Вот наконец-то точка, апофеоз.
Узкой тропинкой тихо дошёл до ручки...

Речка струится, а через речку мост, спину ласкает солнечный луч сквозь тучи. Под ароматы хвои и чабреца, шёпот берез, отголосков от ку-ка-ре-ку, мы убегали через зеленый зал, на окружённую ласками ветра, реку.

Помнишь, калитка резная, просторный двор, лозы ещё несозревшего винограда? Поле широкого утренний коленкор, а за калиткой стелется автострада. Скрип от педалей старой моей "Десны" и на руле дребезжащий сигнал звоночек, Фары камаза... тьма... под наркозом сны... в списке на завтра в каждом подпункте прочерк.

Линией жизни минуло десять лет, держит в глухом плену кирассир-коляска. Мне говорят держаться, да силы нет, Верил, Надеялся...- только видать напрасно.

Вот наконец-то точка апофеоз. Душ едва теплый - мрачный конец финала. Я поджигаю, в завтра ведущий мост, чиркнув по венам острым концом металла.

@А. Терский
@И. Калита

*****

Сцена у кабинета: Траурное затишье,
Бабушка в сером платье, и с бородой мужик.
Мальчик грызёт конфету. Где-то скребуться мыши.
Томное ожидание — самый тяжелый миг.

Доктор спешить не хочет. Доктор устал за сутки.
Сколько уже он принял зА день невинных душ.
Ручка листок щекочет — пишет диагноз жуткий.
Из миллиона клиник эта — немая глушь.

Бабушку мысль гложет: "всё отдавала детям
Жизнь проживала скудно, тратя последний грош".
А мужика тревожат очень большие деньги,
Только за них в день судный жизнь себе не вернешь.

Мальчик о маме думал и о сестрёнке младшей:
"Вот бы домой ворваться, маму свою обнять!"
Скрипнула ножка стула. Встретились взгляды старших
В этот момент ненастья каждый успел понять,
Что они жизнь прожили — сорок и девяносто.
Этот же юный малый даже ее не знал.
Ссорились и любили, жгли корабли помосты.
Он, запуская искры, медленно сам сгорал.

Мальчик доел конфету, скрылся за черной дверью.
Бабушка в платье сером следом зашла за ним.
Бритый мужик с браслетом в том же проёме тенью
Скрылся, отнюдь не смело, следом за всеми вмиг.

Доктор вздохнул устало, карту больного бросив,
В полку, и плащ накинув, выскочил на обед.
У кабинета вяло, словно на лужах осень,
Горстка людей уныло вновь ожидала смерть.

©А. Терский©
©Калита©

Гадкий утёнок явился на свет под утро,
Даже не ведая, что для других он гадкий.

Небо накрасило щёки бордовой пудрой
Солнце глядело из-за горы украдкой.
Город, что ферма — Гогочет, кричит, кудахчет,
Топчет, несется, ведёт Постоянный спор.
Гадкий утёнок перья надел и прячет
Голову в них, чтоб не видеть других в упор.
А птичий двор продолжает свои нападки:
"Он не из наших, гляньте, какой урод!"
Гадкий утёнок к маме: "Мне так не сладко..."
Мама в ответ только голову отвернёт.

Годы растают, так же как льды на лужах.
(Школы бывают и у домашних птиц).
Гадкий утёнок белой вороной тужит
(Как не сорваться, клювом не рухнуть ниц?)
Сверстники гонят, крыльями бьют нещадно,
Кто-то брезгливо в спешке отводит взгляд.
В юной душе наполняется холл прохладой,
А за порогом бурлит грозовой раскат.

Гадкий утёнок признал, что для всех он гадкий.
С возврастом каждый способен себя принять.
Вот он кружит орлом и когтистой хваткой
Утку хватает и улетает вспять.
Завтра наступит, он возвратится снова,
Станет давить цыплят, индюков терзать,
Чести лишать цесарок, нести всем морок,
Всех обижавших в страхе большом держать.

Но угодит в ловушку маньяк-убийца,
Будет посажен в клетку на много лет.
Гадким утятам в обществе мирной птицы
Места, как водится, в жизни обычной нет

ЕГО МАЛЕНЬКИЙ СЕКРЕТ

Он хранил свой маленький секрет
В дальних закромах на пылной полке.
Десять долгих зим и долгих лет
Прятал ото всех в мешке иголку.

