладным.

жасмин цветёт. а кот - переживёт.

ВОДА
кого зовёт над полем пустельга?
ложится свет на вымытые лица.
перед обедом хочется напиться
воды. вода, как жизнь, проста -
вот есть она, а вот уже пуста
ладонь, ко рту несущая прохладу.
и смотришь ввысь, и нет с собою сладу,
когда зовёт над полем пустельга.

пейзаж замылен сотнями открыток
поля прованса альпы тра-ля-ля
срослись в одно мы пара маргариток
per aspera нас любит кто-то для
порхают в небе птицы тарантино
ещё не снял кольцо пиджак пальто
две комнаты в режиме карантина
плацдарм трамплин полёт не то не то
и камеры зрачок и мрак подъезда
включённый механизм щелчок щелчок
ad astra come to me огни созвездий
кружится карусель юла волчок

ложись на эту снежную постель
там пух и прах там госпожа метель
лица не видит и не видно зги
и птицы в белом тонут от тоски
ложись и слушай что земля магнит
башмачник громко каблучком стучит
стучит в висках февральская лазурь
возьми скорей мольберт и нарисуй
как дождь сменяет полночь на апрель
и рдеет брюшком розовым форель
рукою твердой вжата в лёд витрин
как символ всех пропавших субмарин
они лежат на черных островах
в остовах острых веточки зажав
там розмарин душица и анис

не верь не верь не верь мне но ложись

Вот девочка, плывущая ко мне,
скользит меж листьев в гулкой тишине.
Пуст окоём. Кувшинки на реке.
И стебель крепко сжат в её руке.
Вокруг меня белеет водокрас.
Сейчас качнётся лодка. Вот сейчас.

Я не боюсь ни волн, ни глубины,
но эти стебли, что в воде длинны,
пугают детскую, нерослую меня
до мёрзлой дрожи в середине дня.
И жёлт купальник, и желты цветки
там, в сердцевине, где они сладки
как этот полдень, дача за рекой,
и лодка, где качаемся с тобой,
моя сестра, наперсница, мой друг.
Далёкий, невозвратный детства круг.
Плывут круги, и ты плывешь, легка,
тебе двенадцать, мы дружны пока,
пока не вышли за пределы дня -
сестра, подружка, близкая родня.

Потом ты будешь сниться мне во снах -
с кувшинкой белой в мокрых волосах,
опять зовёшь на дачу за реку.
И я к тебе бегу, бегу, бегу.

Пора писать прозрачные стихи,
где ветер шевелит густые травы,
и шмель гудит над старой переправой,
и дети в воду прыгают с ольхи.

Июль в свой жаре нетороплив,
бессуетен и звонок, как цикада.
Зажав в зубах травинку, ловишь взглядом -
в лазурной выси самолёт летит.

Скользит легко серебряная птица,
и ты лежишь на склоне, невесом,
и шмель завис над ярким васильком.
А, может быть, тебе всё это снится.

Выглянешь из окошка, а там - зима.
Крутится колесо Сансары, взрыхляя снег.
Кажется, только август, и вот те на!
Выбежать босиком на глазах у всех,
руки раскинуть к небу и прокричать:
Господи, где ты спрятал свой ясный лик?
Господи с неба щедро метнёт пятак -
вот, наклоняйся ниже, бери, бери.

Пальцы в снегу немеют, теряют дар,
крутится колесо быстрей, раздается скрип.
Вместо стального круга в руках вода.

Господи, как прекрасен подлунный мир!
Льется фонарь на стены, застряв в ветвях,
мерно вздыхает ночь, обретя покой.
Топает важно кот, и под ним звенят
старые половицы моих домов.

Спит, разметавшись, дочь, кулачок зажав,
Кот пробегает мимо, боднув плечо.
Время неумолимо чеканит шаг.

В тоненькой ручке прячется пятачок.

И другого нет у меня пути, кроме как идти, идти и идти, говорить себе: «Поднажми, дружок, и давай нарежем ещё кружок».

Помидорки и хлебушек, огурцы, и в карманах припрятанные концы всех шнурков, историй, и телефон то звонит, то молча. За горизонт уплывает поезд, везя туда, где Полярная выбросилась звезда на весенний холод, на потолок, и колеса выстукивают «цок-цок», и сквозь сон качается и звенит «Котя, котя, котенька», а внутри молоко топленое разлито, пироги выкладывают на стол.

От улыбки сонной сжимает грудь, и назад немыслимо повернуть.