Холод
вокруг и мрак.
Осень, мне просто так

грустно.
Соседний дом
спит за сырым окном.

Право, он
нищ, как мой
серый, кривой, косой

близкий для
сердца тем,
что за оградой стен,

друг мой,
который год
ангел со мной живёт

с нежностью
сонных глаз.
И если, Бог, ты враз

горько
отнимешь их
здесь посреди сырых

старых
больных домов,
я разлюблю свой кров.

Вода омывает дорогу,
стучит по карнизу вода.
Ах, право, не грустно ли Богу,
когда золотая звезда

любви над влюблёнными гаснет,
уходит, как солнце во тьму.
Наверное, было б прекрасней,
когда б не пришлось никому

бродить по осеннему скверу,
пиная ногами листву.
И думать: «Как больно и скверно,
что я в этом мире живу».

Опять в октябре мне не спится,
и мысли такие в мой дом
влетают, как некие птицы,
как будто с открытым окном

ложусь я в плохую погоду,
и дождь громыхает вокруг.
Как странно, что юные годы
так быстро уходят, мой друг.

Когда-то влюблялся, бывало,
теперь стал душою черствей,
и капает на одеяло
осенняя сырость ветвей.

Сейчас уступаю же место
для новых свершений другим
и молча, куря у подъезда,
смиряюсь, что мне молодым

два раза не быть, и я знаю,
как не ковыляй на пути,
всегда из родимого края
приходится тихо уйти.

Под тёмные-тёмные своды
в холодный и синий закат,
желая напиться свободой,
как каторжник или солдат.

Смотрю, докурив на дорогу,
бежит по асфальту вода.
Ах, право, не грустно ли Богу,
когда угасает звезда?

Семь лет прошло.
Мне, кажется, шестнадцать
исполнилось тогда. Я был открыт,
открыт для чувств, и
помнится, что мне одна
девчонка с синими глазами
понравилась, да так, что я не мог
держать в себе эмоции и принял
нелепое
решение, признаться.

На берегу стремительной
реки мы выпили с друзьями.
Я ушёл, конечно, к ней, в шестнадцать
полных лет никто мне
не был нужен, только взгляд
её небесных глаз, и я признался
при встрече ей
в безудержной любви.

Был августовский вечер
подле роз у памятника, вроде,
полководцу. Я всё сказал.
«Дурак», – подумал я.
А белый ангел взаимностью
ответил дураку. Я счастлив был,
мы даже тройку лет
любили с ней друг друга, но потом
пришёл апрель, она призналась мне,
что больше
нас не любит и ушла.

Теперь она супруга.
Я с другой. Семь лет как миг,
как юность, миновали. И мы забыты
Богом навсегда. Но разве
вольны мы перед судьбой, когда
перед собою мы не вольны? Знать оттого,
мой ангел дорогой,
я помню нас
и мне безумно больно.

Нам остались осколки
бытия на двоих.
Да, любили, а толку?
В этих чувствах пустых
оказалось, не больше,
чем в луне меж огней,
когда ночью (так горше)
идёшь вдоль фонарей.

Вспомни детство, наш домик –
бескорыстный союз,
где в плену фотохроник
мы невинны. И плюс
ко всему, среди прочих
позабытых ребят
мы повязаны прочно,
как сестрица и брат.

Помню я, что мне ближе
тебя не было, но
жизнь сценарий свой движет
не совсем как в кино
(для улыбок), а чаще,
как судьбу не крути.
Жизнь ведёт через чащи
боли, где по пути

мы оставим друг друга,
разойдясь на года.
По диаметру круга,
чтобы, друг мой, когда
век умрёт, и мы станем
в небе яркой звездой,
хрупкий шар мирозданья
нас отправил домой.

Где, как в детстве, родная
нежность, фото, семья.
Кров наш грусти не знает,
и тогда ещё я
не писал кровью строфы,
чтенье – враг мой и дрожь.
И одна катастрофа –
в летний день долгий дождь.

Но пока лишь осколки
бытия на двоих.
Да, любили, а толку?
В этих чувствах пустых
оказалось, не больше,
чем в луне меж огней,
когда ночью (так горше)
идёшь вдоль фонарей.

