Весной цветут вишнёвые сады,
Ковер травы сочнее с каждым часом...

На мертвых вряд ли вырастут плоды,
Закапывают в землю их напрасно.

И кровью поливать их смысла нет,
Здесь и вода не капли не поможет.
Но удобряет снова залп ракет
Посевы мертвых с не взошедшей рожью.

Ведет сороковые прошлые век,
К двадцатым пролагая параллели.
Сражаются нацист и человек,
Но бой всё не достигнет Апогея.

Глаза закрою - за окном рассвет.
Трава степная с каждым днём всё ярче.
Пьянит садов вишнёвых сладкий цвет.
И на стене спит крепко солнца зайчик.

Приветствую, меня зовут война.
Фамилия моя Кровопролитная.
В конфликте и корысти рождена
И от того такая ненасытная.

Всё верно я железо и огонь,
И черный дым ладонь небес ласкающий.
Я дочь вожу которой имя Боль
Везде. Она малыш неутихающий.

Её отец воюющий солдат,
Защитник иль захватчик неизвестно нам.
Известно что он носит автомат,
Как будто крест преемника небесного.

Да-да не удивляйтесь я война,
Я та что в сорок сладком жгла и мучила,
Посмертно надевала ордена,
И падала из глаз слезою жгучею.

Я пот и кровь стоявших до конца,
Любовь и память в поседевшем фото,
Сто тысяч лиц без личного лица,
Оборванная строчка из блокнота.

Я с вами говорю. Мой голос гул
В ослепшем небе множества моторов
И крик людей которые зовут,
Отчаянно и снова, снова, снова...

Встречайте, вы же ждёте как всегда,
Когда приду и наведу порядки.
И не рыдайте. слёзы лишь вода,
И не пишите горестно в тетрадке.

Встречайте люди, Это я война.
Я судиёй пришла к вам беспристрастною.
Команда свыше мне была дана,
Уничтожать и истреблять всех массово.

Генри не помнит, как выглядят мама с папой, Генри не знает где его отчий дом. В комнате блики света от тусклой лампы, И в отражении грустный немой фантом. Генри давно заметил в себе способность — в зеркале видеть глубь человечьих душ. С тех самых пор он хранит оберег особый, что позволяет видеть людскую глушь.

Тридцать второй апрель и опять суббота, Генри спешит собраться на рандеву, как на работу... Ну ее эту работу! Даже у роботов должен быть перекур. Нынче по плану романтика — дело сердца, Яркий букетик цветов, и сеанс в кино, Вечер любви, но без всяких интимных специй, аромасвечи, устрицы и вино.

Шумная улица, смуглый молчун — таксист, Красный всегда встречает на светофоре. Пункт назначения. "Доброго дня вам, мисс, правда сегодня погода в прекрасной роли?" Мисс открывает рот чтоб сказать привет, но обрывается сразу на полуслове, видя полицию и на руках браслет. Генри подходит к ним он помочь готовый. "Ваша подруга — убийца, мистер, и это факт, если б не мы она бы и вас убила. Генри не верить копам конечно рад, но у сомнений тоже большая сила.

Генри работает адвокатом уже давно, сколько невинных оправданных за спиной, как хорошо что видеть ему дано сквозь оберег, что скрывает его "больной".
Генри заходит в камеру к своей мисс. Смотрит внимательно, вдумчиво на неё. "Я не виновна слышите, мистер Джисс, всё что сказали копы абсурд, враньё!" Генри рукой ныряет к себе в карман. "Вот оно зеркальце—думает — поглядим. Аура склабится "Боже какой баран, думала будет сложнее тягаться с ним. Он же поверил сразу, без лишних слов, надо же быть по жизни таким лохом". Генри встаёт он уже уходить готов, в горле застыл досадной обиды ком.

Суд был недолгим, долгим тюремный срок, что хитроумной мисс окружной дал суд.

Старое зеркальце новый даёт урок, очередной для Генри открыв сосуд.

Четвертую ночь уставший хирург без сна,
В неравной игре поставлена на́ кон жизнь.
А город накрыла майским теплом весна,
И солнечный луч на окнах танцует твист.

И врач повторяет нервно: "Сестра, пинцет!
И шприц побыстрее, стал редким больного пульс!"
А после склонившись, сквозь зубы процедит "нет!
Держись, дорогой, без сил за тебя борюсь".

В квартире хрущевки всю ночь не погасят свет.
Глаза не сомкнуться (умеют же жёны ждать)
И спросит дочурка, укутавшись в теплый плед:
"А папа опять не вернётся с работы спать?"

И сдаться нельзя, и шаг не ступить назад,
И нервы у папы, что трещины на стекле.
течёт по лицу прохладное "пот?" "слеза?"
И грустно глядят обои больничных стен.

И грустно глядит с ковра на стене олень.
Да стрелки часов продолжают свой быстрый ход.
В проёме окна зараждается новый день,
Но лампа не гаснет, жена с нетерпеньем ждёт.

А звук кардигоафа сверлит супругу мозг,
Хотя возвещает — стал чаще больного пульс.
Три ночи без сна, и прядка седых волос,
Ни шагу назад, тяжёлый, бесценный груз.