Только, как иглу в мешке не прячь,
Всё равно покажется наружу.
Молодой апрель, как детский мяч,
Прокатился, проскакал по лужам.

И залил асфальт на мостовой,
Ярким солнцем согревая плечи.

Шёл герой наш со своей семьей,
И секрет катился к ним навстречу.

А точней, катилась не спеша,
Сидя на коляске инвалидной.
Сжалась у него в комок душа
От того, что было очень стыдно.

А она спокойно так: "Привет!
Вижу, в жизни ты не потерялся,
Хоть скрывал в своем шкафу скелет...
Неужели так его боялся?"

И жена смотрела на него,
Был растерян маленький сынишка,
Он совсем не понял ничего.
А отец шокирован был слишком.

И она продолжила: "Жена?
Знаешь, за тебя я очень рада!
А себе б другого предпочла,
Если б не моя печаль-награда.

И спасибо, о великий Бог,
Что до свадьбы истину раскрыл мне.
Только не пойму я, как ты мог,
Бросить умирать меня в машине.

В той машине, что угробил сам
Вместе со случайным пешеходом.
Убежал... Пусть суд на небесах
За твой грех лишит тебя свободы!"

И коляска вдаль по мостовой
Покатилась в зарево заката.
А семья отправилась домой,
Словно оглушённая гранатой.

Он хранил свой маленький секрет,
Но в мешке иголку глупо прятать.
Остриё покажется на свет,
И уколет так, что будешь плакать.

По базарам, вокзалам, улицам,
Третий месяц из ночи в день
Фонарям и деревьям хмурится,
Он скитаясь как будто тень.

Не фамилии нет не имени,
Безымянный заросший бомж,
Было б можно давно бы выменял
Черствый хлеб на горячий борщ.

Но увы, ни копейки жалости,
Ни сочувствия в мире нет.
На работу возьмут безрадостно,
После "нафиг" дадут билет.

Домофон тишиной откликнется —
Стал для сына чужим отец.
Кто же знал что автограф выльется,
Для сыновьей любви, в конец.

И опять по дворам и улицам,
Как облезлый плешивый кот,
Он пойдёт темным окнам хмурится
От повисших ярмом невзгод.

Двадцать пятое авеню, уезжает трамвай последний,
Облака курс кладут на юг, Джек шагает и курит нервно.
Дым сигарный идёт в вираж, пальцы трепетно трусят пепел...
Бал окончен, прошёл кураж, счастье вылилось в детский лепет.
Джек так верил в добро, в людей, до безумства, до крайней точки.
И не видел, что всё сильней утопает он в дёгте в бочке.
Сеть обмана и там и тут, от жены, от детей, в работе.
Зря не верил, что люди врут, выдвигал аргументы против.

Авеню зажигает свет, накрывая плащом дороги.
Весь измотанный силуэт, волочёт, спотыкаясь, ноги.
Вроде надо спешить домой, только дома из ждущих - стены.
Джек один на один с собой - жертва жёсткой, гнилой системы.

[ОДНО СЛОВО МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬ СУДЬБУ, ОДНО НЕВЕРНОЕ ДЕЙСТВИЕ ИЗМЕНИТЬ БУДУЩЕЕ]

***

Девочка Лера в жизни была как все. В школе училась. Бегала по росе. Очень любила конфеты и шоколад(кто из нас в детстве сладостям был не рад?)
Нынче в кино премьерный показ идёт. Новый мультфильм "Диснея" детей зовёт. Мама неспешно в кассе взяла билет. Счастлива Лера в девять с копейкой лет.

Миша - майор, он работает в МЧС, где что не день, то триллер, то нервный стресс. А вот сегодня едет с проверкой он в кинотеатр с именем "Орион".
С папкой под мышкой, с хмурым как тень лицом, Миша проводит в здании свой дозор. Вот запасной закрыт и завален вход, вот износился провод и током бьёт. "Что у нас здесь?— сочится из труб вода! Да — говорит владельцу — совсем беда!" Ушлый владелец тянет трясясь конверт: "Может возьмёте, вот и проблемы нет!" В Мише столкнулись ангел его и бес — Дома дочурка Лера, ей надо есть. Если же деньги взять и закрыть глаза, будут последствия? — "вряд ли" — тут бес сказал. Быстрым движением спрятал конверт в карман. "Здесь распишитесь, и ещё здесь, Роман!"