Ты – рубец, что оставил на сердце мой век
перочинным ножом сожалений.
В старом парке искрит
белый пух,
словно снег, осыпая
худые колени
кареглазой любви. И я
глажу рукой,
чуть дыша, её тонкие плечи.
Мы сегодня простимся,
мой ангел,
с тобой, провожая сиреневый вечер.
О, не плачь же по нам,
краснощёкий рассвет
озарит собой свежее лето.
Да, не будет
в нём нас, но,
не хочется, нет.
Перед смертью
давай не об этом. А о том,
как горит
над землёю звезда
и луна серебром отдаёт,
но в глазах
у тебя застывает вода,
и не виден совсем небосвод.

Через пепел веков,
через траурный дым
я вернусь в отчий кров
умирать молодым.

Мать склонится ко мне,
а отец мой нальёт
нам вина и во сне
облепиховый мёд

красногривых лучей
у кривого окна
скажет: «Друг, ты ничей,
выпей рюмку вина

вспомни сердцем сестру
и любовь, что ушла
погибать на ветру,
как земная зола».

Я продрог, хоть июнь
обжигает песок.
Боль, о, пулю просунь
через тонкий висок.

Я умру, разглядев
белокаменный рай,
руки ангельских дев
обнимают тот край.

И пронзительный вой
крикнет: «Нищий пиит,
за твоею спиной
чёрный дьявол стоит

да, ты умер, но соль
этой жизни проста:
тело – тлен, а вот боль
не умрёт никогда!»

Сквозь годы, постояв у края
духовной бездны, друг родной,
мы вспомним как листва, летая
вокруг аллеи, наш покой
оплакала. Апрельский вечер:
я был готов к последней встрече.

Я помню: синяя скамья,
букет обыденный, но всё же
на той границе бытия
ты мне была всего дороже,
как мотыльку в густой ночи
огарок съеденной свечи.

Я протянул тебе кулон,
слеза, дрожа, упала наземь
от сожаленья, что огнём
любви, мы больше не украсим
союз, дарованный нам свыше,
парящим судиёй над крышей.

Ты посмеялась, отошла,
презреньем нас отгородив
от прежних радостей, и мгла,
переплетая свой мотив
с моей холодною тоской,
плыла кончиной надо мной.

И вот чужими навсегда
мы побрели к забору дома
твоих родителей. Тогда
израненный худым укором
…я удалился через мост,
оставив нам, друг мой, погост.

Дышу во времена, когда везде
на первых этажах стоят решётки,
когда душа, не выпив рюмку водки,
на выходных не выспится. Увы...
Так и живём, шатаясь в темноте
сжигая спирт под кроной синевы.

Дышу во времена, когда из шин –
резиновые вазы вдоль дорог
для тех, кто, – нет, судьба, не одинок, –
плодят цветы. О, если ты любим,
сей мир усталый, право, не так плох,
и жизнь не тянет, друг мой, на подвох.

Дышу во времена, когда весна,
входя в дрянные помыслы буквально,
отравою инстинкта. Лишена
той верности, которая сакральна,
для двух сердец, покинувших края
земли, с молвой: мы счастье – ты и я.

Но даже этим скудным временам
я благодарен, милая, за то, что
мы связаны не силой по рукам,
а письмами незримой тайной почты
небесно-голубого отделенья,
откуда нам прислали при рожденье
конверт любви, для бед закрытый прочно.

Осень прошла, как снег
первый. Зима придёт.
В город. Во мрак. Вовек.
Душу разбить об лёд.

Жёлтую бренность трав
холод обжёг водой.
Жизнь – это сумма травм,
словно союз с тобой.

Память густа, как дым,
сердце моё – зола.
Если сгореть твоим –
значит, сгореть дотла.

Холод. Зима. Туман.
Льдины остывших фраз,
ты – мой родной обман,
света лишённый враз.

Но и вне света – друг,
милый по сердцу – враг.
Ты мне дороже рук
божьих. Да будет так.

На синем закате из розовой пыли
сияют светильники маленьких звёзд:
ты знаешь, мой ангел, мы жизнь полюбили
как детство влюбляется в зелень берёз.
Луна озаряет безбрежностью ветер,
оконные люстры мерцают во мгле,
есть хрупкое счастье – целуясь, как дети,
отдать своё сердце любви на земле,
смотря как, дождинка горит на стекле.