Кобыла была своенравною, как огонь,
На дерби вела не борьбу, а давала бой.
И в этом бою, конечно же, побеждала,
Не зная, что фокеры рядом метают жало
О том, что внезапно меняются времена,
Что где-то поблизости топчет страну война.

Той ночью на крыше конюшни заплакал дождь.
И землю сырую пробила внезапно дрожь.
А дальше как сон — хозяин уходит в бой,
А их — лошадей фашисты ведут с собой.
И лучше бы сон, чем видеть всё наяву,
И лучше проснутся и мордой уйти в траву.
Но правда черна, как зданий горящих дым,
Но правда страшней, чем на теле от пуль следы.

На крышах Берлина, играя, танцует луч,
Он лучше, конечно, чем мрамор нависших туч.
Совсем не родной, не привычный совсем денник,
И новый хозяин, как тень, молчалив, безлик.
И новый хозяин, чего от него ей ждать,
Полюбит, как прежний? Заставит её страдать?

Летят теллеграммами с фронта недели, дни,
(И кто только выдумал эти календари?)
Кобыла идёт, куда же её ведут?
Наверно, на страшный бесчеловечный суд...
Но что это слышится? кажется громкий шквал,
Который когда-то кобылу уже встречал.
Трибуны ликуют, и в нетерпении ждут,
Когда скакунам наконец-таки старт дадут.

И память проснулась, велела бежать вперёд,
И снова дать бой, а после уйти в полёт.
Трибуны внезапно окинула тишина.
Война на дорожке, в родной стороне война.
И в сердце война, кобыла летит вперёд,
Но спорт был вчера, сегодня горячий фронт.
Спиной посылает жокея к своим ногам:
Себя, как и родины, думает, я не дам.

И видел Берлин, как собой разрезая степь,
Бежала кобыла, бежала, как дикий вепрь.
Кобыла бежала, но враг был чуть-чуть хитрей,
И снова чужая конюшня тюрьмой над ней.
Ей думалось ночью: наверно, убьют теперь,
Ей вспомнился, тот кто в жизнь отворил ей дверь.

А утром явились все в черном, как на помин,
И крест на плечах необычный усилил грим.
Кобыла металась, как будто сошла с ума,
Боролась, сражалась отчаянно, как могла.
Но твёрже намерений лишь палача рука,
Что тянется к глазу, от нервов дрожа слегка.
И вот над кобылой сгустилась пустая мгла,
Ручьём из отверстий кровавая шла смола.

Кобыла была своенравною, как всегда,
Но только теперь, словно смерть и любовь, слепа.
И стала от этого вдвое смелей и злей.
Конюхов била, кусалась, как хищный змей
А после бежала, туда где струится дым,
Где поле зелёное стало давно седым.
Бежала туда, где остался родной денник,
С которым был связан каждый счастливый и миг.

Но вновь возвращали, в КОНЬцлагерь цепные псы,
И будто в повторе отрядами шли часы.
Казалось, уже не выиграть этот бой.
Но встретилась снова кобыла с своей судьбой.
Не видела правда этой судьбы лица,
Но знала одно, дорогу найдёт назад.
И голос судьбы очень тихо сказал: "Беги,
И всех своих близких, главное, береги!"

И снова она, точно нож прорезает степь,
Копыта стучат, как будто танцуют степ.
Дождалась, смогла, вот и пробил свободы миг.
Кобыла — как ротный ведёт за собой своих.
Таких же коней, лошадей, вороных, гнедых,
Таких, как она измученных, но живых.

Легла седина на степь, как на прядь волос,
Раскрасила сажа стволы молодых берёз.
И видели люди, как строем за рядом ряд,
По улицам шёл отрядом коней парад.
Вот город родной. тихий голос её зовёт.
Подходит кобыла, и сразу его узнаёт.

А голос дрожащий, как раньше обняв её,
Лишь шепчет: живая! живая! слеза течёт.
Да пыльная грива касается тихо щёк,
И капли дождя роняет счастливый бог.

В переплетенье паутины под пледом сотканом из пыли, как под водою бригантина, лежала маленькая Милли. Льняное платье стало тряпкой, обрёл цвет кожи мëртвый цвет. В шкаф убрала её хозяйка. С тех пор прошло не мало лет.

Но Милли помнит смех детишек, и домик, где она жила под тенью стопки ярки книжек, и как свою Мари ждала.
Когда отряд дождя по крышам в одном строю маршировал, Когда соседский Джон по вишням, прецельно камнями стрелял, она ждала на дверь смотрела, где из гуаши сизари, и может от тоски ревела, пока ждала приход Мари.
Сплетались радость с ликованьем в один единый фейрверк, когда в нарядном одеяньи Мари втанцовывала в дверь. Беретик, юбка из сатина, резная блузка в алый цвет, объятья Зевсовского сына, и нежный голосок "привет". Привет, моя малютка Милли, я так скучала без тебя, прости, что оставляю,
В школе, никто не примет из ребят, что до сих пор играю в куклы. Они же взрослые теперь, хотя не знают даже буквы — вот так бывает верь-не-верь.

Забытый шкаф закопан в пы́ли, по волосам ползëт паук. малютку Милли разлюбили, огонь в глазах её потух. Веснушки стëрлись и пожухли как будто на старинном фото. Лежит и увядает кукла...

Её Мари идëт с работы.