Девочка Лера в третьем сидит ряду, смотрит мультфильм — ...открывает герой сундук... — Лера волнуется, глазки её блестят, впился в экран внимательный детский взгляд.
А в помещении ниже — две капли вниз, и провода источать начинают брызг, как всем известно искры дают огонь, пламя выходит быстро на смертный бой. По помещению змеем струится дым, не избежать и не спрятаться от беды. Смрад заполняет зал, не даёт дышать, пламя бушует, всё на пути круша. Дети в объятьях ада в туманной мгле, Лера с другими в душный попала плен...

Сухо прибор считает:
Один...
Два...
Три...
Девочки Леры слабый сердечный ритм. Миша бежит в бахилах на нервах весь: "Где моя дочка? мне говорили здесь!"
"Девочка в коме — скажут ему в ответ — и никаких прогнозов пока что нет." Миша ползёт по стенке: — "Моя вина!" А в коридоре мрачная тишина. Робко в окно больницы стучит весна, Лера не может никак отойти от сна. Лучше бы сон чем баланс между "жизнь и смерть"...

Врач на приборе, жизни теряет след.

Я снова мальчишка, мне восемь лет,
В песке с другом строю город.
Июнь в зелёный одет жакет,
Он также как папа молод.

Дорогой песчаной гоню свой форд,
А друг из туннеля едет.
Ласкает сгоревшие спины норд,
Счастливым советским детям.

Сметаной мне спину намажет мать,
"Терпи, говоря, сыночек".

А утром проснусь — будет манка ждать
Молочная. Вкусная очень.

Коллекцию фишек с собой прихватив,
С машинкой от чупа-чупса.
Отправлюсь на новый корпоратив,
В июнь иззелёно-русый.

Мы сходим на площадь–рукой подать,
Тряхнём автомат с сиропом.

Мне десять, я взрослым мечтаю стать,
И школу закончить скопом.

По рельсам горячим плывет трамвай,
Ползут облака устало.
"Эй нас атакуют! Смотри не зевай"
Но палки прочней металла.

Мой друг – жёлтый рейнджер, я красный но,
Воюем в одной команде.
И как повелось среди нас давно,
Он тыл прикрывает сзади.

Я снова мальчишка мне девять лет,
А может пока что восемь.

Но в окна лучами глядит рассвет
И в мокрой подушке – осень.

—"Вы утверждали, Мастер, что нужно верить людям, верить в слова в поступки, в "ближнему помоги"...
Вмиг ты познаешь счастье... Как я был безрассуден, что доверял и верил мудрости вопреки.

Люди плевались ядом, люди бросали камни, я же как ослепленный благом всё называл. Тем кто всегда был рядом, месяцы был отравлен. Дружба вонзала в спину тихо мне свой кинжал.

Мастер скажи зачем ты, эту привил привычку, если слова, как воздух, а все поступки–пшик. Или твои советы — души людей в обличии, что изнутри пустые словно ушедший миг?"

Мастер вздохнул, и ветер листья задел ладонью — "Мой ученик, я в этом сильно ошибся сам.
Сам я наказан плетью–жёстким уроком боли. Чтоб разглядеть моменты, нужно открыть глаза.

Чтобы не сгореть в обмане—надо облиться правдой, чтоб не травиться лестью нужно понять себя.
Трезвый не будет пьяным, козырь не будет картой, Если не можешь видеть перед собой изъян".

Друг мой Лапус, мне кажется я теряюсь,
На улицах Сан-Франциско.
Осталось, полно изысков,
Но нам, оно всё не близко,
И хочется самую малость,
Немного любви и тепла.

Но как грациозная лань,
Юлою верчусь,
Покоя,
Нам, Лапус, никак не найти.
И в свете ночных ветрин,
Средь уличных паутин,
Так много ещё, с тобою,
Нам предстоит пройти.

В тиши молчаливых аллей,
При свете от галерей
Настенных, рекламных афиш,
Под хмурые взгляды крыш.

Я буду курить сигарету.
А ты, ворчливым соседом,
Подрыкивать будешь слегка,
На точку от уголька,и дымные облака.

Но знаешь ли, Лапус дружок,
Собакой быть так хорошо!
И пусть ты, пардон, щенок,
Породы "английский бульдог",
Наступит однажды срок,
И этот кошмарный сон,
Сотрется, как мел в порошок.

Ну что, ты, так смотришь строго?
Ты ж знаешь, наш дом-дорога,
И постоянная крыша-
Небо над головой.
Эй, Лапус, ты тоже слышишь?
Становится как то тише.
Давай-ка, найдем затишье,
Пора нам с тобой на "отбой".

Человек человеку — война, разрушенье, ад,
Человек человеку — страдание и потери.
Посмотри на измученный и опустевший взгляд
Он не верит в себя, в доброту он совсем не верит.

Человек человеку — наркотик, от ломки боль,
Паутина, капкан, и закрытая напрочь клетка.
Человек человеку рана, на ране соль,
Старый шрам под тату, пожирателя смерти метка.

Человек человеку друг — Боже, что за бред,
Как в него кто-то может свято и глупо верить?
Человек человеку кровь, катастрофа, свет,
Океанское дно, а не пристань, и тихий берег.

Человек человеку волк, а затем шакал,
Хитрый хищник в охоте и тут же его добыча.
Человек человека тысячу раз ломал,
Для людей поломать так обыденно и привычно.

Человек человеку сервис, деталь, ремонт,
Инструмент для ремонта, подсобник, и главный мастер.
Человек человеку машина, прибор, расход,
А в конце своей службы он донор и он запчасти.

Весной цветут вишнёвые сады,
Ковер травы сочнее с каждым часом...

На мертвых вряд ли вырастут плоды,
Закапывают в землю их напрасно.

И кровью поливать их смысла нет,
Здесь и вода не капли не поможет.
Но удобряет снова залп ракет
Посевы мертвых с не взошедшей рожью.

Ведет сороковые прошлые век,
К двадцатым пролагая параллели.
Сражаются нацист и человек,
Но бой всё не достигнет Апогея.

Глаза закрою - за окном рассвет.
Трава степная с каждым днём всё ярче.
Пьянит садов вишнёвых сладкий цвет.
И на стене спит крепко солнца зайчик.

Весной цветут вишнёвые сады,
Ковер травы сочнее с каждым часом...

На мертвых вряд ли вырастут плоды,
Закапывают в землю их напрасно.

И кровью поливать их смысла нет,
Здесь и вода не капли не поможет.
Но удобряет снова залп ракет
Посевы мертвых с не взошедшей рожью.

Ведет сороковые прошлые век,
К двадцатым пролагая параллели.
Сражаются нацист и человек,
Но бой всё не достигнет Апогея.

Глаза закрою - за окном рассвет.
Трава степная с каждым днём всё ярче.
Пьянит садов вишнёвых сладкий цвет.
И на стене спит крепко солнца зайчик.

Приветствую, меня зовут война.
Фамилия моя Кровопролитная.
В конфликте и корысти рождена
И от того такая ненасытная.

Всё верно я железо и огонь,
И черный дым ладонь небес ласкающий.
Я дочь вожу которой имя Боль
Везде. Она малыш неутихающий.

Её отец воюющий солдат,
Защитник иль захватчик неизвестно нам.
Известно что он носит автомат,
Как будто крест преемника небесного.

Да-да не удивляйтесь я война,
Я та что в сорок сладком жгла и мучила,
Посмертно надевала ордена,
И падала из глаз слезою жгучею.

Я пот и кровь стоявших до конца,
Любовь и память в поседевшем фото,
Сто тысяч лиц без личного лица,
Оборванная строчка из блокнота.

Я с вами говорю. Мой голос гул
В ослепшем небе множества моторов
И крик людей которые зовут,
Отчаянно и снова, снова, снова...

Встречайте, вы же ждёте как всегда,
Когда приду и наведу порядки.
И не рыдайте. слёзы лишь вода,
И не пишите горестно в тетрадке.

Встречайте люди, Это я война.
Я судиёй пришла к вам беспристрастною.
Команда свыше мне была дана,
Уничтожать и истреблять всех массово.

Генри не помнит, как выглядят мама с папой, Генри не знает где его отчий дом. В комнате блики света от тусклой лампы, И в отражении грустный немой фантом. Генри давно заметил в себе способность — в зеркале видеть глубь человечьих душ. С тех самых пор он хранит оберег особый, что позволяет видеть людскую глушь.

Тридцать второй апрель и опять суббота, Генри спешит собраться на рандеву, как на работу... Ну ее эту работу! Даже у роботов должен быть перекур. Нынче по плану романтика — дело сердца, Яркий букетик цветов, и сеанс в кино, Вечер любви, но без всяких интимных специй, аромасвечи, устрицы и вино.

Шумная улица, смуглый молчун — таксист, Красный всегда встречает на светофоре. Пункт назначения. "Доброго дня вам, мисс, правда сегодня погода в прекрасной роли?" Мисс открывает рот чтоб сказать привет, но обрывается сразу на полуслове, видя полицию и на руках браслет. Генри подходит к ним он помочь готовый. "Ваша подруга — убийца, мистер, и это факт, если б не мы она бы и вас убила. Генри не верить копам конечно рад, но у сомнений тоже большая сила.

Генри работает адвокатом уже давно, сколько невинных оправданных за спиной, как хорошо что видеть ему дано сквозь оберег, что скрывает его "больной".
Генри заходит в камеру к своей мисс. Смотрит внимательно, вдумчиво на неё. "Я не виновна слышите, мистер Джисс, всё что сказали копы абсурд, враньё!" Генри рукой ныряет к себе в карман. "Вот оно зеркальце—думает — поглядим. Аура склабится "Боже какой баран, думала будет сложнее тягаться с ним. Он же поверил сразу, без лишних слов, надо же быть по жизни таким лохом". Генри встаёт он уже уходить готов, в горле застыл досадной обиды ком.

Суд был недолгим, долгим тюремный срок, что хитроумной мисс окружной дал суд.

Старое зеркальце новый даёт урок, очередной для Генри открыв сосуд.

Четвертую ночь уставший хирург без сна,
В неравной игре поставлена на́ кон жизнь.
А город накрыла майским теплом весна,
И солнечный луч на окнах танцует твист.

И врач повторяет нервно: "Сестра, пинцет!
И шприц побыстрее, стал редким больного пульс!"
А после склонившись, сквозь зубы процедит "нет!
Держись, дорогой, без сил за тебя борюсь".

В квартире хрущевки всю ночь не погасят свет.
Глаза не сомкнуться (умеют же жёны ждать)
И спросит дочурка, укутавшись в теплый плед:
"А папа опять не вернётся с работы спать?"

И сдаться нельзя, и шаг не ступить назад,
И нервы у папы, что трещины на стекле.
течёт по лицу прохладное "пот?" "слеза?"
И грустно глядят обои больничных стен.

И грустно глядит с ковра на стене олень.
Да стрелки часов продолжают свой быстрый ход.
В проёме окна зараждается новый день,
Но лампа не гаснет, жена с нетерпеньем ждёт.

А звук кардигоафа сверлит супругу мозг,
Хотя возвещает — стал чаще больного пульс.
Три ночи без сна, и прядка седых волос,
Ни шагу назад, тяжёлый, бесценный груз.

Кобыла была своенравною, как огонь,
На дерби вела не борьбу, а давала бой.
И в этом бою, конечно же, побеждала,
Не зная, что фокеры рядом метают жало
О том, что внезапно меняются времена,
Что где-то поблизости топчет страну война.

Той ночью на крыше конюшни заплакал дождь.
И землю сырую пробила внезапно дрожь.
А дальше как сон — хозяин уходит в бой,
А их — лошадей фашисты ведут с собой.
И лучше бы сон, чем видеть всё наяву,
И лучше проснутся и мордой уйти в траву.
Но правда черна, как зданий горящих дым,
Но правда страшней, чем на теле от пуль следы.

На крышах Берлина, играя, танцует луч,
Он лучше, конечно, чем мрамор нависших туч.
Совсем не родной, не привычный совсем денник,
И новый хозяин, как тень, молчалив, безлик.
И новый хозяин, чего от него ей ждать,
Полюбит, как прежний? Заставит её страдать?

Летят теллеграммами с фронта недели, дни,
(И кто только выдумал эти календари?)
Кобыла идёт, куда же её ведут?
Наверно, на страшный бесчеловечный суд...
Но что это слышится? кажется громкий шквал,
Который когда-то кобылу уже встречал.
Трибуны ликуют, и в нетерпении ждут,
Когда скакунам наконец-таки старт дадут.

И память проснулась, велела бежать вперёд,
И снова дать бой, а после уйти в полёт.
Трибуны внезапно окинула тишина.
Война на дорожке, в родной стороне война.
И в сердце война, кобыла летит вперёд,
Но спорт был вчера, сегодня горячий фронт.
Спиной посылает жокея к своим ногам:
Себя, как и родины, думает, я не дам.

И видел Берлин, как собой разрезая степь,
Бежала кобыла, бежала, как дикий вепрь.
Кобыла бежала, но враг был чуть-чуть хитрей,
И снова чужая конюшня тюрьмой над ней.
Ей думалось ночью: наверно, убьют теперь,
Ей вспомнился, тот кто в жизнь отворил ей дверь.

А утром явились все в черном, как на помин,
И крест на плечах необычный усилил грим.
Кобыла металась, как будто сошла с ума,
Боролась, сражалась отчаянно, как могла.
Но твёрже намерений лишь палача рука,
Что тянется к глазу, от нервов дрожа слегка.
И вот над кобылой сгустилась пустая мгла,
Ручьём из отверстий кровавая шла смола.

Кобыла была своенравною, как всегда,
Но только теперь, словно смерть и любовь, слепа.
И стала от этого вдвое смелей и злей.
Конюхов била, кусалась, как хищный змей
А после бежала, туда где струится дым,
Где поле зелёное стало давно седым.
Бежала туда, где остался родной денник,
С которым был связан каждый счастливый и миг.

Но вновь возвращали, в КОНЬцлагерь цепные псы,
И будто в повторе отрядами шли часы.
Казалось, уже не выиграть этот бой.
Но встретилась снова кобыла с своей судьбой.
Не видела правда этой судьбы лица,
Но знала одно, дорогу найдёт назад.
И голос судьбы очень тихо сказал: "Беги,
И всех своих близких, главное, береги!"

И снова она, точно нож прорезает степь,
Копыта стучат, как будто танцуют степ.
Дождалась, смогла, вот и пробил свободы миг.
Кобыла — как ротный ведёт за собой своих.
Таких же коней, лошадей, вороных, гнедых,
Таких, как она измученных, но живых.

Легла седина на степь, как на прядь волос,
Раскрасила сажа стволы молодых берёз.
И видели люди, как строем за рядом ряд,
По улицам шёл отрядом коней парад.
Вот город родной. тихий голос её зовёт.
Подходит кобыла, и сразу его узнаёт.

А голос дрожащий, как раньше обняв её,
Лишь шепчет: живая! живая! слеза течёт.
Да пыльная грива касается тихо щёк,
И капли дождя роняет счастливый бог.

В переплетенье паутины под пледом сотканом из пыли, как под водою бригантина, лежала маленькая Милли. Льняное платье стало тряпкой, обрёл цвет кожи мëртвый цвет. В шкаф убрала её хозяйка. С тех пор прошло не мало лет.

Но Милли помнит смех детишек, и домик, где она жила под тенью стопки ярки книжек, и как свою Мари ждала.
Когда отряд дождя по крышам в одном строю маршировал, Когда соседский Джон по вишням, прецельно камнями стрелял, она ждала на дверь смотрела, где из гуаши сизари, и может от тоски ревела, пока ждала приход Мари.
Сплетались радость с ликованьем в один единый фейрверк, когда в нарядном одеяньи Мари втанцовывала в дверь. Беретик, юбка из сатина, резная блузка в алый цвет, объятья Зевсовского сына, и нежный голосок "привет". Привет, моя малютка Милли, я так скучала без тебя, прости, что оставляю,
В школе, никто не примет из ребят, что до сих пор играю в куклы. Они же взрослые теперь, хотя не знают даже буквы — вот так бывает верь-не-верь.

Забытый шкаф закопан в пы́ли, по волосам ползëт паук. малютку Милли разлюбили, огонь в глазах её потух. Веснушки стëрлись и пожухли как будто на старинном фото. Лежит и увядает кукла...

Её Мари идëт с работы.